Текст книги "БП. Между прошлым и будущим. Книга первая"

Что подтверждает сказанное выше в связи со значением Окуджавы в сохранении и в эмиграции лучшего из культурного наследия, из культуры, в которой мы росли и на которой были воспитаны.

Примечание: некоторые факты, озвучившие этот текст, стали мне известны из бесед с Анатолием Постоловым (Лос-Анджелес), Леонидом Духовным (Сан-Франциско) и Анатолием Штейнпрессом (Бурбанк), за что не могу не быть признателен моим собеседникам: их информация и явилась базой для размышлений, приведенных выше.

Послесловие к главе

Свидетель

Петр Вегин

Этот великий Поэт и Человек настолько дорог каждому из нас, настолько вошел в наши души, что стал бесценен каждый штрих, каждое свидетельство его жизни. Мы не представляли, что он может уйти, и даже – при всей любви и восхищении – не до конца предполагали, как много значил для каждого из нас Булат Окуджава. Пустота, возникшая после его ухода – самое точное доказательство этого.

Те, кого он одарил своей дружбой – счастливые люди. Поэтому свидетельства Александра Половца дороги и бесценны для всех, в чьих душах живет Булат Окуджава. О нем будет еще много написано, но эти свидетельства – первые.

Их связывали многолетние близкие отношения, не только литературные, но и чисто человеческие – мужская дружба. Записи, которые вел в ту пору Александр Половец, сделанные им фотографии сегодня не имеют цены.

Лично я должен отдать дань автору – и уверен, что, прочитав эту книжку, все со мной согласятся – с какой тактичностью он беседовал с Булатом, никогда не навязывая ему своих вопросов, своих позиций, зачастую даже оставаясь в тени, только бы не упустить ни одной детали, мысли, ощущения Поэта. В этом не только высокий профессионализм, но и удивительное почтение к Человеку.

Читая страницы этой книжки, я все время слышал неповторимый голос Булата Окуджавы. Пусть же и каждый, кому посчастливилось слушать его стихи и песни на сцене или в узком дружеском кругу, испытает те же ощущения простого, но волшебного чувства общения с этим безукоризненным Человеком и великим рыцарем русской Поэзии.

Стрелки замедляют движение…

Теперь – ближе к нашим дням.

Василий Аксенов

…Помню, кто-то позвонил Аксенову: «Вася, сейчас по радио передали – тебя советского гражданства лишили!»

– А пошли они все… – спокойно, почти без паузы прокомментировал писатель услышанное, будто давно готовый к подобному обороту. И правда, – чего еще, собственно, было-то ждать от них, ничтожных и пакостных.

В Вашингтоне, где вот уже 15-й год живут Аксеновы, я оказался почти неожиданно: решившись в последний момент участвовать в конференции Американской газетной ассоциации, я позвонил писателю уже из отеля, находившегося в ”городе Пентагон“ – да, да, есть, оказывается, такой район американской столицы, названный по расположенному здесь военному ведомству.

Спустя день мы навестили общего приятеля, Мишу Михайлова. Вернувшийся только что из Югославии, Миша выставил на стол привезенные оттуда совершенно потрясающие деликатесы и наливки – что при нынешних событиях на его родине явилось для нас полной неожиданностью. Отведав всего понемногу под Мишин отчет о поездке – а рассказ, учитывая диссидентское прошлое нашего приятеля и его писательское настоящее, был весьма красочен – мы с Аксеновым отсели в дальний угол комнаты.

Поговорив о том, о сём, вспомнили университетскую конференцию в Филадельфии, где незадолго до этого провели несколько дней, после чего обратилисъ к другим темам. Здесь, с согласия Аксенова, я включил магнитофон, и весь последующий час старался как можно реже перебивать Василия Павловича – лишь, когда мне казалось необходимым направить определенным образом нашу беседу. Кто-то из подошедших чуть позже гостей пытался вернуть нас за стол, втянуть в общую беседу – что мы и сделали, но позже.

И если приведенный ниже текст в какой-то степени поможет читающему его взглянуть на наш мир глазами писателя Василия Павловича Аксенова – свою задачу я смогу считать выполненной.

Словом, вот что у нас получилось.

Саксофон президента

Начали мы, как говорят, с текущего момента.

– Из всех нынешних кандидатов в президенты США Клинтон кажется Аксенову приемлемым более других, – напомнил я писателю наш недавний разговор. – Нет ли здесь противоречия образу ”нового американца“? По устоявшемуся стереотипу выходец из России должен быть консервативен и, соответственно, тяготеть к правым республиканцам. Клинтон же плоть от плоти либеральной части американской господствующей верхушки. Вероятно, твой выбор выражает определенное мировоззрение, сформировавшееся в эмиграции…

– Да нет тут никакого особенного мировоззрения-то, Саша, – не согласился Аксенов. – Во-первых, я не очень консервативен, как мне кажется. Но и не особенно либерален – в том смысле, который этому придается чаще всего.

Я бы сказал, что я либеральный консерватор. Или консервативный либерал, – рассмеялся он. – А что касается Клинтона – как-то в Америке уж принято, что президент остается на второй срок. Хотя совсем какой-нибудь никудышный не остается… – поправил себя Аксенов. – В этом заключается, если хочешь, некий элемент стабильности системы.

И когда на Клинтона сейчас навешивают всех собак, – продолжал он, – я, честно говоря, удивляюсь. Понимаешь, я стараюсь подходить ко всем делам – сейчас ты можешь в меня швырнуть свой магнитофон! – с физической точки зрения. Например, мне не нравится физиономия Гингрича. Ну – не нравится! Вот смотрю на него – и не верю ни одному его слову. А Клинтона физиономия мне нравится. И он играет на саксофоне – к тому же, очень недурно: у него неплохой свинг. Да и вообще он какой-то… – Аксенов запнулся, подыскивая правильное слово.

– Свой парень? – подсказал я.

– Ну, не то чтобы ”свой парень“… Знаешь, есть у него слабина, конечно. Да и ведет он себя не как президент, надо сказать. Я помню этот скандал в аэропорту Лос-Анджелеса – с его стрижкой. Когда на него все набросились, стали за ним ходить сворой, подкарауливая – вот он не так ступит, не так чихнет – и когда начали цепляться с этой стрижкой, он оправдывался… А ему надо было не оправдываться, ему надо было гаркнуть что-нибудь такое: ”Я президент этой страны, вы что, не понимаете? Меня избрал народ и пока он меня еще не выгнал, вы не имеете права всякую чепуху на меня вешать! Где хочу – там стригусь!“.

Или, например, недавно сенатор Доул без стеснения назвал его ”ненастоящим президентом“… Сенаторам не пристало оскорблять президента своей страны! И еще: Клинтону задают вопрос на пресс-конференции о ком-то из его близких сотрудников, и опять он оправдывается – вместо того, чтобы стукнуть кулачищем по столу и сказать: ”Не имеете права!“.

Но, как ни странно, в этом вот ”непрезидентском“ поведении для меня есть какая-то притягательность: все-таки не вызверился человек, не замонументировался – а ведет себя, как, в некотором смысле, не привыкший к вашингтонскому политикантству провинциал, понимаешь? Это даже симпатично…

Третий-не лишний

– И правда, если говорить о состоянии страны, о балансе политических сил – неплохо было бы Клинтону остаться на второй срок, – без особого энтузиазма согласился я с Аксеновым. При том, что республиканская идея мне, в принципе, ближе, но коль у них большинство в Сенате, может, президентом лучше иметь демократа: возникает противостояние, борьба полярных идей, что и способствует справедливому устройству общества.

Кстати, на приеме в Белом доме мне довелось стоять с Клинтоном и его супругой, что называется, плечом к плечу. И, не смейся, первое, на что я обратил внимание – у него совсем не такой нос, каким его изображают на карикатурах. Ну нет у него на носу этой шишки! Да и сам он показался симпатичным. И то, что он говорил, звучало вполне логично и правильно. И мне нравилось, как он вел себя – просто и нормально…

– К тому же, – продолжал свою мысль Аксенов, – все эти ”двухсрочные“ президенты редко проводят оба срока ровно. У одного хорошим оказывается первый срок, а второй идет как бы в упадок. У другого – наоборот. Скажем, Рейган провел блестяще первый срок, второй же срок был, в общей его оценке, спадом. А вот Клинтон может, как ни странно, второй срок провести на подъеме. Что же касается баланса сил – знаешь, в основном меня окружают демократы: и в университете, и мои знакомые американцы в большинстве – демократы…

– Естественно: университетская среда, писательская – традиционно примыкает к демократам, – заметил я.

– Да, да… И я понимаю, что они имеют в виду, когда говорят об этих ”зубрах“ Республиканской партии. Со своей стороны, я также понимаю, что если это движение ведут такие, как Ньют Гингрич и некоторые другие физиономии… Опять же подчеркиваю: я стараюсь относиться к этому физиономически – ибо в данном случае другого мне не дано. Да и вряд ли я когда-нибудь разберусь во всем этом… Добавлю – и совершенно не собираюсь разбираться, это совсем не мое дело. Республиканцам тоже есть что сказать против демократов. Словом, обе партии могут друг другу дать поддых, указать на слабости своих политических оппонентов. В принципе, это хорошо – но все упирается в то, что нет ничего третьего.

– То есть нет третьей партии?

– Да. Той, которая была бы альтернативной этим двум. А пока они, являясь альтернативой друг другу, устраивают бессмысленное перетягивание чаши весов.

– Видимо, так думают и многие американцы: когда возник в политике Росс Перо, вдруг стало казаться, что они только и ждали возможности проявить к кому-то третьему свои симпатии.

– Точно. Когда я приехал в Америку, третьим шел Андерсон – и им интересовались, потому что он был третий…

Другое время?..

– Нынешней осенью, – переменил я тему, – мы празднуем юбилей ”Панорамы“. Пятнадцатилетие нашей газеты вполне совпадает с соответствующей датой Аксенова – приездом в США. Тогда, кажется, на втором году твоей жизни в Штатах, ты показывал мне Вашигтон. Помню забавно оформленный мебельный магазин: в нем ”жили“ такие стилизованные, но очень выразительные роботы: в гостиной, в столовой, даже в спальне – имитируя супружескую ночную жизнь… У меня их фотографии сохранились.

15 лет назад… Предшествовали им месяцы мотания писателя с семьей по Европе – при весьма скромных средствах и отсутствии ясных перспектив. Лишь потом возникло приглашение на временную работу в Южнокалифорнийский университет… И – лишение гражданства, о чем Аксенов узнал много позже. Следом за ним были лишены советского гражданства Войнович и Копелев. ”Человека можно лишить прав – но не страны, где он родился, – возмущенно говорил писатель. – Я же – не иммигрант и даже не беженец, но просто высланный!“

Потом – приглашение в Вашингтонский институт Кеннана, на один год. Здесь Аксеновы прижились. Вот отрывок из письма писателя ко мне, датированного августом 81-го: ”…Удивительно всё же, как часто в этой электронике происходит путаница: например, наши бумаги в «Имигрейшн и Натурализейшн сервисе» просто-напросто потеряли – и это выяснилось только тогда, когда за наше дело взялся советский отдел Госдепартамента… Вот уже почти рефлекторно называю Америку домом, а между тем, в моем настоящем доме все больше накапливается мерзости…“.

Аксеновы еще только обосновывались в американской столице. Их квартира – просторная, особенно светлая, оттого что была обращена всеми окнами в сторону дневного солнца, казалось, притягивала к себе всю жару, на которую способно вашингтонское лето. Майя открыла мне дверь и почти сразу вернулась на облюбованное ею место – коврик рядом с решеткой центрального кондиционера. Решетка была установлена на уровне пола…. А по комнате весело носился ушастый песик, на которого жара, казалось, вообще не действовала.

К вечеру стало прохладнее – и тогда Аксенов повел меня знакомиться с городом: это был мой первый приезд в Вашингтон…

– Они и сейчас здесь есть, эти магазины, только роботы уже не имитируют секс… Застеснялись.

Дальше, опуская детали, перейду к прямому пересказу нашего диалога – таким, каким он сохранился в магнитофонной записи.

– Отчего так? У магазина новый хозяин – или в столице другое время?

– В общем-то, во всей стране стало другое время… Тогда еще слышны были отголоски сексуальной революции 70-х годов: все, что выглядело вызывающе, принималось обществом с восторгом. Конечно, по части вкуса не всегда все это было безупречно, но… А сейчас общество более консервативно во вкусах. И еще – происходит колоссальный процесс размежевания. Например, культура ”рэпа“ – она сейчас идет вразрез с общей культурой. Тогда бунтарство было общемолодежным, но нынешний ”рэп“, мне кажется, становится культурой подонков.

– И все-таки, это явление ты называешь культурой?

– Ну, все, разумеется, условно! Во всяком случае, здесь экстремизм эстетический, если это можно назвать ”эстетикой“. А скорее – антиэстетикой, вызовом бездарностей. ”Да, – говорят они, – мы бездарны! Да, мы некрасивы! Да, мы противны! Мы такие и такими мы хотим быть!“ Всё это существует сейчас – но настолько в стороне от основного русла жизни в стране…

Американское общество в массе своей остается консервативно, что, кстати говоря, продемонстрировали выборы осенью 94-года – когда высказалась Большая Америка. Поэтому тут все очень непросто. И когда в России говорят, что, мол, вы там живете, в зажравшемся обществе, у которого нет проблем… Это все неверно! Столько проблем – и сейчас, и в будущем – ждет эту страну. А я ее успел полюбить и мне очень не хочется, чтобы некоторые предсказания сбылись. Здесь, в общем, выращивается большая бомба замедленного действия.

– Ты видишь какую-то определенную угрозу?

– Этническую, прежде всего… Видишь ли, правящая элита страны действует очень умно, дабы избежать расового противостояния, здесь все направлялось на создание среднего класса – ну, скажем, более или менее зажиточного слоя – среди меньшинств. Но, с другой стороны, шли какие-то парадоксальные процессы: тот же ”афферматив экшн“[3]3
  "Афферматив экшн“ (affirmative action) – программа, в соответствии с которой предпочтение при приеме на работу, распределении подрядов на выполнение госзаказов и др. отдается представителям расовых меньшинств, женщинам и инвалидам.


[Закрыть], например. Дело дошло до абсурда, и последствия его вызвали немалое раздражение в обществе. То есть в чем-то стратегически и даже философски правильное направление на практике очень часто становится абсурдным.

– А может, эти программы изначально были ошибочными и только казались правильными? Или не оказалось тех, кто мог бы достойно реализовать правильно задуманное?

– Тут человеческий фактор не учитывался. Предположим, ”афферматив экшн“ – в принципе хорошая идея: дать равные возможности для создания в национальных меньшинствах среднего класса. На практике же это становится этакой идеологической доминантой, смыкаясь с тем, что мы называем ”политической корректностью“, – и всё доходит до полнейшего абсурда!

– А Аксенова каким-то образом задела эта ”политическая корректность“? Я имею в виду вынужденность считаться с ее правилами: например, при публикациях в американской прессе, где редакторы многих изданий не позволят и вслух-то произнести, не то что написать в своей газете, что какая-то определенная этническая категория населения рождает подавляющий процент преступности, что именно она является потребителем львиной доли социальных программ. Ну, и так далее…

– Да нет… нет, как писателя меня это не задело ни в коем случае. Но я постоянно сталкиваюсь с этим в академической среде, где оно довольно часто проявляется в каких-то не очень приятных, даже в анекдотических, парадоксальных формах. Как-то на заседании какого-то комитета – а ты знаешь, в университетах их множество всяких, и ”сабкомитиз“ – подкомитетов, мы выбирали человека на должность, аналогичную моей. И он всем, вроде бы, подходил. Но вот кто-то сказал: как мы можем его выбрать, когда он белый, англосакс, ему больше 50 лет и он – мужчина?!

– То есть ни одного качества, которое давало бы ему преимущество перед другими кандидатами?

– Ну, да! Полный завал… Попробуй, выбери его – на нас же все набросятся: как можно! Мы приуныли, стали вяло обсуждать ситуацию, но вдруг выяснилось, что он заика. И все дружно решили: ах, он заика! Ну, тогда все в порядке, подойдет… Тоже ведь в некотором смысле представитель меньшинства.

– Знаешь, совсем недавно в ”Панораму“ пришло гневное письмо, а затем последовал звонок: чернокожий таксист, изучавший русский язык в московском Институте им. Лумумбы, заметил в одной из наших статей слово ”негр“. Руководитель компании, эмигрант из Советского Союза, позвонил мне в полной растерянности: ”Я не знаю, что делать! Ничего обидного в статье нет, но он посчитал “Панораму” расистким изданием, поскольку она пишет “негр”, а не афроамериканец. Он считает, что его оскорбили…“.

– А если бы мы написали ”черный“, ему не было бы обидно?

– Не знаю, может быть так – хотя ”черный“ по-русски может звучать вполне оскорбительно… – засомневался звонивший.

Я как мог успокоил его, нашел в энциклопедическом словаре значение слова ”негр“, сделал с этой страницы ксерокопию и послал её в таксопарк. После этого обиженный, кажется, понял что со словарем спорить нет смысла. Хотя я до сих пор не уверен, что он принял этот аргумент.

– Я вообще не думал, что у меня самого возникнут какие-то сложности с этим, – Аксенов с улыбкой выслушал мой рассказец и заметил:

– Я всегда считал себя, что называется, ”колорблайнд“[4]4
  "Колорблайнд“ (colorblind) – не различающий цвета


[Закрыть]: мне действительно все равно, какого цвета кожа у человека. А теперь, выходит, я должен об этом думать. Быть безразличным к цвету кожи, оказывается, нехорошо – причем, с точки зрения черных. ”Блэк из бэттер! Черное – лучше!“ И мы должны об этом все время помнить и говорить. Мы не должны относится к ним так же, как я к тебе, или как ты ко мне. Мы обязаны всегда подчеркивать, что он, чернокожий, гораздо лучше, чем мы. Да, конечно, есть среди них хорошие джазисты, например, или спортсмены. Даже – великие! Но значит ли это, что они лучше, чем белые?

– Совсем как в том анекдотическом диалоге: ”Армянин лучше, чем грузин! Чем лучше? Я же говорю – чем грузин!“ – вспомнил я из серии «армянского радио». – И всё же, нельзя не заметить перемен в американском обществе, вот и ты отметил это: на твоих глазах за эти пятнадцать лет оно существенно переменилось и продолжает меняться, что, в принципе, есть нормальный процесс. До завершения его еще очень далеко, и, вопреки утверждению Фукуямы, история еще не кончилась. Или это не так?

Жить без врагов?

– Фукуяма, по сути дела, говорил о завершении не истории вообще, а о конфронтации между капитализмом и социализмом. Он советолог и для него это естественно: тогда прошло всего 75 лет от начала существования советской власти, что по сравнению с персидскими империями, ассирийскими – ну просто чепуха. Мгновение… Или золотой век древнего Израиля, царство Давида и его потомков – оно четыреста лет продолжалось. Для нас же советское время казалось вечным. Мы жили в этом.

Мы оба замолчали, но думали, кажется об одном и том же…

Ну да, мы жили в этом. И это было совсем неоднозначно, у каждого в нем было такое, от чего сегодня отказываться вовсе не обязательно. Ну, например, 1960-й год – когда 27-летний врач московской больницы прислал в журнал ”Юность“ свою первую повесть ”Коллеги“. Был 61-й – принесший ему членство в Союзе писателей. И потом – ”Звездный билет“, ”Апельсины из Марокко“, ”Затоваренная бочкотара“ – повести, знаменующие собою социальное, эстетическое и, как показало развитие событий, в значительной степени политическое явление, имя которому ”шестидесятники“.

Это было как массовый прорыв сквозь многослойную светонепроницаемую пелену, надежно окутывающую общественное сознание – если предположить, что оно в каких-то формах существовало в стране. Заряд, несомый поколением шестидесятников, годы спустя сработал, способствовав сокрушению устоев казавшейся вечной империи.

А тогда, от первой публикации до вынужденного отбытия писателя за границу еще оставалось 20 лет…

– Когда Советский Союз проявил склонность к распаду, мы даже несколько растерялись: что же делать без него, как же мы будем жить без врага? Вероятно, человечество без врага жить не может… – Аксенов заговорил первым.

– И его придумывают?

– Да он уже существует! Враг существует!

– О ком ты? Или – о чем?

– Ислам. Вернее, извращение ислама. Я не говорю о самой вере – я говорю о том, что в тоталитарных исламских странах религия используется для создания тоталитарной антизападной, антихристианской идеологии.

– Но таким же образом можно использовать и само христианство, и иудаизм – и вообще, что угодно!..

– …Вернемся, однако, к теме. Многое здесь переменилось за эти годы. А в себе заметил ли ты перемены?

– Все мы меняемся: вот лысина больше становится, седина появляется и, в общем-то, я, конечно, не тот уже, что был 15 лет назад.

– Это – можно сказать, физические обстоятельства…

– Я бы то же сказал и о сугубо писательском восприятии мира и жизни. Например, я стал замечать за собой совсем недавно, что прихожу в творческое возбуждение скорее от прошлого, чем от будущего. Не от своего прошлого – от исторического: мне гораздо интересней история, нежели современность. Чего я за собой никогда не подозревал: я всегда считался писателем актуальным, писателем сегодняшнего дня. А сейчас вдруг начинаю ощущать, что мне гораздо интересней углубляться в историю.

– То есть сегодня не могли бы появиться, скажем, те же «Апельсины из Морокко»?

– Это всё чепуха, это вчерашний день. Поверь, мне интересно, например, читать историю евреев, историю древней Иудеи. Или – историю Греции… Абсолютно всё, связанное с историей человечества, меня волнует гораздо больше. Должен тебе сказать, что происходит это непроизвольно: я, как это теперь говорят, начинаю «торчать» на этом. Например, два года подряд езжу как бы просто отдыхать на Ближний Восток, в Малую Азию, на Кипр, в Израиль…

И я чувствую, что ловлю настоящий кайф только в этих древних местах, только на этих раскопках. Раньше мне гораздо интересней было, какую новую песенку играют ночью в клубе напротив… А сейчас мне эти клубы абсолютно «до фонаря». Я вот никогда не думал, что к этому приду. Причем, и российская история XVIII века, и XIX-го, и литература этого периода меня гораздо больше интересуют, чем современные. Очень странно…

– Ну, не обязательно – странно. Может быть, просто одна из возможностей развития личности – писателя и, вообще, человека. Но вот сейчас я пришел к забавной мысли: доведись тебе жить лет, скажем, через две тысячи, тебе было бы куда интереснее копаться в исторических развалинах современной России, в том, что от нее к тому времени сохранится, нежели сегодня – в ее сегодняшних делах…

Обратно ни за что

Аксенов молча перебирал страницы какого-то оказавшегося под руками русского журнала. За столом громко заспорили Мишины гости.

И здесь я вспомнил. Вена, 92-й год. Уже была перестройка – и прошла. Был и августовский путч – свои против своих. На обратном пути из Афин я оказался один в австрийской столице – мой самолет в Штаты улетал следующим утром. Недавно мы провели здесь с друзьями три дня и потом еще столько же в Будапеште, приходящем в себя после десятилетий социалистического благоденствия. С друзьями здесь все было нормально. А сейчас – один… И к вечеру, выйдя из отеля, я направился пешком в сторону самой центральной и самой экзотической улицы Вены – Кернтнер-штрассе.

Слабое, очень примерное представление о ней для тех, кто там не был, может составить, например, воскресный променад в лос-анджелесской богемной Санта-Монике. Клоуны, музыканты, акробаты, фокусники… Броские витрины, дорогих и не очень, магазинов, знаменитые венские кондитерские, кафе, рестораны, крохотные пивные заведения – на несколько столиков.

Я неторопливо брел вдоль скамеек, установленных в центральной части улицы под низко нависающими кронами деревьев, рассматривал вывески и размышлял, где бы перекусить. Вдруг до меня донеслось нечто, совершенно выбивавшееся из контекста этого вечера. “Раскинулось море широко…” – нахально, учитывая наличные вокальные возможности, выводил молодой голос.

Я обернулся – и увидел поющего: парнишка лет двадцати, может, чуть старше, водил пятерней по струнам гитары. Неподалеку от него расположилась на скамье группка сверстников, без сомнения российского происхождения. Перед поющим на земле валялась картонка, на которой в свете фонарей поблескивало несколько монет. Наверное, сегодня я бы уже не удивился, может быть, даже не задержал шага, проходя мимо. Но – тогда…

– Ребята, перекусим вместе?

Я ожидал чего угодно – испуга или, наоборот, хамства, осторожных вопросов – но только не мгновенного и безоговорочного согласия.

– Сейчас, он допоет – и пойдем.

Пицца и пиво быстро установили доверие – и вскоре я уже знал, что все они оказались в Вене где-то около полугода назад, все – “нелегалы”: кто-то отстал от туристской группы здесь или в Италии, а кто-то сумел незаметно пересечь аж две границы – польскую и австрийскую. У троих за плечами институт, у одного – техникум и два курса университета. Условия, в которых они живут в лагере для “перемещенных лиц”, курортными не назовешь: кровать, скудное трехразовое питание и несколько шиллингов в неделю на все про все. А только пачка “Малборо” стоит те же 5 шиллингов. Притом, что права на работу нет. И притом, что надзиратель – скотина-бюргер, ненавидящий славян: “русские свиньи” не сходит с его языка. Но и этот “рай” на исходе – через месяц лагерь закрывается.

– И что будет с вами?

Ребята пожимают плечами.

– А в Америку трудно попасть? – это говорит, кажется, тот, который пел.

– Ну, и что ты там будешь делать, если попадешь? – спрашиваю его.

– Петь, например…

– Ребята, – говорю я, – может, вам податься назад: там сейчас свобода, ничего вам за побег не будет. Можете заняться коммерцией, например…

– Я вчера звонил отцу в Минск, – рассказывает один из них. – У отца там свой магазин. Я говорю – может, вернуться? А он мне в ответ: ” Сюда – ни за что!“

Все четверо согласно кивают головами. Это звучит как общий ответ.

Вспомнил я это к тому, что Аксенов в разговоре не раз повторял: “Мало, мало в России человеческого материала, а он там так нужен…”

Так и откуда бы ему там было взяться – вон куда он устремился.

Говори мы сегодня, было бы что добавить к этому тезису.

А тогда…

Вся президентская рать

– Я как-то пообщался в России с ведущими демократами, к которым я, в общем-то, отношусь хорошо – но не увидел я в них будущего страны, такого, во всяком случае, какое хотелось бы видеть… Эти люди гораздо больше заинтересованы участвовать в хитросплетениях политиканства – кремлевского и околокремлевского – чем в какой-то основной идее развития российского общества. Увы, но это так! Когда говорят, что вокруг Ельцина собрались мерзавцы, я почти согласен: у президента далеко не блестящий состав команды. Но это еще не мерзавцы. А настоящие ждут за кулисами, они выйдут – и это будут такие мерзавцы, которые просто вырежут всех. Так что давай держаться хотя бы этой, не садисткой власти.

– Ты все же предполагаешь, что новая революция может произойти?

– Она безусловно будет! Я рассчитываю на новое поколение – на новое поколение дельцов. Почему-то, когда произносишь слово ”дельцы“, сразу возникает в башке образ – ”русский мафиози“. Я же говорю о дельцах, которые, возможно, допустят существование мафиози – но для них это будет такое, второстепенное дело. Дельцы, вооруженные компьютерами, международным опытом, зарубежными связями – они смогут изменить лицо страны и ее будущее.

– И помогут сделать процесс необратимым… – вставил я.

– Да! И вообще, Россию может спасти только ее принадлежность к Западу, к западной цивилизации: только в этом контексте страна может уцелеть как таковая. Иначе она распадется – с превращением многих ее частей в маленькие фашистские, террористические княжества.

Сегодня этому нашему с Аксеновым разговору примерно 15 лет…

Брать или не брать

– Поговорим о другом, – предложил я. – Вот сейчас пришла из России информация: толстые журналы – те, что являлись носителями российской литературы, средством ее сохранения, – лишаются государственной поддержки. Как бы ты оценил такое обстоятельство?

Годы спустя в разговоре с Губерманом мы вернулись к этой теме – она по-прежнему оставалась злободневна и для нас не стала безразлична и спустя годы – наш с ним разговор я перескажу позже в одной из следующих глав.

А тогда Аксёнов рассуждал примерно так:

– Толстые журналы – наша традиция, которую не хотелось бы терять. Может быть, если бы нашлись среди промышленников, среди хозяев частного капитала люди, которые обеспечили бы стабильную финансовую поддержку, организовав некий комитет…

– То есть, помощь должна быть обезличенной? Не так, что конкретный меценат дает деньги на конкретный журнал…

– Нет, я говорю об образовании специального фонда для поддержки – не вообще русской литературы – это слишком абстрактно, а именно толстых журналов. Что было бы куда лучше, чем правительственная поддержка. Какая-то помощь журналам должна происходить. Другое дело, что некоторые редакторы уже начинают искать альтернативные источники, и успешно: сейчас они гораздо меньше зависят от подачек правительства. “Знамя”, например, более или менее успешный в этом смысле журнал – он уже меньше зависит от государственной дотации. А “Новый мир”, он только на этом и держится: там специально сокращают тираж, чтобы уложиться в выделенный государством бюджет.

Ну, закроются эти журналы – и что? – продолжал Аксенов.

– Можно, конечно, сказать так – забудь, их время прошло! И вообще, они все коррумпированные, советизированные, столько уже там грязи напечатано – надо их вообще забыть! А все равно не хочется: ведь кроме дерьма в них много было хорошего. И борьба шла, и время ломалось… Там жила задавленная, но какая-то мысль, какой-то талант жил все-таки. Да и вообще, толстый журнал вошел в традицию русской интеллигенции.

И еще новое обстоятельство – эти журналы в Москве никогда и не купишь. Я был поражен, узнав, что их покупают прямо в редакции: просто приходят читатели в редакцию – и покупают.

Итак, литература продолжается

– Ты в последнее время часто приезжаешь в Россию. Как там писатели в новых условиях, продолжают ли работать?

– Знаешь, продолжают. И литература продолжается, есть некоторое оживление. Это я еще в 93-м уловил. В 92-м наблюдался, я бы сказал, полный маразм, распад и вонь. А в 93-м я приехал зимой и смотрю – они все, мои друзья литераторы, оживленно ходят, с тусовки – на тусовку. Стоят с коктейльчиками, треплются: кто, чего, куда… А тут еще премии появились, и вокруг этих премий начинается некая возня… В общем, какая-то литературная жизнь идет.