Текст книги "Поселение"

На улице похолодало. Свежим морозным дыханием предупреждал о скорой зиме Север. В свете фонарика, искрясь, кружились белыми бабочками крупные легкие снежинки. «Тучи перестроились на снег»… Генке вспомнилось, как в детстве, широко и людно, с гармошками гуляли на Покров в Романове, как возбужденно и радостно перебегали они с мальчишками от одного круга пляшущих к другому, как выслеживали парочки, незаметно подкрадывались, «пугали» – кричали, заходясь в детском восторге, что-то о женихе и невесте… Вот потеха была! Или как (почему-то именно на Покров) рыскали по садам, искали в опавшей, пружинящей под ногами листве влажно-скользкие, пропитанные холодной чистотой первых заморозков нападавшие яблоки. Вкуснее не было на свете ничего этих яблок… «Куда все ушло? И куда пришло?!» – машинально думал Генка, вслушиваясь в мертвую немоту деревни, шаря лучом фонарика по темному, избитому колеями створу улицы… и, раздражаясь, прикидывал, с чего начать разговор у Смирновых. Решил – «лучше пусть как само пойдет».

Железная дверь с улицы в заборе из гофрированного металлического листа легко, плавным нажатием вниз отлаженно-пружинистой ручки, без скрипа и лязга поддалась. На широкой терраске был включен свет. Черный камень дорожки, ведущей к дому, мерцал кристаллами первого снега. Четко прочерченной графикой темнели на просвет аккуратно подпиленные яблони и сливы. На всем пространстве двора было уютно и красиво. «Порядок у кулачка! Фермер сраный!» – неприязненно поглядывая по сторонам, вспомнил Генка деревенские сплетни, что на место умершего Бяки оформляет документы Виталик Смирнов.

В помещение Генка вошел по-деревенски, без стука. Просто потопал перед дверью для порядка ногами. В доме было тепло, даже жарко. Играло, желто размазывая блики на кирпичах сквозь щели в заслонке, пламя в каменном подтопке русской печи. Сладко пахло нарезанной капустой. Томка возилась с засолкой на кухне, хрустко перемешивала руками шинковку с морковью, с силой отжимала, посыпала крупной солью, снова отжимала, перекладывала, зажимая ладонями вороха длинно нарезанной капусты, в высокий эмалированный бачок. Она первая выглянула на шум в дверях.

– О, Гена, вот так гость!.. – запнулась было Томка от неожиданности, но поправилась на более приветливый тон. – Проходи, раздевайся!

– Шел мимо, дай, думаю, загляну на огонек, – остановился Генка в небольшом коридорчике-прихожей у вешалки с зеркалом, красиво забранным в резную рамку, стал расстегивать куртку, – сегодня же Покров!

– Понятно, понятно, – почему-то вдруг, словно почувствовав что-то неладное, засуетилась Томка, – ты, наверное, к Виталику… они с Андрюшкой только что из бани… отец, к тебе пришли! – крикнула мужу в комнату напротив.

– Ничего тебе не понятно, – запыхтел, нагнувшись, с усилием стаскивая сапоги с ног, Генка, – ты приезжая, не знаешь… Покров у нас в Романове – престол! Раньше праздновали знаешь как!

– Тапочки, вон, бери… – кивнула Томка на шлепанцы под зеркалом, – и проходи… я тут капустой занялась.

– Это правильно, капусту на Покров солят… мы третьего дня тоже с Нинкой кадушку нарубили, – соврал Генка, вспоминая, что он только вчера после долгих понуканий жены срезал кочаны с грядок. Сунул ноги в тапки, двинулся было вперед, но вернулся к куртке, вытащил бутылку из кармана, потряс в воздухе: – Чуть не забыл главное! С Покровом!

Запоздало, стараясь согнать с красного, распаренного лица растерянность, появился в дверях передней и сам хозяин.

– Здорово! – коротким движением от живота протянул Генке руку Виталик, другой механически, в недоумении, потер ухо.

– Ты, это самое, земеля, что летом было… забудем, – по-своему расценил жест с ухом Генка, – ну, погорячился я тогда малость… характер у меня такой, завожусь с пол-оборота… дурак дураком бываю! И все из-за чего? Из-за скотины какой-то! Другую норовистую какую, ты прав, может, и хлыстом поучить как следует надо, чтоб не перла куда не следует, а если поперла, отвечай и получай… Вот так – отвечай и получай! За все в жизни отвечать надо, за все! – витиевато заговорил Генка, подходя к столу, ставя с пристуком бутылку и здороваясь за руку с Андрюхой. Андрюха поздоровался молча, сдержанно, даже не привстал. Он почему-то сразу догадался, по чью душу заявился неожиданный гость. Подумал о Людке, насупился: «Дура, полная дура!»

Виталик принес Генке из спальни стул, Томка подала тарелку, вилку и одинаковый, третий, граненый стаканчик. В раздумье удалилась на кухню. Генка хотел что-то сказать ей вслед, но воздержался. На столе стояла стеклянная салатница с винегретом, сковорода с жареной, домашней колбасой, соленые огурцы, хлеб, наполовину опорожненная бутылка с коричнево-подкрашенным зверобоем самогоном. Виталик, бегло взглянув на сына, незаметно вздохнул, взял свою бутылку.

– А давай мою попробуем, – предложил Генка, – к празднику трехлитровую банку нагнал!

Виталик отвинтил крышку с гостевой бутылки, понюхал:

– Запашистая… из картошки?

– Из чего же еще! – живо подхватил Генка. – Зерно теперь только на рынке в городе. Дожили! Ни одного гектара не сеем – не пашем. Раньше можно было у Бяки хоть немножко зернеца купить, ну, теперь и Бяки нет.

– Похоронили, – скупо отозвался Виталик.

– Усадьбу, болтают, банк за долги забрал… во дела, – протянул Генка, подумал и добавил: – Ты, я слышал, фермерство оформляешь?

– Пытаюсь, – уклончиво сказал Виталик.

– Ну и как?

– Сложно все, волокиты много… – ускользал от разговора о фермерстве Виталик. Генка посчитал разумным не приставать больше с вопросами, умолк.

Виталик разлил Генкин самогон по стаканчикам, чокнулись, хмуро выпили.

– Хорош, крепкий черт! – на правах хозяина вежливо оценил Виталик, морщась, отрезал на сковороде кусок колбасы. – А я в свою зверобой добавляю, и вкус приятный, и мягчит.

– Говорят, зверобой на это дело отрицательно влияет, – показал глазами на низ живота у себя Генка.

– Не знаю… зверобой и в чай добавляют, – заел колбасу для вкуса вилкой винегрета из салатницы Виталик, – я слышал, наоборот, полезно.

– На что-то полезно, а вот на это дело точно вредно, – почему-то начал упорствовать Генка, – мне одна врачиха говорила.

Виталик только пожал плечами, тему затронули какую-то странную.

– Ну, нам-то с тобой, Виталич, теперь это по барабану, – гнул свое с упрямым нажимом Генка, – а вот молодежи нет. У молодежи все должно быть пучком, девок-то вон сколько кругом… правильно, Андрюш? – со смыслом посмотрел на Андрюху. Тот отвел глаза, усмехнувшись, промолчал.

– Что усмешничаешь-то? Вижу, все понял! – наступательно и зло вдруг заговорил Генка, развернувшись всем корпусом к Андрюхе. – На четвертом месяце Людка! Говорит, от тебя!

На кухне охнула Томка и слышно было, как что-то с мягким, тупым звуком упало и покатилось по полу. «Кочан выпал из рук», – машинально отметил Виталик, еще не до конца осознавая, что сказал Генка.

– Как это понимать? Какая Людка?! – опешил он.

– А так и понимать надо, сватушка ты мой дорогой, – быстро налил себе стаканчик и нервно опрокинул в рот Генка, – что сыночек твой, Андрюша, дочку мою, Людку, обрюхатил… с пузом ходит девка!

– Это что же такое? – оторопело посмотрел на сына Виталик.

Андрюха опустил глаза в пол. В дверях вся в слезах появилась Томка:

– Это правда, сынок?! Что молчишь?

– Не знаю… – угрюмо отозвался Андрюха.

– Интересно получается, набил девке брюхо и не знает! – аж подскочил на стуле Генка. – Вот она, современная молодежь – сунул, вынул, побежал! А ребеночка кто растить будет? К врачу она отказывается идти!

– Тут еще надо посмотреть, кто отец! – вскинул голову Андрюха. Эх, помолчать бы ему! Но он уже не владел собой. – Там до меня всякие побывали, хвастали разное! – зашелся он. – Я чужие грехи прикрывать не буду!

– Постой, так не надо, не горячись! – залепетал Виталик. – Тут надо теперь все аккуратно, детально разобрать…

– Ты хочешь сказать, наша Людка – подстилка, проститутка, что ли?! – взъярился Генка. – За это, парень, знаешь, что бывает? – грозно стал приподниматься он из-за стола.

– Я этого не говорил! – сухо, овладевая собой, бросил Андрюха. – Только до меня у нее тут было с одним плотно…

– Ну, знаешь, чего у кого не бывает! – загремел над столом Генка. – Про тебя ведь тоже небось не скажешь, что не целованный! А бабы, спроси у матери, всегда знают, от кого понесли… природа у них такая! Чутье особое! – Генка на секунду задумался, кинул взгляд в сторону Томки: – Это я не про тебя, Тамара, это я в качестве примера женщины… В общем, пока у Людки пузо не выперло, бери девку – и в сельсовет на роспись!

Генка сел и нервно задвигал, как шашки, перед собой вилку с рюмкой. Из-под аккуратно стриженных (Людка ухаживала за отцом), довольно еще густых, с редкими блестками седины, волос выкатились струйки пота и потекли по вискам вниз.

– Ну и жарища у вас! – Генка утерся рукавом пиджака, взглянул на Андрюху. Андрюха выдержал взгляд, сурово набычился.

– Никуда я не пойду, – выдавил он, – пусть другие ходят, кто до меня ходил…

– Зря ты так, парень, – дымом заволокло зрачки Генки, – судьбу себе и другим ломаешь… Людка, она, конечно, заводная, но не подлая… А если ребенок без отца вырастет и вором станет, или над ним какой-нибудь хахаль Людкин потом издеваться будет… совесть не замучает? – Генка ненавидяще посмотрел на побледневшего Андрюху.

Томка, рыдая, пулей проскочила из кухни в спальню, где, слышно было, рухнула на матрасным звоном отдавшую кровать, заголосила. Виталик, опустив голову, потрясенный, катал хлебные шарики на клеенке. Генка встал и, полный оскорбленного достоинства, бойцовским петухом задрав голову, молча, не прощаясь, направился в коридор к вешалке.

Он вышел на улицу. Редкий снег перешел в тихую, незлую метель, падал на землю мягкими, влажными струями. Нежнейшей, белой накидкой прикрывал осеннюю наготу, наполнял пространство теплом и светом. Отряхивая короткими подергиваниями лапки от снега, на дорожку к калитке выбежала кошка, зачем-то с боязливой осторожностью уселась на ходу. Генка с размаху, в дурно накатившем бешенстве, врезал по ней ногой. Кошка, мяукнув, эластично-мягким комком отлетела в сторону и белкой взметнулась на высокую яблоню. Мстительные чувства переполняли Генку. В голове метелью роились идеи отомстить – одна страшнее другой.

Глава 10

Похоронили Бяку весьма скромно, но, следует заметить, и весьма пристойно. Хотя поначалу все складывалось не очень… После неожиданной смерти отца Тонька нашла в серванте, в красивой коробке из-под дорогих конфет, когда-то подаренных Бяке на пятидесятилетие, всего-то сорок тысяч с копейками. Стали прикидывать с Игорьком расходы (после похорон матери он в этом понимал): гроб, не самый дорогой – тысяч десять, рытье могилы… если местные возьмутся, три тысячи, не меньше… но где их взять местных, спились или померли все, придется нанимать в городском «Ритуале», как с недавних пор и делали все романовские. Городские сдерут все пять тысяч, это точно… Венки – еще тысячи три… Крест – клади еще две… Батюшке за отпевание, слышали, дают пять… Обрядить покойного в последний путь – сунулись в шифоньер, ничего подходящего нет – костюмчик новый, рубаху там новую, ботинки… еще тысяч семь… Подсчитали – на поминки собственно оставалось из обнаруженной суммы девять тысяч. На девять тысяч помянуть хорошо никак не выходило. Тонька в очередной раз бессильно упала на кровать, зашлась в рыданиях до противного, нервического постукивания зубами о краешек успокаивающего стакана с водой. Она переживала смерть отца, как ни странно, тяжко, с каким-то бабьим, крайним надрывом. Временами впадала в прострацию, а очнувшись, бесконечно пронзительно выла. Смотреть со стороны на это было невыносимо. Игорек, надо отдать ему должное, стоически терпел, когда она заходилась, бегал по комнате, размахивал кулаком: «В октябре он мне обещал сто пятьдесят тысяч! Значит, деньги в доме есть! Куда он их запрятал?!» Пробовали искать, когда Тонька на время приходила в себя. Подняли все матрасы, перерыли все шкафы, просмотрели все банки и посуду на полках, перетряхнули все ящики в столах, слазили в подполье, обыскали сараи и подсобки, и даже свинарник с коровником – денег нигде не было. «Придется занимать, – сказал Игорек, морщась на готовую снова заголосить Тоньку, – сходи к его боевой подруге, этой, как ее… Надьке Карасевой… осенью продадим свиней, расплатимся… попроси тысяч сорок». Надька не дала и ста рублей. Правда, к вечеру прислала на Свинячий хутор подросшего сына с сумкой, где позвякивали три бутылки паленой водки и с десяток банок дешевой тушенки. И на том спасибо. Заезжал, прослышав, видимо, о бедственном положении с похоронами Бяки, Витек Орешников. Долго что-то словно вынюхивал, оглядывал на кухне, во дворе, недоверчиво, со своей противной блатной ухмылкой всматривался в зареванное решето Тонькиного лица, двусмысленно цедил сквозь зубы: «А мы-то думали! Фермер, новый русский…» На прощание вдруг оставил на столе ловко вынутые из нагрудного кармана пижонистого, приталенного пиджака, десять тысяч. Тонька, испуганно переглянувшись с согласно кивнувшим головой Игорьком, прошептала сквозь рыдания: «Спасибо тебе, Вить! Никто копейки не дал… А папка-то, он всем помогал!» Окончательно выручил неожиданно прикативший на своей примелькавшейся «Ниве» Вадик Труханов. Тонька его помнила по былым визитам к отцу, обрадовалась. Вадик привез матпомощь от администрации района – двадцать тысяч. Помялся, как бы невзначай бросил, что, по мнению пожарных, хозблок сгорел от проводки, короткое замыкание… «А кто же тогда Байкала?..» – прикладывая ладонь ко рту, с трудом сдерживаясь, спросила Тонька. Игорек в этот момент мрачно уставился в пол. «Участковый выяснил, – мягко, скороговоркой пояснил Вадик, – пес бегал вдоль забора, напоролся на длинный гвоздь…» Игорек поднял глаза на Вадика и нагло разулыбался в лицо. Вадик осудил строгим выражением глаз поведение паренька и посуровевшим голосом пообещал от имени самого Булкина по итогам года еще подбросить «в размере восьмидесяти – ста тысяч…». Игорек прибрал улыбку. Тонька, плохо соображая, снова захлебнулась горем. Вадик, улучив момент, победительно уехал.

Теперь, при наличии свободных почти сорока тысяч, решили Тонька с Игорьком, можно было помянуть отца уже по-человечески. Тонька в черном платке сходила в деревню к Виталику Смирнову, попросила на отцовском фургоне съездить вместе с Игорьком в «Ритуал», заказать все, что надо для похорон, купить продукты на поминки, подобрать и завезти новую одежду для покойника в морг, а на следующий день забрать из морга тело. Словом, дел выпадало много и чрезвычайно хлопотных. Виталик отнесся с пониманием и сразу, как всегда, согласился, хотя проблем своих у него было предостаточно. Он наскоро пообедал и вместе с Тонькой направился на Свинячий хутор. Где завел Бякин грузовичок, с крытым брезентом кузовом, посадил в кабину взъерошенного, усталого и измочаленного Игорька, и они запылили в райцентр.

Из морга Бяку на следующий день поехала забирать как ближайшая родственница, с паспортом, уже Тонька. За рулем снова был Виталик. Накануне они с Игорьком все управили вовремя и хорошо. В кузове – помочь вынести из морга и погрузить в машину гроб с покойным – пружинисто приседая на ухабах, трясся Леха Зайцев. Игорек остался проследить, как будут копать могилу, помочь, если что, деревенским женщинам с приготовлением к поминкам. День выдался по-августовски прозрачный, солнечный, можно сказать даже жаркий, с легким суховеем. Помянуть покойного решили в саду – и не так душно, как в помещении, и в знак памяти: сад сажал Бяка. Туда и вынесли столы.

Тонька трусила, боялась встречи с мертвым отцом, да еще в месте с леденящим душу названием «морг»… тихо лила слезы в скомканный носовой платок. Из Виталика утешитель был неважный, он, стараясь смотреть только на дорогу, изредка все-таки косил глазом на плачущую пассажирку, сочувственно вздыхал, неловко повторял: «Жалко, конечно, Михаила! Я ему всегда говорил, проверь сердце… А мы что? У нас наперед – коровы, навоз, сенокос…»

Врач-патологоанатом, в тяжелых, больших очках на коротком, курносом носике с характерными ярко-фиолетовыми прожилками, бодро выписывая от руки справку о причинах смерти, буднично спросил Тоньку: «Отец-то капитально поддавал?» – не получив ответа, утвердительно добавил: «А печень, как у младенца… да и все остальное! Но вот сердечно-сосудистая система ни в пиз… ни в Красну армию! Извини, конечно… А мы – деревня, молочко парное, чистый воздух… Всех достало!» Что именно «достало», он не стал уточнять, молча протянул проштемпелеванную синей печатью бумагу. Тонька, боясь замочить справку слезами, держа ее одной рукой на отлете, а другой, утирая глаза концами траурного платка, попятилась к двери.

К часу дня тело покойного в простеньком гробу, оббитом богато смотрящейся темно-вишневой атласной тканью, было доставлено на Свинячий хутор, попрощаться с домом. В комнаты гроб заносить не стали, сняли крышку, поставили на табуретки у крыльца. Пришедшие на похороны романовские мужики и бабы, числом где-то около полусотни, молча окружили гроб, осторожно и скромно взглядывая на усопшего. Бяка в новом костюме с галстуком, причесанный и прибранный, лежал в гробу нарядный и помолодевший, с каким-то неизъяснимым выражением светлого облегчения на лице от чего-то тяжелого, вечно заботящего, придавливающего. «Свободен! До чего же я устал!» – казалось, вот-вот разомкнет бледные уста и улыбнется Бяка. Каждый, глядя на умиротворенное и даже в чем-то довольное лицо покойного, думал, казалось, не о нем, а о себе, грешном, о своем каком-то, ведомом только ему освобождении… Затихла даже Тонька, не рвалась, как в зале ритуальных услуг в морге, рыдать на грудь к отцу. Беззвучно стояла в черном платке молодой, состарившейся бабой.

Пришел батюшка, средних лет, статный, высокий человек, с негустой бородкой, с косичкой пушистых, вьющихся волос, запрятанной под воротник черного подрясника, раздал собравшимся тонкие, недорогие свечки, воскурил ладан, в струйках сладкого, нектарного дыма зазвенел цепочкой кадила вокруг гроба усопшего. Свечки в руках людей, несмотря на легкий ветерок, горели ровно и невидимо. Через полчаса гроб погрузили в автобус «Ритуала», где уже ждали после вырытой могилы копальщики (им весьма кстати на «помин души» пригодилась паленая водка Надьки Карасевой). Обветренные, раскрасневшиеся от ядреной выпивки, они должны были теперь опустить гроб в могилу, засыпать землей. К ним в «пазик» тесно набились романовские, тронулись на кладбище. Бяка отъезжал в последний путь от дома среди плотно обступивших его земляков, по-своему, видимо, любивших и уважавших его, по дороге среди вечнозеленого, сизого бархата, посаженных им, голубых елей… Выходило, Бяка уезжал навеки по своей аллее вечности и славы.

С кладбища – невысокой возвышенности, пестро усеянной крестами, мраморными памятниками, яркими искусственными цветами и венками свежих могил, на стрелке светлого, бесшумного ручья и напористой Кержи – отвозил людей непосредственно на поминки уже Виталик Смирнов на Бякином фургоне. Виталик мастеровито приладил на задний борт железную, накидную лесенку, так что даже самые грузные и неуклюжие сумели забраться в кузов.

Где-то около трех сели за столы помянуть раба Божьего Михаила. День после полудня замер в прозрачной, золотой неге, окончательно расслабился, немо притих. И если пытался заговаривать внезапным, тихим шевелением листьев на яблонях, то выходило это шепотом, в нежной полудреме. В солнечной пыли сыпались на скатерть и еду коричневые чешуйки от коры, мелкие веточки, первые ломко-гремучие, скрученные в трубочку, сухие листья. Люди небрезгливо подцепляли их с тарелок вилками, стряхивали в сторону. С невнятным, глухим стуком, как первые комья на крышку гроба, падали на землю яблоки. Говорили за столами, как бы в такт с природой, мало, вполголоса… Часам к шести все мирно разошлись.

Правда, Ванька Кузнецов, уже за калиткой Бякиного дома, хорошо набравшийся, закуривая и оглядываясь на Свинячий хутор, мрачно произнес: «И все-таки здесь что-то не чисто… собаку-то его, Байкала, здоровенная была псина, говорят, нашли с перерезанным горлом. Лезли, значит…» Мужики благоразумно промолчали. Только Леха Зайцев задиристо подхватил: «А где эта собака? На экспертизу надо!» «На экспертизу, говоришь, – широко осклабился Ванька, – тогда это тебе к Смирнову, он у нас большой специалист по собачьим экспертизам». Виталик выпил мало, был трезвее всех, отвечать Ваньке ничего не стал, прибавил шагу, думая: «Ну и народ… столько лет прошло, а все припоминает!» Ванька стал рассказывать Лехе, что Леня-тюрьма, участковый, давно уже закопал собаку, предварительно для дезинфекции облив ее кислотой. «Так похоронили Бяку и его собаку», – хохотнул вдруг придурковато Леха Зайцев. «Мудак!» – сказал Ванька и звучно сплюнул. Леха, вспыхивающий обычно на оскорбительное слово порохом и неистовым берсерком бросающийся на обидчика, тут почему-то драться не стал.

…Помочь Тоньке убраться со столов осталась Надька Карасева. Первым делом она внимательно пересчитала, сколько было выпито водки мужиками. Судя по пустым бутылкам, выброшенным по исчерпанию в траву или аккуратно приставленных к стволам яблонь, выдули чуть больше ящика – двадцать три поллитры. «Примерно по бутылке на двоих, в норме…» – отметила Надька и тут же переложила выпитое на рубли. Женщины скромно осилили всего десять бутылок красного крепленого по ноль семь. Надька оглядела еще раз столы перед тем, как начать убирать грязные тарелки. Вспомнила, на столах были: поминальные блинчики, колбаса двух сортов, красная рыба, сыр, овощная нарезка, винегрет, на горячее гуляш с пюре… «Тысяч на двадцать пять всего, без выпивки, не меньше», – оценила наметанным глазом Надька.

– Тонь, – тем не менее спросила она, – много на все ушло?

– Не знаю, – неохотно ответила Тонька, собирая в высокую горку тарелки, – Игорь всем занимался.

– Игорек, – иронично хмыкнула Надька, – а сама-то что? Пора вникать, полноценной хозяйкой, можно сказать, стала… А вот сейчас мы у него и спросим, – обернулась к подошедшему с ведром Игорьку, – Игорек, – бросила небрежно, – дорого обошлись похороны?

– Дорого! – с вызовом сказал Игорек и неодобрительно стукнул ведром о землю. – Тонь, что недоели, сбрасывай сюда.

– Тысяч в шестьдесят? – не унималась Надька.

– Больше! – грубо отрезал Игорек, направляясь с первой порцией объедков к сараю, где в голодном визге заходились не кормленные с утра свиньи.

– Ух ты, какой важный стал, прям хозяин… – просверлила его взглядом в спину Надька, – козел однорукий!

– Тетя Надь… – навернулись слезы у Тоньки.

– Что «тетя Надь»? Что «тетя Надь»? – развернулась грудью Надька. – Может, ты за этого сморчка еще замуж собираешься? Мне покойный Миша жаловался… Но ты дурой-то полной не будь! Теперь на тебя такие женишки слетятся, только выбирай! Вон у меня Павлушка подрос, скоро восемнадцать будет! Тебе сколько?

– Двадцать один… – хлюпнула носиком Тонька.

– Ну и что, что чуть помладше! Любить дольше будет! – бодливой козой упруго подскочила Надька к Тоньке. – У меня кое-что на черный день отложено… у тебя вон какая ферма! Объединимся, знаешь как заживем! Одна-то не потянешь, а я в хозяйственных делах… финансы там, кредиты, бухгалтерия, сама понимаешь, разбираюсь! Я Мишке – царствие ему небесное! – Надька перекрестилась – давно уже сообща все делать предлагала… А он все чего-то боялся, подозревал: «Нет, внукам все оставлю», вот и дооставлялся. – Надька сделала полшага назад, взвесила жертву распалившимся глазком, накинулась хищницей: – Ты бумаги отца смотрела? На кого записан дом? Техника, скотина, земля? Сколько денег лежит на счету?

– Ничего я не смотрела! Что ты, как пиявка… – Лицо Тоньки плаксиво перекосилось и стало ужасно глупым. – Да и что я понимаю в бумагах этих! Как-нибудь разберемся с Игорем! Отстаньте от меня…

– Вот что, тетеря, – приблизившись, обняла Тоньку Надька, – завтра после обеда я у тебя, магазин пораньше закрою, и мы все посмотрим. Но только без твоего придурка! Его вобще отсюда гнать надо… Поняла?! Потом, когда переоформим все, я у тебя что-то типа гендиректора буду. Согласна? – Тонька кивнула. – Вот и правильно. – Надька, довольная, чмокнула Тоньку в щеку. – Мы ж с тобой почти как родственники, кто ж тебе еще поможет, сироте несмышленой, от чистого сердца… Кругом одни жулики и проходимцы, разденут до нитки средь бела дня, нищей по миру пустят.

Помочь Тоньке Надька, увы, не смогла, но в чем-то слова ее оказались пророческими. Часам к одиннадцати следующего дня по аллее голубых елей, грузно и властно шурша шинами по щебню, к воротам Свинячьего хутора подкатила, сверкая никелем и тонированными стеклами, очень дорогая машина. Высокая и просторная, устойчиво-непоколебимая на своих широченных колесах, обвешанная антеннами и фарами, она, плавно колыхнувшись всем корпусом при торможении, тяжелым танком вросла в землю у ворот на ферму. Из нее гладким семечком перезрелого плода выскользнул маленький, ловкий, весь какой-то неуловимый в своей энергичной подвижности человек с коричневой, кожаной папкой в руках. Скоро он уже требовательно стучал крепеньким кулачком в дверь Бякиного дома.

– Антонина Михаловна Макарова? – ровным приятным голосом заговорил гость, бегло оглядывая заспанную, потревоженную Тоньку в халате и неприбранное, донельзя захламленное нутро кухни, прилаживаясь, предварительно обмахнув папкой, на табуретку у окна и закидывая ногу на ногу для удобства размещения все той же папки на коленях.

– Да, я самая, – сказала Тонька, краснея от неумения вести себя перед незнакомым мужчиной и перебирая замусоленные концы пояса от халата.

– Меня зовут Кирилл Андреевич Привалов, – представился гость, раздельно выговаривая слова, – я руководитель юридической службы банка… – было произнесено трудно запоминающееся название кредитного учреждения.

Тонька как-то виновато, еще гуще заалев, что-то едва слышно прошептала.

– Да вы присядьте, разговор у нас непростой выпадает, – сказал гость, забарабанив было пальцами по липкой, давно не мытой клеенке стола, но, отдернув руку, потер пальцами в воздухе, как перед счетом крупной партии денег.

Тонька присела на табуретку напротив, стыдясь своих оголившихся из-под халата полных ног. Вошел Игорек в каждодневной, рабочей одежде, невыспавшийся (с раннего утра занимался хозяйством, а накануне после похорон легли поздно), грязный, замызганный. Поздоровался, встал, подперев плечом дверной косяк.

– Извините, а вы?.. – спросил гость.

– Это… – опередила Игорька Тонька, – …мы скоро распишемся.

– Понятно, понятно… не возражаю, – неопределенно сказал гость и мягко обвел молнию по краям папки. – Словом, так, Антонина Михаловна, – он извлек из папки несколько листков бумаги, – ваш покойный отец, Михаил Василич Макаров, примите мои соболезнования, год назад получил в нашем банке кредитные средства – в сумме пятнадцати миллионов рублей. Вот копия договора, – гость передал в руки Тоньки первую порцию бумаг. – Срок погашения истек, по прискорбному стечению обстоятельств, три дня назад. В залог Михаил Василич Макаров оставлял банку дом и все движимое и недвижимое имущество его крестьянско-фермерского хозяйства. Вот свидетельства сего решения. – Испуганной, начинающей уже что-то понимать Тоньке была передана следующая подборка листков. – Кредит вовремя, как вы понимаете, погашен не был. Как там у классика? «…человек смертен, но это было бы еще полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус!», извините, это я так, к слову. Ваш покойный батюшка наверняка перекредитовался бы, он в этом отношении был весьма умелым человеком. Но увы! Сейчас за него вряд ли кто осуществит подобное действие. К величайшему прискорбию, повторяю. Поэтому правление банка приняло решение погасить кредит за счет изъятия залогового имущества кредитуемого с последующим выставлением означенного имущества на торги. Ознакомьтесь. – В руки Тоньки перекочевала еще одна бумажка. Тонька механически приняла и ее, стала, ничего не понимая, вчитываться в текст. На бумагу звучно упала первая слеза.

– Это что же, теперь у нас отберут все? И дом? – подняла она на гостя слезным хрусталем заблестевшие глаза.

Гость развел руками:

– Моя миссия только довести до вас это. Сожалею.

– Вы не имеете права! – заговорил вдруг порывисто у дверей Игорек. – Вы не имеете права лишать по закону человека единственного жилья!

– Браво! – улыбнулся гость. – Приятно иметь дело с юридически подкованным молодым человеком. Только вот какова особенность этого дельца. Покойный батюшка Антонины Михаловны оформил дом и все, что вокруг, исключительно на себя. Долевого участия Антонины Михаловны во всем этом, – гость обвел руками вокруг себя, – увы, нет ни процента. Ей принадлежит исключительно только домик ее, тоже уже в Бозе почивших, дедушки и бабушки, расположенный в соответствии с записью в шнуровой книге Романовского сельского поселения на участке номер двадцать три. Вот имущественное распоряжение, так сказать, завещание, ее покойного батюшки, заверенное нотариусом. – На колени Тоньки лег еще один листик бумаги. Судя по решительному движению молнией, произведенному гостем вокруг папки, он был последний. Гость встал.

– У вас, Антонина Михаловна, естественно, остается право оспорить наши действия в суде… Но вам мой совет, лучше собирайте потихоньку вещички. – Гость на секунду задержался: – Как говорят, с сильным не борись, с богатым не судись… не поймите превратно, как угрозу, что ли… это я чисто по-человечески… Все уже решено.

– Зачем он это сделал? – всхлипнув, остановила его Тонька неожиданным вопросом.

– Кто его знает, – пожал плечами гость. – Может, для того, чтобы не втягивать вас во все эти непростые разборки… отцовские чувства, так сказать, желание оградить… видимо, предугадывал… финансовые дела в последнее время у него были в крайне запущенном состоянии. Сейчас бы все эти кредиты повисли лично на вас… и что было бы? А так лишаетесь только имущества…

На улице его догнал Игорек. Он был в сильнейшем нервном возбуждении.

– Стойте! – крепко схватил он единственной рукой гостя за плечо. – Вчера она похоронила отца, сегодня вы выгоняете ее без рубля практически на улицу. Нельзя же так! Совесть есть у вас! Может, что-нибудь придумать?

– Успокойтесь, – мягко отвел руку Игорька гость, – на кону приличные деньги. Вмешались большие люди. Какая совесть! Я вижу, вы все понимаете, слышал, родились в Москве, учились немного… характер угадывается… что вам объяснять! Но в суд подавайте, – неожиданно сказал гость, – в ваших условиях с подругой время потянуть только на пользу… может, удастся что-то и отсудить… мебелишку, телевизор, холодильник там, сирота все-таки. Не стесняйтесь, давите на жалость, хоть они все и продажные, но у некоторых дамочек там, в суде, как-то по-бабьи сердце осталось.