Текст книги "Поселение"

Витек придвинул ей орешки, Игорьку предложил сигарету. Уже после первых затяжек Игорька повело. Усилиями воли он старался смотреть трезво, держать лицо, несколько раз в голове мелькало, что он хмелеет слишком быстро и не подпаивает ли его этот блатарь как-то специально? Он хмурился, старался смотреть на Витька с упреждающей строгостью и даже спасительно попытался затушить сигарету в блюдце с орешками. Витек недовольно встал и принес с подоконника пепельницу.

– Между первой и второй… – брезгливо вытащил он окурок из блюдца и бросил в пепельницу. – Не так ли, красавица моя? – обратился к Тоньке и налил ей снова полный стакан. Тонька захихикала и, как показалось Игорьку, «дала» Витьку глазами. «Мстит, что не пляшу под ее дудку», – зло подумал Игорек и отважно подставил стакан под горлышко бутылки, нацеленной в его сторону рукой Витька. На этот раз Витек отмерил ему уже три четверти стакана. Игорек, не дождавшись каких-то обязательных слов и чоканий, заглотнул в два приема и эту порцию вискаря. Тонька надулась и вылакала до донышка, как воду, свое вино. Витек, кажется, тоже принял еще коньяка. Вроде он даже как-то нарочито демонстративно водил перед глазами Игорька стаканом со светло-коричневой жидкостью… и картинно медленно выпивал, шумно выдыхая и крякая. «Это он показывает, что пьет на равных», – догадывался Игорек и пытался додумать, связать мысли, что все тут не спроста, но нахлынувшая обида на Тоньку, что сразу начала перед чужим, видным мужиком жопой вертеть, ненависть к ее отцу, что держит его за скотину бесправную, за раба свинячьего, так неожиданно больно сжали его сердце, что он едва не разрыдался и начал горячо рассказывать Витьку, впрочем, не Витьку даже, а кому-то другому, внимательному и все понимающему, доброму человеку, что живет он хуже пса цепного, спит и ест в кормозапарнике, работает как негр на плантации за тарелку супа, что он давно бы повесился, если бы не Тонька, и что к осени он стрясет с Бяки кровные, потом заработанные, и уедут они с Тонькой отсюда куда глаза глядят… Впрочем, этого он уже и не помнил, как не помнил, когда перебралась со своего кресла к нему на подлокотник Тонька, как смущенно и нежно обнимала его и жалела, стыдливо целуя в голову. Не помнил, что он долго и бурно разъяснял Витьку, отвечая на его дешевые вопросы-подковырки, почему Бяка не платит ему, своему работнику, хотя всем известно, что Бяка мужик небедный. Осталось только в сознании, в какой-то кошмарной, лохматой мешанине сцен и видений, невнятное пятно смыслов, неясное мерцание мыслей, главных и определяющих тогда весь бред пьяных откровений… После мучительных попыток припомнить потом, о чем он больше всего говорил, вынырнуло вдруг откуда-то в памяти это нечто, это облако беспокойства и тревоги… И он вспомнил, что это была его болтовня о недавнем кредите Бяки и что помимо кредита тот немало выручил год назад на клевере, осенью на мясе, что денег у него где-то запрятано немерено… что их надо найти, взять положенное ему, честно заработанное, всего-то пол-ляма, и распрощаться навсегда с этим вонючим Свинячьим хутором, кормозапарником, кровососом Бякой…

Все это потом – отрывочное и темное – мучительно выстраивал, кроил в подобие чего-то завершенного Игорек и с отчаянием признавался себе, что наболтал много лишнего и, может быть, даже непоправимо-рокового – с этой блататой нельзя связываться, нельзя откровенничать, на этом ведь погорела его мать… Единственное, что успокаивало, что он почувствовал тогда особую теплоту и преданность Тоньки. И это радовало, оставляло зацепку, что вместе они выберутся, выпутаются как-то вообще по жизни… Ну и конечно, оставалась надежда, что и урка тоже нажрался в хлам, ничего не помнит. Но на это была слабая надежда. Ведь как говорит Тонька, а она была потрезвее, она-то и доволокла его до дома, этот крендель не случайно выпроводил их через заднюю дверь, чтобы, значит, без лишних свидетелей все осталось. Значит, все четко соображал, продумывал детали. Да и прилип он к ним тогда на крыльце клуба только для того, чтобы пронюхать, есть ли у Бяки деньги, дошло через какое-то время до Игорька.

…Спровадив с довольно бесцеремонными понуканиями в ночь практически уже ничего не соображающих гостей через запасный выход с тыльной стороны клуба, Витек, довольный, что все было разыграно как по нотам, вернулся в директорскую комнату и первым делом спрятал поглубже в шкаф бутылку виски с клофелином (пригодилась все-таки). Чувствовал он себя превосходно. Этот дешевый фраерок, доходяга гребаный (хотя что-то он из себя мнит) при каком-то странном одобрении толстухи, рассказал ему все. Теперь он знал, где взять серьезное бабло… В самом добром расположении духа, вольготно закинув ноги на столик, Витек посидел в кресле, покурил, погрыз орешков. Пить больше не стал, впереди было еще одно важное дельце, в котором, знал по опыту, лишний алкоголь не помощник. Посидел, подумал, снял ноги со стола, энергично поводил вправо-влево раздвинутыми коленями. Боль в паху ушла полностью, нигде даже отдаленно не тянуло, не щемило. «И все-таки надо проверить на деле, – усмехнулся Витек, – тут выпивка еще как обезболивающее…» Через пару минут бодро встал с кресла, расправил модные, узкие штаны на коленях, поднял в стойку (подсмотрел в каком-то сериале) воротник рубахи и, не забыв щелкнуть выключателем на стене у порога, вышел в зал.

Было уже далеко за полночь, веселье угасало, притушили музыку, отключили пульсаторы света. Никто уже не плясал, не резвился, кто не ушел, утомленно расселись за столики по углам, вяло потягивали пиво и коктейли. Людка Демьянова, изнуренно-похудевшая, а от того еще более красивая, сидела с подружкой у барной стойки, прихлебывала из высокого стакана, улыбалась, искала рассеянно глазами что-то в воздухе. «Скучает… это то, что надо», – решил Витек, подошел и бесцеремонно положил руку на туго обтянутое джинсами бедро Людки:

– Грустно без мужика, Людок? Могу развеселить!

– Убери лапы, не в бордели! – грубо сказала Людка, сбрасывая руку Витька.

– Опаньки! Во мы как заговорили! – нехорошо засмеялся Витек. – Недотрога, значит. – И тут же поправился, поднимая руки вверх: – Не в настроении… понимаю, нет проблем… Может, чего-нибудь посущественнее этого пойла, для поднятия духа, так сказать… – Показал глазами на Людкину емкость с какой-то мутной жидкостью и долькой желтого лимона, проткнутого соломкой.

– Сегодня не хочется, – уже более миролюбиво сказала Людка и посмотрела на подружку: – Ты как? Я ухожу. – Соскочила с высокого табурета, стала застегивать ворот рубашки повыше. – Идем?

Подружка, Витек ее не знал, видимо из приезжих, хитренько посмотрела из-под густой, низкой челки на Витька, потом на Людку и благоразумно решила остаться еще «на полчасика». Витек одобрительно усмехнулся: «Сечет, коза!» – и двинулся вслед за Людкой к выходу.

Ночь выдалась совсем не июльская – темная, после дождей прохладная. Небо с северо-востока, из-под светлой предрассветной полосы затягивало высокими, бугристыми облаками. С подоблачной стороны сердито налетал, шумел листвой на деревьях свежий ветер. Людка ежилась в одной тоненькой рубашке. Витек снял куртку, набросил Людке на плечи, попытался приобнять.

– Не надо, – сказала Людка, неприязненно и решительно выворачиваясь из-под руки Витька, – и вообще, я одна дойду – подумала, сняла куртку и вернула ее Витьку.

– Что так? – посуровел Витек. Принимая куртку, не стал надевать, оглянулся, бегло пошарил глазами по сторонам. Ни души. До ближайших домов метров триста, все спят.

– Да как тебе сказать, Витя… – загадочно улыбнулась Людка. Витек в сумерках не то чтобы увидел, скорее почувствовал эту предательскую бабью улыбку: «Сучонка!» – Сегодня со мной случилось такое, – затаенно сказала Людка, – что нам… ну, вобщем, нам лучше больше не встречаться…

– Понятно, – хмыкнул Витек, – новый трахач появился… и кто он, этот шустрик?

– Зачем тебе… – показалось, снова улыбнулась Людка, – один хороший человек… он мне еще со школы нравился.

– А я не хороший? – Длинной струйкой сплюнул сквозь зубы Витек, внимательно приглядываясь к темному силуэту у дороги заброшенной, полуразрушенной подстанции, когда-то питавшей электричеством зерносушилки совхозного тока.

– Я не это хотела сказать… при чем здесь ты? – попыталась оправдаться Людка. – Просто я поняла сегодня, что он мне нужен, ну, что он хороший…

– Хочешь, я скажу, кто этот «хороший»? – в упор посмотрел на Людку Витек и стал торопливо, словно куда-то опаздывая, натягивать на себя куртку. Поравнялись с подстанцией. Людка, словно что-то почувствовав, со страхом посмотрела снизу вверх на Витька. Сказать ничего не успела. Витек глухо и больно залепил ей рот левой рукой. Правой обхватил за бедра, оторвал от земли, потащил в разбитый проем подстанции. Поставил лицом к стене. Почувствовал, как затрепетала Людка. Молча нашарил и расстегнул «молнию», рывком приспустил джинсы у жертвы, встряхнул и наклонил вперед. Людка интуитивно уперлась руками в стенку, невнятно под ладонью прокричала что-то. Коротким ударом кулака по почкам Витек прекратил всякое сопротивление… Он взял ее яростно и сильно, с остервенением. Заканчивая, прищемил мочку уха зубами, зашептал, глотая обильную слюну:

– Привет твоему менту поганому… передай, что у меня стал еще крепче!

Глава 6

Сенокос у Виталика Смирнова с того злополучного наезда косилкой на камни явно не заладился. И погода стояла отменная – каждый день солнце и ровный, теплыми, нежными волнами суховей с юго-востока, откуда-то из жарких далеких пустынь, только успевай утром, пораньше валить траву, шевелить в обед и сгребать к вечеру в воздушные, пролитые цветочными духами копны. И настроение было азартное, заводное, чувствовал себя Виталик превосходно, бодро, каждый день выспавшимся, вставал до солнца, успевал подоить коров, процедить молоко, включить сепаратор пока поднимется Томка, а затем рвался на огромное, запущенное поле рядом с плотиной в окрестностях уютной, давно уже ставшей дачной, деревушке Хорьковке – там он после романовского оврага набирал каждое лето основную массу сена. Травы у запруды, рядом с водой, выдавались особенно сочные, чистые, без привычной осоки, пижмы и татарника. Коровы зимой, как давно приметил Виталик, ели сено с хорьковских делянок с удовольствием и бережливо, редкая прядка сена, как малосъедобная, выдергивалась чувствительными коровьими губами из кормушки и втаптывалась в навоз… И с рабочими руками для дружной, особенно разворотистой работы на сенокосе, был полный порядок. Приехал погостить, будучи в отпуске, из города брат Федька, шурин Колька, временно безработный после закрытия завода, зарулил от безделья в деревню к сестре на своей ухоженной, но, увы, уже не престижной, «девятке» из Москвы… Три здоровых сноровистых мужика, Томка, плюс родители на подхвате, Маринка, за все рабочие выходные взявшая недельный отгул. Андрюха, правда, не появлялся… Да такой артелью с сеном можно было играючи управиться недели за полторы.

Но уже на третий день аврала стал чихать и кашлять, глохнуть на ходу трактор. «Похоже, спекся железный конь… – сокрушенно определил Виталик, когда машина в самый неподходящий момент окончательно встала в поле, – пора покупать новую лошадку». С помощью соседа Лехи Зайцева, у того еще каким-то чудом был в рабочем состоянии «дизель», отбуксировали трактор к дому. Два дня с шурином ковырялись в железках. Два золотых бесценных денечка! Виталик злился, нервничал. Пришлось по утрам ездить на «Волге» с дедовской «литовкой» в Хорьковку. Но это же не работа, насмешка и издевательство какое-то – махать косой, продвигаясь вперед в час по чайной ложке, да еще когда заедают по утру комары да мошки. Так до белых мух можно было промахать… Спасибо, шурин оказался мужиком рукастым, к концу второго дня трактор все-таки завели. Виталик на следующий день косил до глубокого вечера, заканчивал уже при свете фар. Насушили к субботе сена прорву, на двух коров точно, весь луг был заставлен островерхими, шлемовидными стожками. Теперь надо было энергично и решительно перевезти все домой, на задворки, где за сараем обычно метали скирды на зиму. Виталик прицепил тележку с высокими, досками нашитыми бортами к трактору, народ – Томка, Федька, Маринка, Колька – побросали вилы и грабли в тележку, попрыгали через задний, низкий борт следом… Тронулись с шутками-прибаутками. Едва выбрались за деревню в сторону Хорьковки, на ходу отвалилась серьга у прицепа тележки, зарылась с разгону острым хоботом в землю, с бабьим визгом и суровым мужским матом попадали люди друг на друга в тележке. Хорошо, что всегда осторожный Виталик ехал на небольшой скорости, не гнал, как другие, а то и до увечий в таких делах не далеко… Приваривали серьгу на Свинячьем хуторе у Бяки, только у него на всю округу был сварочный аппарат. Еще один день профукали. Ночью – вот уж не везет так не везет – украли половину стожков на лугу. Кто? Можно было только догадываться. Следы от колесника вели к шоссе, а там, на асфальте, терялись. Первым делом подумали, по давней привычке, на всегда наглых и вороватых обитателей Кирпичевки, небольшого поселка километрах в пяти по дороге в сторону города, по общей оценке, решительно не отличающихся трудолюбием и скромностью поведения. Да и как иначе думать, если кирпичевские регулярно по осени устраивали набеги на картошку и капусту романовцев. Что с них возьмешь, «тюремных», разводили руками романовцы, подразумевая, что кирпичевцы были потомками насельников небольшого лагерька, устроенного после войны рядом с открытым тогда же кирпичным заводом. Глины там были отменные, а стране до зарезу нужен был кирпич… Виталик с шурином поездили на его неприметной «девятке» по Кирпичевке, посмотрели по дворам, у кого были сметаны свежие скирды, поспрашивали аборигенов. Но сено, оно везде сено, по цвету и запаху особо не отличается (хотя свое Виталик распознал бы и по цвету, и по запаху), а чтобы кого-то из своих «заложить», даже если что-то и знали, этого кирпичевцы по раз и навсегда установленным еще в суровые времена правилам, позволить себе не могли. Пришлось Виталику наверстывать упущенное, то есть пополнять украденное, еще тремя днями ударной косьбы. И растянулся его сенокос не на полторы недели, как виделось поначалу, а на все три.

Метал Виталик последнюю скирду на задворках уже только с Томкой. Городские помощники разъехались, родителей решили пощадить – возраст, достаточно намаялись за сезон.

…Виталик орудовал вилами у основания стога, как всегда в спором деле, с полной выкладкой сил, молча, сосредоточенно, нервно. Подходила к концу первая декада августа, пахнуло осенью, похолодало, утренняя туманная дымка долго не расходилась, готовая собраться в дождевые облака. И Виталик спешил, решительно и глубоко насаживал на вилы сена побольше, с натугой, так, что вибрировал и выгибался гибкий черенок в руках, выбрасывал тяжелые, лохматые охапки на скирду, где их принимала Томка, раскладывала равномерно по краям и середине стога, утаптывала.

– В середку клади побольше, в середку! – сердился Виталик, отбегая в сторону и критически оглядывая скирду. – Выводи на конус, разлаписто получается!

– Ты бы раньше сказал, – кричала сверху Томка, – на конус теперь у тебя сена не хватит!

– Хватит! – недовольно откликался Виталик, задирая голову вверх и счищая ладонью сенную труху с шеи. – Могла бы и сразу подсказать, сверху виднее!

Томка оказалась права, сена на конус не хватило, скирда получилась раскисшая, широкая, с рыхлыми боками.

– Эх, набьет дождя в середку, погниет все к чертям собачьим! – вполголоса заругался Виталик внизу.

– Ну, что там? – громко спросила Томка. – Не слышу!

– Плохо! – еще сердитее отозвался Виталик. – Воронье гнездо какое-то, а не скирда! Чего там ходила, мечтала!

– Ну вот, я во всем виновата… – кажется, засмеялась Томка, – пройдись побольше грабельками по бокам, подчеши, постройнее будет…

– Сиди там… Грабельками по бокам! – уже всерьез начал злиться Виталик. – Сразу неправильно, слишком широко, заложили. Говорил, поуже, поуже надо было основание завивать!

– Что делать будем? – устало сказала Томка, усаживаясь на сено. – Притомилась что-то я.

Виталик нервно заходил вокруг стога с граблями, обтесывая бока:

– Каракатица получилась, а не скирда!.. Пленкой укрывать будем!

Он сбегал куда-то в сарайчик, где хранил инвентарь и всякую ерунду, притащил волоком порыжевшую от дождя и грязи сложенную в несколько слоев (когда-то до теплицы укрывал огуречные грядки) полиэтиленовую пленку. Принес лестницу, приставил к скирде, и, раскинув пленку по земле, стал подавать одним концом, забираясь по лестнице, Томке на верх стога. Пленка удивительно точно, словно по заказу, укрыла половину скирды, легла по бокам почти до земли.

– То, что надо! – подобрел Виталик и сходил за еще одним, таким же, куском пленки.

Когда укрыли вторую часть стога, прижали пленку от ветра тяжелыми жердями, и спустилась по лестнице на землю Томка, Виталик, грустно посмотрев на жену, сказал:

– Все! Надо в фермеры подаваться!

– Решился все-таки?! – Томка осторожно заглянула в потемневшие от тяжелой работы и нервного возбуждения глаза Виталика.

– А куда деваться? – вскинулся Виталик. – Технику надо менять, все износилось, все! Это ж надо, серьга на ходу отвалилась… хорошо, что еще не угробил кого!.. А если бы пресс-подборщик был, я бы рулонов накрутил по четыреста килограммов, попробуй укради такой! И не возились бы сейчас с этими скирдами… Кредит дадут, все что-нибудь посовременнее куплю. Бяка говорил, сейчас бэушная техника есть неплохая… и недорого… – Виталик, остывая, вопросительно посмотрел на Томку.

– Надо попробовать, а там видно будет, – незаметно вздохнула Томка. – У людей же получается, а мы что, хуже!

– Я вот думаю, с чего начать? – поборол неуверенность Виталик. – Бумажки всякие оформлять…

– А ты к Бяке сходи, чего стесняться… он опытный, что-нибудь да подскажет! – уже тверже сказала Томка, помогая Виталику отнести лестницу к сараю.

Виталик согласился, сказал, что в выходные съездит. Начал засеиваться мелкий, как через ситечко, холодный дождик. Виталик, довольный, что с сеном управились вовремя, пошел, почесываясь, топить баню.

На следующий день он позволил себе поспать подольше. Хотя что значит «позволил себе»? Тут позволяй не позволяй, а привычка сильнее. Так подумал он, когда как по команде проснулся в начале пятого и засобирался было доить коров. Томка остановила и заставила снова лечь в постель. Виталик согласился, понимая, что после трехнедельного аврала надо и отдохнуть. Лег, долго не засыпал, слушал сквозь полудрему, как возится на кухне Томка, позвякивает ведрами, позванивает стеклянными трехлитровыми банками под молоко; слышал, как она откинула крючок на двери в сенях, как пошла, подшаркивая, по зацементированной дорожке в сторону сарая, как где-то через час грузно прочавкали копытами по сырой земле (дождь, похоже, не переставал всю ночь) коровы мимо окон на улицу, а одна по привычке почесала бок об угол терраски… Виталик лежал и думал, что надо проверить мотоблок к предстоящей копке картошки, посмотреть, что с бензином в канистре, подготовить навесной плужок. Потом он все-таки заснул и спал крепко, не просыпаясь, уже до одиннадцати. Проснулся с мыслью, что к Бяке надо съездить уже сегодня, а то неровен час в выходные ускачет куда или запьет. Бяка, по слухам, тоже закончил сенокос, и его по случаю завершения важного дела видели несколько раз у магазина с водкой. «И что они ее так жрут ненасытно? – пробросил он лениво в голове уже жеванную-пережеванную мысль. – Говорят от тоски, одиночества… Ну ладно, Бяка… жена мерла… дочь не пришей к кобыле хвост… А вот почему сосед пьет, Леха Зайцев, все у него хорошо – жена, дети нормальные, хозяйство… или вон Ванька Кузнецов, ему-то чего надо! Жена, сам, в школе работают… дочь врачиха, сын в Москве на хорошей должности… все есть… У него-то какая тоска?! Не поймешь их, каждый со своими прибамбасами…» – уклонился Виталик от дальнейших размышлений, вспомнив неожиданно, как мелькнуло в окне, а затем спряталось за занавеской лицо Ваньки Кузнецова, когда ему Генка Демьянов в ухо вмазал. «То-то позлорадствовал, наверное… И что мы так живем, не по-людски!» – решительным вставанием окончательно отогнал от себя всякие ненужные умствования Виталик и поймал себя на приятном осознании, что ему, слава богу, никогда не хочется выпить, а все время что-то делать и делать… Вот как сейчас, надо умыться, поесть и заняться мотоблоком, а после обеда сгонять к Бяке.

Подруливая на «Волге», со временем все чаще тревожно поскрипывающей корпусом (и эта сыпется!), по аккуратной, недавно подсыпанной щебенкой дорожке к Свинячьему хутору, Виталик с удовлетворением, как если бы это было его хозяйство, отметил вернувшийся порядок и чистоту по обочинам дороги. «С работником оно повеселее получается, а то без супружницы совсем завшивел Бяка». Только вот голубые ели, густо высаженные вдоль шоссе, придавали дороге мрачноватый, какой-то траурный вид. «Я бы на его месте, как у того немца, посадил яблони», – подумал мельком.

С угрюмым, тоскливо-озабоченным лицом встретил Виталика и хозяин усадьбы. Бяка, нахохлившись, сутуло сидел, поджав ноги, на скамейке у крыльца, длинными затяжками курил, что-то невесело, задумавшись, перебирал в голове, не окрикнул даже пса, который злой, вонюче-мохнатой массой, гремя цепью, бросился без лая на Виталика из конуры у ворот. Виталик с трудом увернулся, шустро отскочив на безопасное расстояние.

– Зверюга, зажрет, если наскочит! – сказал Виталик, бочком, не спуская глаз с ярившейся на задних лапах, задыхающейся в ошейнике собаки, приближаясь к Бяке.

– Думаешь? Надо испытать, – загадочно произнес Бяка, вяло пожимая руку Виталика. Ладонь у Бяки была холодная и влажная, «какая-то неживая», отметил Виталик. Да и всем своим видом Бяка был не фонтан. Очень уж бледное и рыхло-обвалившееся было у него лицо.

– Что смотришь? – сказал Бяка, с усмешкой фиксируя чрезмерно пристальный взгляд Виталика. – Что-то мне не по себе сегодня, кажется, сердчишко опять пошаливает, – осторожно похлопал рукой левую часть груди.

– Давай сгоняю за фельдшерицей, – для порядка предложил Виталик, – может, укол какой сделает, тут шутить не надо…

– Ерунда, от переутомления, корвалольчику накапаю, пройдет… две недели с этим сеном спины не разгибал… сейчас вот за подлесок взялся, со стороны бора все жуть как заросло, мульчер с трудом берет, – смягчившимся на заботу Виталика голосом сказал Бяка. – Ты-то с сенокосом управился?

– Да кое-как, – махнул рукой Виталик, – техника совсем никуда, все старое… это ж надо, серьга на ходу отвалилась… – привычно начал он и, обрадовавшись удачному повороту в разговоре, заспешил перейти к сути дела.

Чем дольше говорил Виталик, тем отчужденнее и мрачнее становился Бяка. Думал он о чем-то своем, слушал вполуха. Лишь изредка из приличия поворачивал в сторону Виталика свое бледное, съехавшее лицо, усмешливо и затаенно улыбался. «Не вовремя я, что-то с ним не так, – ловил глазами настроение Бяки Виталик. – Надо все-таки на обратном пути попросить Светку Пономареву забежать к нему…»

– Значит, все-таки решился… ну что ж… дело хозяйское, – медленно и неопределенно сказал Бяка, как бы выслушав до конца Виталика, – тут главное решиться – или ты, или тебя! – неожиданно вырвалось у него. После чего Бяка долго глядел перед собой в никуда, старательно ковыряя носком сапога ямку в земле. – Мне сейчас, честно скажу, брат, не до тебя, – посмотрел он кисло на Виталика, – но я понял тебя… тебе нужен, как я понимаю, ходок, проныра. Один ты всю эту трихомундию с выделением пая, межеванием, кадастровым паспортом, лицевыми счетами не потянешь… Есть у меня такой, я ему, кстати, может, сейчас звонить буду… – Бяка сморщился, как будто хлебнул уксуса. – Под ним одна юридическая фирмешка ходит, как раз такими делами промышляют… они тебя тысяч на восемьдесят-девяносто раскрутят…

Виталик насторожился, почесал под штаниной, видимо, укушенное муравьем место. Черные, крупные муравьи, как заметил он, сноровисто и озабоченно в изобилии сновали по столбикам скамейки и нижним доскам терраски. «Древоточцы, – машинально отметил Виталик, – разведутся, труха от теса останется, надо было Бяке и терраску каменной строить…»

– А что делать? – продолжил устало Бяка, – самому пороги обивать – дороже встанет, каждой вшивоте придется совать, а тут деньги пакетом отдашь, все необходимое в одном пакете и получишь… по-божески возьмут и быстро все сделают, они тут все в одном котле варятся… Это они тебя потом по-крупному будут ошкуривать, а пока моему знакомому будет только выгодно оформить тебя в фермеры как можно быстрее… по-божески возьмут, – повторил еще раз Бяка, искоса наблюдая за беспокойно заерзавшим на скамейке Виталиком. – Да не бзди преждевременно, не в тюрьму идешь, – ободряюще толкнул он плечом Виталика. – Запиши телефончик этого щегла… я ему сегодня все-таки позвоню, – Бяка прерывисто вздохнул, – скажу про тебя, а ты ему в понедельник звякни, он все устроит быстренько… свои десять процентов не упустит. Есть на чем записать?

Виталик извлек из бокового кармана камуфляжной куртки, привезенной шурином с какого-то армейского склада, шариковую ручку, неизменный блокнотик с зарисовками затейливых наличников, коньков, подзоров (резьбу по дереву не забывал) и крупными цифрами записал мобильный телефон некоего Вадима Аркадьевича Труханова.

– А он, этот Вадим Аркадьич, кто? – потыкав ручкой в блокнотик, осторожно спросил Виталик.

– Да как тебе сказать? – раздраженно передернул плечами Бяка. – Крутится рядом с Булкиным, то ли помощник, то ли советник какой… станешь фермером – узнаешь… через него все будешь делать. Извини, брат, – умоляющим жестом прижал руку к сердцу Бяка, – у меня тут срочные дела навалились… давай, – пожал он снова без энтузиазма руку Виталика, – жми на педали!

– Как собаку зовут? – через плечо, вполоборота, спросил Виталик, направляясь к воротам.

– Байкал! – слабым голосом, не поворачиваясь, сказал Бяка.

– Байкал, Байкал, Байкалушка – свои, свои! – заворковал Виталик, предупредительно обходя на почтительном расстоянии пса, презрительно-равнодушно отслеживающего от будки, сидя на нагло раскинутых задних лапах, трусливо семенящего к выходу человека.

…К фельдшерице Виталик в этот день заехать забыл, он уже весь был в новых заботах и мечтах.