Текст книги "Поселение"

На кухне он, отворив заляпанную полустершимися переводными картинками (детское увлечение Тоньки) дверцу холодильника, долго и придирчиво рассматривал его содержимое. В холодильнике вроде бы было все и в то же время ничего. Банки с покупными маринованными огурцами – на любителя, рыбные консервы, тушенка, кусок вареной колбасы с потемневшим срезом, сыр, сосиски – все не вкусное и противное. В пластмассовой пазухе дверцы торчала початая бутылка водки. Бяка, поколебавшись, извлек ее за холодное, скользкое горлышко и переправил на стол. Пошарил глазами еще по полкам холодильника и нашел то, что нужно. Это были завернутые в промасленную бумагу остатки домашнего окорока с той самой памятной пьянки с Вадиком. Бяка, вспомнив, сколько его тогда сожрал Вадик, не без удовольствия на ощупь отметил, что осталось еще достаточно. Налил в чайную чашку водки, граммов сто пятьдесят («А, сердце? А все равно!»), нарезал окорока, хлеба – махом выпил, торопливо набросился на копченую свинину. Потом еще добавил в чашку, и еще… Через полчаса ему однозначно стало хорошо. Задышал полной грудью, порозовел, выкурил несколько сигарет кряду. «Не все еще сделано, не все! В понедельник приедет Вадик с ребятами… и мы еще посмотрим!» – воинственно думал Бяка, стараясь забыть, заглушить страх и уныние в сердце. Да и само сердце как-то утихомирилось, встало на место. Бяка нашел под печкой, где еще по старинке хранились ухваты, охотничий топорик, которым зимой колол на кухне лучину на растопку, и поигрывая им, увесистым и ладным в руке, вышел из дома. Ночь для начала августа выдалась особенная, странная какая-то, без звезд, просветов и сполохов, вся в черном, как скорбящая вдова, бестрепетная и беззвучная. «Чудно, вроде и облаков сегодня нет», – отметил Бяка, посмотрев с крыльца на небо. Он включил свет в беседке, решил оставить его до утра, обошел двор, проверил замки на сараях, спустил Байкала с цепи. Тот бурно обрадовался, долго прыгал вокруг, благодарно ластился, а затем с ошалелой страстью кинулся нарезать круги вдоль забора по всему участку. «Вот так и гоняй всю ночь!» – поощрительно подумал Бяка и вернулся в дом.

На кухне он приложился еще раз, хотел добавить, но, пересилив себя, оставив немного на донышке (как там будет утром?), решительно спрятал бутылку в холодильник. Он был уже тепленький, когда добирался до постели. Но по пути не забыл закрыть в своей комнате дверь на самодельный, железный засов, сунуть топорик в изголовье, проверить шпингалеты на окнах. Заснул мгновенно и глубоко. Не слышал, когда вернулись с «танцев» Тонька с «хахалем». В конце вечера, захмелев, он снова осерчал на Игорька и снова решил «никаких денег этому шнурку не давать». Но в целом он засыпал в хорошем, можно даже сказать благодушном, настроении. Короткие мгновения человеческого благополучия!

На границе утра и ночи, когда еще совсем темно, но вкрадчивые, едва различимые, тихие и размытые, как призраки, предрассветные сумерки опием смеживают веки и веселящим газом утягивают в омут грез и сновидений, Бяка тяжело и не сразу проснулся от крика Тоньки и сильных ударов в дверь (колотила, видимо, пяткой):

– Папка, горим! Пожар! Пожар!

Тут Бяка враз очухался и протрезвел, спрыгнул с постели проворно и ловко, как спрыгивал, может быть, только в армии под свирепый сержантский рык «рота, подъем!» – сунул ноги в ботинки (спал не раздеваясь), кинулся к двери.

– Где горим? – с лязгом откинул засов.

– Да слесарня твоя, там! – слезами залилась на пороге Тонька.

«Чемоданчик!» – молнией пробило Бяку. Сердце сорвалось с места и раскаленным углем прожгло грудину. Бяка, морщась от боли, зачем-то метнулся обратно к постели, выхватил топорик из-под подушки, бросился мимо оторопело-испугавшейся Тоньки на улицу. Не помня себя, в горячке, как молодой, проскакал по ступенькам крыльца вниз и, нелепо размахивая топориком над головой, топча грядки, ломанулся напрямки к мелькающему сквозь деревья желтому зареву. Когда подбежал, спасать что-то было поздно. Пламя уже вырывалось высокими оранжевыми фитилями сквозь прогоревшую, готовую рухнуть крышу слесарни. Шифер с треском лопался и разлетался мелкими, шрапнельными осколками. Несколько раз горячий тугой жар, надуваясь эластичными, черно-красными пузырями под сохранившимися остатками крыши, лопался и взвивался в небо огнеметными струями. Это взрывались в слесарне канистры с бензином. После чего пламя загудело в горящей клети постройки, как в сопле реактивного двигателя, и вознеслось выше деревьев. На залитой рыжим светом поляне перед слесарней бестолково метался и прыгал дикарем у костра с пустым ведром в здоровой руке Игорек.

– Скотину, выпускай скорей! Скотину!.. – закричал ему, подбегая, Бяка, хотя каким-то безошибочным чутьем угадывал, что надобности особой в подобном распоряжении не было. Слесарня стояла на безопасном расстоянии от скотного двора, сам так рассчитывал, когда ставил («Поэтому и начали с нее!» – мелькнуло вскользь), да и ночь выдалась какая-то малахольная, ни ветерка, ни малейшего шевеления в воздухе. Игорек послушно побежал к коровнику. «Уж не он ли петуха пустил?» – искрой пролетело в голове у Бяки. «Эй, а Байкала не видел?!» – неожиданно крикнул он вдогонку Игорьку. «Там он, в кустах!» – мотнул на бегу головой Игорек. Бяка, защищая лицо от жара рукой с топориком, шагнул в сторону вишенника. Байкал лежал на боку, словно отдыхал в жаркий день в тенечке, под низкими ветвями молодой вишни с проткнутым горлом. Кровь еще не успела засохнуть на траве и блестела в пламени пожара темным лаком на листьях осоки. «Значит, не Игорек… перелезали через забор, нарвались на собаку… – летели обрывки мыслей в голове у Бяки, – интересно, успел Байкал кого-нибудь тяпнуть? Наверное, его этот квадратный, с ручищами как у гориллы… Знали бы они, что спалили! Бежать надо было с этим чемоданчиком, бежать! А теперь между двух огней… пощады ни от кого не жди!» – закружилось, завертелось в голове у Бяки. Он повернулся лицом к огню. Пожар унимался. Языки пламени становились короче и холоднее. Недовольно мычали коровы, выгнанные раньше времени в загон из теплого коровника. Подошла, дрожа всем телом, Тонька, с ужасом и страхом вглядываясь в лицо отца. Бяка недовольно нахмурился, широко размахнулся и с силой, наотмашь швырнул зачем-то топорик в огонь. Что-то внезапно как будто вонзилось ему в грудь, словно шилом ударили в самое сердце – таким пронзительным и острым было ослепление болью. Бяка рухнул на землю. Последнее, что он услышал, был нечеловеческий в своем отчаянии крик дочери: «Папка, не умирай!»

…Утром в понедельник Булкин, не отдохнувший, нервный и злой после вечернего перелета из Испании, долгого получения багажа, нудного возвращения в ночи на машине домой, недосыпа и несварения желудка раздраженно просматривая хронику происшествий за выходные, составленную районным отделом полиции, натолкнулся на сообщение, заставившее его вскочить с кресла, сорвать галстук с шеи и загромыхать взбесившимся слоном по кабинету. «В ночь с пятницы на субботу сгорела хозяйственная постройка у фермера Макарова М. В. (Романовское сельское поселение). Сам Макаров М. В. скончался на пожаре при невыясненных обстоятельствах». Булкин рванул дверь в приемную, рявкнул, высунувшись на полкорпуса: «Срочно Труханова сюда!» Через несколько минут перепуганная секретарша доложила, что Труханова на рабочем месте нет, мобильный у него заблокирован, и предусмотрительно добавила, что дома говорят, уехал рано утром на работу. Булкин распорядился никого к себе не пускать, заказал чая в заварочном чайничке покрепче и, прихлебывая из высокой, прозрачной, настоящего китайского фарфора чашки, привезенной из таиландского Пхукета, стал машинально-старательно перечитывать, густо и в нетерпении малюя красным фломастером сообщение о фермере Макарове, думать, прикидывать разное, мстительно представляя, что он сделает с этим «говнюком» Трухановым, когда тот соизволит наконец появиться на службе. Вадик, легок на помине, отозвался звонком на мобильный Булкина. «Извините, опаздываю, еду с места события доложить… – виновато заговорил он, поздоровавшись с шефом и услышав в трубку свирепое хрюканье носоглоткой Булкина, – буду через десять минут!». И точно, не прошло и получаса, как он влетел, как на саврасых, к Булкину.

– Владимир Савельич! – закричал в нервном захлебе с порога Вадик. – Я как только узнал все от его дочери… позвонил на мобилу, как и договаривались, утром этому фермеру, ответила дочка… не стал вас будить, рванул сразу же туда! Ну кто знал, что эти… гости его, окажутся такими отморозками! – Видок у Вадика был еще тот, лицо серо-зеленое, скособоченное, взгляд прыгающий, видно было, что изнутри его колотит и потряхивает.

Булкин внимательно и настороженно оглядел Вадика:

– Ты присядь, охолонись, попей вот чайку, – достал из шкафа сервизную маленькую чашку для кофе, без блюдца, плеснул туда из заварочного чайничка, поставил на лакированную поверхность стола для заседаний.

Вадик плюхнулся на стул рядом, отпил несколько глотков, успокаиваясь, схватился за голову. Руки его были в саже.

– Все дотла! Ничего не осталось! Я думал, пачки плотные, может, номера-серии сохранятся… нет, все вчистую! Этот мудак зачем-то там еще канистры с бензином держал… судя по всему, адов огонь был! – Вадик, изображая на лице ужас, затряс головой.

– Ну хоть что-то осталось? – осторожно спросил Булкин. – Ты, я вижу, поковырялся в головешках.

– Подумал об этом, Владимир Савельич, подумал… – на пределе честными, полными горя и отчаяния преданными глазами посмотрел на шефа Вадик, – остатки от кейса, металлические пряжки, застежки там, оплавленные, сохранились… какая-то труха рыже-зеленая от пачек осталась… все собрал, в машине в пакетике лежат… Нет, если бы этот вариант, – подумав, отрицательно замотал головой Вадик, – унесли бы вместе с кейсом… А потом, зачем ему тогда умирать там, на пожаре?! – то ли озадачился, то ли утвердился в мысли Вадик. – Ну распилили, подожгли, разбежались… умирать-то зачем, тут радоваться надо! А он от переживаний… от разрыва сердца… – пожал плечами Вадик, – как-то тут не сходится.

– А кто сказал, что от этого… как ты говоришь, – усмехнулся Булкин, – разрыва сердца?

– Обширный инфаркт миокарда, какой-то мощнейший… сразу умер, – поправился, насупившись, Вадик, – я звонил патологоанатому, вскрытие было в субботу…

– Значит, там «скорая» была, менты?.. – раздумчиво сказал Булкин. – Кто доложил в ОВД? В сводки все попало, – кивнул он в сторону стола.

– Ну да, дочка вызывала «скорую»… приехали, когда он уже остыл, – потупился, усмехнувшись, Вадик, – пожарная машина приезжала, когда одни угли остались… эскулапам, чтоб забрать в морг, нужно было освидетельствование ментов… вызвонили участкового.

– Ага, участковый, – многозначительно посмотрел на Вадика Булкин, – это уже конкретика… Там кто участковый?

– Да старлей один… здоровый такой, Емелин… его еще Леня-тюрьма зовут…

– Почему, интересно? – сделал попытку улыбнуться Булкин.

– Да он когда-то в тюрьме вертухаем служил.

– Ну и что этот Леня-глазок в протокол занес? – усмешливо продолжал Булкин.

– Сегодня я заглядывал… к нему, – выделил голосом через паузу Вадик.

– Молодец, – кивнул сдержанно Булкин.

– В протоколе у него все четко – признаков насильственной смерти не обнаружено… там все по делу, – сдержанностью на сдержанность Булкина, с обидой, ответил Вадик. – Правда, намекал занести собаку…

– Какую собаку, что за чушь? – посуровел Булкин.

– Собаку там обнаружили на пожарище, хозяйскую… ее, видимо, того… ножом в горло.

– Однако деталька… а мы молчим, – уже строго посмотрел на Вадика Булкин. – Ну и что он с этой собакой?

– Уладили, – значимо сказал Вадик, – у Лени-тюрьмы чуйка есть, понял, что про собаку особенно не следует распространяться… ну, пришлось отблагодарить человека.

– Вот это ты хорошо, правильно, – одобрительно кивнул Булкин, – мы же говорили, следаков туда не надо.

– Я все помню, Владимир Савельич… – с благодарным трепетом отозвался на похвалу шефа Вадик. Подумал и, решив, что момент подходящий, добавил: – То, что они с собакой так, говорит о том, что Бяка, ну, фермер этот, не мог с ними в сговор войти… Скорее всего, когда он послал их подальше, они решили надавить, подожгли эту сарайку… она, я помню, как-то на отшибе стояла. Рассчитали, сволочи, что на дом и на другое не перекинется…

Вадик сказал и, быстро взглянув на Булкина, понял, что с подобными обобщениями лучше бы ему повременить. Лицо Булкина вдруг багрово потемнело, глаза налились мутью, и он в ярости чугунно затопал ногами:

– На отшибе?! Башку тебе отшибить надо! Какого хрена – ты! ты! – не подумал, что так может быть? Бандюги сразу вычленили, а ты нет! Тебе голова на что дана?! Кто мне теперь все вернет? А мне, сам знаешь, в декабре надо будет по договору там… все закрыть! Где мне взять теперь баксы? Ты их высрешь?!

– Я-то здесь при чем? – слабо пискнул Вадик. – Сами дали команду на перемещение чемоданчика и фермера этого одобрили! А теперь получается!.. – начал ловить воздух ртом Вадик. – А теперь получается… несправедливо все это, Владимир Савельич! – обиженно залопотал Вадик.

– А теперь получается, что ты просто болван, дурак и кретин безмозглый! – вскипел Булкин. – Вон отсюда! Бегом в сквер и жди меня там! Будет тебе сейчас справедливость! – заорал он Вадику вслед, когда тот с облегчением змейкой скользнул в дверь.

Встречи в скверике, что был через площадь, буквально в сотне метров от здания районной администрации, Булкин назначал Вадику в исключительных случаях, когда надо было порешать какие-то особо важные дела. Скверик, чахлый и пыльный, с низкими, кривоватыми деревцами, с плохо постриженными, измято-разломанными декоративными кустами, был почему-то всегда малолюдным, даром, что разбит был в самом центре города. Может, потому, что одной своей частью граничил с высокой, из красного дореволюционного кирпича, стеной городской тюрьмы. Обходили его боязливо и суеверно стороной иванградцы. А вот Булкин из-за пустынности и какой-то странной уединенности, судя по всему, это место любил. Когда они уединялись для переговоров в самом дальнем и глухом углу сквера, Вадик неосознанно начинал тревожно оглядываться и чего-то бояться. Наблюдательный Булкин обычно тонко улыбался и произносил свое неизменное, как ему казалось, страшно остроумное: «Русский человек, мементо тюрьма!» – с ударением на «ю». Вот и сейчас, прохаживаясь в ожидании Булкина по растрескавшимся асфальтовым дорожкам сквера, Вадик, ощущая себя очень скверно, думал, что слово «скверный» от слова «сквер», кисло и с опаской поглядывал на тюремную стену, в который раз поражаясь, что в разгар летнего дня, в самом центре города в скверике не было ни души, даже не сидели квело привычные ко всему старички и старушки, не прохаживались тянущиеся к свежему воздуху и зелени молодые мамашки с колясками, не спали на поломанных скамейках к уединению склоненные бомжи. Вадик с тревогой и тоской думал, какое коленце выкинет вокруг сгоревших денег Булкин. А то, что речь пойдет именно об этом, он нисколько не сомневался. Что-что, а шефа своего он изучил уже достаточно, даже слишком достаточно. Копейки мимо кошелька не пронесет. Вадик прикидывал разные варианты и все сводил в итоге к одному, что взыщется с него. Но у него таких денег не было. Хоть вешайся или стреляйся! Но тут пошла такая масть, что взыщется и с мертвого…

Шумно отдуваясь, вспотевшим – денек задавался жарким, – подошел Булкин. Хмуро, неодобрительно оглядел Вадика, раздраженно похрюкал носоглоткой:

– Ты вот что, Вадим, – начал вполне миролюбиво, – я там пошумел немного, это все в сторону… эмоции это, бабье все… будем по-деловому, предложение такое… – Вадик напрягся. Булкин умерил строгость во взоре. – Насколько я помню, этот фермер был в кредитах, как екатерининский вельможа в звездах, – по первому образованию Булкин был учителем истории, любил поиграть заковыристыми сравнениями, – перекредитованный товарищ… Так вот, надо связаться с банком, который ему последним больше всего отвалил, наверняка в залоге именьице покойного – пусть банкротят ферму, описывают имущество… там есть что взять, домишко, ты говорил, приличный, техника, скотинка, землица вполне ухоженная… Наследники есть? – неожиданно спросил.

– Дочка, – скупо выдавил Вадик, еще не понимая, куда клонит Булкин.

– Что за фря?

– Да так, – пожал плечами Вадик, – глупая деревенская клуша.

– Жить ей будет где?

– Какая-то развалюха в деревне от дедушки с бабушкой осталась, – уныло промямлил Вадик.

– Потом, – хмыкнул Булкин, – надо ей будет выписать тысяч восемьдесят из фонда поощрения малого и среднего бизнеса, ну, так сказать, за заслуги отца. А пока на похороны тысяч двадцать…

– Понятно, – опустил глаза в землю Вадик, чувствуя приближение развязки.

– Итак, мы отвлеклись, – продолжил Булкин, цепко прихватив снова посуровевшим взглядом Вадика, – банчок банкротит ферму, описывает имущество, выставляет на торги – следишь за мыслью? – Булкин поднял вверх указательный палец. – И тут вступает в дело твой двоюродный братец…

Вадик непроизвольно издал то ли стон, то ли глухое мычание, как от сильнейшей, неожиданной боли.

– Ничего-ничего, – успокоил его Булкин, – не бедный человек, пяток не хилых магазинов по всему нашему городку, ларьки на рынке… А кто подниматься помогал? Кстати, какая у тебя там доля? – насмешливо покосился в сторону Вадика Булкин.

Вадик онемело молчал.

– Итак, братец твой покупает поместье это, а затем… – Булкин сделал выразительную паузу, – продает его… моей структуре. – Булкин сделал доброе лицо и потрепал Вадика по волосам: – Очнись! Это еще не все! Выручку твой братец обналичит и вернет все до копеечки моим людям.

– Это ж сколько он отдаст вначале банку, а потом вам, – вымолвил наконец Вадик, – он разорится.

– Он отдаст твою долю в своем бизнесе… лимонов десять, – невозмутимо сказал Булкин, – это всего шестая часть того, что по вашей милости потерял я.

– Но вы же потом еще раз перепродадите ферму, двойная выручка, – уныло вступил в торг, чувствуя, что совершает ошибку, Вадик.

– Правильно! – с агрессивным торжеством воскликнул Булкин… – Выручу еще столько же! Но это все равно только треть от потерянного. Думай, как к декабрю вернуть хотя бы половину! Я подожду, свои люди, – ухмыльнулся Булкин, – но Мальграт, сам знаешь, ждать не будет! – И он мягко и дружелюбно улыбнулся Вадику.

– Есть одна мысль, – оторвал взгляд от земли Вадик, – там в Романове, Бяка говорил, ну, Макаров этот, когда в последний раз звонил, когда мы ехали в аэропорт… один мужик, кажется, Смирнов, как-то так, простая фамилия… в фермеры рвется.

Булкин принял стойку жирного вопросительного знака:

– Ну-ка, ну-ка?

– Надо заняться им, – тускло (обида переполняла его) сказал Вадик, – побыстрее оформить в фермеры, ну и, как начинающего, щедро одарить подъемными, кредитами… с откатными, допустим, на половину…

– Нормально, – одобрил Булкин, – займись… к концу года у нас не освоенных в бюджете лямов пятьдесят набегает… хотя бы десятку через этого новоявленного мироеда отбить, нормально будет… А там еще что-нибудь придумаем. – Он ласково пощупал взглядом Вадика. Вадик обиженно отвел глаза в сторону. – Ну давай, партизан, расходимся по одному… Да, и еще, чуть не забыл, – приостановился Булкин, – в среду у меня будет Эдик Бекас, хочет на въезде в город, со стороны Москвы, АЗС открыть… ты с ним завтра повидайся, пусть поспрошает среди своих, кто фермера спалил. Отморозков надо найти и примерно наказать! – Булкин резко крутанулся на каблуках в сторону выхода из сквера. – Так и передай Бекасу, пусть ищет… иначе заправку на золотом местечке построит другой. Найдет, отправим поджигателей на исправительно-трудовые… надолго… будут по копеечке оплачивать ущерб, все польза от дебилов! – Посмотрел в сторону тюремной стены, подмигнул Вадику: – Мементо тюрьма!

Глава 9

Несколько раз Людка пыталась напомнить о себе, встретиться, поговорить с Андрюхой. Тот упорно от любых встреч-контактов уклонялся. Она нашла через деревенских его мобильный телефон, звонила, Андрюха, слыша ее голос, сбрасывал номер. Людка дежурила по субботам, когда приезжала к родителям, у окна, отслеживала на улице машину Андрюхи, а затем, приодевшись, начинала фланировать перед окнами Смирновского дома. Бесполезно. Столкнуться с Андрюхой так, как бы случайно, не получалось. В клуб она после истории с Витьком, которую вспоминала с содроганием и ужасом, перестала ходить. Да и Андрей, доходило через подружек, там тоже не появлялся. Тогда она обратилась к последнему, старинному, самому верному способу – написала ему коротенькую записку и передала через Маринку. «Андрюша, – писала она сдержанно, как ей подсказывало чутье, с достоинством, – нам надо увидется. Я знаю, меня оговорили. Но все не так. Мне нужен только ты. И вобще мне хочется тебя обнять и сказать очень, очень важное. Есть что сказать. Ты не представляешь, что со мной происходит. Люда». Ответ был жесткий: «Не хочу тебя ни видить, ни слышить». Без подписи. С Людкой случилась первая бабья истерика в жизни.

А между тем к октябрю обычно внешне по-мужски равнодушно-безразличный к жизни «бабья» Генка Демьянов стал невольно примечать за дочерью разные интересные изменения. Так они стали бросаться в глаза. Людка слегка округлилась, похорошела, налилась чистым женским соком. Как-то хорошо, ясно изнутри засветилась. Первый раз эти превращения за дочерью Генка заприметил где-то в конце сентября, сидя однажды в ласковый, солнечный денек уходящего бабьего лета на подгнивших ступеньках своего крыльца, неспешно покуривая и бездумно-размеренно пришлепывая по половицам носком резиновой тапочки на босую ногу. Людка тогда приехала на выходные к родителям и взялась наводить порядок в доме. Шныряла мимо отца то с пыльными половиками выбивать на улице, то с ведром и тряпками мыть полы. Генка недовольно (мешала спокойно сидеть), искоса, разглядывал снующую туда-сюда дочь. «Сиськи налились, ноги покрупнели… и сзади как бы раздалась», – отмечал между делом Генка, не понимая еще, как относиться ко всем этим неожиданно проявившимся изменениям в фигуре дочери. Но уже в следующую субботу, так же смоля сигареткой на крылечке в неизменных тапках на босу ногу, хотя заметно похолодало, и по привычке отслеживая, как Людка несет, прижимая высоко к груди, дрова из сарая растопить печь, Генка как-то разом встряхнулся, отметив вдруг с недобрым предчувствием особую выпуклость живота у дочери. Неприятная догадка шевельнулась в душе и заставила в первый раз задуматься, что с девкой что-то не так.

Вечером, отужинав жареной картошкой и парой настораживающе-бледных, рыхло разваренных «пустых» сосисок (Людка привезла из города), прихлебывая сладкий чаек, заваренный чем-то непонятным в пакетиках на ниточке, Генка неприязненно, с нарастающем раздражением (что-то от него бабы явно скрывали), наблюдал за женой, процеживающей с унылой старательностью через марлю в трехлитровые банки только что из-под коровы парное молоко. Нинка с годами все больше сутулилась, подсыхала, как забытая корочка в торбе у нищего, казалась все меньше ростом. «Страшненькая со временем получится бабуся», – уже откровенно злясь, подумал Генка, отмечая, как сиротливо-жалко горбится острыми лопатками жена, наклоняясь с подойником к банкам. «Вобла с крыльями!» – определил Генка и ощутил вдруг сильнейшее желание двинуть что есть силы жене по хребту – враз бы в струнку вытянулась!

– А с Людкой у нас все нормально, мать? – справился с дурным желанием, но как-то ядовито-елейно, с глупой ухмылкой, спросил.

Нинка оторвала ведро от горлышка очередной банки, испуганно вскинула на мужа глаза:

– Не знаю, что и сказать тебе! – поставила подойник на пол, суетливо заправила седеющие прядки волос со лба под простенькую, неопределенного цвета, изношенную косынку, боязливо-затаенно вздохнула.

– Скажи как есть! – пристукнул чашкой по столу Генка.

– На сносях она, отец… – тихо, обмирая, сказала Нинка.

Генка зверем вырвался из-за стола, завис с кулаками над женой:

– У-у, курица безмозглая! Так я и знал! Что раньше молчала?!

Крупными шагами, опрокинув подойник с остатками молока на пол, рванулся в комнату к дочери. Наскоком схватил Людку за шиворот, рывком приподнял из кресла:

– В подоле решила принести! Тихой сапой! Кто брюхо набил, сучка?!

Людка, хрипя и вырываясь из-под отцовской руки, сдалась сразу:

– Андрюшка Смирнов!.. Пусти, больно!

Генка брезгливо отбросил дочь в кресло.

– Ничего не путаешь? – разъяренно склонился над Людкой, – болтали, ты с этим братком, Орешниковым, таскалась!

Людка, уткнувшись лицом в ладони, зарыдав в голос, неприязненно повела острыми лопатками. И со спины стала очень похожа на мать. Генка вспомнил, что женился на Нинке, когда та была тоже с уже приличным животом. Ему стало жаль дочь, и он грубовато одернул сбившуюся кофту на спине Людки:

– Ладно… баба всегда знает, от кого она… Значит, Андрюха Смирнов? Вот козел… Что делать будем? К врачу идти надо… чего тянешь!

Людка подняла на отца свою кукольную, симпатичную мордашку, ставшую от слез еще милее и роднее.

– Не хочу я к врачу! – вдруг зашлась она и упала перед отцом на колени: – Папка, прости! Не пойду к врачу! Хоть убей, а ребенка оставлю! – закричала не своим голосом и боком повалилась на пол. Нинка, укоризненно посмотрев на мужа, бросилась к дочери.

Генка стоял оглушенный, такая неведомая прежде сторона бабской жизни открылась ему вдруг. «Еще не родила, а как защищает!» – что-то похожее на уважение и даже гордость за дочь шевельнулось в нем.

– Ничего, вырастим… а с Андрюшкой я поговорю… он хоть знает? – в смущении забормотал Генка, помогая Нинке поднять Людку с пола и усадить снова в кресло.

– Ничего он не знает, – дрожала Людка губами, – ему что-то наговорил этот Орешников… У нас получилось все неожиданно с Андрюшкой, хорошо все получилось… Орешников догадался, отомстил, садист, насильник…

– Он, гад, что-то сделал с тобой? – тихо и нехорошо спросил Генка.

Людка заметалась головой по спинке кресла:

– Потом! Не сейчас!

Генка окаменело, не отрываясь, смотрел на дочь.

– Он ответит! – мрачно изрек. – И с папашкой этим… хлюстом твоим, выпадет время, поговорим как надо… Не знает он! Так пора знать уже!

Время «поговорить с хлюстом» выпало на Покров. Прежде в Романове это был «престол», отмечаемый и при советской власти. Богоборческая власть закрывала на этот «пережиток» глаза… Коренные романовцы праздник еще как-то, по затухающей, помнили. Стирали по старинке занавески на окнах, мыли полы, резали, у кого были, гусей, тушили с картошкой… тускловато, без размаха, выпивали. Генка был коренной и считал, что он кое-что помнит, а поэтому сходил через дорогу тоже к коренному Ваське Чистякову, заприметив со своего крылечка, как тот начал с утра ошкуривать топориком осинки перед домом на новую баню. Генка прихватил с собой бутылку самогона, и Васька после традиционного романовского приветствия «с Покровом!», не чинясь особенно, шустро сгонял в дом за стаканчиками и солеными огурцами.

Был серый, влажный денек с легким, как дым, туманцем на кустах и деревьях. Мягкими волнами накатывал теплый южный ветер, приносил с оголившихся садов горький аромат палой листвы. До этого шли спорые, нудные дожди, а вот на Покров вдруг ни капли. Словно что-то накапливалось, затаивалось в природе для каких-то резких, решительных перемен. «Тучи перестраиваются на снег, – со знанием дела крутил головой Васька, поглядывая на небо, – вот потянет сиверок, сразу снежку навалит». Пока же сиделось на подсохших бревнышках вполне уютно и в удовольствие. Генка переобулся на Покров из резиновых тапочек в войлочные сапоги на литой резиновой подошве, надел новый пуховик (Людка купила на рынке), черную вязаную шапочку и чувствовал себя вполне справным, солидным мужиком, готовым хоть сейчас войти в самые лютые морозы. Его распирали здоровье и благостность. После третьего стаканчика ему стало совсем хорошо, и он уже вполне убедительно, как ему казалось, растолковал Ваське, почему Крым окончательно и бесповоротно снова отошел к России. Вот тут-то и проехал мимо, аккуратно огибая глубокие, мутные лужи на дороге, на своем «фольксвагене» с черно-оранжевой георгиевской ленточкой на антенне Андрюха Смирнов. И у Генки разом созрело решение «поговорить» сегодня же с «говнюком» на предмет его дальнейших отношений с Людкой. «На Покров свадьбы играли, вот и мы сегодня, может, зачнем чего…» – решил без колебаний Генка. Тем не менее они обстоятельно, не торопясь, допили с Васькой бутылку и, несмотря на обоюдное сильнейшее желание продолжить, все-таки разошлись под воздействием неожиданно проснувшегося хозяйственного рвения Генки «почистить хлев у коровы». Васька только дивился обнаруженной стойкости характера соседа и, удивленно хмыкая «во дает!», принялся снова подрубать и неспешно, пошагово, широко расставляя ноги над деревом, снимать топориком сочными, зелеными языками кору с осинок.

У Генки самогонка разожгла зверский аппетит. Придя домой, он попросил «супцу» у Нинки, и ярясь, с жадной ненасытностью, выхлебал две глубокие тарелки лапши с курятиной (по случаю праздника он за неимением гусей «чикнул» утром старую, с обмороженными еще прошлой зимой лапами, слепую курицу), изгрыз до хрящей обе куриные ножки, запил компотом из кисловатых яблок с единственной яблони в огороде и прилег отдохнуть, благоразумно посчитав, что «женишку» с дороги тоже надо поесть и «покалякать» с родителями. Проспал долго, проснулся где-то около восьми вечера. «Самое время, – решил, – ни рано ни поздно». Нинка осторожно, без лишнего звяка, чтоб не разбудить хозяина, двигала ведрами на кухне, готовила пойло для коровы. Людка на вечернем автобусе, судя по тишине в доме, не приехала. Она после того памятного объяснения с отцом стала навещать родителей реже, обычно через субботу. Прогоняя невеселые мысли о Людке, Генка решительно поднялся, включил свет в большой комнате, стал рыться в шифоньере. Остановился неожиданно суеверно на салатовой рубахе, в которой женился, и коричневом кримпленовом пиджаке, купленном еще при «коммуняках» в районном универмаге. Штаны оставил прежние – темно-синие, нейлоновые, спортивные, с белыми лампасами, но еще чистые, недавно стиранные. Переоделся, вышел на кухню, молча достал фонарик из верхнего ящика стола. Подумал и выхватил поллитру самогонки из холодильника. «Ты куда это нарядился?» – скупо спросила Нинка, вращая рукой по кругу что-то пахучее и с паром в ведре. «К Смирновым схожу», – буркнул Генка, напяливая пуховик и недовольно отмечая, что пиджак вылезает из-под куртки. «Ну да ладно, и так сойдет», – толкнул плечом дверь.