Текст книги "Поселение"

Глава 7

Не дожидаясь, пока гость отъедет от ворот, Бяка заторопился в дом, выпить что-нибудь от сердца. В груди, прямо посередине, что-то жгло и разрывалось. Такого у него еще никогда не было, и Бяка испугался. Как можно быстрее, наплевав на крючком цепляющую в сердце боль, поднялся по крутым ступенькам крыльца, прошел общим коридором – в горнице у дочери противно смеялся Игорек – на свою, зимнюю половину, на кухню. Добежал до холодильника, извлек из пазухи дверцы пузырек с корвалолом, натряс в первую попавшуюся чашку пятьдесят две капли (по числу прожитых лет, как учила покойная жена Райка), разбавил из чайника кипяченой водой, морщась, выпил горькую, противно пахнущую валерьянкой настойку. Присел на табуретку, стал терпеливо ждать. Обычно минут через десять лекарство начинало действовать. Тут взяло не сразу, прошло с полчаса, а Бяка все продолжал сидеть скрючившись, мерно растирал грудь ладонью, незаметно для себя начал тихо и жалобно поскуливать. Из комнаты Тоньки уже на два голос раздался веселый хохот, потом кто-то, глухо стуча ногами по полу, побежал за кем-то, с грохотом опрокинулся стул, стала слышна веселая возня, мерное поскрипывание кровати, сладкое постанывание. «Тьфу ты, ни стыда ни совести, поганцы!» – болезненно зажмурился Бяка и в который раз с неприязнью подумал, что зря он, сгоряча, не подумав, обещал этому «свинячьему повару» уже в июле отдать половину «выходного пособия». Июль прошел, а деньги, вот так, за здорово живешь, какому-то ублюдку отдавать не хотелось. Бяка даже застонал от расстройства, вспомнив, с какой нагловато-вызывающей ухмылкой поглядывал на него последнее время Игорек. «Хер тебе, а не деньги, вонючка! С голой жопой осенью выкину, бегай потом по судам! Кого пугать вздумал!» – мстительно думал Бяка, вставая с табуретки, забыв о сердце и вполне здорово, машинально направляясь к холодильнику. «Кажется, отпустило», – с облегчением отметил, возвращая пузырек с корвалолом на место и заглядывая в морозилку, где в белом, заиндевевшем царстве лежало расфасованное по полиэтиленовым пакетам мясо. На сенокос Бяка обычно резал небольшую, но упитанную свинку, поддерживал силы свежей убоинкой. Бяка поворошил рукой смерзшиеся, с сухим треском отпадающие друг от друга, жесткие, словно каменные, свертки. Пересчитал (мясо Тоньке на готовку Бяка выдавал строго дозированно), один пакет, в холодном, мглисто-посверкивающем инее, развернул, заглянул внутрь, успокоенно снова свернул и засунул поглубже в морозилку… «Ну что ж, надо все-таки позвонить, поставить в известность!» – Бяка довольно решительно (боль совсем прошла) вышел из кухни и направился по коридору – у Тоньки лицемерно-стыдливо притихли – к двухмаршевой лестнице, ведущей в мансарду.

Здесь, на втором этаже дома, на высоте, мобильная связь была почище, поустойчивее. И толсто, плотно обитая войлоком дверь с лестницы, чтобы не дуло зимой с чердака, надежно защищала разговор от лишних ушей. Бяка пользовался обычно мансардой для особо серьезных переговоров – с банком там, начальством из района, или когда что-то покупал-продавал на солидные суммы.

Резкими, короткими рывками Бяка плотно прикрыл за собой дверь, ведущую на второй этаж, накинул на всякий случай крючок. Прошел в мансардную комнату, сел на продавленный, в ямах, старый диван у окна – единственное, что было здесь из мебели, чиркнул машинально указательным пальцем по мохнато осевшей по подоконнику пыли – пыль была здесь везде многолетняя, она серо выбелила и съела светло-желтую, праздничную налаченность сосновой вагонки, которой когда-то так старательно оббил светелку Бяка, а потом выкрасил желтым «пенатэксом» и покрыл в несколько слоев лаком. «Думал, что внуки будут жить здесь летом… когда они будут теперь, эти внуки?» – вздохнул Бяка и включил телефон. Часы на мониторе показывали половину шестого. «Самое время, – подумал Бяка, нажимая на кнопку, когда вывернулась строчка „Труханов“, – работу заканчивает, пятница – короткий день… теперь можно и поговорить».

Тем не менее Вадик откликнулся не скоро, коротким, раздражительным:

– Слушаю Вас!

– Вадим Аркадьич? – почтительно осведомился Бяка. – Здрасьте! Это Михаил Макаров из Романова, извините, что беспокою…

– Здрасьте, Михал Васильич! – нетерпеливо бросил Вадик. – Я сейчас в дороге с шефом… если можно покороче… что там у Вас?

«Вот это хорошо, что он с Булкиным!» – обрадовался Бяка, но привычно засмущался, зачастил:

– Сегодня на меня тут наехали! Требуют лимон! Вечером я должен оставить пакет в обозначенном месте! Не знаю, что и делать!

– Стоп, стоп, стоп! – неожиданно нервно и решительно остановил Бяку Вадик. – Отсюда помедленней! Кто наехал?.. Давайте с толком, с расстановкой!

– Не знаю! – тоже возбудился Бяка. – Какие-то отморозки, зажали меня в поле… я кусты со стороны леса корчевал!

– Как выглядели? Откуда взялись? – стараясь говорить спокойнее, стал уточнять Вадик.

– Как выглядели? В масках были, злющие, как голодные кабаны, наглые… – снова заторопился Бяка, – подъехали со стороны леса, по трелевочной дороге…

– Знаю, знаю… – машинально сказал Вадик и неожиданно спросил: – Лям… какими требовали?

Бяка не сразу понял, а потом дошло:

– Российскими… а какими же еще! – вырвалось у него.

– Понятно. – Бяке показалось, Вадик облегченно вздохнул. – Ну и что там у них, какие-нибудь особенности, приметы… запомнил? – уже деловито, переходя на «ты», спросил он.

– Да в масках, говорю, были… какие приметы! – вдруг открылся смысл предыдущего вопроса Бяке, и он почувствовал, каким-то особым наитием уловил, что дальнейший разговор уже не будет иметь никакого смысла, что он обречен. – Хотя вот запомнил, – потускневшим голосом сказал Бяка, – у одного на руке была наколка… кажется, кораблик с парусом, он все кхыкал, ну то есть кашлял… а у другого на лапище солнышко с лучиками вставало… А так, бандюги как бандюги… грозились, если деньги не принесу, инвалидом сделают, ну и все прочее…

– Когда это случилось? – продолжал уточнять Вадик. – Номер машины запомнил?

– Номер грязью замазан, – промямлил Бяка, – это было где-то часа два назад…

– Надо было сразу сообщить, – нарочито-недовольно буркнул Вадик, – в полицию звонил?

– Нет, вам первому… хотел пораньше, да тут один мужик из деревни заехал, все планы перебил, – снова зачастил Бяка. – Он, кстати, в фермеры надумал, я дал ему ваш телефон… Виталик Смирнов зовут, хочет в понедельник вам звонить…

– Ладно-ладно, с этим Виталиком разберемся, пусть звонит, – взял начальственную, покровительственную ноту Вадик, – тут надо думать сейчас, что с тобой делать. Вот что, подожди минут десять, я перезвоню… сиди тихо, жди! – Вадик решительным нажатием кнопки прервал торопливо-благодарное Бякино: «Все понял, буду…»

– Владимир Савельич, надо бы переговорить, – старательно, вытянувшись хоботком, подобрался Вадик с заднего сиденья к плечу важно откинувшегося в кресле рядом с водителем человека.

– Не опоздаем? – тяжело зашевелился человек на переднем кресле, прихватывая для удобства мясистой рукой верхнюю ручку.

– Идем с запасом в час, – сверил Вадик время на мобильнике, – на МКАД из области в пятницу пробок не бывает… вот в обратную сторону, это да, все на дачи ринутся… Звонок был серьезный…

– Всегда у тебя все серьезное… сплошные проблемы… вот так на море едем, – недовольно заворчал передний седок, – тормозни, – бросил шоферу, – разомнемся немного. Без пищалок? – обернулся к Вадику.

– Желательно, Владимир Савельич, – оставил мобильник на сиденье Вадик.

Вышли из машины. Владимир Савельевич оказался крупным, солидно-представительным, с животом через ремень мужиком лет пятидесяти с небольшим. Большая голова без шеи, с густыми седыми волосами, тщательно постриженными «под Ельцина» времен окончательной трансформации того из секретаря обкома в президенты, сидела на широких плечах монументально и несковыристо. По всему облику упитанной, бычьей крепи, по особой багровости и рыхло-жеванной мордастости лица чувствовалось, что этот человек любит с удовольствием и через край попить-поесть. Небольшие светлые глазки смотрели умно, строго, с холодком, как чаще всего смотрят глаза бывалого, пребывающего долго во власти и знающего всему цену человека. У такого, чувствовалось, не забалуешь. Про Булкина, а это был глава администрации Иванградского района, так и говорили – строгач, бычара, кого хочешь затопчет. Он, видимо, и затаптывал, иначе не усидел бы на шатком и опасном, но доходном креслице начальника уезда восемнадцать лет.

Спустились по невысокой, отлогой насыпи шоссе (шофер, делая поправку на грузность хозяина, знал, где тормознуть) на довольно чисто выкошенную обочину, отошли к придорожному лесу.

– Ну! – повелительно бросил Вадику Булкин. Вадик коротко и внятно, как на утреннем обзоре районных новостей, пересказал разговор с Бякой. Булкин недовольно засопел, характерно похрюкал носоглоткой, глубоко вдыхая воздух через широкие круглые ноздри разъехавшегося лаптем носа, раздраженно поерзал молнией на белой спортивной куртке.

– По уму-то, конечно, надо бы забрать… это… сам понимаешь, у твоего фермера, – сердито начал выговаривать Вадику, – но возвращаться уже поздно. – Булкин агрессивно, двустволкой, раздул ноздри. – Чем он думал, козел, хотя бы на два часа раньше… этот твой хранитель?!

– Растерялся, да, говорит, как на грех подъехал какой-то местный мужик, который в фермеры хочет, как я понял, за советом, – заюлил Вадик.

– Да-а, – процедил, холодно и отстраненно смерив Вадика взглядом, Булкин, – я как чуял, когда ты мне подсовывал этого хуторянина… «место безопасное, уединенное, удобно скрытно подъезжать», – вспомнил он какой-то разговор Вадику и снова сердито засопел. – Ну ладно, будем надеяться, обойдется… то, что они попросили российскими, это хорошо, это, ты прав… они о главном не знают… Вот что. – Булкин внимательно посмотрел на носки своих дорогих, светлой желтой кожи, надеваемых обычно в отпуск за границу, легких, щеголеватых мокасин, перевел взгляд на бело-голубые, пижонистые кроссовки Вадика. – Как только вернемся вечером в воскресенье из Испании, полетишь впереди меня, как бог Гермес на своих волшебных штиблетах, к своему хуторянину, возьмешь все у него, схватишь в охапку и в другое место… и больше ни шагу туда! Только бы твой столыпинец продержался до понедельника. Так ему сейчас и скажи – продержись до понедельника! Посули три… нет, два!.. полтора… черт с ним, два процента!.. Что б было за что под утюгом партизаном молчать! Разумно? – вперился бычьим взглядом в Вадика Булкин.

– Отлично! Вы, как всегда, Владимир Савельич, в корень… – сладко пропел Вадик, – может, это… для подстраховки наряд вызвать?

Булкин задумался, носорожисто потоптался на месте:

– Вопрос: кто их навел на этого вольного хлебопашца? Нет ли тут следочка к нашему недавнему, этому, как его, Господи прости… сити-менеджеру? Раз его криминал поставил… не копает ли он по нашим финансовым агентам? – стал размышлять Булкин. – Допустим, что это так. Допустим, он хочет отщипнуть себе кусок пирога, заметим, от нашего пирога, нанимает каких-то пацанов, прощупывает финансовые источники, начинает с того, что на поверхности лежит… фермер, мол, кредиты от администрации получает, пусть и со мной делится… Может быть такое? Может. А наш главный полицмейстер, как меня начали информировать, в последнее время что-то жопой вертит, говорит, мало ему отстегивают… начал с этим, сити-менеджером, корешиться… хотят, похоже, свою игру с баблом в районе замутить… Ну-ну, пусть попробуют! – Булкин сжал кулаки и словно налился свекольным соком. – Так вот с нарядом этим… можно, конечно, позвонить… менты вышлют группу, рэкет как никак, обязаны отреагировать… А если эти пацаны по наводке от сити-менеджера и полицмейстер об этом знает, он уж тут не пропустит возможности направить с нарядом к нашему фермеру своего опытного человечка… Без утюга расколют хуторянина! А?

– Мудро, Владимир Савельич, мудро! – продолжал насахаривать Вадик. – Тут, как говорится, врач не навреди…

– Не понял? – строго воззрился на Вадика Булкин. – При чем здесь какой-то врач?!

– Это я к тому, что торопиться не следует, – вывернулся Вадик.

– Молодец, – понимающе ухмыльнулся Булкин, – торопиться с нарядом не будем… Может, они, с другой стороны, залетные какие… налететь, срубить бабла по-быстрому и снова под корягу… А мы шум поднимать начнем, протоколировать, в сводки заносить…

– Вполне, очень даже может быть, – заученно просиял глазками Вадик, – тут к вашим словам одна деталька вспомнилась. – Он на короткое время, буквально на секунду, таинственно вскинул вверх указательный пальчик. – Макаров, ну этот фермер, говорил, что у одного на руке наколка лодки с парусами, парусник… а у другого солнце с лучами встает… Это о чем говорит? Тот, кто с парусником, вор, который не ворует, где живет… залетный, выходит, однозначно залетный! Вы тут в точку!.. А тот, кто с солнышком, значит, недавно откинулся… на мели сидит. Вот и скорешились друганы в легкую деньжат срубить у фермера, по-тихому, в деревне… Залетные они! Точно!

Булкин заулыбался.

– С кем работаем… – насмешливо окинул Вадика взглядом, – мы и в наколках знаем толк!

– Вот всегда вы так, Владимир Савельич… а я серьезно, – сделал попытку обидеться Вадик.

– Да ладно тебе, вижу, что серьезно, – примиряюще похлопал его по спине Булкин, – вернемся, пробьем по своим каналам, что за птахи. Ну а пока успокой этого фермера, про проценты не забудь… пусть продержится до понедельника… с нарядом торопиться не следует… Поехали, самолет ждать не будет!

…Из витиеватых, полных недоговоренностей и намеков разъяснений-указаний Вадика Бяка понял, что нужно особо следить «за главным предметом», что ждет его, Бяку, награда за «содействие и мужество» в «две единицы с колечками от всего», что нужно продержаться до «ночи на понедельник», когда он, Вадик, «вернувшись с шефом вечером в воскресенье из командировки», сразу же «заглянет с надежными ребятами» и все уладит.

Когда разговор был закончен, Бяка еще долго стоял у окна светелки, машинально потирая влажным и нагревшимся от вспотевшей ладони мобильником лоб, рассеянно вглядывался в мутно-запыленное, с высохшими серыми пятнами от дождевых капель стекло, мало что видел, тяжело собирался с мыслями. Внезапно он понял, что не услышал от Вадика главного для себя, что делать ему дальше, нести или не нести этим, в масках, деньги? И до него дошло, что никого его проблемы не интересуют, что всем плевать с высокой колокольни, что будет с ним, с его дочерью, с его кровно заработанными, наконец. А интересуют их там, наверху, только их собственные денежки, только их выгода, только их интересы – и больше ничего. Он для них всего лишь так себе, резинка для одного дела. Обидно стало Бяке, горько обидно. И еще вдруг Бяка понял, что остался он со своей бедой один на один. И никто ему не поможет. И он принял решение, что не отдаст этой мрази ни копеечки. Сдохнет, а не отдаст! И снова острым крючком вонзилась в его сердце боль, невозможно стало вздохнуть полной грудью. Казалось, что вот-вот что-то лопнет там, в пульсирующем комочке жизни… Бяка сел на диван, стал дышать мелкими порциями, короткими, крайне осторожными затяжками воздуха растаскивать болевое сцепление в сердце. Когда немного отпустило, посмотрел время на мобильнике. Было восемь тридцать. Внизу хлопнула дверь на улицу. Тонька пошла загонять коров. До встречи с крутыми оставалось полчаса. Бяка подумал, что зря он весной не купил у заезжего, загулявшего егеря казенный охотничий карабин «Сайга». И просил-то тот всего ничего, на пару бутылок…

Примерно в это же время в блистающем огнями, промытым стеклом, глянцем пластиковых панелей, никелем хромированных стоек, яркими подсветками баров и бутиков, в столичном аэропорту Домодедово начиналась регистрация пассажиров на рейс Москва – Барселона. Вадик с Булкиным с наработанной неспешностью привычно влились со своими аккуратными, чистыми чемоданчиками на колесиках в толпу дорого и по-спортивному одетых людей, отправляющихся покупаться и понежиться на просторных, ухоженных пляжах солнечной Каталонии. И хотя у Вадика с Булкиным среди вещей, прихваченных в дорогу, лежали шорты, плавки и пляжные тапочки, летели они в Испанию в этот раз не ради теплого моря и ленивого полеживания в шезлонгах в сладкой полудреме на прокаленном солнцем пляже. Основное место в чемоданах наших путешественников занимали легкие, светлых тонов, солидные костюмы, галстуки, смена небедных туфель и сорочек. Конечным пунктом перелета в Барселону для Булкина и Вадика был небольшой, старинный, чрезвычайно уютный городок на каталонском взморье, с пульсирующе-дробным, воспламеняющим воображение, как перестук кастаньет, названием Мальграт-де-Мар. Всего в часе езды от Барселоны, крупнейшего, между прочим, делового центра Европы. С деловыми соображениями и расчетами собрались и Булкин с Вадиком из затерянного среди русских равнин Иванграда в затерянный среди каталонских, оливковых холмов Мальграт. Летели наши друзья на восточное побережье Испании, чтобы оформить на двоюродную сестру Вадика покупку небольшой, всего в триста квадратных метров, но очень уютной виллы в стиле «модерн» начала двадцатого века, с пальмами и бассейном, в черте старого Мальграта, где века сплели нежно-уютное, каменное кружево улочек, где всегда все надраено и умыто до блеска, лампадно-прозрачно от сияния и синевы моря, с осторожным, вкрадчивым шорохом накатывающегося где-то рядом на берег. Год назад отдыхал здесь с женой Булкин, правда, в новом городе, где отели, магазины, бары и рестораны, где ни днем ни ночью не спят люди, где не утихает музыка и ищет кратковременных и острых ощущений разноязыкая толпа. Однажды после ужина вышли они прогуляться вдоль моря и как-то незаметно свернули на аллею, уводящую к темным силуэтам прибрежных холмов. Каково же было их удивление, когда они вступили в совершенно иной мир древнего испанского городка, где, как когда-то в русских деревнях на скамеечках, сидели в плетеных креслах перед домами люди, о чем-то неторопливо переговаривались, где играли дети в мяч, где неброско работали вечерние магазины и в нешумных кафе под открытым небом коротали время за кружкой пива крепенькие, далеко за восемьдесят, дедки, возможно, когда-то налитые яростной, взаимно-испепеляющей ненавистью «республиканцы» и «фалангисты». Сидели рядом со стариками и молодые люди, с красивыми, особенно у девушек, рельефно очерченными, чувственно-взрывными лицами. Но никто не кричал и не выяснял отношения. Все проходило правильно, с достоинством. Это было так трогательно и мило, что Булкин с женой, вернувшись в отель, решили, что вот так и здесь надо доживать в старости. «Меняю Иванград на Мальграт», – плутовато щурясь, характерно хрюкая носоглоткой, сказал Булкин Вадику по возвращении домой. «Остроумно, Владимир Савельич! Остроумно, ничего не скажешь!» – расшаркался, как обычно, Вадик.

Глава 8

Было уже достаточно поздно, где-то около одиннадцати вечера, когда к задней двери романовского клуба почти бесшумно на нейтральном ходу (от шоссе под горку), при выключенных фарах, мягко шурша по заросшей травой грунтовке, подкатила заляпанная грязью, видавшая виды, битая-перебитая «пятерка» (как она еще бегала, бедная!). Витек Орешников, особенно чутко прислушивавшийся в этот вечер к каждому шороху за стенами своего кабинетика, пропустил приезд ночных гостей. Согретый и расслабленный коньяком, он вздрогнул в кресле, когда услышал стук в плотно занавешенное окно. Осторожно, залипнув в простенке, узко отодвинув штору и с опаской глянув в темноту, он узнал стучавшего. Легко подхватившись, скорым шагом почти выбежал в коридор, провернул ключ в замке. В коридор поочередно, напряженно и опасливо зыркая по сторонам, вступили с улицы двое. Впереди, одетый в просторную, темно-серую блузу с капюшоном, был широкий, почти квадратный, с длинными руками до колен, весьма примечательный субъект, о которых принято говорить, даже мельком взглянув, «типично бандитская морда» – хряповидно-округло-наглая, словно слепленная из увесистых, с кровью, отбивных, настолько она была багрово-сыра, бесформенна, рыхла. Только крохотные «моргалы», светящиеся неистребимой пакостью, выдавали в ней что-то «человеческое» (если так можно было сказать).

– Здорово, Кокос! – низким приглушенным голосом, непрерывно озираясь, приветствовал он Витька, протягивая лапу, густо и страшно заросшую поверх кисти крупным, рыжим волосом.

– Привет, Паук! – сдержанно, с долей скрытой иронии, отвечал Витек.

Второй был как-то анекдотично во всем противоположен первому. Выше среднего роста, узкоплеч и узкогруд, худосочен. Под глазами не отменяемые черные синяки. Подкашливая, он поздоровался с Витьком кивком головы, словно боясь словом невзначай вычерпнуть из себя что-то дорогое и важное для жизни. И глаза его, приторможенные, смотрели бережливо, без растраты, с затуханием.

– Привет, Синяк! – заметно теплее поздоровался с ним Витек. – Направо, в комнату, – нетерпеливым движением руки поторопил он гостей, вглядываясь в конец коридора. Там было пусто. Звучала негромкая музыка, светился разноцветными огоньками топер, подвешенный к потолку в зале. И практически никого. В эту пятницу, как ни странно, с посетителями в баре было не густо.

– Ну что? – нетерпеливо спросил Витек уже в комнате, закрывая дверь поплотнее.

– Два часа ждали… не привез, падла! – выругался квадратный, внимательно приглядываясь к столику с коньяком и орешками.

– Его проблемы… потеряет больше, – отследив взгляд квадратного, направился Витек к шкафу за рюмками.

– Я говорил, Кокос, надо было прессовать его сразу на хуторе! Попялили бы девку у него на глазах, сразу бы все отдал! – заворчал квадратный, не без удовольствия отмечая появление на столике еще двух рюмок.

– Тебе бы только пялить кого-нибудь, Паук, – ухмыльнулся Витек, разливая коньяк. – Тоньше надо работать… тоньше, за вымогательство с применением насилия дают в два раза больше… А ты и так только откинулся!

Паук скорчил недовольную гримасу, первым вытянул лапу к коньяку. У запястья под звериным волосом синело восходящее солнышко с шестью короткими лучами.

– Бабки нужны, Кокос, бабки! Ты вон свое дельце тут замутил, коньяк жрешь, а мы с Синяком по нулям! – огрызнулся Паук и опрокинул, ни с кем не чокаясь, рюмку в рот. Порылся толстыми волосатыми пальцами в тарелке, зажевал орешками. Витек неодобрительно поглядел на Паука, тоже выпил. Закусывать орешками после Паука не стал. Синяк повертел коньяк в руках, понюхал, поставил на столик. Из-под задравшегося рукава куртки выглянул безобидный, как на детских рисунках, веселый кораблик с парусами.

– Ты чего? – кивнул на рюмку Витек.

– Тубик, таблетки сильные жру… – уныло, сдерживая кашель, выдавил Синяк.

– Ему айболита хорошего надо! – мрачно изрек Паук. – А где бабло?

– Бабло будет, мы его додавим! – пристально вглядываясь в Синяка, сказал Витек. – До рублика все отдаст, да еще с процентами… мы его на счетчик поставим. Когда днем наехали на этого придурка в поле, морды прикрывали? – спросил у Паука. Тот кивнул и подлил себе еще коньяка. – Не хочет по-хорошему, сегодня же начнем отжимать – медленно, с подкруткой, только сок потечет… – Темные глаза Витька стали еще темнее. – Не включит вовремя голову, тогда и до девки его доберемся, – с ухмылкой посмотрел на Паука, – а пока вот что…

Паук с Синяком навострили уши. Витек, на голову выше всех, наклонился к ним и, уклоняясь от дыхания Синяка, шепотком изложил план действий на ночь.

– А если он, сучара, в ментовку стукнул? И нас там ждут? – засомневался Паук, морща короткий, вобранный пупочкой в мясистые щеки нос. «Не морда, а жопа», – с отвращением подумал Витек и усмехнулся:

– Там все тихо… у него неожиданно стукачок нарисовался, его работник-свинопас… который, как я слышал, заодно и девку хозяйскую дрючит. Опоздал ты, Паук! – не удержался, куснул Витек.

– Бакланишь много, Кокос! – пошевелил мохнатой лапой перед Витьком Паук. – Когда-нибудь тебе подрежут язык…

– Но-но! – тоже ощетинился Витек.

– Ну и что он, этот… дятел? – не выдержал все-таки и со свистом, из глубины легких, раскашлялся Синяк, прикрывая узкой ладонью с длинными, женскими пальцами рот.

Витек не успел уклониться от Синяка, для профилактики затаил дыхание, немо постращал глазами Паука и сделал вид, что успокоился.

– Где-то в районе десяти он заходил сюда со своей толстожопой пивка принять… я перекинулся с ним парой фраз, когда бабец отлить в кустики побежала…

– Ну и? – презрительно сплюнул на чистый палас Паук.

– Одни х…и! Я говорю… слушай! – надвинулся Витек на Паука. Тот прикрыл веки и часто-часто заморгал. – Так вот, – с ненавистью перевел взгляд с Паука на опоганенный палас Витек, – этот крысеныш попискивал, что все там, на хуторе, нормально… Если бы там что-нибудь зашухерилось, он бы мне сказал.

– А с чего он тебе будет говорить? Может, он закумовался? – оправился Паук, накидывая глазками старым зэковским приемом на Витька петли-круги.

– Паук, я что, хочу тебя снова подсадить на нары? – решительно и зло начал распальцовываться Витек. – Говорю вам, здесь верняк… этот фраерок, как выяснилось, тоже хочет сорвать бабки с фермера, ему там что-то года три уже не платят… Ну и вообще он на крючке у меня… это он про хозяйское бабло, кредиты, выручку и прочее после коньячка с клофелином выболтал. Так что порожняк ему гнать без мазы! – Витек, остывая, с усмешливым торжеством посмотрел на обоих.

Паук, угрюмо уставившись в пол, начал шумно шкрябать мохнатой пятерней грудь. Синяк, натужливо затаивая дыхание, багровея, боролся с очередным приступом кашля.

– Без бабок он сдохнет, – кивнул на Синяка Паук. – Заметано, сделаем по-твоему, – бросил косой взгляд на Витька, – ты этого Буратино нашел, нас подтянул, тебе лучше знать, как его тряхнуть… Но у меня бы он!.. – медленно сжал и потряс в воздухе мохнато-волосатым, как в мохеровой варежке, кулаком Паук.

Витек, пряча насмешливую улыбку, наклонился к столику, разлил коньяк по рюмкам.

…Когда минуло девять и выбор окончательно определился, стало ясно, что, вопреки здравому смыслу, чувству самосохранения, природной осторожности, ничего уже из-за неожиданного, дерзко-упрямого желания действовать наперекор всему отменено не будет, Бяка почти физически почувствовал, как сомкнулись, захватывая его всего, хищные, неумолимые створки какого-то прочного, не размыкаемого капкана. Бяка ощутил, что с этого момента игра пошла на опасный разогрев, с непредсказуемым, вполне вероятно печальным, концом. И он запоздало засомневался, заметался в чувствах и настроениях – может, как всегда надо было сделать – стерпеть, подчиниться жесткой организованной силе – власти, бандитам, да какое имеет значение кому, главное, чтоб более сильные и агрессивные отвязались, не трогали его, не мешали жить… Но выбор был сделан, и ничего отменить уже было нельзя, и некому было помочь, встать рядом с ним, Мишкой Макаровым, простым деревенским мужиком, размечтавшимся когда-то стать хозяином, поверившим вещавшим откуда-то сверху витиям, что можно быть этим самым хозяином, независимым, самодостаточным, отвечающим только за себя. Бяка внезапно подумал, что вот тут-то и кроется главная причина того, что с ним сейчас происходит. Он же хуторянин, одиночка. Он сам хотел этого и сам все сделал так, что надеяться он мог теперь только на самого себя. «Вот загнись я сейчас здесь, и никто не придет на помощь, – с ядовитой обидой на всех подумал Бяка. – Даже дочь родная не побеспокоится внизу – где ты, отец, что с тобой?!»

Он лег ничком на диван, пропитанный сухой чистой пылью, еще пахнущей июльским зноем и раскаленной на солнце крышей, и тихо, бессвязно заканючил, как когда-то в детстве, спасаясь от зубной боли на печке, где, крутясь и не находя себе места, интуитивно прижимаясь больной щекой к горячим кирпичам, старался заглушить, умиротворить ломоту в зубах и побыстрее заснуть. «А как же надо тогда жить? – заворочался Бяка на диване, принимая позу поудобнее и улавливая в себе мягкие, приятные позывы ко сну. – А надо жить среди людей, – внезапно явственно пришло Бяке в голову, – а как это – жить среди людей? – задался странным, каким-то чуждым для себя вопросом Бяка и удовлетворился столь же несвойственным для себя ответом: – Это когда все работают сообща, живут сплоченно, вместе радуются и переживают, если что… вместе дают отпор, если враги приходят». «Правильно думаешь, Миша, – внезапно возник из ниоткуда Сергей Васильевич Дьяконов, – я всегда знал, нагуляешься, наживешься на хуторах, снова к нам вернешься». «Куда возвращаться-то, совхоз давно разрушили! – опешил Бяка. – И Вы, Сергей Васильевич, тоже умерли!» «Зря разрушили, – печально покачал головой Дьяконов, – был бы совхоз, отбились бы от любых бандитов… да и не было их при нас, это сейчас их распустили, а мы им воли не давали». «Верно говорите, Сергей Васильевич, как клопы лезут изо всех щелей, – согласился Бяка, – давить их надо… И что мне с ними теперь делать?» «Все, что мог, ты уже сделал», – сказал многозначительно и туманно, растворяясь куда-то, Дьяконов… и Бяка проснулся.

Спал он около часа, не больше. В доме было нехорошо, с каким-то нежилым замиранием тихо. В светелке окно непроницаемо сливалось с черным небом. Не перелетал, как обычно, шумным табунком ветер с верхушки на верхушку деревьев, не скреблись мыши между двойными полами, не гремел цепью пес у будки. «Какой мрак и глушь… как в могиле, – приподнялся Бяка с дивана, сел, вслушиваясь в темноту, – а эти, наверное, опять в клуб ушли?» И странно, впервые Бяка подумал о Тоньке и ее ухажере, этом работничке Игорьке, особенно об Игорьке, без раздражения и неприязни. «Черт с ней, пусть делает, что хочет, никого лучше, похоже, она здесь действительно не найдет… доверчивая, наивная, дура полная… не дай бог, останется одна, затопчут ведь», – с жалостливой нежностью шевельнулось в душе. Впрочем, чувство это прошло как-то вскользь, особенно не занимая его. А занимало его всего, можно сказать, овладело им, послевкусие этого странного сновидения с Дьяконовым. Никогда ему прежде не являлся в снах старый директор Дьяконов, с чего бы это, с какой стати?! И слова его… Чушь, чепуха какая-то, но странная, настораживающая, недобрая, ощущал Бяка, чепуха. «Покойники снятся к перемене погоды, – вспомнил Бяка из детства слова бабушки, – к перемене, так к перемене… но Дьяконов сказал с намеком, как-то приговорно… – Снова пугливо проснулось, заныло сердце. – „Все, что мог, ты уже сделал“… неужели? – в дурном предчувствии запнулся Бяка, не решаясь сказать себе то, что уже проговорил как-то особо в неподвластных глубинах сознания. – Нет, дурь какая-то, совсем спятил здесь, на чердаке, в этом пыльном гробике». Бяка встал с дивана, вытягивая вперед руку, ощупью добрался до двери, нашарил и откинул крючок, включил свет на лестнице. Сердце, почувствовал, прибавило в оборотах, слышимо и громко запульсировало в груди, к счастью, без боли, и Бяка, повеселев, вполне здорово и уверенно заскрипел вниз по ступенькам.