Текст книги "Русский"

Глава пятая

Утром они принимали душ, стоя в стеклянной кабинке. Серж видел, как Нинон закрывает глаза, спасаясь от воды, как дует сквозь губы, отгоняя водяную волну. Она была в прозрачном блеске, и он обнимал ее, слыша, как струи плещут на его плечах и груди. Целуя ее, чувствовал на губах вкус воды.

Они пили кофе, ели омлет, когда в прихожей раздался звонок. Удивленный столь ранним визитом, Серж пошел открывать. На пороге стоял посыльный, и в его руках была корзина цветов.

– Это вам. Распишитесь.

Серж принял цветы, внес их в комнату.

– Это ты мне прислала? – Он смотрел на алые и белые розы, окруженные широкими глянцевитыми листьями, на две большие белые лилии. – Как называется эта композиция?

– «Нежность», – сказала она, видя, как он целует цветы, как восхищенно сияет его лицо.

Он поставил цветы на стол, подумав, что вечером, когда вернется домой, они сразу же напомнят о восхитительной ночи и об этом великолепном солнечном утре.

Он собирался отвезти ее в цветочный салон, а потом отправиться в «Останкино», где была назначена встреча с продюсером нового телешоу. Помог ей надеть шубку из чернобурки. Набросил куртку с воротником из волчьего меха. Спустились на лифте, и он с крыльца увидел свой темно-зеленый «шевроле» среди других машин. Тяжеловесный, черный джип загородил ему выезд, и Серж с досадой подумал, что придется просить водителя освободить место. Стал доставать ключ, пропуская Нинон вперед.

– Если не позвоню до обеда, значит, я в студии, на просмотре, – говорил он ей, извлекая ключ из кармана.

Увидел, как двое в спортивных куртках и вязаных шапочках метнулись к Нинон. Набросили ей на голову черный балахон, из-под которого раздался ее истошный визг. Третий подскочил, ударил сквозь балахон рукой, в которой блеснул на солнце шприц. Серж кинулся к ней, но сзади ему на голову напялили черный мешок, погасивший солнце, снег, темно-зеленый «шевроле». В шею ему больно вонзилось тонкое острие, и все стало меркнуть, стекленеть: снег, машина, люди в спортивных куртках. Померкло, оставив по себе мутное неподвижное пятно, как на экране потухшего телевизора.

Он очнулся, словно всплыл на поверхность из темного омута. Мутное пятно, в котором омертвело сознание, стало оживать, наполняться цветом. В нем мелькнули солнечный снег, темно-зеленый «шевроле», люди в вязаных шапочках, один из которых поскользнулся на льду. Все это кануло, и он увидел вокруг себя серые шершавые стены, горящий в потолке желтоватый светильник, закрытую железную дверь, усыпанную заклепками. Он сидел на железном стуле, и запястья были стиснуты тонкими стальными наручниками.

Он испытывал тяжесть похмелья, стараясь что-нибудь вспомнить с момента, когда почувствовал укол в шею, и до этой минуты, когда очутился в камере, скованный кандалами. Но из памяти был напрочь иссечен отрезок времени, и рассеченные кромки были сшиты так, что не позволяли восстановить утраченный фрагмент.

Железная дверь заскрипела, отворилась, и в камеру вошел человек, чье появление показалось Сержу сновидением. Провал памяти, о котором он только что думал, был связан с перелетом из яви в сон.

На пороге стоял китаец. Голый по пояс, с рельефными мускулами плеч и груди, натертый блестящим жиром, перетянутый по бедрам малиновой тканью, с крепкими кривыми ногами в спортивных кроссовках. На голове топорщился стальной бобрик. Шевелились кошачьи усики. В узких глазах мерцали две черные маслинки. Он держал в руках двухременную плетку, и деревянная рукоять с набалдашником в виде драконьей головы была выкрашена в красный цвет. И опять пахнуло муравьиным спиртом, будто этот едкий запах выделяли железы стоящего перед Сержем человека.

Это было наваждение, посетившее его дважды. На краю чудовищного, уводящего в преисподнюю провала, который померещился ему среди «Райского рынка». И в телестудии, где в черном бархатном Космосе, среди комет и светил, вдруг возник китаец с малиновой перевязью, как лицедей Пекинской оперы. Теперь он явился третий раз – как больной мираж опьяненного воображения.

– Где я? Вы кто? – спросил Серж, ожидая, что голос его утонет в ватном сне. Но голос прозвучал явственно, с похожим на стон надрывом. – Почему я здесь оказался?

Китаец молчал. Только дергались над верхней губой кошачьи усики и поигрывали мускулы, натертые жиром.

– Я арестован? За что? Есть ли у вас ордер на мой арест?

Китаец молчал, и только подрагивала верхняя губа, приоткрывая желтоватые зубы, и чутко шевелились колючие усики.

– Я требую, чтобы меня отпустили! Я работаю на Центральном телевидении, на государственном телеканале! Руководство канала добьется для вас наказания!

Китаец молчал. Мерцали под низкими веками черные маслинки. Едва заметная дрожь пробегала по атлетическим мускулам. Серж чувствовал исходящий от китайца запах муравьиного спирта.

– Я требую, чтобы меня отпустили! Требую, чтобы мне предоставили адвоката! Вас будут судить по уголовной статье о похищении людей!

Китаец размахнулся и ударил Сержа плеткой, секущим косым ударом, по лицу, груди, животу. Серж ощутил ворвавшуюся в него боль, двойную, слепящую. Заслонился скованными руками, а китаец бил его, вращая плетку, прожигая свистящей болью одежду. Серж сгорбился, уткнулся лицом в колени, пытаясь спастись от ударов, а они со свистом падали ему на спину, затылок, словно две сабли одновременно рубили его.

Удары прекратились. Исхлестанное тело горело, кипело, орало от боли и ужаса. Он держал у глаз скованные запястья, видел, как лоснятся мускулы китайца, краснеет рукоятка с драконом, и сквозь боль чувствовал едкий запах муравьиного спирта, словно где-то рядом разворошили муравейник.

– Я каспадина Сен. А ты сопака. Сопака каспадина лает, будем бить плоко, плоко. – У китайца дрогнули мускулы, и Серж отпрянул, ожидая удара. Но китаец повернулся на пятках и вышел из камеры грациозно, как танцор Пекинской оперы. Лязгнул замок.

Серж, избитый, оскорбленный, униженный, сидел на железном стуле, оглядывая камеру. Ее стены, без окон, покрывал колючий, грубо нашлепанный бетон, выкрашенный в серый цвет. Жгуты резиновых кабелей тянулись у потолка, спускались к железной распределительной коробке, крышка которой была оторвана, и виднелись обрывки проволоки. Рядом по трафарету были начертаны линялые белые молнии, череп и надпись: «Высокое напряжение». Светильник на потолке был грубый, тусклый и прочный, какие ставятся в бункерах, шахтах и тюрьмах. И вся комната напоминала бомбоубежище.

Серж пытался объяснить несчастье, которое с ним стряслось. Он не был замешан в финансовых махинациях и не обладал большими деньгами. Не имел врагов и конкурентов, которые хотели бы его устранить. Не перебегал дорогу мстительным и ревнивым мужьям. Встречи, которые случались у него в последнее время, не содержали в себе скандалов, разногласий, беспощадных ссор. Он встречался с легкомысленными стилистами, гламурными эстетами, самолюбивыми поп-звездами и манерными топ-моделями. Он обедал с космонавтом, выходившим в открытый Космос. Ужинал с антропологом, изучавшим мифы о Рае. Никто из них не излучал угрозы, ни от кого не веяло бедой. Беда витала в соседних безымянных мирах, из которых доносились сигналы тревоги. Китаец, дважды ему являвшийся, был пришельцем иного мира, получивший человеческое воплощение. Он ворвался внезапно, со стороны, пробив хрупкую мембрану, отделявшую явное от неявного. И случившееся несчастье не имело разумного объяснения.

Среди этой сумрачной комнаты, чувствуя боль от хлыста, он вдруг вспомнил Нинон, встающую из душистой пены среди музыки и бурлящих огней. Ее прелестное тело, маленькие острые груди, лучистый лобок. И ему стало ужасно от мысли, что в эти минуты ее мучают, бьют, распинают, и ее истошный крик зазвенел у него в ушах.

Он вскочил и кинулся к дверям, забарабанил скованными руками в железные листы и заклепки:

– Откройте! Бандиты! Вас всех загребут! Оторвут ваши чертовы головы!

Он колотил в дверь, и она открылась. На пороге, взмахивая плеткой, возник китаец. Шагнул в камеру, нанося Сержу удар сверху вниз, словно разрубал его от темени до паха. Серж с воплем отпрянул, но его настиг второй удар, третий, отсекал ему руки, голову, выбивал глаза, рвал губы. Валил, полосуя огненной болью. Серж кричал, заслонялся, видя свистящую плеть, малиновую ткань, кривые упругие ноги.

Китаец плетью оттеснял его от двери. Серж упал, издавая при каждом ударе крик, а китаец все бил и бил, загоняя его в шершавый бетонный угол. Среди боли, свиста ремней и собственных воплей Серж чувствовал, как выворачивается наизнанку его личность. Ужас и боль, ожидание очередного удара и безумная мольба, хриплый животный крик, – в глубину истерзанной плоти трусливо прятались от ударов его гордость, самолюбие, неповторимость души.

Он лежал, исхлестанный, словно изуродованное существо, у которого лицо, с глазами и ртом, было забито вглубь, в область желудка и печени. А снаружи их окружало окровавленное мясо с хрипящими легкими и дрожащим от ужаса сердцем.

Он оставался в углу, в пустой камере, всхлипывая, издавая тихий скулящий звук. Железная дверь заскрипела, и он задрожал, ожидая возвращения мучителя. Но в комнату вошел человек в черном, ткнул его носком башмака: «Пошли», – и Серж, повинуясь, вышел. Оказался в тусклом туннеле с овальным сводом, бетонными стенами, из которых выглядывали полукруглые железные крепи. Мрачные, в решетках, светильники освещали узкие, проложенные в туннеле рельсы. По стенам тянулись кабели. Иногда попадались линялые, сделанные по трафарету надписи: «Граница поста», «Воздуховод закрыть», «Техническая вода». Охранник толкал его в спину, и ноги Сержа начинали семенить и путаться.

Они дошли до железной двери, у которой стоял другой охранник, в черном комбинезоне, с нашивкой «безопасность», с короткоствольным, висящим на плече автоматом.

– Вперед!

Дверь приоткрылась, и Сержа впихнули в просторное помещение, в затхлый теплый воздух, какой бывает на скотных дворах. Рядами стояли двухъярусные койки, на которых под одинаковыми черными одеялами спали люди. Несколько светильников в потолке освещали их запрокинутые, с открытыми ртами лица, торчащие грязные ноги, обнаженные плечи. Слышался храп, кашель, невнятное бормотание. Какой-то полуголый бородач сел на кровати, когда Серж проходил мимо, ошалело осмотрел его и тут же упал, засыпая.

– Стой здесь! – приказал охранник. – Койка номер тридцать три, второй ярус. Не вздумай бузить, сука!

Охранник снял с его запястий наручники, пошел к выходу. А Серж торопливо разулся и полез наверх, где сжался на расплющенном тощем матрасе, натягивая на голову скомканное одеяло. И ему показалось, что его влепили, вмазали в теплое пластилиновое месиво, в котором уже увязло, залипло множество безликих людей.

Он вдыхал затхлый воздух, наполненный кашлем, сиплым дыханием, и горько, с больным изумлением, вспоминал, что совсем недавно нес в руках дивные цветы, благоухающие целомудренной свежестью. Чувствовал грубое, нечистое одеяло и истертый другими телами грязный матрас, столь не похожие на его прохладные крахмальные простыни, свежий пододеяльник, батистовое покрывало. Над ним горели тюремные светильники, его окружали шершавые стены каземата, куда он был брошен из своей изящной, с красивыми вещами, квартиры, где горела разноцветная лампа, опушенная павлиньими перьями. При встречах его обнимали приятели, целовали гламурные красавицы, а теперь его ухоженное тело было жестоко избито. И никто не спешил на помощь, никто не хватился его, никто не объяснил эту ужасную перемену. И его испуганная, униженная душа жалко прячется в глубине изнасилованного тела.

– Ты кто? – услышал он громкий шепот. Выглянул из-под одеяла.

Близко от него, с соседней койки, смотрело заросшее светлой щетиной лицо, долгоносое, лобастое, с дрожащими в тревожном блеске глазами.

– Я Серж. А ты?

– Андрей. Ты откуда? Московский или гость столицы?

– Московский.

– Я с Беларуси. Где взяли?

– Что взяли?

– Где в мешок посадили?

– У дома, когда выходил.

– Меня на Белорусском вокзале. Перед самым поездом.

– За что нас взяли? Зачем?

– Рабы. Ты теперь раб. Здесь все рабы.

Андрей кивнул туда, где, похожие на бесформенные глыбы, спали люди.

– Что за место? – Серж обвел глазами бетонные стены и своды. – Тюрьма или что?

– Подземелье. Сталин для себя на случай атомной войны вырыл. Глубоко. Никакая бомба не прошибет.

– А кто же нас в рабство взял?

– Тат Керим Вагипов, который в Москве все рынки держит.

– И «Райский рынок»?

– И его.

Какое-то тягучее больное подозрение возникло у Сержа, и он старался связать рассыпающиеся воспоминания, незавершенные мысли, в которых брезжила отгадка того, что с ним стряслось. Там, перед стрельчатой аркой с надписью «Райский рынок», перед зловонным провалом, у которого явился китаец, уже началось его пленение, его путь в преисподнюю. В артистическом клубе «А12» Вавила, похожий на усатого моржа, что-то говорил ему про богача Керима Вагипова, про сталинское подземелье. И это было предвестием близкой беды, которому он не внял. Беда сжимала вокруг него свой железный обруч, а он танцевал на льду среди чудесных соборов, любовался Венерой, возникшей из перламутровой пены.

– А кто такой Сен? – Серж осторожно водил лопатками, на которых горели побои.

– Палач. До тебя на койке тридцать три спал молдаванин. Сен кинул его в печь для сжигания мусора.

– За что?

– Хотел убежать.

– Убежать отсюда возможно?

– Спи. Наговоримся еще.

Голова Андрея пропала, а Серж, стараясь не причинить себе боль, улегся на койке, где еще недавно спал молдаванин, сгоревший в печи. Утонул в тяжелых клубящихся сновидениях, как в железном жерле вулкана.

Глава шестая

Он проснулся от воя сирены, которая создавала жуткие завихрения звука, словно выло раздираемое на части животное. Под потолком гасли и разгорались светильники, как глаза этого истязаемого животного. Серж привскочил на койке, не понимая, где он находится, чувствуя кошмар этого железного воя, взламывающего кости мозга. И вся дикая явь случившейся с ним беды ворвалась в него с этими миганиями и металлическим воем, от которых кричала каждая клеточка избитого тела.

С кроватей, скидывая черные одеяла, вскакивали тощие полуголые люди. Казалось, что от воя трубы встают из могил мертвецы, оставляя после себя сырые темные ямы. Лица загорались и гасли в мигающем свете. Провалившиеся щеки, клочковатые черные бороды, обезумевшие глаза. Люди толкались у выхода. Были видны сутулые спины с зазубренными лопатками и позвоночниками.

Толкаемый со всех сторон, Серж обнаружил, что вокруг теснятся азиатские и кавказские лица – узбеки, азербайджанцы, таджики, все небритые, некоторые с синеватой щетиной, другие с нечесаными бородами. В туннеле, куда его выдавило, стояли охранники в черных комбинезонах, с автоматами, и среди них яркий, красочный китаец Сен. Бронзовые атлетические мускулы на обнаженном торсе. Малиновая перевязь. Плетка с красной рукояткой. Его лицо казалось каменным, и только в узких веках дрожали глаза, словно пастух пересчитывал валившее мимо стадо. У Сержа при виде плетки взыграли все незажившие раны, и он трусливо спрятал глаза, протискиваясь мимо китайца.

Место, куда они валили всем стадом, был туалет, размешенный в соседнем помещении. Вдоль стены тянулся наклонный бетонированный желоб, желтый и зловонный, у которого мочились люди. Серж с отвращением смотрел на мутный, бегущий в желобе поток, брызги, хлюпанье. Отворачивался, боясь, что эти брызги попадут на лицо.

У другой стены, разделенные низкими стенками, тянулись отхожие места, жуткие в своей обнаженности, с ребристыми опорами для ног, похожими на железные лапти. Люди скрючились, держа обрывки газет. Другие стояли тут же, ожидая очереди. Серж испытывал ужас, унижение, отвращение, которые были страшнее вчерашнего избиения. Среди зловония и мерзких звуков его превращали в животное, подобное другим, которые забыли о своем человеческом прошлом, смирились с тем, что смогут выжить здесь, лишь превратившись в животное. И его сокровенная сущность, спрятанная в самую глубину избитого тела, спряталась еще глубже, чтобы не касаться мерзкого пола и стен, ребристого железа нужников, ядовитого зловония, от которого слезились глаза.

Умывальник являл собой длинное оцинкованное корыто, в которое из нескольких кранов лилась вода. Люди ополаскивали небритые лица, брызгали на волосатые груди, сморкались среди ударявшей в железо воды. Серж, боясь коснуться обступивших его полуголых тел, все же испытал облегчение, подставив ладони воде, которая просачивалась в чудовищное подземелье оттуда, где под солнцем блестели ручьи, голубели озера, падали с неба дожди. Вода была вестницей из другого, чудесного мира, из которого его насильственно вырвали.

Все возвращались в каземат с койками, заправляя тощие одеяла, придавая помещению сходство с военным кладбищем, состоящим из угрюмых одинаковых могил. У Сержа не получалось подоткнуть одеяло под продавленный матрас. Андрей мягко отстранил его и точными солдатскими движениями заправил койку, сначала взбив, а потом расплющив серую подушку без наволочки.

Серж увидел, как один за другим люди опускались на колени, в проходах между кроватями. Сгибались, касаясь лбами грязного пола. Минуту оставались недвижными, выгнув костлявые спины. Разгибались, воздев глаза к потолку, раскрывая ладони, словно ожидали, что сверху снизойдет на них волшебное диво. Вновь припадали к полу.

Маленький худощавый таджик, занимавший койку ярусом ниже под Сержем, молился тут же. Серж потеснился, освобождая место. Видел его тощий затылок, сдвинутые пятки, умоляющее лицо, обращенное вверх, к мутным светильникам. Словно он старался пробиться сквозь толщу бетона, уповая на то, что будет услышан, и невидимая, благая сила придет ему на помощь. По его серому, с тощей бородкой лицу текли слезы.

– Раджаб, за нас помолись, – наклонился к нему Андрей. – Мой-то Бог меня не услышит. Он меня сюда запихнул.

Серж попытался открыть свое сердце молитвенному чувству. Представил золотой купол, увенчанный крестом. Под куполом, на белом столбе колокольни, побежала лучистая надпись. Нинон летела на коньках, оглядываясь счастливым лицом. Поднималась, восхитительная, перламутровая, из душистой пены, окруженная чистым сверканием. Серж почувствовал, как душат его слезы, и отвернулся, чтобы белорус не заметил его несчастного лица.

Все вновь потянулись к выходу. Под надзором охраны, под хищным взглядом китайца нестройно прошагали в отсек, предназначенный для кормления. Рядами стояли замызганные столы и лавки. Каждый, входя, хватал пластмассовую миску и алюминиевую ложку. Садились тесно, раздраженно толкая друг друга. Серж, получив исцарапанную, нечистую, со следами жира миску, втиснулся между белорусом Андреем и таджиком Раджабом, мучительно слушал стуки пластмассы, несвязный гул голосов, чужой язык, в котором угадывалось раздражение, голодное нетерпение.

– Набей живот на весь день, – поучал Сержа белорус. – Кормежка раз в сутки. Добавки не жди. Разве что Сен угостит плеткой. – Его длинноносое, синеглазое лицо с золотистой щетиной выражало веселую злость несмирившегося человека, в котором воля свернулась в тугую спираль, готовую распрямиться со свистом.

– Монахи Тибета обходятся без пищи в течение месяца. – Сидящий напротив Сержа худой, с голым черепом человек насмешливо смотрел на уродливую пластмассовую посуду, гнутую ложку, словно сознавал комичность своего здесь присутствия, которое вызывало в нем не страдание, а иронию. – Есть духовные практики, позволяющие извлекать жизненную энергию прямо из Космоса.

У человека были огромные надбровные дуги, белесые брови, под которыми ярко взирали рыжие солнечные глаза, искавшие среди тусклых стен и измученных лиц что-нибудь привлекательное, впечатляющее.

– Здесь плов нету, шурпа нету, кебаб нету. – Раджаб водил по сторонам печальными большими глазами, словно надеялся увидеть расписное азиатское блюдо с горой стеклянного, окутанного паром плова.

– Уж это точно, баб здесь нету! – хмыкнул Андрей, ободряюще пихнув Раджаба локтем.

Послышалось металлическое громыхание, и в рядах между столами появилась железная тележка, толкаемая двумя бородачами. На тележке стояла огромная алюминиевая кастрюля. Тележка останавливалась. К ней тянулись руки с мисками, и один из бородачей черпал половником содержимое кастрюли и плюхал в миску. Серж, как и все, протянул пластмассовую посудину, почувствовал тяжесть упавшего в миску шматка. Стал всматриваться в густой ком еды, коричнево-желтый, с красными потеками и клейкими зеленоватыми прожилками. Серж различил вареный картофель, волокна мяса, кусок рыбы с торчащими костями, огрызок хлеба, кожицу помидора, ломоть сладкого торта, что-то похожее на сбитые сливки, полуобглоданную мясную косточку. Из липкой массы сочилась смесь бульона и кофе.

Это были объедки с многих столов, сваленных в одну кастрюлю, как это делают в общественных столовых, отправляя питательные остатки на ферму для откорма свиней. Серж, вдыхая сладко-кислый, исходящий от еды запах, видя торт с остатками крема, прилепившийся к рыбьим костям, почувствовал спазм, оттолкнул от себя тарелку, закрывая рот ладонью.

– Не вкусно? – спросил Андрей, уплетая месиво, азартно чавкая, вытаскивая из зубов рыбью кость. – Там, наверху, – он ткнул пальцем в потолок, – отели первого класса. Там в ресторанах жрут бандиты с дорогими проститутками. И нам перепадает семга с ананасами, чай с горчицей.

– Лучше умереть, чем эту гадость глотать. – Серж с отвращением смотрел на миску.

– Умереть не надо. Бежать надо. Кушать, кушать, чтобы сил много. – Раджаб тщательно пережевывал еду, стараясь не потерять ни единой калории, которая понадобится ему в минуту побега. – У нас в Душанбе персик цветет, гранат. Такой красивый цветет. – И он прикрыл свои влажные фиолетовые глаза, чтобы видеть розовые сады среди синих гор, к которым стремилась его пленная душа.

– Куда убежишь, Раджаб? – сказал Андрей. – К лифтам тебя не допустят, из автомата пристрелят. Молдаванин хотел бежать – его в топке сожгли.

– Хочу персик смотреть, хочу жену смотреть, хочу детей смотреть. Убегу.

– Вы пленники, а я свободен. – Человек с лысым черепом улыбался длинными язвительными губами. – Ухожу отсюда, когда хочу. Лифт не там, где вы думаете. – Он указал пальцем куда-то в сторону, где, по его представлениям, находился лифт, соединяющий поверхность с подземельем. – Лифт вот здесь. – Он ткнул себя в лоб между выпуклыми надбровными дугами. – Сосредоточенной мыслью могу улететь прямо в Космос. Пока вы томитесь в этом царстве Кощея, я летаю среди красот Мироздания, гуляю в садах несравненной красоты, вкушаю божественные плоды.

– В следующий раз, Лукреций, прихвати меня с собой, – сказал белорус. – Ты меня только где-нибудь у Белорусского вокзала высади. Я на поезд – и в Витебск. А ты дальше, в Космос, лети.

– Лукреций? – спросил Серж, пытаясь что-то вспомнить.

– Лукреций Кар, – комично морща губы, произнес человек. – А в миру Лука Петрович Карпов.

Серж вспомнил, что в артистическом клубе «А12» Вавила говорил ему об открывателе чудесного препарата «Кандинский», способного переносить человека в пространстве и времени. Вспомнил чудодейственный шарик, вскруживший ему голову на катке. И теперь эта встреча не была простым совпадением. Кто-то предвосхитил их встречу, выбрал для нее это место. Кто-то написал таинственную пьесу о его, Серже, будущем, и его жизнь лишь подтверждала сюжет этой пьесы.

Облизывали ложки розовыми собачьими языками. Неохотно отставляли пластмассовые, выскобленные до дна миски. Шумно шли к выходу. Строились в колонну, толкаясь, под холодными взглядами автоматчиков. Двинулись колонной, не в ногу, натыкаясь друг на друга, по тускло освещенному туннелю. Серж видел вокруг небритые азиатские лица, мятые робы, наступал на пятки семенящего впереди Раджаба.

Охранники провожали колонну. Среди них вышагивал китаец, с голыми ногами, плавно перекатываясь с пятки на носок, будто плыл по туннелю. Внезапно он кинулся в гущу, стал хлестать плеткой Раджаба, вгоняя ременные удары ему в спину. Раджаб сгорбился, закрыл затылок руками, тонко заверещал, а китаец хлестал так, что рвалась на спине рубаха, и брызгала кровь. Серж, слыша у своего лица свист плетки, видя, как рвется под ударами окровавленная ткань, испытал животный страх, потребность выть и бежать.

Китаец отступил. Раджаб семенил, всхлипывая, поводя избитыми лопатками.

Они шли по туннелю, мимо освещенных боксов с раздвижными решетками. Из колонны по двое, по трое выходили люди и исчезали за решеткой, где виднелись какие-то столы, груды тряпья, какие-то рыхлые кучи, но у Сержа не было времени все это рассмотреть. В этих боксах исчезли Раджаб, белорус Андрей, кудесник Лукреций Кар. Наконец, и его самого вывели из колонны и толкнули сквозь железные прутья в бокс, освещенный мертвенно-белым светом.

На бетонном полу высилась большая стиральная машина с застекленным люком. Тут же стоял длинный стол, покрытый линолеумом. Над столом с потолка спускалась широкая, из хромированной жести, труба. Под столом стояли пакеты с наклейками. В стене было пробито окно, за которым виднелись люди, утюги и гладильные доски. Пахло сыростью, стиральным порошком, дующим из трубы сквозняком.

– Зарядишь машину порошком. – Охранник ткнул башмаком стоящие на полу пакеты. – Когда пойдет барахло, – он указал на хромированную трубу, – забросишь в машину и отстираешь. Чистые тряпки сложишь вчетверо и вон туда, к пентюхам с утюгами. Машину запорешь – убью. Вздумаешь убежать – убью. До тебя один хер здесь работал, надумал бежать – убили. – И охранник вышел, захлопнув решетку.

Серж остался в клетке, прислушиваясь к слабому гудению трубы, переговорам таджиков за стенкой. Пытался осознать пугающую новизну своего положения. Не умел отгадать причины жестоких, случившихся с ним перемен, в которых обнаруживались все новые, отвратительные и беспощадные стороны.

На столе валялась растрепанная потертая книжица, объяснявшая, как пользоваться стиральной машиной.

Серж углубился в чтение, постигая нехитрую логику управления, понятную и доступную среди необъяснимого абсурда и ужаса.

Услышал, как зашумело, зашуршало в трубе. Шум приближался, и сверху из трубы стали вываливаться белые матерчатые комья, падали на стол, их накрывали новые ворохи, пока ни образовалась высокая рыхлая груда. Запахло чем-то прелым, сладковатым.

Он осторожно потянул угол ткани. Это оказалась простыня, мятая, покрытая розовыми пятнами, должно быть вином. Он рассматривал складки материи, на которой незримо отпечатались тела, любовные объятия, вмятины животов и спин, брызги слюны и горячего семени. Брезгливо отодвинул простыню.

Вторая была похожа на первую, в мазках губной помады, усыпанная табачным пеплом, с каким-то жирным пятном. Вся высокая груда состояла из несвежих простыней, пододеяльников, полотенец, и на всех были следы ночных соитий, остатки грима, помада, желтоватые и розоватые пятна, едва заметные брызги крови. Должно быть, наверху находился отель, в котором номера сдавались любовным парам или проститутки принимали клиентов. Из того же отеля объедки обедов и ужинов сгребались воедино и в лохани подавались на стол пленникам.

Серж заглянул внутрь трубы. Стенки ее были отшлифованы, в ней слышалось тихое гудение. Она уводила наверх, в царство свободы, и Серж сравнил ширину своих плеч с диаметром трубы. Представил, как втискивается в трубу, подобно змее ввинчивается вверх, выбираясь из подземелья. Но тут же подумал, что его предшественник молдаванин предпринял подобную попытку и был убит.

Серж насыпал в машину стиральный порошок. Открыл застекленный люк, в котором засверкал блестящий ротор с множеством отверстий. Натолкал внутрь ворох простыней и затворил люк. На регуляторах выставил режим работы – объем воды, температуру – и нажал пуск.

Машина ожила, тихо затрепетала, стала наполняться водой, чуть слышно булькала, чавкала, пропитывая влагой ткань. А потом вдруг взревела, зарокотала, задрожала, и в стеклянном окне заклубилось белье, забурлила вода, взыграла пена. Ротор крутился, мял, давил, месил материю, полоскал ее мыльной пеной, выедая из нее жир, перхоть, чешуйки кожи, следы человеческих пороков и похотей. Погрохотав, подрожав, машина вдруг умолкала, и из нее по ребристой трубе истекала мутная вода, прямо на бетонный пол, сбегая по желобу в дыру. И как ни был подавлен Серж, как ни болели его иссеченные спина и руки, как ни угнетена была его душа, он находил удовольствие, обслуживая машину, радовался ее разумным действиям.

Его не оставляла мысль о природе случившейся с ним беды. Эта природа таилась не в нем самом, не в его окружении, а в загадочной, незримой реальности, в которой происходили явления, не подвластные разуму. Посылали ему намеки то в виде опереточного китайца на краю преисподней. То в виде рыхлого неопрятного Вавилы, рассказавшего о подземном бункере Сталина, о кудеснике Лукреции Каре, о зловещем миллиардере Кериме Вагипове. Стальной невидимый обруч сжимался вокруг него и вдруг обнаружил себя, стиснул в железных объятиях.

Машина снова принималась крутиться, перебрасывая белье в сверкающем роторе, прилежно вымывая ядовитые пятна блуда. Замирала, выплескивая из себя воду, которая с каждым разом становилась светлей и прозрачней. Наконец, Серж выключил машину, извлек из люка влажные плотные ткани. Отделил одну простыню от другой. Сложил каждую несколько раз. Тяжелую стопку, пахнущую сладковатой химией, отнес к окну в стене, где ее принял бородатый таджик. И уже шипели раскаленные утюги, валил в соседнем отсеке пар, просачиваясь к Сержу туманными струйками.

Вновь загружал машину, слушал ее рокот, дрожание. Высоко над головой, отделенный толщей земли и бетона, был солнечный снежный мир. Чудесная Москва, сиявшая своими фасадами, сосульками, праздничными витринами, мимо которых шел оживленный московский люд, мчались сверкающие автомобили, и можно зайти в уютное кафе, и мечтать за чашечкой кофе, среди молодых лиц, не знакомых, но таких симпатичных и милых.

Ему хотелось есть. Он не ел больше суток. Отказавшись утром от мерзкой снеди, он обрек себя на голодные страдания. Но эти страдания голода, боль в избитой спине, страх, не отпускавший сердце, отвращение ко всему, что его окружало, – все это странно сливалось с рокотом стиральной машины, в котором слышались угрюмые напевы. С миганием красного и зеленого индикатора. С раздражающим запахом химии и тлетворным духом, истекавшим из груды белья. И все это вместе порождало адскую галлюцинацию.