Текст книги "Русский"

Музыка, как спираль, кругами врезалась в землю, высверливая в ней воронку с уступами, по которым катились волны красноватого цвета. Словно в центр земли была опрокинута Вавилонская башня, наращивала ярусы, погружая их в преисподнюю. По уступам стояли виселицы, эшафоты и колья, на которых мучали грешников. В колесах хрустели кости, рвались сухожилия. Деревянный ворот наматывал на колоду кишки. Хитроумные машины дробили суставы, отсекали конечности, вырывали языки и глаза. В кипящей смоле исчезали лица. Заливали глотки свинцом. В бассейн с голубой кислотой кидали обнаженные жертвы, и они превращались в струйки зловонного дыма. Черные стаи птиц летели к центру земли, садились на плахи и виселицы, несли в своих клювах кости с гниющим мясом, вырванные с корнем глаза. Ад шевелился, дышал. Красные вспышки жаровен, истошные крики мучений были цветомузыкой ада.

Серж очнулся, когда машина внезапно смолкла. Слушал, как тихо журчит вода, вытекая на бетонный пол.

Когда вся груда грязного белья, упавшая из жестяной трубы, была выстирана, и было невмоготу от голода, за ним явился охранник, и с той же сумрачной колонной он вернулся в спальный отсек. Азиаты молились, падая ниц. Кое-кто лежал, отрешенно уставившись в тусклые светильники. Другие возле умывальников стригли бороды большими ножницами с округлыми, затупленными концами.

Белорус Андрей протянул ему на листке бумаги кусочек холодного мяса на косточке и ломоть черного хлеба:

– Подкрепись. Завтра умнее будешь. Привыкнешь.

Серж с благодарностью взял угощение, утоляя невыносимый голод.

Раджаб сидел на койке, мерно раскачиваясь взад и вперед. Глаза его были закрыты.

– Ты себя до смерти так укачаешь, – сказал Андрей, беря его за плечо и останавливая эти унылые колебания.

– Вижу, как персик цветет, арык течет. Вижу ханум, деток вижу. Аллаха прошу: «Помоги убежать». Он говорит: «Беги». Значит, буду бежать.

Взвыла сирена, словно снаружи по тоннелю бежала разъяренная гиена. Светильники панически заморгали, и большинство из них погасло. Все забирались под утлые одеяла, словно погружались в могилы. Серж забрался на верхнюю койку, где еще недавно спал молдаванин. Подумал о Нинон, так что испытал на мгновение лучистое счастье, и погрузился в дымные железные сны.

Глава седьмая

Подземная жизнь с каждым днем казалась понятней, оставаясь при этом ужасной. Серж все так же испытывал кошмар пробуждений, когда включалась сирена атомной тревоги, и клетки мозга выгорали, оставляя в голове фиолетовую пустоту. Он начинал привыкать к зловонию, к стадному поведению людей, которые у всех на виду удовлетворяли свои животные надобности. Он больше не откидывал миску с объедками, выуживая кусочки мяса, хлеб и картошку.

Однажды в месиве овощей, остатков мяса и рыбы, среди опивков вина и сока ему попалась изумрудная, в золотой оправе сережка, которую уронила в тарелку во время оргии пьяная женщина.

Китаец Сен избивал плеткой шагавших в колонне не за проступки, а выборочно, по своему усмотрению, поддерживая этими избиениями повиновение рабов.

Серж успел узнать, на какие работы выгоняют их после сна и какие производства расположены в отсеках за железными решетками.

Белорус Андрей принимал из жестяной трубы ворохи брюк, пиджаков, женских юбок и платьев, которые поступали из крематориев, где мертвецов, перед тем как сжечь, раздевали и одежду отправляли на рынок для продажи. Многие пиджаки, кофты и рубахи были разрезаны на спине, ибо только так было возможно одеть окаменелые тела покойников, перед тем как положить их в гроб. Андрей на швейной машинке сшивал разрез, накладывая искусный шов. Таджики помощники разглаживали рубец, делая его почти незаметным, и реставрированная одежда хорошо расходилась на рынке.

Раджаб вместе с подручными работал скорняком. Из жестяной, вмурованной в потолок трубы на стол сваливались груды мертвых собак и кошек, которых отлавливали по дворам живодеры. Раджаб свежевал тушки животных, сдирал с них шкуры и передавал скорнякам, которые вымачивали шкурки в дубильных растворах. Потом из них шили меховые шапки и воротники, служившие на рынке ходовым товаром. Ободранные тушки тоже направлялись в дело. С них срезали мясо, и оно шло на шаурму или купаты. Скелеты отправляли на заводы по сжиганию мусора, частички пепла оседали на московские дворы, где не переводились бездомные собаки и кошки.

Еще один отсек был приспособлен для рекультивации испорченных пищевых продуктов. Лежалое мясо с душком, заплесневелые куры, начинавшая гнить рыба вымачивались, устранялся неприятный запах тления, продукту возвращался первозданный вид свежести. Его покрывали целлофаном, приклеивали нарядную этикетку, и фирменные, янтарно-золотистые куры, нежно-алая семга, сочная говяжья вырезка не залеживались на прилавках.

Особым делом занимался Лукреций Кар. Его отводили в отдаленный отсек, где блестели мензурки и колбы, пламенели горелки, булькали змеевики. Работники в медицинских масках сыпали порошки на аптекарские весы, фильтровали цветные жидкости, сушили выпадающие осадки. Лукреций Кар был занят производством каких-то уникальных возбудителей, рецептом которых владел один он. Он возвращался после работы в спальный отсек, производил впечатление помешанного, ночью смеялся и читал наизусть стихи.

Серж догадывался, что в огромном подземном лабиринте существуют и другие лаборатории, цеха, производства, удаленные с поверхности земли, где им противопоказан свет солнца. Для обслуживания этих адских производств отлавливались люди, превращались в рабов и спускались в преисподнюю. Среди них оказался и Серж. Но его сошествие в ад не было случайностью. Имело таинственную причину.

Его сосед по койке белорус Андрей – светлая щетина на худом длинноносом лице, синие глаза под широким упрямым лбом – отличался от остальной подавленной и безвольной массы непрерывным сопротивлением, которое он оказывал угнетающим обстоятельствам. Он не давал места унынию, взбадривая себя ироническими высказываниями в адрес охраны, китайца Сена, бессловесных, понурых таджиков. Он не позволял себе безропотное прозябание, в котором таяли воля и надежда на избавление, и находился в постоянном движении, перемещаясь между койками, делал гимнастику, безукоризненно, как истинный военный, заправлял утлую постель. Сержу казалось, что Андрей к чему-то готовится, что-то высматривает, что-то непрерывно просчитывает. Старался держаться к нему поближе, заряжаясь его энергией.

– Ты что, знаешь, как отсюда удрать? – спросил он Андрея.

– Если есть ход сюда, значит, есть ход отсюда.

– Что ты задумал?

– Еще не знаю. Но задерживаться здесь не намерен. Меня там ждут, наверху.

– Кто ждет?

– Товарищи ждут. Батька Александр Григорьевич Лукашенко ждет.

– Ты думаешь, ему есть до тебя дело?

– Батьке до всех есть дело. До каждого белоруса, каждого русского, каждого украинца. Он всем нам батька, а мы, славяне, все его сыны.

– Чем же он прославился, батька?

– Нас, славян, мусором забросали. Особо вас, русских. Да и украинцев тоже. Такая гниль и погань правит, что скоро от народов ничего не останется. Батьку Бог славянам послал, чтобы он нас, славян, спас, снова в одно государство свел, – и мы стали могучим народом.

– Как же это батьке удастся?

– Это разговор особый. У нас в Беларуси, в монастыре, старец живет. Он говорит белорусам: «Берегите батьку. Он Богом дан. Он дивный славянский цветок, который в пустыне расцвел. Он для славян звезда Вифлеемская». Батька меня ждет наверху. – И Андрей мечтательно улыбнулся и стал ходить между коек, делая гибкие тигриные повороты, когда утыкался в стену.

Таджик Раджаб вызывал у Сержа сострадание своим щуплым, как у мальчика, телом, умоляющим слезным взглядом, неодолимой нескрываемой тоской, которая снедала его, и он таял, худел, смотрел своими выпуклыми чернильными глазами, ожидая чудесного избавления.

– Ты, Раджаб, слезами, как сосулька, растаешь, – пробовал его утешить Серж, подсаживаясь рядом на железную койку. – Вот увидишь, скоро нас отсюда отпустят. ОМОН ворвется, охрану на землю положит, китайцу Сену башку оторвет. Давай терпеть.

– Мне долго терпеть нельзя. Мне кишлак ехать надо. Папа больной лежит, умирает. Очень плохой болезня, весь такой, как веточка, стал. Мама лечила, ягоды, цветы в чай варила. Болеет. Мулла лечит, три дня Коран читал. Болеет. Врача из Душанбе привозил, он смотрел, слушал. «Нету Душанбе такой лекарства. Надо Москва покупать». Москва приехал, работал много. Землю копал, снег рыл, камень клал. Заработал, лекарства аптека купил. Надо домой ехать, папа лекарства дать, здоровый стать. Поймали меня, били, сюда привели. Лекарство нету. Папа умрет. Папа жалко.

Он сидел, вздрагивал худыми плечами, и слезы бежали по серому лицу и клочковатой бороде.

Лукреций Кар привлекал Сержа своей безволосой сияющей головой, которая была накалена настолько, что не нуждалась в согревающем волосяном покрове. Надбровные дуги придавали лицу первобытную мощь, а рыжие солнечные глаза постоянно смеялись, как у язычника, который славил земные стихии и природные чудеса. Казалось, рабская жизнь, стадное существование, побои китайца, мерзкая еда и принудительный труд не угнетали его. Не мешали постоянной духовной деятельности и умственному поиску, в которых он пребывал ежеминутно. Его длинные лисьи губы улыбались, словно он старался обхитрить кого-то, с кем вел постоянное состязание. Он напоминал Сержу рисунок в детской сказке о колобке, где круглый самодовольный колобок уютно устроился на лисьем носу, а лиса улыбается, не торопясь его слизнуть. Этим колобком был для Лукреция Кара весь окружающий мир, познанию которого он посвятил свою жизнь.

Перед тем как зазвучать иерихонской трубе, он усаживал Сержа к себе на койку и говорил:

– Эти чудаки хотят убежать отсюда. Андрей, настоящий вояка, думает, как ему разоружить охрану и с боем пробиться к лифту. Бедный Раджаб соорудил приспособление из дощечек, которые намерен поместить враспор в трубу, чтобы подтягиваться на них руками и опираться ногами, вылезти сквозь трубу наружу. Едва ли им это удастся. Скорее всего, их поймают и отправят в печь для сжигания мусора. Посмотри на меня, я свободен! – Он открывал ладони, показывая Сержу, что в них нет никаких приспособлений, позволяющих убежать из темницы. – Я свободен! – повторял он, обращая к Сержу свои рыжие солнечные глаза.

– Каким же образом? – спрашивал Серж, кивая на решетчатые двери и изможденных понурых людей.

– Есть лифт, поднимающий меня на поверхность. – Он тронул свой сияющий череп и провел от него вертикаль к бетонному потолку. – Одно усилие, слабая концентрация воли – и я уже гуляю по заснеженной Москве, иду по голубому Тверскому бульвару, с румяными детишками и строгими бабушками. Подхожу к Пушкину, у которого на голове сидит продрогший голубь, а у подножия на снегу краснеет роза. Любуюсь церковью в Филях, похожей на золотую невесту в белых кружевах и алых шелках. Гуляю по Третьяковке, наслаждаясь полотнами Лентулова, где он рассыпает храм Василия Блаженного на тысячи лучей, посылая их со скоростью света во все концы Вселенной. Вхожу в мой домашний кабинет, раскрываю томик Есенина и вместе с ним благоговею перед дивной русской природой, где полевой цветочек или рождественская звезда суть русские языческие боги.

– Случайно мне достался ваш волшебный препарат «Кандинский», и я, подобно Лентулову, рассыпал храм Василия Блаженного на пучок лучей и мчался вместе с ними со скоростью света. Чем вы занимались там, наверху? В чем смысл ваших исканий и открытий?

– Я вижу, вы меня понимаете, если вам удалось вкусить препарат «Кандинский». Вы убедились, что это не наркотик. Он многократно усиливает восприятие, ускоряет умственную деятельность и способствует творчеству. С его помощью можно создать фабрику научных открытий или художественную студию, где пишутся гениальные картины и сочиняется божественная музыка. Я работал в центре космических исследований, и мои разработки были направлены на создание космического человека. Русский человек – космический человек. Гагарин – это Есенин русского Космоса. А Есенин – это Гагарин русской поэзии.

– Поясните, если можно, подробнее, – попросил Серж.

Но раздался истошный металлический вой, дико замигали светильники, словно по тоннелю мчалась разъяренная гиена, и глаза ее были как чашки, полные крови.

– В другой раз, мой друг, в другой раз… – Лукреций Кар, сияя рыжими солнечными глазами, улыбался, словно надсмехался над железным зверем, проносящимся по тоннелю.

Серж часами отстирывал грязные простыни, пропуская их сквозь мыльную пену и сияющий ротор. Где-то наверху неутомимо, день и ночь, возбужденная плоть предавалась пороку, оставляя на постельном белье отпечатки насилий и извращений, а он, как священник, беря на себя грехи мира, восстанавливал первозданную белизну и непорочность материи. И неустанно под рокот машины и журчание воды задавался вопросом: кто, по какой причине вверг его в это кромешное подземелье? Кому, какой не олицетворенной силе и обезличенной воле было угодно столь круто изменить его жизнь, сломать его благополучную судьбу, подвергнуть его душу столь жестоким испытаниям?

В своей прежней жизни он пытался разглядеть признаки роковых перемен. Старался вспомнить отца, военного, который ушел на азиатскую войну, так и не вернулся, оставив по себе ноющую боль и тайну своего исчезновения. Вспоминал бабушку, любившую его так, что эта любовь по сей день одухотворяла его. Бабушка любила его так страстно и беззаветно, словно чувствовала свою скорую смерть, торопилась напитать его своей любовью, наделить запасом солнечного света на всю остальную жизнь. Думал о маме, смерть которой застигла его врасплох. Окруженный ее сберегающим материнским покровом, он, как земля, потерявшая атмосферу, вдруг почувствовал себя беззащитным перед жестким облучением, которое сжигало его. Но этот материнский покров вернулся и по-прежнему заслонял его от беспощадных лучей. И после смерти мама оберегала его.

Откуда, из-за какого угла ударила в него черная молния? Кому было угодно разрушить его жизнь и уклад, который он скрупулезно выкладывал, как выкладывают мозаику из драгоценных кусочков смальты? Его эстетизм, которому он подчинил свое существование, – изысканную манеру одеваться, модную прическу, дорогой автомобиль и квартиру, обставленную красивыми и дорогими предметами. Его уникальное творчество, позволявшее создавать волшебные образы, в которых космические фантазии облекались в музыку, цвет, пылающее светилами небо. Русская поэзия и живопись, народная хореография и авангардная пластика танцев напоминали мистерию новой, еще не названной религии. И все это было опрокинуто в пропасть, где рокотала подземная музыка тьмы, словно башня Татлина погружала свои спирали в преисподнюю: из божественного рая в кромешный ад.

Он сыпал порошок в машину, набивал ротор комьями испачканной материи, пускал механизм. И пока хлюпало, булькало, рокотало, старался воспользоваться рецептами Лукреция Кара и проточить коридоры, сквозь которые мог выбраться на свободу.

Он вцепился в цветастый бабушкин сарафан, прячется за нее, а на них наступает боком, ударяет когтями землю, трясет разгневанным красным гребнем огромный петух, золотой, с зеленым отливом, злым рубиновым глазом. Бабушка гонит прочь сердитую птицу, топает на нее, кричит. Вот-вот между ними произойдет сказочная схватка, и в стороны полетят разноцветные перья.

Из темного уголка своей детской кровати он смотрит на маму, которая лежит и читает книгу. Свет лампы падает на книгу, на ее чудесное лицо, пышные каштановые волосы, розовые дышащие губы. И он так любит ее, так дорожит этим тихим вечерним мгновением, их драгоценной близостью, неразрывностью.

Два этих воспоминания были подобны коридорам, выводящим его из бетонного тоннеля в восхитительный мир свободы. Он шел по ним, пока они не наполнились дымкой, металлическим туманом, и он вновь оказался в отсеке под жестяной трубой, из которой стали падать грязные комья. В стенной проем просунулась бородатая голова таджика.

– Давай, отец, простынь неси. Гладить надо.

На верхней койке, после воя сирены, он долго не мог уснуть, поражаясь молниеносной, случившейся с ним перемене, догадываясь, что в этой перемене был свой таинственный смысл. Кому-то безымянному было угодно, чтобы кончилось его благополучное существование и он оказался в ужасных, безвыходных обстоятельствах, среди которых обязан был уцелеть.

Он лежал с открытыми остекленелыми глазами, глядя на освещенный проем дверей, и ему казалось, что по тоннелю, окруженный свитой генералов, проходит Сталин. Его сменяют на красной голливудской дорожке Том Круз и Кэйти Холмс. А потом по зеленой чудной траве, вытянув гибкую шею, в жемчужных пятнах лунного света, грациозно проходит гумилевский жираф.

Он очнулся от легкого прикосновения. Около него стоял Лукреций Кар, и в сумерках его глаза продолжали светиться солнцем, как золотая, полная света смола.

– Русский человек – космический человек, – произнес он, словно продолжал начатый ранее разговор. – Если русский человек попадает в ад, он преобразует его в рай. Миссия русского человека – преобразовать мертвую гравитацию ада в невесомость рая.

Лукреций Кар улыбался, оглядываясь по сторонам, где спали окаменелые люди, вдавленные тяготами прожитого дня в свои железные могилы.

– Гагарин был военный летчик, и его учили наносить атомные удары по городам противника. Он улетел в Космос на корабле из тугоплавких металлов и нержавеющей стали. Его окружали антенны и бесчисленные приборы. Он был рулевой, управлявший космической машиной. За его кораблем тянулся огненный шлейф сгоревшего топлива. Но в этой огненной борозде, которую он провел в небе своим космическим плугом, выросли дивные цветы…

Лукреций Кар тихо смеялся, словно не придавал значения черному склепу, куда их всех поместили. И этим рассказом отрицал адскую сущность, их окружавшую.

– Гагарина толкала в Космос не только реактивная сила, но и таинственная мечта, не оставлявшая нас, русских, на протяжении всей нашей бесконечной истории. Ведь вы помните волшебные сказки о чудодейственной яблоне с плодами, дарующими жизнь вечную? Ивана-дурака в своей неподкупной доброте и простоте добывающего жар-птицу? Воскрешение поцелуем нежности и любви лежащей в хрустальном гробу царевны?

Сержу казалось, что Лукреций Кар угадал его уныние и безысходность и пришел на помощь, переливая из желтых медовых глаз солнце, накопленное бог весть в каких сияющих сосняках.

– В каждом русском, даже в самом пропащем и гиблом, притаилась мечта о безгрешной счастливой жизни. В этой жизни отсутствуют порок и вражда, обрекающие нас на преждевременную смерть и уныние. Русская душа, даже если она ввергнута в ад, стремится в небо, в лазурь, к божественной, бестелесной красоте, «идеже несть ни болезни, ни печали», а одно чудесное солнечное существование…

Серж слушал его зачарованно. Это был посланник, спустившийся в катакомбу, где мучались и погибали несчастные. И он нес им надежду, не давал погибнуть, дарил солнечную лучистую силу.

– Об этом в сказках русских волхвов, в учении русских старцев, в теориях русских космистов, среди которых бесподобный Николай Федоров, провозгласивший идею земного бессмертия. Это они посылали Гагарина в Космос. Они целовали его в уста перед стартом. Они обнесли его вокруг земли и опустили в весеннюю, краснеющую маками казахстанскую степь…

Это была молитва. Был акафист святому. Была икона, которую Лукреций Кар внес в это затхлое подземелье, чтобы Серж не утратил веры. Чтобы в черной пещере возникла подземная церковь. И тогда молитва, как космический луч, пробьет бетонную толщу, и он снова обнимет бабушку, ее седую чудесную голову. Поцелует мать, ее душистые любимые руки. Станет рассматривать военную фотографию отца, его строгое сухое лицо. Поднимет из перламутровой пены Нинон.

Серж слушал Лукреция Кара, и у того в голосе были волнистые переливы, как у священника, восхищенного молитвенной песней.

– Согласись, мой друг, как мало космические переговоры Гагарина напоминают стихи поэтов Серебряного века. Но это Серебряный век создал поэзию, похожую на божественный непрерывный псалом, в котором славятся красота, любовь, целомудренное обожание природы, поклонение России. Не только земной, но и небесной, собравшей в себе сонм русских праведников и героев…

Серж испытывал сладкое головокружение. Лукреций Кар продолжал свои опьяняющие песнопения, словно поил Сержа волшебным эликсиром, действие которого напоминало препарат «Кандинский». Золотые, как янтарь, глаза чудесно завораживали, восхитительно вдохновляли. Черный каземат расступился, и драгоценно, разноцветно сверкали звезды, реяли туманности, сжимались и расширялись серебряные спирали галактик.

– Я тебе говорил, мой друг, Есенин, обожествивший русскую природу, русскую жизнь, – это Гагарин русской поэзии. Гагарин с его сказочной русской улыбкой, коснувшийся перстами золотой пролетавшей кометы, – это Есенин русского Космоса…

Серж испытывал странное сладкое чувство, волнующее знание о себе, восхитительное переживание того, что он – русский. Его ликующая любовь к мирозданию, его неувядаемая нежность к маме и бабушке, его молитвенный взгляд на осину с багряными листьями, сквозь которые сочилась лазурь. Влажный холод этих круглых осиновых листьев, которые он положил себе на глаза, как золотые монеты, чтобы лечь навсегда в эту любимую землю. Стать лазурью, осиной, гумилевской строкой о Новом Иерусалиме, лучистым проблеском над старой ночной колокольней. И все это объясняло ему, что он русский, делало его неповторимым и одновременно сливало с бесчисленным любимым народом.

– Ты должен знать, что Гагарин – сын Сталина. В нем – искупление всех непосильных трудов, надрывных страданий, кровавых жертвоприношений, которые заплатил русский двадцатый век за то, чтобы человечество преодолело кровавую гравитацию истории. Сталин принес в жертву двоих своих сыновей, третьего, самого младшего и любимого, послал в тридесятое царство – в Космос, чтобы тот вернулся и принес России благую весть…

Серж чувствовал, как уменьшается в нем, становится невесомей, прозрачней его тело. А душа, испытывая небывалую легкость, ликующую свободу, готова превратиться в лучистую вспышку. Мчаться в бесконечной Вселенной, среди цветущих планет и лун. И это усиливало в нем чувство, что он русский, что ему доступны неведомые миры и божественные тайны.

– И еще мы должны понимать, что Гагарин – витязь русской Победы. Победа сорок пятого года – это тот космодром, с которого Гагарин взлетел в небеса. Он принял из рук Кантария алое победное знамя и отнес его в Космос. По сей день оно пламенеет на орбите, вращается вокруг земли. Александр Матросов, накрывший грудью пулеметную амбразуру, был Юрием Гагариным на той грозной мистической войне, на которой Россия принесла вселенскую жертву, выпрямляя согнутую земную ось. Матросов, без скафандра, в солдатской гимнастерке, вышел в открытый Космос и своею смертью открыл Гагарину путь в небеса…

Серж не умел понять, кто был перед ним. Фантаст, увлеченный грезами восхищенного разума? Ученый, открывший способ перемещаться по лучу в пространстве и времени? Посланец иных миров с глазами, полными солнца? От него исходила благая сила, одолевающая мрачную тяжесть мира, спасающая души, оказавшиеся в адской тьме. Он сошел в ад, чтобы отыскать среди гробов Сержа и вывести его на свет Божий.

– Гагарин улетел с земли в Космос, преобразив земное в космическое. Но и Космос через Гагарина влился в земное бытие, преобразив космическое в земное. Гагарин был земным человеком, улетевшим в мироздание. Но он был небожителем, прилетевшим из Космоса на землю. Через Гагарина Божественная сила снизошла в земную реальность. Гагарин преображен Космосом – космочеловек. Несметны богатства русской земли. Несметны богатства русской истории. Неисчислимы красоты русской культуры. Мистическая русская Победа – это чаша, полная волшебного напитка, который исцеляет нас в минуты уныния и поражения, воскрешает в час смертельной погибели…

– Кто вы такой? – спросил Серж, глядя в солнечные, как мед, глаза Лукреция Кара.

– Юрий Гагарин, с его белоснежной улыбкой, окруженный дивным сиянием, в блеске звезд, среди лучистых светил, – это русская икона, перед которой очищаем себя, молимся о ненаглядной бессмертной России.

– Кто вы такой? – повторил Серж, испытывая к Лукрецию Кару сыновью любовь, словно вернулся из военных странствий отец.

– Юрий Гагарин – святой. Он не погиб в авиационной катастрофе, а живым был взят на небо. Когда мы слышим летний гром за высокой синей тучей, мы знаем – это летит Гагарин, и его след в небесах отмечен радугой.

Лукреций Кар улыбнулся своими длинными лисьими губами и ушел в темноту, оставляя в воздухе легчайшее свечение.