Текст книги "Борис Годунов"

Этим достаточно объясняются и его ревнивые опасения, и его сильная, исполненная такой заботливости любовь к сыну. Другое изречение царя Бориса было следующее (читатель же сам пусть рассудит, зачем я все это пишу здесь). Именно государь любил говаривать, и вполне основательно, что как он в одно и то же время господин и отец своему сыну, так и сын – не только его слуга, но и его полный раб. И в доказательство этого он ссылался, во-первых, на то, что он может повелевать ему и что он же породил его; во-вторых, что хотя все поступки сына и направлены на служение ему, но не в силу его приказа, а по внушению самой природы и сыновнего чувства. Будучи, для собственного же блага, как-бы усыновленным принцем и сознавая свой долг, царевич тем тверже помнил, какие права на него имеет его отец в качестве его монарха, и какие обязанности, с своей стороны, несет он по отношению к нему, как к своему родителю. Третий же пункт, а именно, что царевич его раб, царь Борис доказывал на разные лады, например, что он знает, что сын сделал бы для него то, чего никакой тиран не мог бы потребовать от своих вассалов; и тем больше была бы при этом его покорность, что он был бы вынужден совершить то, чего ни один властелин не мог бы потребовать (я разумею, ни во имя закона, ни во имя совести) от своих рабов, а тем менее кому-либо приказать.

Так высказывался он сам, знавший лучше других свои затаенные мысли, и этого во всех отношениях достаточно для того, чтобы стало понятным, почему нельзя причислять к наиболее дурным монархам того, кто мог столь легко достичь власти в таком обширном государстве, не имея на то никаких законных прав, а напротив, имя его должно упоминаться среди славнейших. (Я умалчиваю о том, что было основною причиной его могущества при покойном царе (Грозном), и особенно в правление его сына, когда он состоял протектором.) Имея же в виду его политику в то время, когда он стремился к достижению царской власти; его избрание по всеобщему согласию, по смерти царя Феодора Ивановича, и отречение в его пользу государыни, сестры его Ирины Феодоровны; его неоднократный отказ от принятия власти, не смотря на особенное желание народа вручить ему оную, когда именно требовалось спешить с избранием на царский престол; условия, поставленные им при принятии власти, с присоединением к своему титулу также и имени его сына; форму присяги, предложенную им по воцарении, так что приходилось присягать на верность обоим зараз – отцу и сыну; его правление, по-видимому, столь мудрое и вызывавшее всеобщие похвалы, пока не появился с своими требованиями Димитрий после того, как Борис процарствовал уже восемь лет, и наконец, его внезапную смерть и прочие обстоятельства, – имея все это в виду, каждый, кто способен вникать в сущность рассматриваемых явлений, должен будет признать Годунова (оставляя в стороне окончательное и, так сказать, роковое суждение о нем) принадлежащим к числу монархов наиболее рассудительных и тонких в своей политике, какие когда-либо упоминались в истории. А если его конец не соответствовал ожиданиям, которые внушили было столь счастливое начало и одинаково благополучное продолжение его правления, то с таким же основанием можно было бы спросить: почему умертвил себя Ахитофел[48]48
  Ахитофел – один из советников царя Давида, перешедший на сторону возмутившегося против своего отца сына Давидова Авессалома (2 кн. Самуила, гл. XV–XVII).


[Закрыть] из-за того лишь, что в одном только случае не последовали его совету? И ответ, как точное эхо, повторит: потому что не последовали его совету; или же на вопрос: почему повесился Иуда, после того как предал своего Учителя, последует ответ: причиною было то, что он предал своего Учителя.

О царе Борисе сэр Иероним Горсей (Jerom Horsey)[49]49
  Джером Горсей (Jerom Horsey) – в русских современных источниках Еремей Горш, Хорсей (Толстой Ю. Первые сорок лет сношений между Россией и Англией. 1553–1593. Аделунг Ф. П. Kritisch-literarische Übersicht der Reisenden in Rußland bis 1700 (сводный труд, St. Petersburg 1846, русский перевод: «Критико-литературное обозрение путешественников по России до 1700 г. и их сочинений» ч. 1–2, М., 1864)).


[Закрыть] в своих сочинениях, помещенных в издании мистера Гаклейта, сообщает, что упомянутый государь, когда еще был в положении подданного, получал до 12,000 фунтов ежегодно, не считая его почетных должностей, как то: протектора, правителя царств Казанского и Астраханского и проч. С этим согласуется и сообщение доктора Флетчера о том, что в один раз были даны ему царем Феодором Ивановичем 3,500 марок, полученных с одной области, равно как и о том, что под конец своей жизни он сделался в высшей степени скуп, даже до скаредства, что было одною не из последних причин его падения; так, например, замечали, что он нередко самолично осматривал входы в свой погреб и в кладовую для съестных припасов. Таким образом к нему можно бы применить стихи, написанные на французского короля: Il feit d’argent avec ses dens (Он добывает деньги своими зубами).

С того времени, когда он начал стремиться к власти, в нем замечается любопытное сочетание высокомерной величавости и исключительной благосклонности – сначала к сэру Джерому Боуэсу, когда он был в Москве посланником, потом к сэру Джерому Горсею, находившемуся там с особым поручением (как оба они сообщают об этом), и наконец к блаженной памяти ее королевскому величеству Елизавете. Подробно обо всем этом говорится в уже упомянутой книге «Путешествий»[50]50
  Книга «Путешествий», т. е. указанная в 18-м примечании Гаклейтова «Collection of early Voyages, etc.».


[Закрыть].

Джером Горсей. Фрагмент картины

«Иван Грозный показывает сокровища английскому послу

Горсею» А. Д. Литовченко. 1875. Местонахождение неизвестно

Тем не менее на царе Борисе подтвердилось сказанное де Пибраком[51]51
  Де Пибрак (Guy Du Faur de Pibrae, 1529–1586) – французский государственный человек и поэт. В 1574 г. вышли первым изданием его стихотворения Les Quatrains; в новейшее время они переизданы под заглавием: Les Quatrains de Pibrac. sulvis de ses autres poesies. In-16°. Paris, 1874, с биографическим очерком Жюля Claretie. У нас четверостишие приведено по изданию 1587 г., Paris, in-32° (pag. 7, Quatrain LXIII).


[Закрыть] в его «Quatrains», а именно:

Petite source ont les grosses rivieres: Qui bruit si haut a son commencement, N’a pas long cours, non plus que le torrent, Qui perd son nom es prochaines fondrieres.

По разным соображениям не могу не рассказать здесь о двух политических хитростях царя Бориса. Первая из них заключалась в следующем: в четырех частях Москвы по его приказу был устроен пожар, при тушении которого участвовавший в этом царь выказал чрезвычайную расторопность, вместе со всеми своими боярами и придворными; после же того, как пожар прекратился, он всем погорельцам проявил свою милость, выстроив им заново дома и возместив все их потери. И это было устроено с тем, чтобы заглушить ходивший повсюду слух о необычайном способе достижения им верховной власти. Этою проделкой он снова превратил свой народ, который был уже близок к восстанию, в добрых подданных, заставив удивляться не только его попечительности, но и сердечной его доброте ко всем без различия. Вторая хитрость была сделана им в то время, когда страну постигли сперва страшный голод, а потом, около четырех лет спустя, ужасная чума, от которых погибла, как считают, целая треть народонаселения. Ропщущая толпа приписывала причину бедствия «избранию душегубца на царство, за что, будто бы, Господь и посетил их». Тогда-то Годунов приказал построить галереи вокруг самой крайней стены великого города Москвы и назначил при этом 20,000 фунтов стерлингов для ежедневной раздачи бедным, что и исполнялось в течение целого месяца. Таким способом простому народу был зажат рот и наполнен желудок. Тем не менее царь Борис скончался преждевременною смертью, – не даром же сказал некий знатный француз: «Людям редко приходится видеть тиранов и узурпаторов, которые пользовались бы долгою жизнью, или же проводили бы ее в умеренности, а также и умирали бы спокойной и естественной смертью».

Если же теперь скажут, что я как бы порицаю то, что заслуживает похвалы, то я, не отрицая этого, только утверждаю, что я вполне беспристрастен. И самое большее, что русские люди могли бы сказать мне (если бы захотели), пользуясь их же собственной пословицей, – это следующее: «собака лает, ветер носит». А я в ответ на это скажу, что собаке и от природы свойственно лаять, но редко бывает опасна собака, которая лает, и не напрасно же сложилась старинная английская поговорка: «лающий пес всего реже укусит, и всегда у самой бодливой коровы бывают самые короткие рога»[52]52
  Русскую пословицу, соответствующую первой половине английской поговорки, приводит сам автор, – второй же ее половине вполне отвечает наша пословица: «бодливой корове Бог рог не дает».


[Закрыть].

В Вологде мы пробыли до 6 мая, досадуя на крайне неправильное получение, и то случайных, известий, которые все были дурного содержания. Между тем, в виду времени года, посол решил спуститься вниз по реке до Холмогор, как потому, что там он скорее мог получать вести, приходившие из Англии, так и для того, чтобы благополучно освободиться от опасения какой-либо невзгоды, так как распространявшиеся в народе слухи были тем подозрительнее и опаснее, чем они были многочисленнее и невероятнее. И, в самом деле, необыкновенная заботливость властей относительно предоставленного послу содержания, также как и просторные, отлично построенные ладьи, каких не помнили и старожилы, вызвали в мнении народа столь же ложные, сколько и нелепые представления: во-первых, что молодой царевич наверно должен лично находиться тут же и, переодетый в английское платье, проживает у нашего посланника; во-вторых, что иначе необъяснимо, чтобы власти и бояре не только с такого готовностью слушались, но и настрого приказывали доставлять во всем и для всех в посольстве полное удовлетворение; и, наконец, еще говорилось, что царевич намерен отплыть вместе с посланником, чтобы затем отправиться в Англию. Также толковали, что – оборони от этого Боже! – царевич и посланник заключены в оковы и будут отправлены в Москву. Я раскаиваюсь, что так об этом распространился; но по крайней мере, отсюда видно, насколько эти люди склонны к смуте, равно как и то, что здесь своевольство простого народа равняется его невежеству, если не столь же бессмысленно, как их умы. Но вот мы по чудной, красивой реке, в пяти отличных, удобных лодках, с двумя большими ладьями, нагруженными провизией, идем на веслах вниз по течению и при попутном ветре, оставив позади нас все прибывающий прилив новостей. Через двенадцать дней мы благополучно прибыли в Холмогоры, где и остановились в доме английской компании, несомненно самом просторном, прочном и красивом здании в городе, с пакгаузами, амбарами и мастерскими. Что же касается нашего пребывания в Холмогорах, то оно, по странности ходивших тогда в народе слухов, по тревожному состоянию всего государства и по постоянной смене современных событий, немало походило на тот единственный в своем роде день, пережитый так несвоевременно возмутившимся графом Эссексом, когда умы большинства в течение немногих дней (для нас же такое состояние длилось целые недели) одинаково недоумевали и перед дурно проведенным началом, и перед несчастным исходом предприятия. Подобный исход во всяком деле всегда плачевен, и как бы ни были редки подобные случаи, они столь же редко сопровождаются хотя бы каким либо добрым последствием. Так, с одной стороны, достойный сожаления граф, как ни дурны были его советчики, пытался с похвальною решимостью осуществить добрые намерения, – тогда как, с другой стороны, представители власти, руководясь дурными намерениями, сопровождавшимися еще худшими действиями, осуществили свои, никогда не могущие заслужить похвалы, решения. И здесь мы имеем два примера: это – во-первых, горестное падение знатного аристократа с его единомышленниками, за которым, однакож, по благости Божией и по милости нашего славного монарха, в короткий и незабвенный период времени последовало для их потомков восстановление чести и прав собственности: во-вторых же, роковая погибель могущественного государя со всем своим родом, без надежды на восстановление до самого страшного суда; но и тогда, благодаря их вопиющим, ужасным прегрешениям, скорее следует опасаться беспощадного приговора Небесного Судии[53]53
  Граф Эссекс (the Earl of Essex, 1567–1601) – известный любимец королевы Елизаветы. Посол царя Бориса Микулин находился «в Лондоне во время восстания Эссекса (13 февраля 1601 г.); Елизавета писала Годунову, что Микулин готов был подвергнуться опасности и биться с бунтовщиками. Но сам Микулин доносит, что февраля в 24 день ерль Ессетцкий кажнен смертию в Вышгороде, и после его по нем в Лунде было великое сетование и плач великой во всехь людех» (Соловьев. История России. Т. VIII. 4-е изд. С. 37; Сборник И. Р. Истор. Общества. Т. 38. С. 340).


[Закрыть].

Теперь я намерен рассказать о внезапном появлении как бы воскресшего царевича, считавшегося умершим в течение восемнадцати лет, об отравлении государя, который без этого мог бы прожить два раза столько же лет, – так что как будто происходит судебный осмотр мертвых тел в какой-нибудь театральной пьесе (и в самом деле все это стоило бы быть представленным на сцене), где одно и то же лицо и умирает, и оживает в один и тот же день, словно для того, чтоб уличить во лжи время, которое, напротив, есть дитя и преемник правды. И далее, поведать о промысле Всемогущего в воздаяние за терпение и невинность, проявленные законным престолонаследником в предшествовавшие годы, и в осуждение его противников, а равно и на вечное благо этого еще непросвещенного народа, для которого, по неизреченной милости Божией, совершилось в истекшем году событие, составляющее чудо нашего века. Но эта задача представляет собою такой лабиринт, в котором я рискую потеряться, или, другими словами, дилемму, от разрешения которой я рискую отказаться прежде, чем сумею удовлетворить ожиданиям читателя, или как должно передать каждую частность в своем рассказе, так как составляющее его тему событие в своем исходе по стольку же носит трагический, поскольку и противоположный характер, – я же совсем не мастер по части логики и риторики, которые, правда, для меня и для избранной мною темы бесполезны, хотя в общем я и не отрицаю их пользы. Но так как вообще все подобного рода государственные события превышают уровень обычного ума или, иначе, среднюю меру сил обыкновенного писателя, я ограничусь тем, что сжато передам ту правду, что мне удалось услышать, не прибегая ни к лести относительно живых лиц, ни к клевете относительно усопших.

По смерти старого царя Бориса Федоровича, последовавшей от невыясненных причин, его предполагаемый преемник и Боярская Дума постановили немедленно отправить Петра Басманова (первого щеголя среди дворян), в звании воеводы, на место военных действий, ведшихся с ничтожным успехом, так как они видели в нем свою последнюю надежду (которой он однако ж не оправдал), тогда как простой народ, со своей стороны, считал его единственным своим заступником. Но прибыв туда и будучи встречен, как можно себе представить, он, в конце концов, только одурачил Боярскую Думу. Увидев пред собою всеми обожаемого царевича, который сам, проявляя ко всем любовь и отличаясь геройским духом, одинаково был и превосходным воином, обладающим инициативой и политическим смыслом, и прекрасным ученым, так как, по рассказам, он получил весьма хорошее образование и много странствовал по свету; который, далее, в одинаковой мере и владел иностранными языками, и знал науку государственного управления; столько же внушал к себе покорного страха, сколько и смягчался мольбами; отличаясь в особенности милостью и благосклонностью, добротой и приветливостью, с недоверием подавлял в себе задатки высокомерия и произвола; в котором усердие и трудолюбие были близнецами, а невинность души и свободолюбие – братьями; для которого любомудрие было единственным утешением, истинная доблесть – слугою, а утомление – рабом; наконец, который не признавал над собою высшего повелителя, кроме собственной царственной нищеты, – Басманов, увидев все величие его особы и сравнив его юность с его же маститою знатностью, при чем он во всех отношениях являлся для своего народа фениксом, без колебания признал в украшенном столькими добродетелями царевиче наследника всего царства, своего царя, государя и повелителя, и, как бы несомый на крыльях надежды, честолюбия и доверия, поспешил передаться, в это как чумой зараженное время, в руки того, чьим будучи врагом, он рисковал погибнуть, а будучи принят им, как ищущий спасения подданный, он смело мог совершить измену, не изменяя однако ж при этом ни своему законному монарху, ни чувству долга. Таким образом он повергнул к стопам Димитрия большинство подчиненного ему войска, в котором многие и сами были уже готовы передаться, в том числе все состоявшие на службе иностранцы, как-то англичане, шотландцы, французы, голландцы и фламандцы; в этом ему последовал или, скорее, даже предупредил его (как, по крайней мере, подозревают) князь Василий Иванович Голицын, другой воевода и муж знатного происхождения, по праву местничества стоявший выше Басманова[54]54
  Об образе действий князя Голицина (не Василия Ивановича, как он назван нашим автором, а Ивана Васильевича и Петра Басманова) в данном случае см. Соловьев. История России. Т. VIII (1883 г.). С. 101–102. Ср. Паерле у Устрялов Н. Сказания князя Курбского. Изд. 2-е. С.-Петербург. 1842).


[Закрыть].

Отныне признанный, новообъявившийся царь принял их всех весьма милостиво, хотя, быть может, к скрытому неудовольствию отдельных лиц, в числе которых были и воеводы, так как по слухам, ходившим в народе, уже раньше, еще во время осады, были завязаны переговоры, при чем Басманов, как было рассказано выше, и оказал ту важную услугу, за которую ему, по приказу покойного царя, была устроена столь исключительно почетная встреча.

Заседание Боярской Думы.

Рябушкин А. П. 1893. Луганский областной художественный музей

Между тем царевич и Боярская Дума распорядились отправить вслед за новым воеводой несколько тысяч рублей или марок, с проницательностью мудрых политиков признавая деньги истинным первом, а при данных обстоятельствах даже как бы душой и сердцем военных действий; но воевода, получив деньги, не мог удержать их, так как новый его государь, имея в виду, что оне доставлены сохранившими верность Годуновым царскими казначеями, дал следующий ответ: «Ему было бы желательно, чтобы ведали лица, приславшие (хотя и не непосредственно) ему эти деньги, что он, доселе терпеливо сносив узурпацию тирана, столь долго восседавшего на его троне, но наконец, при помощи своих иноземных друзей уже много успев в достижении своего законного права, теперь не имеет более надобности оказывать ободрение тем благородным сердцам, которые вместе с ним борются за правое дело, равно как признает неподобающим государю воспользоваться деньгами, идущими от его противника, при том же через руки тех, которые не могли бы не краснея показаться на глаза теперешнему своему повелителю. Когда же он явится, чтобы принять корону и царство (что уже вскоре должно совершиться, как и сам он уверен и в чем уверяет и их), то он несомненно найдет эти деньги в такой же мере возросшими, в какой возрастет его царская честь и их чувство привязанности к нему». Затем он велел выдать им свободный пропуск на обратный проезд.

Гибель Федора и его матери.

П. Е. Коверзнев. 1873. Иллюстрация из журнала «Нива»

Таковая измена лиц, относительно которых правительство было в такой мере ослеплено (в особенности же, между ними, Петра Басманова, которого я не решаюсь ни оправдывать, ни винить, не составив себе ясного понятия относительно его побуждений), и только что приведенный ответ Димитрия, – какие бы сомнения ни допускались относительно окончательного исхода, – ускорили погибель царевича, на которого еще недавно возлагалось столько надежд. Хотя и продолжая оставаться царем, и постоянно поддерживаемый в заблуждении своими родственниками (в качестве влиятельных членов Боярской Думы принимающими участие в политике), Феодор Годунов тем не менее мог легко видеть, что почва уходит у него под ногами, и вполне ясно понимать (хотя его юность и душевная чистота, быть может, и мешали полноте такого сознания), что солнце его счастия клонится к закату или облекается тучами в самый полдень; что законный преемник его уже объявился (и не будь он таковым в действительности, он все-таки был бы признан за такового); что, далее, власть и правление его родителя, подобно театральной пьесе, заканчивающейся катастрофой, завершается ныне ужасною и жалостною трагедией, достойной стоять в одном ряду с «Гамлетом», и что, наконец, справедливое возмездие наступило, извлекши свой меч, направленный против него самого, его царственной матери и возлюбленнейшей сестры, с тем чтобы совершились смертоубийственные сцены, зародыш которых уже давно был не только положен, но хотя беззаконно и слишком поспешно, взрощен самоубийством его отца. Таковы были опасения и страхи, которые они испытывали, внимая внушениям диавола, советам вражды, наставлениям самого ада, широко раскрывшего свои врата, чтобы восприять не царство, а царя, – точь в точь как божественно выражается Л. Бартас: «Те, кто не чают попасть на небо, повсюду находят ад»[55]55
  Л. Бартас, или правильнее Барта (L. Bartas). Полное имя его было Guillaume de Saluste Du Bartas (1544–1590), – французский писатель, пользовавшийся большою славой у современников, особенно среди кальвинистов, за свою поэму La Semaine ou Creation du monde (1579 г.); на заглавной странице издания 1623 г., а Rouen, к имени автора даже прямо прибавлено: «prince de poetes francois». Но особенно популярен он был в Англии и в Германии; поэма же его была переведена на разные языки, в том числе на латинский.


[Закрыть]. Беззаконный же род Годуновых, с их приверженцами и доверенными лицами, образовал второе (в противоположность суду божественному) окаянное судбище: удрученные и презренные, не зная к кому отнестись с доверием, так как они не доверяли и самим себе, они находились в положении людей, у которых один выбор – или погубить других, или самим погибнуть от их руки, и поэтому считали за счастие для себя, если несчастными будут одни они (ибо истинно благородные люди почитают всякое почетное звание за счастие для себя, если только оно согласуется с честью). Их чуждое милосердия величие вызывало лишь сострадание к ним, между тем как их самонадеянность не обеспечила им ни безопасности, ни награды. В самом деле, они были подобны зверям, которых лишили возможности пользоваться своею силой.

Да, их положение заслуживает быть оплаканным каким-либо знаменитым писателем! Но если бы кто пожелал подробно представить все относящиеся сюда обстоятельства с естественною живостью или же в поэтической форме, то он должен бы был посвятить в них читателя посредством поэтического вдохновения, как это возмог бы сделать умеющий придать жизнь даже самому безжизненному царь поэтов Сидней[56]56
  Автор имеет здесь в виду Филиппа Сиднея (Sir Philip Sidney, 1554–1586), которого он в другом месте называет «царем поэтов». Сидней резко опровергает «поэтоненавистников» (poethaters) в своей The Defence of Poesy (London, 1595 – перепечатано, на 61–124 стр., в The miscellaneous Works of Sir Philip Sidney, with a Life of the author and illustrative Notes by Will. Gray. London, 1893); подразумеваемое нашим автором «проклятие» находится в самом конце этого трактата.


[Закрыть]; или он должен был бы ввести читателя как бы в среду богов, подобно божественному Саллустию; или же это должно бы было быть выполнено в скорбящей над миром, блещущей глубокими мыслями и полной восторга трагедии, как их создает благородный Фульк Гревиль[57]57
  Фульк Гревиль (Foulke Graville). Sir Fulke Greville, Lord Brooke (1554–1628 г.) – был школьным товарищем и другом Филиппа Сиднея, жизнь которого он и описал (1652 г.). В 1614 г. он занял должность канцлера. Его драматические произведения были известны нашему автору прежде их напечатания, так как первое издание его The Tpagedy of Mustapha вышло только в 1609 г. (Dictionary of National Biography. Т. XXIII. P. 159–163).


[Закрыть], в которой мы не только можем легко уловить общую идею, но самую душу осуществившейся в действии идеи. Все это мог бы дать, если бы пожелал, и столь выработанный во всем наш английский Гораций[58]58
  Наш английский Гораций, т. е. упоминаемый через несколько строк Вениамин Джонсон (Benjamin, или с обычным сокращением – Ben Jonson, ок. 1573–1637 г.).


[Закрыть], умеющий найти для каждого слова приличные тон, вес и меру, так что уже эта тщательность является поучительною для читателя: я разумею нашего лауреата, достойнейшего Вениамина, которого муза в самом значении его имени на еврейском языке (родоначальник всех остальных) провозглашает своим первенцем, а может быть, и сыном скорби (Называя его «сыном скорби», в противоположность с знамением его библейского имени (Бытие, гл. XXXV. ст. 17–18), наш автор намекает вероятно на тяжелые детство и первые годы молодости поэта. (Dictionary of National Biography. Т. XXX. P. 181. – Прим. ред.). Во всяком случае указанная тема вполне достойна столь редкого, превосходного гения. Что же касается меня, то я не только не могу назваться ни Аполлоном, ни Апеллесом, но я даже отнюдь не преемник муз, а разве лишь принадлежу к младшим братьям, хотя я унаследовал не больше того, сколько и многие первородные и законные наследники муз приобретают при помощи своего таланта. Но «hic labor, hic opus est».

Но может возникнуть опасение, что я, вместе с новейшим английским Овидием[59]59
  Английский Овидий, – так величали современники Шекспира, конечно, за его поэмы Tarquin and Lucretia (1594 г.) и Venus and Adonis (1596 г.).


[Закрыть], обладающим столь же быстрым умом, как и светлыми взглядами, погружен в грезы и только воображаю, что в самом деле предо мною совершаются странные и ужасающие деяния, сам же все время не вымолвлю ни единого слова. Но если меня и одолела в такой мере дремота, то извинением мне служит наступившее жаркое время не только для атмосферы, но и для всего русского царства, ибо действительно было бы великим счастьем для этого могущественного государства, если бы большая часть совершающихся в нем политических событий были простою грезой, подобно тому как достигший до нашего слуха рассказ о них мы готовы принять за плод воображения. Вообразите же теперь себе (ведь и воображаемое бывает справедливо), что новопризнанный государь дважды или трижды обращался к старому и новому, если можно так выразиться, царям и к Боярской Думе с письмами (при чем надо заметить, что последние перехватывались Годуновыми и их дьяками), в которых он требовал как принадлежащих ему прав на наследие, доказывая, что он-то и есть прямой и настоящий наследник, так равно и окончательного решения с их стороны. Между тем он не только остается без ответа, но его посланные задерживаются и подвергаются пытке, а иные и казни; тогда, крайне встревоженный, он совещается с своими боярами и некоторыми знатными своими приверженцами, лишь недавно приставшими к нему, и решается еще раз писать к незаконно-царствующему государю и преимущественно к главнейшим членам Боярской Думы. Так это все и было на самом деле. Он написал царские свои грамоты к ним и отослал с людьми доблестными, хорошего рода и мудрыми. Снабженные такими полномочиями, посланные его прибыли в Московскую слободу, куда простой народ (задолго перед тем удалившийся за первые городские ворота) привалил толпами и, никем не уполномоченный, спрашивал их: кто они такие? (Надо сказать, что город тогда был как бы в осадном положении, а в стенах его происходила усобица, при чем осадное орудие – которым был тот, кто теперь сделался их государем, – находилось в 200 верстах от них), а также – в чем заключается их поручение (хотя неведение в этом случае являлось уже не матерью ханжества, а отцом мира), к кому они присланы и (что было уже лишнее) от кого? Ответом было, что они посланы их прямым и законным государем Димитрием Ивановичем к сыну похитителя престола и к некоторым думным боярам; что народ, в знак повиновения своему законному государю, должен их в городе оберегать, проводив их, под своею охраной, на главную улицу, где они и удовлетворят народное любопытство, прочитав им столь близко всех их касающиеся грамоты, и что к своему счастию они тогда узнают, с какою свирепостью и низостью действовали Годуновы, и как, по произволению Божию, их прямой государь оказался жив и требует от них повиновения, и что тот, кто ими правил в последние годы, был лишь похитителем престола, каковым остается и его сын наследник.

Таким образом простой народ, всегда падкий на перемены и новшества, вполне понимая, что нажить себе еще худшего тирана он не может, и видя, что прибывшие посланцы люди решительные и убежденные (а таковыми их должен был, по их образу действия, признать каждый рассудительный человек) и, к тому же, все лица известные своим знатным происхождением и вместе с тем враги покойного Бориса, – явились как бы по внушению свыше и поддержанные зиждительною силой Господа, несметною толпой проводил их в полной неприкосновенности на широкую площадь перед воротами дворца, где, как это бывало ежедневно, в это время происходило совещание членов Боярской Думы, а, по счастью, не Тайного Совета; там же тогда находился и царский двор.

Тогда прибывшие от Димитрия бояре потребовали, чтобы некоторые из думных бояр, особенно же из рода Годуновых, вышли к ним прослушать присланную им законным их государем Димитрием Ивановичем грамоту. После первоначального отказа (за что я не могу порицать их), некоторые из них все-таки явились на зов, так как иначе простой народ грозил привести их насильно, при чем все указывали на то, что вина их безмерно велика, и что они должны в такой же мере стыдиться своего столь продолжительного обманывания всего народа, в какой теперь они чувствуют себя пораженными этим новым судом над ними за все их измены.

Димитрий Иванович, великий Царь московский.

Гравюра Франца Снядецкого. Около 1606.

Местонахождение неизвестно

Тогда устами златоязычного посольского дьяка (присланного находившимися на совещании царевичем и боярством), действительно единственного оратора и популярного человека из их среды, было спрошено у народа о причине такого необычайного сборища, направленного немногим менее (а в сущности даже более), чем к мятежу. Сами думные бояре действовали также двулично, ссылаясь на то, что никто не в праве собираться таким образом, ослушнически и вопреки долгу, а что каждое, представленное в установленной форме, ходатайство, конечно, не останется без ответа при столь милосердном, кротком и мягкосердечном правителе, как царевич; когда же – продолжали они – окончится срок траура по его возлюбленном родителе (продолжающегося шесть недель) и будет совершено его коронование со всем великолепием и этикетом, как соблюдалось при прежних великих государях, то и весь народ признает в нем своего законного царя; до тех же пор законы страны не допускают никаких общественных, ни частных разбирательств как для высокопоставленных, так и для обыкновенных лиц и т. п. Все это однако же было высказано таким тоном, что видно было, что при этом участвует один язык, но сердечного отношения отнюдь не чуялось в этой речи. Тогда присланные Димитрием бояре громко прочитали грамоту своего государя, следующего содержания:

Весьма его удивляет, что в настоящее время, когда поспешность является самою верною политикой, после того как он уже несколько раз отправлял к ним посланцев с грамотами, касавшимися признания его ими за своего законного государя, как сына покойного царя Ивана Васильевича и единственного брата блаженной памяти самодержца Феодора Ивановича, и содержавшими в подкрепление этого доводы и прямые доказательства, они не только оказались столь надменными, что не ответили на его государевы письма, но даже имели дерзновение задержать его посланцев, и таким образом явно показали себя столько же настоящими ехиднами в отношении всего царства, удерживая его в неведении, сколько и изменниками своему истинному и прямому государю, лишая свободы его посланных; а своим молчанием явив ему явное доказательство своей виновности, вместе с тем предоставляли ему время и возможность покорить и погубить весь народ (если бы только он не был прирожденным государем и не дорожил, как родная мать, жизнью своих возлюбленных чад).

Далее указывалось на приверженность к нему и на ежедневный переход на его сторону многих из знатных людей; между тем как они, недостойные и неразумные советники короны (ослепленные почестями и пристрастием), спокойно предавались сну, доверяя собственной силе и забыв то общее правило, что когда члены разъединены и изувечены, то необходимо страдают от этого и сердце и голова. Не смотря на все это, он (в глубине своей совести уверенный в справедливости своего царственного титула, но в то же время будучи исполнен терпения и смирения вследствие испытанных им великих невзгод и несчастий) решился, по своей царской мудрости и милосердию, снова написать настоящие (но наверное уже последние) грамоты, требуя в них мира и возвещая милость; и ему было бы приятно, если б и они в той же мере желали, чтоб он – в чем сам он отнюдь не сомневается – в скорости достиг власти, единственно с целью общего блага для государства и народа, в какой он, с своей стороны, желает вступить на царство без дальнейшего пролития крови своих подданных. С этою-то целью он отправил к ним ныне лиц знатного происхождения, как-то князя Федора Ивановича Мстиславского и князя Димитрия Ивановича Шуйского, и поручил им лишить его врагов занимаемых ими мест и заключить в неволю Годуновых и иных, пока он не объявит дальнейшей своей воли, с тем чтоб истребить этих чудовищных кровопийц и изменников, после того как им будет получен ответ от москвичей; также поручено им опросить его прежних посланных, которые должны быть предъявлены народу и которые – как он имеет причины думать – были подвергнуты истязаниям, если не избиению; вместе с этим, если они теперь изъявят ему покорность, как своему законному государю и повелителю, то они обретут в нем снисходительного и милостивого владыку, – в противном же случае, столь же сурового, сколько и справедливого мстителя за их разные злокозненности против него, чей меч беспрерывно обнажен на отмщение всем им. Между тем им самим хорошо известно, какие победы одержал он над ними, когда они пытались вступить в бой с его войском, что их в такой степени смутило и опечалило; но теперь, когда их главнейшие и храбрейшие военачальники и предводительствуемые ими силы достались в его руки, никто на свете не убедит его, что они еще осмелятся открыто выступать против него, будучи в душе все (за исключением ничтожного числа самых негодных людей) истинными его верноподданными. Всеми этими доводами он желал бы убедить их, от мала до велика, переменить свой взгляд на него, так как иначе он твердо решился бесповоротно действовать таким образом, чтобы навести на них страх и ужас, как это ни противоречит его природе и настроению его царственного духа.