Текст книги "Борис Годунов"

Пламенно и сильно желал бы он добыть свое наследие и воссесть на прародительский престол без пролития крови; и как один Бог был свидетелем его совести, Он же да судит и его невинность, если дано ему вымолить смиренно у Всемогущего, столь чудесно и поразительно охранившего его от многих опасностей, скорбей и несчастий до настоящего счастливого времени, чтобы Богу угодно было даровать ему мудрость, терпение и милосердие, дабы он мог вступить на прародительский престол без пролития невинной крови, хотя бы то было даже одна капля, и проч.

Но не успели дочитать эту царскую грамоту и до половины, как сердца и руки всей народной толпы непонятным образом слились воедино, при чем, не давая никому говорить в отдельности, все неистово топали ногами, подобно спутанным и стреноженным коням. И действительно, как бы опасаясь пуще всего, чтобы не оставить недовершенным все то зло, которое они могли натворить, все как один человек кинулись с бешенством во дворец, где, найдя двух жестоко истерзанных пыткою прежних посланцев Димитрия, приостановились ровно настолько, чтобы выслушать от них, на сколько те могли рассказать в своем плачевном состоянии, о вынесенной ими жестокой пытке под кнутом и на огне, так что и они в свою очередь, как бы подгоняемые ударами кнута и шпор и вспыхнув подобно пороху от горящей искры, ринулись дальше, уже утратив всякое сознание и человечные чувства. Столь варварская жестокость, столь зверские поступки и бесчеловечные зрелища, как вообще все то, что было совершено в это время простым народом, конечно, не могли бы быть совершены никем иначе, как при содействии самого сатаны: они налагали свои насильнические руки на все, что им ни попадалось, хотя, по великому милосердию Божию, не умертвили никого из знатных лиц.

Таким образом весь город был объят бунтом, и дома, погреба и канцелярии думных бояр, начиная с Годуновых, были преданы разгрому; все, что им ни попадалось, они грабили, уничтожали и крали, хотя забрать с собою они могли лишь немногое, потому что тут же, на месте, предавались пьянству; начав бушевать в погребах, они оставляли сознание в кладовых с съестными припасами, а глаза по кухням, так что на следующий день, вследствие того, что от пьянства одни помешались в уме, а другие умерли, оказалось не менее сотни лиц, которые стали жертвой забвения, утратив жизнь благодаря предварительной утрате сознания. Московская чернь, без сомнения, сделала бы все возможное, чтоб этот день ни в чем не уступал парижской Варфоломеевской ночи, – настолько дьявольски яростны были ее внезапные решения; но там, где никто не мог уже приказывать, вмешались некоторые из наиболее любимых в народе и влиятельных бояр, и между тем как одни пробовали убеждать, все одинаково были исполнены желания положить конец этому горестнейшему и небывалому бедствию. Но толпа сделала что только могла и хотела; особенно досталось наиболее сильным мира, которые, правда, и были наиболее недостойными. Так, во время бегства царицы-матери в более безопасное место, с ее шеи было сорвано жемчужное ожерелье, и она должна была считать себя счастливою, что ей удалось ускользнуть, и то с великим трудом; сам же молодой царевич не испытал иной большей кары или невзгоды, как (о, сколь тягостно для царственной особы!) пощада со стороны рабов, которым недоступно понимание страданий лиц благородных. Многие при этом лишились бороды и волос, словно им пришлось вынести французскую болезнь, которой, впрочем, ничем не уступала тем же самым сказавшаяся беда. От разгрома уцелели дома только немногих, как, например, иностранных врачей и купцов с их близкими. Увы! Многие были доведены тогда до полной нищеты, так как их обнажали догола, и можно было видеть в то время целые толпы людей, которые, подобно Адаму при изгнании из рая, прикрывали свою наготу листвою, от стыда не только за свое бедственное состояние, но и за свои нечеловеческие мучения. Между тем как родители упрашивали, дети плакали, женщины вопили, а более зажиточные подвергались истязаниям, жалкая голь и нищета господствовала. И хотя бояре заняли некоторые позиции и усиленно предпринимали все самонужнейшее для защиты, они все же не могли противостоять черни. Последняя, совершенно опьяненная, воображала себя на седьмом небе, воспользовавшись вволю тем, чего она была лишена целые годы; но многие, в растерзанном виде и обессиленные продолжительным пребыванием в храме Бахуса, засыпали, тогда как другие, в еще более значительном числе, заболели, большинству же пришлось наконец раскаяться в том, что они довели свое столь необычайное судбище до такого, по счастию, несчастного конца.

Тогда же царевич, царица-мать (в оригинале опечатка: Emperour) и царевна, вместе с остальными Годуновыми (вследствие нового, полученного из царского лагеря, приказа), были арестованы, также как и некоторые другие из более подозрительных. Между тем бояре собрались на совещание относительно принятия мер по поводу внезапно наступивших событий, а также для составления ответа царю Димитрию Ивановичу, который, по внезапному общему решению (благодаря тому, что члену Боярской думы Богдану Бельскому, с некоторыми другими, частным образом стало известно об отъезде Димитрия из лагеря), был признан их правым и законным государем; не присоединились к ним очень немногие, которые и не могли быть ничьими верными подданными, прежде всего будучи вероломными перед самими собою, так что они были немедленно заключены в тюрьму.

Так началось величие Димитрия и его право нашло себе признание. Но как в подобных, необычайных и редких происшествиях (как низложение государя и лишение власти государственных деятелей) большею частию случается, что трагические события следуют одно за другим, так это было и здесь. Между тем как благонамеренные люди изощрялись в совещаниях относительно создания доброго порядка в приведенном в такое замешательство государстве, люди лихие замышляли причинить еще большее зло с помощью новых происков и хитростей: недуг разросся, поразив самую душу в этом теле, в котором боролись из-за первородства близнецы тирании и жестокости. И замышлявшие в свое время возвеличение и укрепление во власти покойного государя и его потомства проявляли теперь не больше ума и усердия, чем сколько (и в этом лишь заключается их постоянство) эти же гнусные государственные люди выказывали старания и беззаконного своеволия с целью их низпровержения, не имея иной причины, кроме эгоистической жалости к самим себе, в случае если б они связали себя с местом раскаяния и казни. Так, к молодому царевичу некоторые (в особенности же его мать, эта вторая Иезавель) приставали с советом покинуть царство прежде, чем оно само отступится от него, и последовать доброму примеру его родителя, прибегнув к самоубийству, разделить с ним которое изъявляли готовность и его мать (это вместилище бедствий, эта колыбель жестокости!), и его единственная возлюбленная сестра.

Были составлены письма и подосланы гонцы, чтоб осуществить это отчаянное вероломство относительно его невинной жизни; так что уже через несколько дней (ибо злу крыльями служат мысль и решительность) все трое сговорились (о, печальное единодушие!) погубить самих себя, предпочитая скорее наложить насильственные руки на свою ненавистную жизнь, чем дать врагу повод проявить свою жестокость, совершая над ними казнь, о чем царь Димитрий, конечно, никогда и не думал, решив, что царевич останется полноправным правителем какой-либо обширной области с княжеским титулом. И что же? Ни надежда, ни жалость, ни высокий сан не придали им сил; но словно их жестокость к самим себе равнялась суду совести, мы видим здесь мать утратившею нежную привязанность к своим детям, сына пренебрегшим естественною любовью к собственной матери, сестру осудившею самое себя в лице их обоих, – здесь мужчина забывает свою главную добродетель (если не считать четырех основных добродетелей) – терпение, женщины пренебрегают скромностью и стыдливостью, словно желая подать пример испорченному свету, как не краснея можно, отказавшись от самообладания, искать спасения в смерти. И вот они решаются (о, сколь невыразимо содеянное ими зло!) принять отраву. Царственная мать первая выпивает яд в напутствие своему благородному сыну в его могилу, а он отвечает ей сильным глотком, столько же придав этим энергии своему дико-беззаконному послушанию, сколько выразив свою полную несостоятельность перед настоящим. И они, рука в руку, в сердечном единении, в объятиях один другого, повалились и умерли зараз, – мать, будучи деятельною внушительницей, тогда как сын являлся страдательным последователем. Но вот пример, где проявляется осторожность на ряду с жалостью к самому себе, самостоятельность на ряду с послушанием: царевна также выпила яду, но умеренно, как приличествует девице, и таким образом, как недостаток скромности был смертелен для матери, так та же скромность обеспечила жизнь дочери.

Едва разыгралась эта трагедия, как в покой вошли некоторые знатные лица, встреченные горестною вестью, что уже нет на земле того, кто мог бы быть их государем, и его родительницы, охватившихся руками в кротком объятии смерти, и что молодая царевна, распростертая на полу, остается, как свидетельствовало о том ее дыхание, лишившеюся матери и брата девою, – от нее-то потом и узнали о их предсмертном настроении духа: между тем как царица была исполнена решимости, царевич был достоин сожаления, – оба равно заслуживая быть оплаканными. Несомненно, это было дурное дерево, которому суждено было дать прекрасный, но безвременный плод!

На полу было найдено запечатанное письмо от покойного государя к живому (иные уверяют, что оно было отослано прежде отравления, только царевич не дождался ответа; но дело не во времени и не в побочных обстоятельствах, а в необходимости знать истину); написано оно было собственною прилежною рукою царевича[60]60
  Тон приводимого автором письма, будто бы писанного несчастным наследником Бориса Годунова, значительно разнится, на наш взгляд, от слога самой книжки: не есть-ли оно только перевод – более или менее вольный – с ходившего, быть может, в то время на Руси, хотя, разумеется, подложного письма царевича Феодора Борисовича к Лжедимитрию?


[Закрыть].

«Хотя суетный свет справедливо мог бы осудить нас за то, что будучи сыном и преемником столь могущественного государя, как наш блаженной памяти возлюбленнейший родитель, царь и самодержец Всероссийский Борис Феодорович, который, будучи избран со всеобщего согласия и по настоянию и мольбам епископов, думных бояр, дворян и всего народа нашего государства, единственно из жалости принял на себя бремя правления, отнюдь не побуждаемый к тому ни тщеславием, ни искательством пред народом, а прежде всего с тем, чтобы скорее удовольствовать всех вообще, нежели в чем-либо в отдельности дать удовлетворение самому себе, осчастливив и возвеличив их впоследствии царственными своими добродетелями, – и так, что мы, будучи его единственным сыном, столь обожаемым и знатными и простым народом, столь почитаемым всеми добрыми и благочестивыми, тем не менее не выступили в поход, во главе непобедимого воинства, против тебя на защиту нашего дела, в силу многих высших соображений, признанных за благо как нами, так и нашим Тайным Советом, не смотря на то, что за себя мы имеем двойную присягу большинства народа относительно наших законных прав на престолонаследие и царскую власть. Но не приличествует такому могущественному государю, каков ты в самом деле, или каковым ты хотел бы считаться, столь жестоко и несправедливо поступить с нами, нашею царственною матерью и нашею не менее дорогою нам царственною сестрой, как, по дошедшим до нас сведениям, ты решился сделать. Руководясь благоразумием и благодарным чувством, ты должен бы был вспомнить о собственных трудных для тебя годах и своем чудесном спасении, а равно и о нашей невинной младости и о том, что в нашем лице – как, по крайней мере, мы всегда думали – ты имеешь дело с детьми великого христианского государя, если последнее может еще иметь свою цену. По истине для тебя было бы более счастья и славы в том, чтобы, воссев на престол своего отца, править своим народом по справедливости и закону, чем считаться за его сына среди тиранства и крови. Мало причин для нашего народа надеяться найти милостивого и справедливого государя в том, кто начинает с устрашения и осуждения невинных.

Царевич Федор Борисович на коленях

перед отцом Борисом Годуновым. Неизвестный художник. 1840-е.

Государственный исторический музей

Если же мы и допустили бы, что не обладаем законным правом, то наш родитель все же был избран на царство. И разве мы противустоим тебе? Или ты не понимаешь (тому мешают, быть может, кровожадность твоя и тщеславие), насколь мы невинны были тогда, да и теперь остаемся, вследствие наших лет и политической нашей неопытности? Допустив даже, что сами мы убедились бы в законности твоего права, то ведь остается много таких, которые никогда не дадут убедить себя в этом, и чем больше будет твоя жестокость и хитрее твоя политика, тем сильнее будут их доводы против тебя. Но чтобы ты мог видеть, что у нас никогда не было намерения не допускать тебя к твоему наследию, если бы только мы убедились в твоем действительном праве, вопреки верных, по нашей царской воле собранных, сведений о тебе, – вот мы ради тебя, единственного врага нашего, жертвуем ныне собою! Смотри, как невинность и юность, подобно незаконнорожденным близнецам, сами провозглашают свою виновность, и мы относительно самого же себя становимся похитителем власти.

Но не допускай в себе слишком много уверенности и не предавайся радости, ибо ни то, ни другое не соответствует твоему достоинству. В отношении нас будь скорее (чтоб не сказать, по крайней мере) истинным преемником по добродетели и подобен царям по милосердию, и вместе с тем будь уверен, что мы умираем не из страха перед тобою, но из любви к нам самим, не столько отчаиваясь в твоей благости, сколько в предупреждение твоего правосудия, как тот, кто в безнадежности скорее видит своего рода утешение, нежели повод к самонадеянности. Ибо мы умираем лишь ради того, чтоб удержать за собою все наше бремя, будучи исполнены гораздо большей решимости, чем сколько может ее внушить самообольщение, или же невольная трусость, как тот, кто охотнее согласился бы подвергнуться осуждению, нежели достичь своего оправдания, заслужив пощаду тем, что обвинил бы своих врагов. Действительно, только ради твоих будущих слуг, наших возлюбленных и проникнутых любовью к нам подданных, которые, как мы знаем, дорого продали бы нашу любовь и свободу, – ради их-то поднимаем мы на себя руку, внушая к себе сострадание, а не ненависть, подобно тому, кто признает более достойным умереть безвинным, нежели сохранить жизнь, считаясь заслуживающим смерти, ибо для нас было бы несравненно тягостнее страдать незаслуженно, нежели умирать теперь, не вызывая сострадания. Но разве не скажет весь мир, что ты был всему причиной? Конечно, да! Всякое слово государя есть закон, или должно бы быть таковым; но нередко бывает, что их намерения и поступки оказываются противозаконны и беспощадны. Но не назовет ли также свет и нас самоубийцей? Если да, то пусть при этом вспомнят не только о нашей смерти от своих рук, но и о том, что мы умираем безвинно. И пусть лучше погибает один невинный, чем если бы погибель грозила многим невинным, ибо таким образом ты приобретешь больше друзей и вкусишь большую радость, если мы, твой соперник, очистим тебе дорогу. Теперь представь же себе, с какою радостью, смешанною с печалью, мы принимаем кончину, испуская последний наш вздох на той груди, от которой восприяли жизнь, и будь убежден, что мы, наша дорогая родительница и наша возлюбленная сестра, выпиваем эту чашу с отравой единственно ради тебя. Итак, будь царем, и да царствуют твои потомки, коль скоро тебе принадлежит право на Наше царство, и ты будешь справедлив с своими врагами, исполнен любви к своим подданным, милосерд к бедным. А отныне благоденствуй! И чтобы ты мог считать себя обеспеченным относительно нас, мы радостно уходим предстать пред Всевышним».

Когда это замогильное послание Феодора было представлено царю Димитрию, он не мог удержаться от слез при его чтении, и его милостивые похвалы перемешивались с сожалениями по поводу его несчастной судьбы. Услышав же, как некто непочтительно отзывался об его отце Борисе, он остановил его следующими словами: «Если вообще никому не пристало порочить его честь, когда нет его уже более в живых, то тем паче его подданным, и особенно тем, которые сами избирали его на царство и при жизни его преклоняли пред ним колена, как пред законным своим государем, хотя и не по праву престолонаследия, но по единогласному выбору всеми сословиями народа».

Тогда же он отдал приказ заключить в тюрьму всех приближенных молодого царевича вперед до дальнейших распоряжений, сына же и мать повелел похоронить втихомолку и без малейших почестей, что и было в точности исполнено. Прах же старого царя Бориса был также удален из царской усыпальницы, где он первоначально покоился, с тем чтобы быть погребенным вместе с ними, при одной из самых невзрачных церквей в Москве.

Но прежде чем продолжать наш рассказ, мы должны представить вашему взору изображение молодого царевича Годунова. Лицо он имел женственное; речь его отличалась приятностью и живостью, голос же у него был громкий и звучный, а сам он был высокого роста и крепкого телосложения; он был милосерд к бедным (каковым не был его отец) и благосклонен с знатными и умел нелицеприятно вознаграждать людей добродетельных и доблестных.

Царь Федор Борисович. Неизвестный художник.

Конец XVIII – начало XIX в.

Государственный исторический музей

После того, как живой заставил мертвого послужить ему ступенью, ведущею к престолу, все признали за самое безопасное бежать в царский лагерь в видах примирения; вследствие чего туда стекались целыми толпами – одни, побуждаемые страхом пред настоящими опасностями, другие же из боязни перед грядущими бурями.

Между тем их законный государь (предав забвению всякую мысль о предшествовавшем их образе действий) тщился теперь только принимать с царственно-милостивыми объятиями всех являвшихся к нему, сам несомненно будучи убежден в неограниченности своей царской власти, если мог на столько совладать с собственными чувствами, чтобы прощать своих врагов, даже и тех, что считались архипредателями и кровожадными тиранами. Сверх того, он обладал достаточною долей благоразумия, чтобы никого не удерживать силою (как это делывали его предшественники на престоле) в пределах его страны, ни заграждать последние для кого бы то ни было. Напротив, он объявил во всеобщее сведение, что каждый его подданный волен покинуть любое место в его владениях, равно как и всякий иноземец – прибыть в них, куда ему вздумается: таким путем (помимо чести называться первым царем, даровавшим свободу своему государству) он рассчитывал чрез сближение с другими нациями обогатить свой народ, прославить по свету свое имя и возвеличить свое государство. Таким образом из бедного и пренебрегаемого царевича он внезапно превратился в могущественного государя: его власть простиралась на владения, равняющиеся третьей части Европы; заключив союз с несколькими могущественными государями, и в особенности с сильным королем Польским (бывшим до того времени смертельным врагом России), Димитрий уже из своего военного лагеря, превратившегося теперь в царский двор, разослал свои царские грамоты в города, местечки и селения, призывая дворян к присяге его царскому величеству, что и было повсюду беспрекословно исполнено. К числу этих посланий принадлежит и письмо, которое он написал английскому агенту, узнав о пребывании английского посольства в пределах России (в то время за 2,000 миль от его лагеря) и памятуя о мире и дружбе, всегда существовавших между Английскими королями и его предшественниками на престоле. Английский агент, уехавший было из Москвы к берегам Белого моря, на счастье, к этому времени, по некоторым его личным обстоятельствам, уже возвратился, так что, явившись в Боярскую Думу, мог получить это милостивое царское послание, которое здесь и приводится в переводе с подлинника.

«Димитрий Иванович, царь и великий князь всея России, самодержец и проч. Джону Мерику, агенту от английских купцов и проч. После того как, по неизреченной милости и всеблагому провидению Всемогущего Бога, из всесильной руки Его мы, благополучно и с полного согласия всех наших возлюбленных подданных и к немалому удивлению всего мира, получили и приобщили к нашей власти, соответственно нашему праву и царскому нашему достоинству, трон и церковный престол, достояние нашего августейшего родителя Ивана Васильевича и нашего всеблагороднейшего брата Феодора Ивановича, блаженной и преславной памяти самодержцев, мы, вспоминая дружбу и приязнь, впервые заключенные преславным и возлюбленным родителем нашим Иваном Васильевичем со всеми христианскими государями, в особенности же с всеблагороднейшей королевой Английской, приняли наше царское решение пребывать отныне в более тесном союзе и дружбе с славным королем Иаковом, чем кто-либо из наших предшественников состоял в таковых со всеми прочими государями. С этою целью решили мы благоприятствовать английским купцам и всем его подданным больше, чем кто-либо из наших предшественников, и в виду сего мы намерены, вслед за нашим коронованием, отправить нашего посланника к его знатнейшему величеству. А затем, имеешь ты, Джон сын Вильямов, по получении настоящего нашего письма и по окончании своих торговых дел в нашем городе Архангельске, вернуться в великий и славный наш город Москву с тем, чтобы предстать пред наши светлые царские очи. В виду чего отдали мы приказ как относительно надобных для тебя ямских лошадей, так и твоего представления к нашему посольскому дьяку Афанасию Ивановичу Власьеву. Дано в нашем царском лагере. Тула, 8-го июня 7103»[61]61
  В английском тексте год ошибочно напечатан 7103 вместо 7113, т. е. 1605 г. В указанном нами, на VII стр. Введения, сочинении The Russian Impostor, на стр. 79–82 приведены два интересные документа: письмо Лжедимитрия к Мерику, от 8 июня 1605 г., и его же письмо к Т. Смиту, редакции которого ближе к тону наших старинных документов, чем текст, приводимый нашим автором. При этом на стр. 80 сказано, что Лжедимитрием вслед за Смитом был послан Savarela (т. е. Гаврила Салманов, см. примеч. 16), с его переводчиком Ричардом Финчем. С этими письмами и с упомянутыми у нас, на 47, 50 и 95 стр., грамотами царя Бориса, следует сопоставить любопытный документ, in extenso напечатанный в Purchas his pilgrims (London, 1625. T. III. P. 754–755), писанный от ноября 1599 г. (7107) за подписью «Бориса Феодоровича всея России самодержца» (Boris Pheodorowich of all Russia selfe upholder), со скрепою «печатника и посольского дьяка Василия Яковлевича Щелкалова» (keeper of the Seale and Secretarie Vasily Yacolowich Sheallcaloue). – Выражение «трон и церковный престол» (the Throne and Communion table) не следует ли объяснить смешением в представлении английского автора, как по всему видно довольно свободно переводившего этот официальный документ, значения русского слова «престол» – и в смысле престола в церковном алтаре, и в смысле царского трона?


[Закрыть].

По получении приведенного письма, агент Мерик отправился, вместе с своим шурином, мистером Росселем (Russell), бывшим некоторое время голландским агентом, представиться государю еще до его прибытия в Москву. В сопровождении посольского дьяка представ пред царем, Мерик, от имени своих собратий, преподнес ему ценный подарок, милостиво принятый государем, и произнес при этом речь в том смысле, что после того как Богу было угодно столь чудесным образом сохранить его величество и столь блистательно восстановить его на престоле его предков, да соблаговолит он теми же глазами, как и они, смотреть на английских купцов, чем он не только заслужит их любовь, но и побудит их исполниться к нему благодарностью, как никакая другая нация и проч. Царь отвечал несколькими милостивыми словами в том же духе, в каком было написано его письмо, но только немного пространнее, а в заключение они были приглашены к высочайшему обеду, который был устроен в царском шатре, в честь одного подвластного царю татарского хана.

После изобильного пирования, приличной случаю беседы и царского приветствия они откланялись. Но через несколько дней наш агент снова был принят, чтоб от имени английского посла сделать, согласно полученным от него инструкциям, разные представления, на удовлетворение которых и последовало полное согласие с подтверждением желания обоюдного мира и дружбы с Английским королем, в виду чего де предписано уже одному придворному боярину без замедления отправиться вдогонку к английскому послу.

Как раз перед нашим отъездом из Холмогор в Архангельск, агент прибыл к нашему послу, привезши с собою и приказ от царя относительно безвозмездного предоставления ему потребных для проезда почтовых лошадей с людьми, причем предписывалось не взимать никаких пошлин ни с кого из англичан, принадлежащих к посольству. Он также сообщил, что уже командированный придворный боярин не замедлит прибыть вслед за ним. Так как английские корабли стояли уже две недели у крепости[62]62
  …у крепости. – Место стоянки приходивших к Архангельску иноземных кораблей носило название «пристани св. Николая».


[Закрыть], то посланник решил, не откладывая, отплыть вниз по реке.

На следующий день мы приехали в Архангельск, где нас встретили несколько капитанов судов и отряд стрельцов в числе ста человек. Как с английских, так и с голландских кораблей нас приветствовали усердною пальбой; но этот триумф в одно мгновение заменился большим горем. Когда мы приставали уже к берегу, прекрасный новый корабль (под именем «the Globe»), принадлежавший самому капитану и его отцу, окончательно погиб на наших глазах вследствие взрыва снаряда в констапельской, где стояло четыре бочонка пороху, один из которых был плохо закрыт, так что все было охвачено пламенем, при чем взорвало всю кормовую часть судна, убило пушкаря и его жену, контузило капитана также с его женой и шестерых других лиц, между тем как самое судно, разбившись надвое, немедленно затонуло к крайнему огорчению всех присутствовавших.

Несколько дней спустя приехал и отправленный царем придворный боярин Гаврила Самойлович Салманов[63]63
  Гаврила Самойлович Салманов (Gauarello Samollovich Sallmanoue). К датскому королю он ездил в 1590 г. Приведенная в 14-м примеч. искаженная форма его имени долго еще видоизменялась у иностранных писателей («Gawarela, Ganareta, Garavela и пр.»), пока Muller (Sammlung. T. V. С. 267), в примечании, не исправил в «Gawrilo», но и он не догадался, что речь идет о Салманове; Аделунг Ф. П. Kritisch-literarische Übersicht der Reisenden in Rußland bis 1700 (сводный труд, St. Petersburg 1846, русский перевод: «Критико-литературное обозрение путешественников по России до 1700 г. и их сочинений» ч. 1–2, М., 1864). С. 157 также еще не дает ни его отчества, ни фамилии. Вероятно он был брат Ивана Самойловича Салманова, бывшего, в 1595 г., воеводой в Коле (Гамель И. Х. Англичане в России в XVI и XVII столетиях. СПб.: типография Императорской Академии наук, 1865–1869. 2 т. С. 232, примеч. 3).


[Закрыть], бывший прежде посланником при Датском короле (дворянин знатного происхождения и уже довольно пожилой), с тем чтобы засвидетельствовать послу о желании государя заключить узы мира и дружбы с Английским королем. Это было выражением чрезвычайной милости к нашему послу, если принять в соображение знатность присланного к нему лица, данное ему поручение и, наконец, то расстояние, которое он должен был промчаться, чтобы застать посланника на месте.

Данное Салманову поручение касалось главным образом предметов, которые уже обсуждались на совещании, состоявшемся между новым царем и агентом Мериком; существеннейшее в нем заключалось в возобновлении союза между обоими государствами, заключенного покойною королевой Елизаветой (его дорогою и возлюбленною сестрою), с одной стороны, и его родителем, с другой, при чем было обещано состоять в более тесной дружбе и отношениях с Английским королем, чем это когда-либо допускалось кем-нибудь из его предшественников относительно иных государей, в наилучшее подтверждение чего давалось обещание предоставить всем подданным короля Иакова более обеспеченные льготы, чем какими они пользовались до настоящего времени. В заключение же присовокуплялось, что, по совершении венчания на царство его величества, будет отправлено посольство с поручением приветствовать и поздравить его возлюбленного брата, короля английского, и проч.

Портрет английского короля Якова I Стюарта.

Неизвестный художник. XVII в.

Национальный художественный музей Швеции

После этого наш посол не только возвратил полученные им от покойного царя Бориса Феодоровича грамоты, но также прислал подарок, ценою в 100 марок, доставленный двадцатью посольскими служителями к царскому посланцу. Через неделю по отъезде этого последнего мы ускорили и собственный свой отъезд, побуждаемые к тому наступившим временем года. За день до нашего отплытия, вследствие обиды, причиненной одним из русских английскому матросу, вышла большая суматоха, во время которой простой народ, вооружась каменьями и дубинами, напал на англичан с такою яростью, что ворота английского дома были вышиблены, жилым помещениям грозила опасность быть разграбленными, окна в доме были выбиты, а в пакгаузы насильно ворвалась толпа, при чем с несколькими английскими купцами обошлись весьма круто, а иные из них даже подверглись побоям; наконец, от грозившей опасности не был свободен и сам посланник. Для отместки английские и голландские матросы высадились было с своих судов на берег с намерением открыть стрельбу, но их уговорили воздержаться, и все было мирно улажено, хотя и не без некоторого урона, главным образом со стороны русских.

Назавтра (6-го июля) посланник, в сопровождении мистера Джона Мерика, разных коммерсантов и иных лиц, переехал в своей палубной лодке через залив, так как наши корабли стояли на мелководье из-за ветра, за отсутствием которого мы перебрались на палубу только 28-го июля и тем не менее были вынуждены простоять еще целую неделю, в ожидании пока нас не снимет водою и ветром, в чем русская земля (пользовавшаяся нашим сообществом в течение нескольких месяцев), по-видимому, отказывала нам, как бы не желая согласиться на наш отъезд. Однако ж на восьмой день мы сошли с мелководья, хотя и не без некоторой опасности для себя по причине песчаных мелей, которой, впрочем, мы благополучно избегли, благодаря Провидению, а также осторожности и искусству нашего штурмана и капитана мистера Уая (Wye), и наконец, к общей нашей радости, прибыли к берегам дорогой нашей родины Англии, и проч.

Положение России при вступлении Бориса Феодоровича на царство.

Наше путешествие кончено; но я должен предложить вам, читатель, в вашем воображении вернуться обратно в Россию, при чем вы получите столько достоверных сведений, что мой предыдущий рассказ превратится в полную интереса историю.

Изображение Ивана IV из западного источника.

XVI в. Архив визуальной информации, Австрия

Итак, знайте, что престарелый царь Иван Васильевич, умирая, оставил после себя двух сыновей – старшего Феодора Ивановича, который и наследовал престол от отца, и младшего Димитрия, бывшего тогда еще в детском возрасте. Так как Феодор, отличавшийся крайнею набожностью и пренебрегавший из-за того государственными делами и всем, что связывалось с его царским достоинством, считался весьма недалеким, то вследствие тайных происков Богдана Бельского (первого любимца покойного царя Ивана Васильевича), рассчитывавшего на всякие почести и выгоды, Борис Годунов (брат царской жены) был назначен попечителем (Protector) к Феодору, который после своего коронования отправил свою мачеху, вместе с ее родителями, из рода Нагих, и с своим юным братом Димитрием, в город Углич, где последний и должен был воспитываться. Так как, по окончании царствования Феодора, его брат по малолетству не мог управлять государством, то Борис разными способами устроил так, что из правителя сам сделался царем.

Орудиями его при этом, действовавшими в его пользу, были уже упомянутый Богдан Бельский, Андрей Щелкалов и Андрей Елешнин[64]64
  Андрей Щелкалов (Andrea Shulcan) – посольский дьяк при Иване Грозном и Федоре Ивановиче, известный враждебным отношением к англичанам, в особенности к послу Елизаветы Баусу. Эта фамилия в иностранных документах того времени писалась разно, напр. Chalkall, Shalkan и т. п. (О Щелкаловых см.: Лихачев Н. П. Разрядные дьяки. Указатель, sub voce. Ср. 38-й т. Сборника И. Росс. Истор. Общества, и Толстой Ю. Первые сорок лет сношений между Россией и Англией. 1553–1593. СПб. 1875. С. 37 и след. Введения). – Андрей Клешнин (Andrea Clyskenine) – значится в числе «окольничих старых» в царствование Бориса Годунова, ум. в 1600 г. (Др. Росс. Вивлиофика. Ч. XX. С. 68 и 70; ср. Соловьев. История России. Т. VIII (1883 г.). С. 89).


[Закрыть]. Но Борис, тяготясь присутствием тех, кому был обязан своим возвышением, и чувствуя себя связанным ими по рукам и ногам, стал раздумывать, как бы ему отделаться от таких кредиторов, выражая явное неудовольствие относительно первого и полное пренебрежение к двум остальным. Вследствие того Богдан Бельский покинул двор. Но те двое, следя за образом действий Бориса, от времени до времени сообщали обо всем Бельскому, который, зная, что честолюбивый Борис, будучи не более как похитителем престола, ничего столь не жаждет, как полного истребления всего потомства царя Ивана Васильевича, вступил в переговоры с прежнею царицей, матерью Димитрия, о том, как им уберечь ребенка. И видя, что издали направлена против его жизни стрела, отвратить которую едва ли было бы возможно, он решил подменить Димитрия сыном одного духовного лица (несколько схожим с ним по возрасту и наружности), между тем как тот мог бы таким образом безопасно продолжать жить, хотя и оставаясь в неизвестности. Этот подставной поповский сын, взятый вместо законного царевича, воспитывался в обстановке, соответственной с его предполагаемым высоким званием. Но в один прекрасный день приставленный к нему в качестве товарища игр мальчик, заметив, что ожерелье, которое, согласно с туземною модой, было надето на шее псевдо-Димитрия, лежит несколько криво, и желая поправить с помощью бывшего у него в руке ножа, оказавшегося отточенным, по-видимому, не без намерения, порезал ему горло.