Текст книги "Я понял Японию. От драконов до покемонов"

У этой страны уже есть многие важные составляющие настоящего государства: административный аппарат, власть на местах, система налогообложения. Но не хватало одной небольшой детали, о которой наперебой рассказывали путешественники, возвращавшиеся из Китая – роскошной столицы, которая могла бы наглядно демонстрировать силу и вкус центральной власти. И если уж японцы заимствовали у Китая столько всего, можно было взять и идею главного города.

Столицы в Японии до VIII века менялись очень часто. Как было сказано выше, необходимость переноса была связана с естественным ходом жизни: императоры неизбежно умирают, а каждая смерть потомка Солнечной богини является настолько сильным загрязнением, что жить в таком месте никому не рекомендуется.

Поэтому приходилось регулярно переносить город на новое, незагрязнённое место. Таким образом, за периоды Асука и Кофун столица успела побывать примерно в 40–50 разных местах; но называть эти временные поселения столицами, возможно, не очень правильно. Ни один из таких экспресс-городов не успевал достаточно развиться до смерти очередного правителя.

В 710 году столица в очередной раз переезжает – на этот раз в город Нара, и теперь всё серьёзнее: там она задержится не на пять-десять лет, а аж на семьдесят четыре года (из которых пять лет (740–745), справедливости ради, находилась всё же в другом месте).

Новая столица, как и все предыдущие, была построена под китайским влиянием и по китайскому образцу. Крайне важным был выбор места для строительства: для этого учёные мужи применяли взятые из Китая принципы фэн-шуй (風水, «ветра и воды»), представлявшие собой систему идеального географического расположения города в окружающем пространстве в соответствии со сторонами света. Город должен был быть построен в таком месте, чтобы находиться под защитой четырёх животных: Чёрной Черепахи на севере, Лазурного Дракона на востоке, Красной Птицы на юге и Белого Тигра на западе.

Новая столица была сконструирована по простому принципу: прямоугольная структура с улицами, пересекавшимися под прямым углом. Сам город, носивший тогда название Хэйдзё-кё, был довольно крупным по тем временам (около 200 тысяч жителей, что составляло около 7 % населения страны) и вообще первым в Японии настоящим городом – с чиновниками, обслуживающим персоналом, крупными поместьями и развитой экономической деятельностью. Но, в отличие от китайской столицы Чанъань, Нара не обносилась стенами: политическая ситуация в Японии была гораздо спокойнее, чем в Китае.

Здания дворцового комплекса возводились под отчётливым китайским влиянием: на приподнятых каменных платформах, с опорными столбами, покрашенными в красный цвет, и роскошными раскидистыми крышами из чёрной или серой черепицы. Внутри дворцового комплекса находились все министерства, в которых работало около 7 тысяч чиновников.

Все остальные дома были гораздо проще – без каменных платформ и черепичной крыши, но все строения были в отличие от Китая сделаны из дерева. А то, что дома стояли довольно тесно друг к другу, делало столицу очень легко воспламеняемой: представить, как выглядел этот город в древности, мы можем лишь по очень условным предположениям.

В период Нара продолжается реформирование государства по китайскому образцу, но к этому времени японцы уже чувствуют свою самобытность и начинают ценить её сильнее, чем раньше. Если до этого они смотрели на Китай широко распахнутыми глазами и с нескрываемым восхищением, ощущая свою отсталость и дикость по сравнению с размахом великой цивилизации, то теперь восхищение сменяется скорее практическим интересом.

К этому времени относится формирование важных элементов японского государства и японской национальной идентичности. В 712 году был составлен первый мифологический свод Японии – «Кодзики» («Записи о деяниях древности»), а спустя восемь лет появляется «экспортная версия» этих мифов – «Нихон Сёки» («Хроники Японии»).

К этому же времени относится возникновение названия Ниппон (日本), которое можно перевести как «корни солнца». Можно лишь догадываться, как смело это звучало по тем временам и как удивлялся Китай, для которого эта бравада во многом и предназначалась. По некоторым версиям, знаменитое изображение – красный круг на белом фоне, символизирующий солнце, – тоже появляется именно тогда. Весь этот набор с очередной дипломатической миссией был отправлен в Китай, и тем самым молодое японское государство как бы заявляло: мы – самостоятельная новая страна, и теперь с нами надо считаться.

Следует отметить важную примечательную черту эпохи Нара: за эти восемьдесят с небольшим лет страной дольше правили императрицы, чем императоры: ни до, ни после того в истории страны не было такого длительного женского правления. Уже начиная с последующей эпохи Хэйан станет общепринятой точка зрения о главенстве мужчины во власти; но период Нара в этом плане был близок тем древним временам, когда во главе страны стояла принцесса-шаманка Химико. Это, кстати, тоже расходилось с китайской моделью управления, где женщин на престоле почти не было.

Тодайдзи (первая половина VIII в.). Нара, преф. Нара, Япония

Впрочем, несмотря на долгое правление женщин, наиболее продвинутым правителем того времени можно считать мужчину – 45-го императора по имени Сёму, правившего четверть века – с 724 по 749 годы. Будучи большим поклонником буддизма, он продолжил политику активного культурного заимствования из Китая. Большие средства он тратил на строительство монастырей, порядком уменьшив государственную казну; но это оправдывалось тем, что в это время свирепствовала эпидемия оспы, и буддийские храмы, по его мнению, должны были помочь победить болезнь.

Тогда началось строительство храмов кокубундзи, главным из которых был Великий Восточный храм – Тодайдзи, до сих пор поражающий воображение всех туристов, оказывающихся в древней японской столице. Кокубундзи, построенные в каждом регионе страны, должны были отвечать за здоровье и благополучие жителей.

Сёму искренне мечтал связать буддизм и государственное управление, считая это ключом к гармоничному и правильному развитию страны. Эта его политика «аукнулась» много столетий спустя, когда буддийские монастыри, пользуясь режимом наибольшего благоприятствования, стали такой огромной и влиятельной силой, что с ними было не совладать ни императору, ни сёгуну.

Правление Сёму нельзя назвать спокойным. В 740 году восстание поднимает Фудзивара-но Хироцугу, племянник императрицы Комё, недовольный последними политическими назначениями и тем, что влияние рода Фудзивара благодаря этому сильно пошатнулось. Его мятеж начался на Кюсю: там тогда бушевала эпидемия оспы, крестьяне страдали от голода и неурожаев, а глобальные государственные проекты по строительству монастырей, вынуждавшие людей работать до полусмерти, не добавляли оптимизма. Он собирает войско из недовольных крестьян и представителей племени хаято[15]15
  Хаято («люди-соколы») – племя, обитавшее в древности на Кюсю, предположительно австронезийского происхождения, позже ассимилированное японцами. Они проявляли свою самостоятельность и даже подняли восстание в 720 году; но в итоге подчинились правлению Ямато. Судя по найденным археологическим артефактам, их культура была довольно самобытной и непохожей на остальные регионы Японии.


[Закрыть], заручается поддержкой корейского государства Силла и движется на север, в сторону столицы. Всего его армия насчитывала порядка 15 тысяч человек.

Но всё пошло не по плану. Одно войско опоздало, а другое просто не появилось. Императорские войска, высадившись на Кюсю, нанесли мощный удар по мятежникам, и армия Хироцугу оказалась повержена. Сам он собирался уже уплыть на лодке в сторону Кореи, но разыгравшаяся буря не позволила сделать даже этого. На одном из крошечных островов на юге Кюсю он был пойман и обезглавлен.

Воцарившееся спокойствие продолжалось не слишком долго. Следующее восстание в 764 году поднимает ещё один представитель рода Фудзивара по имени Накамаро. Это тоже стало проверкой на прочность императорского правления. Накамаро был приближен к императрице Сётоку, пользовался большим политическим авторитетом и в значительной степени управлял страной – по крайней мере, делал это в большей степени, чем она порой предполагала.

Поэтому, когда императрица приблизила к себе буддийского монаха Докё и вступила с ним в любовную связь, Накамаро, почувствовав себя обиженным, поднял восстание. На самом деле это был конфликт двух возможных систем правления: одна строилась вокруг самостоятельной фигуры императора, другая отводила императору почётное место священного потомка Аматэрасу и лишала его фактической власти, поручая всю её полноту приближённому клану.

Впрочем, восстание довольно быстро выявило свою главную слабую сторону – очевидный недостаток поддержки. Накамаро, хоть и использовал свой властный ресурс для того, чтобы собрать людей, не мог противостоять всей мощи императорского рода. Силы оказались неравны, восстание было подавлено, а сам мятежник приговорён к смертной казни.

Докё – монах, добившийся любви императрицы, – тоже оказался не так прост: в 769 году, находясь в зените своего могущества, он понял, что нужно пользоваться моментом, и решил рискнуть. Он вдруг объявляет, ссылаясь на оракула из святилища Хачимангу на Кюсю, что императрица обретёт мир, если он будет – внимание! – провозглашён императором.

Весьма смелый и рискованный ход. Сётоку, при всей её любви к этому монаху, оказалась в растерянности: так далеко она не была готова заходить. На Кюсю отправляют придворного, чтобы узнать истинную волю богов. Он вернулся с ответом: «Со времени начала нашего государства и до дней нынешних определено, кому быть государем, а кому – подданным. И не случалось ещё, чтобы подданный стал государем. Трон Солнечной Богини может передаваться по наследству лишь членам императорской семьи, а всех неправедных людей должна постичь кара».

Так амбициозная попытка монаха стать правителем Японии окончилась провалом, а смерть императрицы Сётоку в следующем году лишила его былого политического могущества. Клан Фудзивара, воспользовавшись этим, отправил властолюбивого монаха в ссылку, и так называемый «инцидент Докё» на этом был исчерпан.

Политическая нестабильность сопровождалась ещё и тем, что система государственного управления, которую вроде как построили по китайскому образцу и потому ожидали эффективного решения всех проблем, начинала давать сбои. Это и неудивительно. Учитывая, что важнейшие принципы, лежащие в основе этой системы в Китае, были проигнорированы, а была скопирована лишь внешняя форма, этого можно было ожидать; но императорский двор был в недоумении и не понимал, как решать появляющиеся проблемы.

Сложная система распределения земли и исправного сбора налогов с неё подходила для громадного Китая (впрочем, и там были сложности с тем, чтобы регулярно собирать налоги с крестьян из разных краёв страны), но для Японии была излишне сложной для исполнения. И если в Китае государственные мужи были тщательно отобраны, чтобы достойно нести службу во благо государства, то в Японии этим занимались наследники аристократов, не имевшие к этому ни способностей, ни особого желания.

Основные сложности были в управлении той немалой территорией, которая принадлежала правящему роду. Покидать столицу, чтобы отправиться неведомо куда и следить за сбором налогов, разумеется, никому не хотелось; поэтому посылали своих наместников и заместителей, о судьбе которых не сильно беспокоились, и в итоге чёткого контроля так и не вышло.

По этой причине государство получало гораздо меньше денег, чем рассчитывало, а потребности аристократии продолжали расти. В полигамном обществе, каким являлась Япония, количество представителей этого класса увеличивалось довольно быстро, и всем хотелось хорошо одеваться, вкусно есть, украшать свою жизнь роскошью. Все эти растущие запросы экономика была обработать уже не в состоянии.

Расходы на освоение новых пахотных земель и создание ирригационных систем часто были довольно внушительными, поэтому было принято следующее решение: давать земли чиновникам в частное пользование на несколько поколений вперёд, чтобы они сами занимались их освоением и развитием.

Налогом эти земли не облагались – в силу тесных связей и дружбы во властных кругах. Такими же привилегиями пользовались крупные и влиятельные буддийские монастыри. Так постепенно формируется частное землевладение, которое, впрочем, не только не решит существующих проблем, но даже усугубит ситуацию.

Поскольку налоговые подати на всех остальных жителей страны оставались неподъёмно тяжёлыми, землевладельцам приходилось искать надёжных покровителей, чтобы иметь возможность нормально жить. В итоге процесс выглядел примерно так: владелец земли, не желая платить обременительный налог, договаривался с собственником поместья, не облагаемого этим налогом, и отдавал тому свою землю, выплачивая денежную благодарность за покровительство. Этот покровитель во избежание неприятностей, в свою очередь, мог договориться с ещё более могущественным лицом и передать земли ему. Как правило, наиболее мощная и устойчивая позиция была у религиозных организаций – буддийских или синтоистских храмов: именно под их опеку стекалось большое количество владений – с виду государственных, но на самом деле нет.

Государство, конечно, пыталось запретить практику передачи облагаемых налогом земель храмам, но уследить за этим не могло. Контроль за этой системой должны были осуществлять представители власти, которых самих было тяжело контролировать. Так процесс налогообложения превратился в видимость, все деньги оставались у местных властей или стекались в буддийские монастыри, которые приобретали власть и могущество, а государство продолжало беднеть.

Подавляющую часть этого непростого периода столица была в городе Нара, пока в 784 году её снова не переносят – на этот раз в город Нагаока. В качестве наиболее возможной причины часто приводится растущее влияние буддизма, что, собственно, в полной мере проявилось в «инциденте Докё». Император Камму, опасаясь усиления этой тенденции, решает передвинуть столицу к северу от окруженной буддийскими монастырями Нары ближе к современному Киото.

Впрочем, переезд сразу не задался. Главный архитектор проекта Фудзивара-но Танэцугу, который и предложил императору это место для новой столицы, был застрелен во время осмотра одного из строящихся зданий, что повлекло за собой волну арестов и наказаний. В результате этой волны пострадал давний противник переезда, принц Савара (который, возможно, вообще никакого отношения к убийству не имел): его сослали в провинцию Авадзи, но он по пути повесился.

Потом начались наводнения, главные архитекторы менялись один за другим, и ощущение того, что небо благоволит к новой столице, безвозвратно ушло. Кроме того, страх, что мстительный дух (онрё) погибшего принца будет оказывать злое потустороннее влияние на строящийся город, не давал императору покоя. Подумав немного, он решился на ещё один перенос столицы: после десяти лет затянувшейся эпопеи с новым переездом в 794 году столица оказывается в городе Хэйан-кё.

В этом городе ей суждено было находиться более десяти столетий. Едва ли Камму мог даже предполагать, что на этот раз выбор места окажется настолько правильным.

Судя по сохранившимся источникам, это был красивейший город – расчерченный улицами под прямым углом на ровные квадраты, словно огромная шахматная доска, сконструированный по модели роскошной китайской столицы Чанъань: три с половиной километра с севера на юг и два с половиной – с запада на восток. В северной части города находился отгороженный участок, где располагалась резиденция императора. Сперва Хэйан-кё был окружён от внешнего мира стеной, но она быстро разрушилась и её так и не восстановили за ненадобностью.

Через весь город от ворот Расёмон (которым много позже посвятит свой знаменитый рассказ Акутагава Рюноскэ) шла широкая улица Судзаку-Одзи: её название можно перевести как «Проспект Феникса». По обеим сторонам улицы были высажены плакучие ивы, и все религиозные процессии проходили именно здесь. Но и на всех остальных улицах росли различные деревья, дарившие летом живительную прохладу.

Сам город был поделён рекой на западную и восточную части, и они развивались крайне неравномерно. Восточная была нарядной и красивой, с аккуратными виллами аристократов, садиками и чистыми улицами. Западная же быстро пришла в упадок и стала прибежищем волков и преступников, гулять по ней было откровенно опасно. Правительство время от времени издавало указы, направленные на исправление криминогенной ситуации, но это так ни к чему и не привело.

Строения были деревянными и стояли тесно друг к другу (поэтому пожары были величайшим бедствием: всё вспыхивало за секунду), но ряд зданий выделялся из общей массы. Величественно выглядел Дайгоку-дэн («Великий Зал Государства») – на высоком каменном фундаменте, с красной лакированной балюстрадой и изумрудно-голубой крышей. Но и другие здания с изящными и причудливыми названиями (Хогаку-дэн – «Зал Щедрых Удовольствий», Сэйрё-дэн – «Зал Чистой Прохлады», Сисин-дэн – «Зал Пурпурного Дракона») выглядели не менее роскошно. При этом, несмотря на внешнее величие, их внутреннее убранство было скорее элегантным и строгим: буддизм с его идеей простоты и скромности уже успел повлиять на японские каноны прекрасного.

Население Хэйан-кё в IX столетии составляло, по некоторым оценкам, 500 тысяч человек; и даже если эти цифры несколько приукрашены, всё равно очевидно, что это был на тот момент один из крупнейших городов мира. Японцы хотели большой и красивый столичный город – и они его получили.

Название новой столицы Хэйан-кё («Столица мира и спокойствия») непосредственно связано с названием нового периода японской истории – Хэйан (平安, «мир и спокойствие»). Этот период, аналогов которому не найти в мировой истории, совершенно справедливо называют «золотым веком японской культуры»: всю любовь к красоте, которую японцы только могли в себе воспитать, они вложили в создание этого удивительного мира, вместившегося в один город, но переросшего его в веках.

Это время было удивительным и уникальным не только по японским, но и по мировым меркам. Никогда – ни до, ни после эпохи Хэйан – не возникало нигде в мире подобной культуры, где всё было бы построено на красоте и на любовании, на тонких чувствах и изысканных манерах. При этом, что очень важно, эта культура сформировалась абсолютно естественным образом, не будучи нигде подсмотренной, то есть является не привычным заимствованием из Китая, но скорее каким-то велением японской души, которое разделяли все жители той столицы.

Как справедливо замечает Айван Моррис[16]16
  Британский японист, писатель и переводчик, к наиболее известным произведениям которого относятся «Мир блистательного принца» (1964) об эпохе Хэйан и «Благородство поражения» (1975) о трагических героях в истории Японии.


[Закрыть], если бы европеец того времени оказался в Хэйан-кё, он бы не поверил своим глазам: пока средневековый мир барахтался в войнах и грязи, а Европа находилась во мраке и невежестве, маленькая островная азиатская страна построила культуру, которая могла показаться утопией – идеалом спокойствия, счастья и любви.

Разумеется, это не значит, что все жители страны в едином порыве сочиняли стихи и любовались сменой времён года. Простые крестьяне по-прежнему жили впроголодь, и им было не до сочинения стихов. Речь идёт о культуре лишь одного отдельно взятого города, где жили члены императорского рода, аристократы, их фрейлины и слуги. Всего – чуть более 10 тысяч человек. Именно они и создают эту удивительную, ни на что не похожую культуру, до которой потом безуспешно будут пытаться дотянуться их потомки.

В Хэйане не было войн и сложных политических отношений с соседями (островная страна всегда неизбежно находится в некоторой изоляции, что даёт относительное спокойствие). Экономика в целом уже сложилась раньше, во времена строительства «государства рицурё», и функционировала на довольно несложном уровне: крестьяне работали в поте лица, собирали рис и отдавали его в качестве налога. Аристократам в столице даже не было до этого дела: они были богаты, но никогда не вникали, что лежит в основе их богатств. Они думали о деньгах, как о чем-то приземлённом и очевидном, а любование сменой сезонов явно увлекало их больше экономических процессов.

Работа чиновников шла своим чередом, но больше напоминала имитацию деловой деятельности и игру в министерства и издание указов. Хотя политическая система и министерства были кропотливо воссозданы в Японии по китайским канонам, не все понимали, что с ними следует делать. Кроме того, как мы помним, все посты были распределены по принципу знатности рода, а эта властная пирамида была сформирована ещё с незапамятных времён на основе древних родов кабанэ, принявших власть рода Ямато. С тех пор эта система так и существовала без изменений, да и менять её особой необходимости не было: едва ли нашёлся бы в том обществе человек, которого бы она не устраивала.

Хэйанские чиновники таким образом были с рождения наделены «теневыми рангами», автоматически получали высокий чин и хорошую прибыль и могли беспокоиться лишь о том, как соблазнить очаровательную фрейлину или сочинить танка, которая принесла бы славу тонко чувствующего поэта. Ну не заниматься же скучной политикой, если в этом нет особой необходимости.

Эти государственные служащие в таких прекрасных условиях занялись тем, что им было интереснее всего: начали уделять пристальное внимание разработке ритуалов и цветов придворных одежд, а не абстрактным политическим или экономическим вопросам.

В эдиктах 810 года мы встречаем предписания относительно цветов мантий и длины мечей придворных. Внимание уделяется оттенкам пурпурного цвета одеяний, которые должны были носить министры второго ранга: недопустимо, если они будут недостаточно тёмными. В 818 году появляются правила этикета и поведения по отношению к вышестоящим: в зависимости от ранга чиновника отличался ритуал приветствия главного министра, когда тот входил в помещение, правому и левому министру нужно было податься вперёд на местах и поклониться, более младшие ранги должны были непременно встать, чиновники шестого ранга и ниже – вставали и низко кланялись. Подобные указы выходили с регулярностью, достойной лучшего применения.

Жители столицы, все как один освобождённые от каких-либо серьёзных дел, проводили время, занимаясь тем, что по-настоящему приносило им радость и удовольствие. Они любовались цветами, они сочиняли стихи, они писали друг другу любовные послания; любовь вообще составляла главный смысл их жизни. Они бережно исполняли все ритуалы, продуманные до мельчайших деталей, как будто важнее этого не было ничего на свете.

Так, в «Записках от скуки» описан ритуал вручения фазанов важной персоне:

«Лучше всего их привязывать к сливовой или какой-нибудь другой ветке, когда цветы на ней или еще не распустились, или уже осыпались. Привязывают и к сосне-пятилистнику. Первоначально длина ветки должна равняться шести-семи сяку[17]17
  Традиционная мера длины в Японии. Один сяку равняется примерно 30 сантиметрам.


[Закрыть], потом делают ножом косой срез на пять бу[18]18
  Традиционная мера длины в Японии, равняющаяся примерно 3 миллиметрам.


[Закрыть]. К середине ветки привязывают птицу. Ветки бывают разные: к одним фазанов привязывают за шею, к другим – за ноги. С двух сторон к веткам принято прикреплять нераспутанные побеги вистарии. Усики её следует обрезать по длине маховых перьев птицы и загнуть наподобие бычьих рогов.

По первому снегу утром с достоинством входишь в центральные ворота, держа дарственную ветвь на плече. Следуя по каменному настилу под стрехами карниза, ступаешь так, чтобы не оставить следов на снегу, потом выдергиваешь из фазаньего хвоста несколько перьев, разбрасываешь их вокруг и вешаешь птицу на перила дома».

Подобным образом были продуманы ритуалы и регламентированы правила для самых разных действий – от торжественных до повседневных. Беспрекословное соблюдение всех этих правил можно назвать бессмысленной красивой забавой, прекрасной утончённой игрой; но не было ничего важнее этого. О человеке судили по знанию и изяществу исполнения социальных ритуалов. Столь же тщательно были регламентированы привилегии в зависимости от придворного ранга: были установлены цвет костюма, ширина ворот в доме, тип повозки и количество слуг. Мир был изящен с одной стороны, и подчинён бесконечным правилам с другой.

Дж. Сэнсому принадлежат слова о том, что «многое в культуре Хэйан кажется таким хрупким и иллюзорным», поскольку «она была продуктом скорее литературы, нежели жизни»; и с этим согласится любой, кто узнает, как было устроено общество того времени и как проводили дни обитатели столицы.

Это было общество, где поэтический талант и вовремя сочинённое красивое стихотворение могли помочь продвижению по карьерной лестнице, где о людях судили по красоте почерка и по чуткости восприятия, где, появившись на людях в кимоно, расшитом в цвета глицинии, когда цветут сливы, означало прослыть варваром и покрыть себя несмываемым позором.

Хэйанское общество, если оценивать его из современной действительности, отличалось от нашего общества буквально всем. Идеалом был женоподобный аристократ с напомаженным лицом, не работающий и проводящий жизнь в любовании и сочинении стихов. Когда принц Гэндзи – главный герой романа «Гэндзи моногатари»[19]19
  Один из известнейших романов японской литературы, написанный придворной фрейлиной Мурасаки Сикибу в 1001 году.


[Закрыть] – узнает о том, что пора собираться на службу, он с сожалением произносит: «Ах, опять эта работа? Мне кажется, я создан для того, чтобы всю жизнь любоваться этими прекрасными цветами», – и дамы, для которых это сожаление было предназначено, – в мечтательном восхищении: «Ах, какой мужчина!» Для молодой фрейлины Мурасаки Сикибу, сочинившей этот роман, и для её современниц именно это был идеал мужчины: богатый, имеющий много жён и любовниц и не стремящийся делать ничего, кроме любования природой и сочинения стихов (и то, и другое выходило у него вполне неплохо).

Любовь во все времена и эпохи, как известно, «движет солнце и светила», но в столице Хэйан-кё, за неимением других развлечений, она составляла самый главный смысл существования. Но нужно отдать должное изяществу, с которым совершались все элементы ухаживаний. Всё начиналось с переписки, в результате которой по стихам, по почерку, по бумаге и по её аромату (в Хэйане все, включая мужчин, делали духи) можно было решить, имеет ли смысл начинать отношения.

Если обеим сторонам становилось понятно, что смысл есть, времени на раскачку и на свидания уже не требовалось, и любовь японцев к простым физическим радостям этой жизни брала верх: мужчина приходил к девушке ночью и оставался с ней до рассвета, чтоб с первыми криками петуха незаметно уйти, а вернувшись к себе, тут же написать пятистишие о том, как он ненавидит петуха, разрушившего приятный момент любовной неги, и как мокры его рукава – неясно, то ли от росы (ведь уходил он рано утром, а рукава кимоно были длинными), то ли от слёз. Двусмысленность всегда была правилом хорошего тона в японской культуре.

Так он приходил три раза, и на третий он мог уже не уходить с утра, а остаться в постели с любимой: это было свидетельством серьёзных намерений.

Впрочем, если сравнивать с нашим современным восприятием брака, то серьёзность отношений в Хэйане можно было бы поставить под сомнение: иметь несколько жён было обычной практикой. Более того, странно и вызывающе для аристократа было иметь только одну жену: это могло значить, что человек или недостаточно финансово обеспечен, или просто странный какой-то. Ни то, ни другое, безусловно, не приветствовалось. В «Гэндзи моногатари» героя, который замыслил продемонстрировать верность и силу любви, женившись лишь на одной любимой девушке, родители отговаривают изо всех сил: мол, не хочешь же ты, чтобы над нами смеялись соседи, одумайся.

Женщин такая ситуация, впрочем, тоже вполне устраивала, да и никакой другой они представить просто не могли. Пределом мечтаний было стать женой из Северных покоев, то есть главной женой: тогда твои дети могли получить наибольшее благоприятствование и обеспечение. А уж о верности как о каком-то важном принципе семейных отношений речи просто не шло.

Эта прекрасная жизнь, состоявшая из любований цветами и сменой времён года, бесконечных любовных переписок, сочинений писем и ожиданий ответа, редких путешествий за пределы столицы, а в основном – в безмятежном пребывании дома, вероятнее всего, была очень скучной. Айван Моррис справедливо замечает, что одним из самых популярных времяпрепровождений аристократов было «бессмысленное смотрение часами в одну точку». Такова была плата за эту спокойную счастливую жизнь, где можно было до старости ни о чем не переживать, кроме как о том, что письмо, которого долго ждёшь, никак не несут.

Каких-либо громких событий, менявших ход истории, не происходило, всё шло своим чередом. Да и вообще общество того времени нельзя назвать любопытным. Путешествовали японцы крайне редко: это было крайне неудобным и опасным занятием. Неудобным – потому что для путешествия следовало сесть в повозку, запряжённую двумя волами, которые очень медленно шагали, а качество дорог было не очень-то высоким, поэтому путешественников изрядно трясло на ухабах, и никак невозможно было сосредоточиться, чтобы сочинить надлежащее стихотворение.

Опасным – потому что мир за пределами столицы считался диким, неизведанным, вселяя скорее тревогу, нежели желание покорить его в путешествиях. Жители столицы предпочитали проводить время у себя дома, в максимально комфортной среде. Аристократы воссоздавали в своих ухоженных двориках миниатюрные копии красивейших мест родной страны – и всё: можно уже никуда не ехать, а просто выйти во двор.

Удивительно, но это время любования красотой, когда искусство обрело силу закона, а жизнь была посвящена лишь стихам и любви, длилось удивительно, просто невероятно долго: около четырёх столетий. Если вдуматься, это исторический промежуток примерно как от времён Петра I до наших дней.

Конечно, не всё это время жизнь Хэйан-кё протекала в мире и спокойствии – в середине XII столетия уже начинаются самурайские разборки, и аристократическое безмятежное существование начинает уходить в прошлое; тем не менее следует отдать должное управлению страной, которое позволяло поддерживать этот режим настолько долго без потрясений и смут.

Надо отметить ещё одну удивительную и очень важную особенность этой эпохи. Когда она неизбежно закончилась, изящные манеры и утончённые ритуалы стали прошлым, а на смену эстетствующим аристократам пришли грубые самураи, установившие свою власть в стране на семь веков вперёд, казалось бы, они должны были посмеяться над всеми этими странными обычаями. В конце концов, речь идёт о культуре, созданной очень узким кругом людей для своего же круга, до чужаков и людей более низкого сословия хэйанским аристократам не было никакого дела. Но вышло наоборот.

Никто не стал считать этих людей оторванными от жизни аристократическими фриками, никто не стал смеяться над бесчисленными стихами и кимоно, расшитыми глициниями. Напротив, именно эта культура стала считаться с тех пор идеалом, к которому следует стремиться; и самураи, и другие простые жители страны бессознательно признавали и величие этой культуры, и своё бесконечное отставание от неё. Тем же статусом обладает культура Хэйан и в глазах современных японцев: золотое время, возвышенные нравы, красивая жизнь.