Текст книги "Чуть ниже поверхности"

Но не теперь, теперь все решено – хватит. Я просто выключу эмоции, стану как они все, бесчувственным: я встану со стула, быстро оденусь, поверну злополучную ручку, выйду во двор, там будут, как обычно, сидеть кучкой бродяги, такие же как я, выброшенные вон поломанные машины, но, в отличие от меня, не имеющие своего рокового места заточения.

Они, пока тепло, живут прямо во дворе, хотя, так часто этим летом дождь, у них во дворе есть даже кровать, спрятанная в густых зарослях кустарника, а на случай дождя есть полиэтиленовая пленка, которой можно обернуть кровать и спать там по-очереди или сбиться всей кучей, у них есть старая гитара, они иногда тихо поют хриплыми голосами какие-то песни, их никто не слышит и не видит, миру здоровых машин они ни к чему, каждый день они пытаются выпить столько, чтобы серая масса их не настигла и позабыла – да все и так их давно забыли! – чтобы каждый день был последним, и наступила бы долгожданная смерть, а утром, если случится новое утро, им нужно будет снова начать поиск пропитания и алкоголя, клянча мелочь, шатаясь по округе, чтобы согреваться и ждать, а если не получится – значит тот день наконец-то настал. Но не тут-то было – конца нет, выхода тоже, все продолжается и идет дальше по кругу.

Я пойду, куплю в магазине две бутылку водки, отдам им, я просто присяду рядом, попрошу помянуть одного хорошего человека, а может и не очень – теперь не важно, я, пожалуй, даже, выпью с ними – напоследок, это самая хорошая компания, из всех ныне возможных – хотя, какая тут уже разница? Я захмелею и тогда пойму отчетливо: пора. Я встану, тихо уйду – ни к чему прощания, у них и не принято прощаться – быстро поднимусь, снова, как обычно, изнутри закрою проклятую дверь за грязную ручку, и закончу с этим раз и навсегда… стул… я наконец заменил люстру.

Сделано… Никаких больше эмоций. Кажется, ничего и не произошло. Та же знакомая комната. Я снова я, но будто немного другой, и снова тут, но уже совершенно спокойно, встаю, я не смотрю на содеянное, сразу ухожу, поворачиваю латунную ручку, спускаюсь, выхожу во двор, там сидят те же люди, я так же тихо, как ушел, снова подсаживаюсь к знакомой уже компании, мне передают стаканчик с водкой, я пью, я слышу тихую песню, чей-то охриплый голос, хор шепотом подпевает, я тоже подпеваю, даже не зная слов.

Ничего не изменилось, отсюда тоже нет выхода?! Тогда я, похоже, как и они, застрял тут надолго.

(26.08.15)

Вода

1. Человеческое пространство или Отповедь бывшего философа

2. Цветок

3. Эпоха тараканов

4. Мою свободу мне ничто не заменит

5.Такова жизнь! или Формула неведения 6 Притча о субъективном идеализме

Человеческое пространство или Отповедь бывшего философа

Человеческое пространство – мир очерченный кольцом дороги, видом из окна дома на окраине города или окна пивной где-нибудь в центре, меняющиеся цветные слайды: аккорды, что берет гитарист в подвальном клубе по вечерам, нарочитый макияж белокурых девочек, демонстрирующий их повышенный интерес к взрослым сильным мальчикам, и цинизм и грубость тех, как ответ на приглашение, модели поведения на выбор, как одежки на вешалках в магазине, маршрут прогулки когда не хочется никуда ехать на транспорте, темы разговоров на перекурах рядом с одинаковыми офисами, ценности – чтобы могли оценить коллеги, любовь к телевизору, которую можно обсудить и разделить, достойная мотивация, свежая мода – всё это то, до чего может долететь мысленный взор, пытающийся что-то охватить, соотнести с ним себя, очертить себя кругом как Хома Брут и осознать свое место в “мире”, или ничего не пытающийся, а лишь спонтанно глазеющий вовне. Трофейный кусок этого мира, денатурированный в обрывки представлений, бессмысленные ежедневные ритуалы, прирученный и комфортный, который можно отрезать как колбасу в магазине и унести за пазухой домой – человеческое “обжитое пространство”.

Одинаковые известные лица в рябящем телевизоре и знакомые незнакомые на улицах, и потолок в прокуренном кабаке, и тот потолок, выше которого ты никогда не поднимешься, даже если будешь работать не покладая рук, и обычный, не вызывающий уже особых чувств, поток лжи из всех информационных щелей, граничащий с парадоксом, а иногда и демонстрирующий его – настоящее зазеркалье с недо-Алисой в твоей роли, а вокруг стеклянный невидимый колпак, внезапно и безжалостно прерывающий вдруг полет всех фантазий и надежд.

Одна свобода ограничивает другую, своеобразное противоборство свобод, только в разных весовых категориях. Куда ж тягаться с «порядком вещей» этого мира, да еще и таким старым. Их свобода ограничивает нашу еще до того, как она наровит вырасти и окрепнуть – ее уносят без чувств с ринга! Раунд закончен. Звучит гонг.

Наш мир был нарисован за нас, и нарисован весьма скверно, потом перерисован много раз, потом все-таки стерт резинкой, но не до конца, мы химически смоделированы в нем, мы химически управляемы им, а эту химию назвали традицией: в ней наши импринты, мысли и чувства, и все наши поступки тоже. Но потом вдруг сбой: безумие разного рода, прозрение, запой, наркотики, сильные чувства – Бац! – и таблица Менделеева дала крен – ты оторван и выброшен.

На большой ринг, конечно, больше не сунусь, но домой дойду сам.

Но “мир” – абстракция, “миру” доверяют те, кто любит телевизор, любит моду, которая щупальцами проникает в сознание, начинает управлять чувствами, пытается выбраться в мир вокруг, но натыкается на серую неплодородную почву равнодушия, перемешанную с гранитной крошкой (как в детских песочницах на окраине города, вместо песка), и ей не за что зацепиться и прорасти. Но это только первое время.

Когда же массовость одинаковых чувств набирает вес, когда зашкаливает возмущение двух немолодых блондинок, столкнувшихся на улице в одинаковых платьях, и наровит вот-вот вырваться как пар из котла и воплотиться в особенностях оформления пространства жизни людей того или иного района, города, страны, то щупальцы вдруг обрубаются, как это не смешно, сами собою, и на смену им начинают ползти другие, новые щупальца, пришла новая мода, а старая прошла в “прошлом сезоне”.

Культура, искусство, ценности, а в конечном счете, человеческая способность чувствовать начинают дробиться на части мелкие, локальные, временные, сезонные – все по закону моды. Монета всё мельче и ценности в ней всё меньше, дробится всё, создавая суб-культурки, суб-эпошки, суб-поколеньица, которые давно перестали нести хоть какой-то смысл – всё перемололось в утренний кофе, ежедневные газеты, книжки и музыку, "надо как-то жить" – специально чтобы не заскучать в метро сегодня – не волнуйтесь! – завтра будут новые: распродажи вещей, идей, удовольствий, лиц, религий, вкусов – был бы спрос, а он всегда будет, сериал никогда не закончится.

Когда история закончилась, начинается бесконечный сериал.

В итоге, когда изредка посещаешь пространство, идешь по его улицам, дышешь его воздухом, говоришь на его языке, понимаешь – оно осталось почти нетронутым модой (и вряд ли это его плюс!), оно сложилось еще в прошлую или позапрошлую эпоху и медленно меняется и разрушается под влиянием куда более постоянных и скучных факторов: высокой влажности и ветра, нехватки витаминов и финансирования, системы и уровня оплаты труда, никуда не девающихся потребностей, объема китайской промышленности, и прочей повседневности…

И все буйство модных течений и стереотипов сменяющих друг друга на поверхности, в умах и истории остального мира почти не властно над "этим миром". Меняются лишь удочки вывесок и наживка на крючке: используются другие отделочные материалы, ярлыки, глянец, цвета, форма, но содержание не меняется, вернее не появляется, пустые стены остаются, и с них сыпется штукатурка.

Наш прото-мир сотворили Колонисты, пришедшие когда-то на болота, авантюрно и безумно желая провозгласить цивилизацию среди дикарей, именно они оставили после себя все эти дворцы и парки, особенности старого города и его архитектуры. Создали первое Пространство. Последующие же поколения повели себя как равнодушные туземцы, для которых пространство – лишь пустое вместилище для практического использования и складывания утиля. Первозданное ветшает и разрушается, на его месте возникают безликие постройки для безликих жителей, и мы в нем пытаемся соскоблить слой за слоем, чтобы докопаться до истины (которая когда-то тоже была повседневностью), между строениями вновь появляются проплешины болот…

Змея меняет кожу на джинс и латекс, а под ними все равно остается тот же механический скелет на китайских батарейках.

Здесь содержание – не платоновская идея, не вкус заоблачной конфеты скрывающийся за рекламной оберткой, который ты, вкусив, сразу вспомнил и понял, что знаешь его апиори и знал всегда, просто забегался и забыл. Это содержание тем более, не предназначение или цель, ради которой создавались бы изящные и искусные формы, оно лишь Предел – всё возможное многообразие комбинаций заранее определенного числа действующих элементов, некий “икс”, за которым может ничего и не быть, который хорош и удобен как раз тем, что не нужно заморачиваться его называть и познавать. Он прост и умолчателен, его этимология или археология под запретом, ибо истоки истории всегда так неприглядны.

Ограниченное количесво стекляшек в калейдоскопе, предпологает хоть и непредсказуемо-красочное, но вполне мыслимое число комбинаций, да и то, пока тебе не наскучит его крутить.

Старик Шпенглер печально выводит мелом в конце уже исписанной доски:

«Очередной Х=0».

Как мне всегда было тесно и неуютно в нем (калейдоскопе, пространстве) всегда и везде, во всех городах, где жил и бывал. Поначалу, в детстве например, или после переезда в другой город, новое пространство кажется огромным, полным и нескончаемо интересным, но потом циферки начинают все быстрее бежать, вычисляя и просчитывая ткань вокруг тебя, будто программа, создающая искусственные объекты со сложной текстурой сверху, воспаленная интуиция все более ловко прорезает толщи, кварталы, мысли, намеки и недосказанность, обманы и перспективы, помещения и их обитателей, в поисках лишь одного – Предела. Шестеренки со свистом вращаясь в голове, пытаются предопределить возможный потенциал, улов который может вытянуть сеть, разведчики жертвуя собой пытаются оценить целесообразность атаки, вызнать слабые места обороны противника, с одним отличием – войны может и не быть, и все действия ограничатся столкновением двух разведок где-то на неразмеченной территории. А потом лишь пьянство на съемных коммуналках долгими зимними ночами, да бесцельное глядение в окно.

Мой механизм видимо работал быстрее других (да и искал не весть чего!) и отсылал в центр к главнокомандующему неутешительные сведения:

“В войне нет смысла, тут нечего завоевывать!”.

И рука командира давала незамедлительный отбой жаждующей битвы армии, расселяла ее по зимним квартирам, чтобы по весне отправить в новый конкистадорский поход.

"… – Давай всё перенесем в мою комнату, это будет перевалочная база перед отъездом, возьмем твои книги по живописи, мой старый компьютер и гитары, без остального можно пока и обойтись. Не плачь всё получится, я обещаю. Это судьба, что мы встретились, я увезу тебя из этого болота…"

Но болото – это не место, а состояние. И как я раньше не догадывался?…

Я не знаю сейчас, а тогда тем более не знал, что произошло когда мы с ней встретились, что-то непонятное и волшебное, но то, что дальше с нами было, наши безумные страстные встречи, тайные ото всех, терпение и страх, Монтекки и Капулетти, испытания и страдания, побег, отъезд на пустое место в другой город без дома и работы, без денег и знакомых, превращалось в целую картину. Судьба ли это? Скорее это наш бунт против реальности нас окружающей, против пресловутой судьбы! А может и этот бунт тоже уже был вписан в некую судьбу?..

Еще один оборот калейдоскопа – кажется я уже видел это сочетание или просто кажется?..

Дерево свободно, оно растет во все стороны как немыслимое многомерное пространство, стоит выбрать одну ветвь и она тут же становится стволом и точкой отсчета твоих координат и в итоге – судьбой, конечно, пока не выберешь иную. И никакого добра, и никакого зла – только свобода.

Патрон должен выстрелить рано или поздно! А мы оказались одинаково хорошо заряжены. Вот и вся разгадка, конечно, если была загадка, ведь это было ясно заранее, внутренний бунт – всегда свобода, несмотря на обусловленность, обстоятельства, прочие доводы ума, знакомых, недоуменно пожимающих плечами: зачем, ради чего, какой еще свободы тебе не хватает?…

Как объяснить это людям не жаждующим свободы, не нуждающимся в ее постоянном осуществлении, ощущении, не любящим ее и не ценящим более всего и всегда? Это не проще, чем объяснить, что такое любовь, тем кто ради нее не готов был ни разу в жизни рисковать собой. Наверно, по сути, это одно – то, что выводит тебя за пределы тебя самого и мира, и “пространства”, и моды, и всей мыслимой мишуры.

А после выстрела осталась бесполезная гильза, в которую теперь лишь можно громко свистеть, и глядеть дальше в окно.

Маршрут нашего автобуса удлинили, город ведь продолжает расти, наша окраина уже не совсем окраина. Людей, машин, магазинов и прочих картонных атрибутов цивилизации стало ощутимо больше. Ищущие, спешащие, приспосабливающиеся, они, да и мы тоже, как авантюрные золотоискатели, перемываем кучи пустой породы в поисках не пойми чего, может своего очередного «пространства», золота «нового света»? Может, как на руинах снесенных старых домов, кто-то до сих пор старается отбивать кирпичи для строительства чего-то действительно нового, свободного от тоскливо-вязкого шлейфа тянущегося от окончившейся истории?

Все сложилось до нас и за нас – все эти удушливые города и ими обусловленное массовое сознание. А что вначале? – поди разберись!

И я и они, пристально и подозрительно вглядываясь друг в друга, играем в одну и ту же игру, навязанную нашим пресловутым “пространством”, а оно ни что иное как наша же проекция вовне – так замкнулся круг глупого ума.

Пустой автобус, пустые улицы, окраина…

– Вам где остановить? – спросит водитель с акцентом.

– Я до конечной и дальше, прочь отсюда! “Yo no soy marinero, soy capitan!…”

(11.11.12.)

Цветок

(Памяти Д. Акулиничева)

Один мой друг, тогда еще живой и в меру здоровый, и живущий в бесконечном экзистенциальном эксперименте над собой и окружающими, как-то рассказывал мне о Цветке…

Теперь его и его цветок уже давно смыло течением бурной реки, и он наверно покоится в ветвях утренних сосен на тех скалах у моря или витает над его бескрайними теплыми просторами звуком, а может и могучим духом, оставляющим в человеке ощущение вдохновения и присутствия и возможности изменить что-то в жизни и нащупать в себе скрытое волшебное знание или, как минимум, желание выпить и куда-нибудь уехать.

Мы все хотели тогда изменить нашу жизнь неким новым необычным, а главное внезапным прозрением, и очень верили в это. И мы тогда были способны на это, не хватало лишь знания, информации. То, что теперь можно найти в интернете за пять минут, а в следующие пять минут так же благополучно забыть, тогда можно было ждать годами, напрягая шишковидную железу изо всех сил, жонглируя предчувствиями, потребляя кучи алкоголя и травы. И все ожидая встреч и поездок, ночных разговоров и споров, песен и стихов, новых кассет, переписанных по сто раз и затертых дисков, и просто очередных пьянок, где можно было услышать и узнать что-то новое, и немного утолить жажду заглянуть за угол, вытянувшись на цыпочках суметь выглянуть из привычной серой кастрюльки.

Каждый выпитый глоток, затрепанная книга или тетрадка с переписаннми от руки стихами Янки, в которую что только не заворачивали, или рассказ про Цветок, который я не забываю все эти 15 лет, вот и сегодня вспомнил, и луну и терассу на тех скалах, и тихое ночное море, где посредине превратившись уже из цветка в свечу, мы поднимались в небо или очень хотели подняться – все это затекало тогда в душу так глубоко, что могло перевернуть изнутри весь мир.

И переворачивало, для каждого по-своему, каждый взял, что хотел, если хотел взять, нашел то, что искал, если искал. Вся круговерть: и растаявшая на глазах эпоха и оборванные преждевременно жизни, и изменившиеся за 15 лет лица друзей, оставались где-то внизу, а ты все поднимался, теперь тебе для этого не надо было ни травы, ничего вообще, все получалось и так. Потускневшая и обедневшая земля, и выцветшая и прохудившаяся память, опустевшая жизнь и подорванное здоровье вновь оживали как птица Феникс, как осознание: ЭТО ВСЕГДА С ТОБОЙ БЫЛО И ВСЕГДА БУДЕТ!

Это то настоящее, которое вне времени, та свобода, что всегда в становлении, и которая каждое утро, очищая взор, превращается в белый лист, и мы познакомились еще в далекой юности, и оно навсегда осталось другом и осталось загадкой, и множеством историй из ниоткуда, в одной из них, помню, ты учил меня: “ Вначале представь цветок…”…

Кто-то тронул меня за плечо: “Ты еще спишь?”

– Привет, дружище, сколько лет, сколько зим?!…

(27.04.13)

Эпоха тараканов

Тараканы исчезли с началом массового использования мобильных телефонов и беспроводного интернета. Вы заметили. Так, по крайней мере, говорят. Длина волн покрывающих и пронизывающих лучами смерти все города передала им особый сигнал: «Уходить!». И они ушли. Современные дети городов их даже не видели.

Я сажусь на лавку, вечереет, туман, промозгло. Оглядываюсь по сторонам – ни души. Включаю внутренний передатчик, закрываю глаза, жду пару минут – ничего… Ах да, забыл кое-что из практической магии: закуриваю сигарету и медленно выпускаю кольцо за кольцом в осенний воздух перед собой. Ближе к фильтру появляется первая знакомая фигура. С появлением еще одной, мы уже втроем смело идем в магазин или делаем променад по округе, совместно напрягая дальше пытливый ум: поиски еще соучастников или поход в гости, или просто разговоры на лавочке за бутылочкой вина.

Мы просто ждали, предвкушали и предчувствовали незапланированные встречи, с наступлением каждого вечера, интуиция заставляла одеться, выйти из дома и следовать знакомой тропой; и мы просто шли туда, в места наибольшей концентрации наших мысле-форм, туда, где они могли сталкиваться и сообщаться, и где все время что-то происходило. Даже зимой всегда находилась незамерзающая стремнина, где можно было перехватить живительного воздуха общения и тепла, обменяться новостями, идеями, новыми записями любимой музыки. С годами чувства и привязанности настолько обострялись, что переростали в подобие зависимости и могли передавать и принимать информацию на расстоянии, конечно, при условии нахождения в досягаемой зоне.

Я, как, наверняка, и многие мои знакомые в то время запросто могли просто идти по улице и точно знать: "сейчас я кого-нибудь обязательно встречу", и встреча незамедлительно происходила! Что-то подсказывало, что нужно сесть не в этот, а в следующий автобус, или, наоборот, вдруг, раньше времени выйти, и вот результат – перед тобой стоит твой давний друг или подруга. Мы были все связаны особой энергией, которая, возможно и давала эти подсказки, а потом мы собирались вместе и эту энергию укрепляли и ею обменивались, ведь это было возможно делать только при личном контакте.

Теперь перебирая сотни блогов и телефонных номеров своих малознакомых знакомых, я не чувствую почти ничего, ни вибраций, ни подсказок, и не останавливаясь, пролистываю все это красочное небытие, исполняю свой ежедневный долг и снова все забываю, потом выхожу на шумную многолюдную улицу, иду вперед не вглядываясь толком в лица, и совершенно точно знаю: я никого не встречу.

Я буду растворяться и прятаться в этом многоцветье и разнообразии, я буду легко скользить по поверхности, и мне будет вполне комфортно в толпе в моем молчании и изоляции, я буду продолжать прислушиваться в своих наушниках к знакомым с юности гитарным рифам и любимым проигрышам, буду делать дальше свои маленькие открытия. Жаль ими больше не с кем поделиться…

Теперь на стандартный вопрос в трубке: "Ты где?", могу лишь смеясь ответить: "Ушел вслед за тараканами! :-)".

Мою свободу мне ничто не заменит

Никогда не чувствовал свободы, такой, какой хотелось бы, ни в детстве, ни в юности: что она есть? как это? какой у нее вкус? – только смутно предвкушал ее всегда. Хотя, может быть когда-то это и была самая она…

Помню детство, безумие перестройки, опостылевшие руины советского прошлого с одной стороны и радостная безнадега будущего с другой, первые капли уже летели с неба, потом равнодушная потусторонность балета в телевизоре, за которым происходило что-то непонятное для нас, путч был такой же абстракцией для детского сознания как и экономический курс или реформы, или парт-съезды, взрослые с тревогой обсуждавшие что будет дальше, разлом тектонических плит двух эпох, вместо декораций на экране громоздились чудовищные флэшбэки, танки, гибнущие под ними в центре столицы в относительно мирное время люди, смертоносные амбиции неспособных на диалог любителей засухи с обеих сторон, приведшие к кровопролитию…

Мы тогда еще не понимали кому сочувствовать, кого проклинать, мы просто, как в песне, ждали перемен. Одно для всех тогда стало очевидно: обратному пути не бывать. Ну и хорошо, думали мы. Так шла жизнь, далее и далее, много чего еще стало и было, и перестало быть, и сплыло. А для нас тогда все только начиналось.

И вот пошел после изнурительной засухи долгожданный дождь, начала которого я даже не запомнил, помню только, что когда-то его не было, и все его очень ждали. Было такое изобилие, что невольно, в самый разгар веселого застолья, включался в голове (и как оказалось позднее, не только в моей) некий бережливый хозяин и начинал вдруг неуместно напоминать всем об умеренности, "экономии счастья", что мол, радость любит тишину, тогда благ хватит надольше, и тому подобное.

Помню, к сожалению, и когда потом дождь перестал и снова наступила засуха, да такая, что вспомнилось далекое детство, но это случилось на много лет позже, и я вспоминал тогда с досадой своего прошлого эконома, а тогда невозможно было даже поверить, что такое вообще когда-нибудь еще может случиться, повториться.

Когда оно рядом никогда не осознаешь его присутствия и всей его ценности, и только потом, когда его нет, понимаешь – так оно же было у тебя вот в этих руках когда-то и надо было использовать его на полную катушку, даже если половина из этого окажется потом иллюзией. Но молодость никогда не бывает иллюзией.

"Наслаждайся жизнью и свободой, сколько ее есть, прямо сейчас, пока есть шанс, ведь скоро его все равно не станет по какой-нибудь очередной причине, и дальше – только хуже – такие уж дерьмовые правила в этом мире!" – говорили мудрые. Вот какую истину я тогда открыл для себя и написал на главной странице.

И хлынул в сумерках поток из образовавшейся бреши в какой-то небесной трубе, ручьи побежали повсюду, спеша наперегонки и извиваясь как веселые змеи, местами сливаясь в сплошное покрывало переливающееся на асфальте отблесками фонарей, они огибали лишь возвышенные предметы, человеческий мир, остальное же все, что было ниже, оказалось на импровизированном дне.

“Возвышенный мир” казался похожим на забытые кем-то декорации к недоснятому фильму и вот-вот растает как фигурки выпиленные из нерафинированного сахара. Сначала они начали менять свой цвет на угрюмо-бурый, потом пытались впитать в себя всю доставшуюся им влагу, становились тяжелыми, неподвижными, потом перестали бороться и заблестели полные до краев.

Падающее море капель звучало в пластиковые крыши книжного рынка как огромный оркестр барабанщиков на первой репетиции, ряды же полиэтиленовых навесов, похожие на сбившийся в кучу караван, слишком долго путешествующий и застигнутый сезоном дождей, набирались водой мгновенно, превращаясь в огромные свисающие пуза, и продавцы, вооружившись какими-нибудь палками, вместо продажи укутанных надежно книг, работали китами, вздымаясь то и дело над поверхностью, разрезали лавины волн и выплескивали из себя струи воды…

– Рембо, Артюр Рембо есть у вас?

– Что, а – Рэмбо, это вам в ряды где видео торгуют!

– А Шарль Бодлер или Ницше, может быть?

– Кто? Не знаю, нет, а Ницше, это фашист что ли?

– Нет, почему сразу фашист, ну да ладно, и на том спасибо… И все в таком духе, в основном. Мы-то все тоже тогда штурмовали мир и вопрошали с одинаковым запретным списком, составленным из урывков информации из разгромных статей в энциклопедиях, редких упоминаниях в песнях или на обложках пластинок. Трудно поверить, что информации, от которой теперь некуда спрятаться, и которая уже давно перестала нести "добрую весть" людям, когда-то не хватало катастрофически.

– поплыли к другим островкам. сюда перебегай скорей, а я прошлый раз купил тибетских палок-вонялок, так надышался ими, что стих написал, а может выпьем чего?…

еще пытаясь уцелеть от дождя, храня в относительной сухости ноги, и еще кусочек кармана с остатками денег, я отчаянно прыгал от кочки до кочки. Мы с другом часто ходили сюда по выходным, когда на фоне бетонных стен забытого детского бассейна на беговых дорожках стадиона, словно на подмостках старого открытого театра открывался новый, неизведанный мир огней и красок, невиданных и незнакомых, карнавал картинок, названий, имен и где-то случайно подслушанных, и вычитанных с зарубежных пластинок, и вовсе неизвестных.

Мы знали одно: все новое и интересное приходило отсюда, тем более, сюда всегда приходили друзья, которых обязательно встретишь, а это оборачивалось одной – двумя бутылками портвейна, и дальше: что нового? что слышали, читали? может еще круг или еще по одной, видел ли ты Дэна? – да около Дяди Вити, Свин заходил и Макивара, да они кажется еще где-то здесь – ну и ненастье сегодня – у Лехи крыша совсем течет, да, а эти ящики нужно уже срочно эвакуировать, давай поможем, дядя Витя, здрасьте, мы поможем давайте, да вы нам ничего за это не должны, ну спасибо, конечно, лишними не будут, ну, пока деньги не вымокли совсем пошли в магазин еще…

Смывало одного за другим, ряды редели, караван рассеялся, кажется пора было расходиться. Мы возвращались вдвоем обратно искусно прыгая через лужи, почти бегом, все осталось где-то сзади за дорогой, вернее уже рекой, где изредка проплывали в полутьме расплывчатые пятна фар, а от них разбегались волны перехлестывающие через бордюр. А дождь только веселился, ничуть не стихая, все текло и летело, и мы летели по лужам куда-то вперед. И вдруг поняв что-то без слов и договоров, мы просто побежали вместе напрямик, словно наперегонки, даже уже не пытаясь обогнуть реки и озера воды и черпали полные башмаки неумолимого потока – все равно давно промокли до нитки.

Вокруг ни души не было и быть не могло, и не могло уже быть ни прошлого, ни будущего, ни страха, ни границ, ни книго-рынка, ни алкоголя, ни китов, вздымающих вверх струи воды, ни улиц, ни домов, лишь бурные потоки и мы, смеющиеся свободные идиоты, влюбленные в жизнь и пытающиеся сообразить где наши дома.

(22.09.12)

Такова жизнь! Или Формула неведения

«Такова жизнь!». Многие любят повторять эту фразу, выражение типа «х=х», без попыток дальнейшего прояснения. Будто это слепое повторение делает их умнее или мудрее, или хоть немного приоткрывает завесу этих иксов, неизвестных участников любого диалога. Нет, и даже продиктовано это повторение не желанием познания и благоговением перед тайной, не жаждой найти хоть какие-то удовлетворительные гипотезы, ответы на Вечные Вопросы, и не смиренным самопожертвованием перед непостижимым. Скорее всего наоборот, под этой фразой кроется глубокое пренебрежение всем тем, что может поставить под сомнение их самоуверенное желание жить, причем жить так, как они привыкли, как им вдолбили в головы, и ничего не менять, и ни о чем лишнем не задумываться. А для обозначения всего, что не вписывается в их повседневный ритуал, что ломает устоявшийся невежественный конвенционализм придуманы Формулы Неведения. Такие формулы вписаны в житейскую этику и имеют глубокие социальные корни. Нарушение их может привести к десоциализации, ведь неведение более социально, поэтому здесь не принято давать ответы, и даже не принято задаваться вопросами.

Онтологические дыры легко прикрыть смещением фокуса познающего разума в сторону более познанного или его редукцией. Что может быть проще и распространеннее: "Нет ничего, что могло бы беспокоить мое сознание и вторгнуться в мою жизнь, чего в ней еще нет!". Оно не нужно, значит его нет, а нет его, потому, что оно не нужно. Все остальное – несчастное стечение обстоятельств и глубокое "нездоровье, требующее принудительного лечения и площадного раскаяния"… И все в таком духе.

Если же речь касается сферы практического рассудка, регулирующего человеческое поведение, то формула окрашивается в религиозные тона, и получает вид: "Такова высшая воля", "сам заслужил в наказание". Теперь она – универсальный шаблон, суррогат, подменяющий разум, человеческую свободу выбора и ответственность за него, затыкающий любую черную дырку неудобных вопросов.

А какова жизнь?..

Как же все, повторяющие глупое заклинание, не любят ставить себя под удар, даже если он заслужен, и пришло его время! Они прикрывают чужой ширмой гносеологический срам и ничтожество, в надежде, что оно, словно памятник под торжественной попоной, предвосхищает своим величием и рождает априорное почтение и доверие, в силу принадлежности непознанному. Нет, ведь и сами они этого благоговения не испытывают.

Здесь приоткрывается еще и катафатическая сторона формулы неведения – ее положительное утверждение о границах области возможных предикатов для нашего многострадального субъекта. И область эта ограничивается такими же скудными пределами как и пассивный гносеологический посыл.

Агностик боготворит тайну, редукционист же, аппелируя к несводимому на нет очевидному остатку, отбрасывает все непознаваемое, а за одно, и непознанное и делает из него бессмысленный фетиш. Почтение к такому фетишу так же ложно и смехотворно, как ложно оно может возникать при виде седины как таковой на чьей-нибудь голове, а ведь и седина бывает разная и не всегда равноценна глубине опыта и мудрости.

Мы все боимся смерти, и она неизбежна – вот и все!.. Будь ты хоть самым богатым, умным, красивым, счастливым – кем угодно – это не меняет исхода, «blah-blah-blah», как говорится! Но только тут и рождаются все утопии и теории, религии и развлечения, поэзия, философия, наука – все!