Текст книги "Чуть ниже поверхности"

– Ваш этаж, дальше только на автобусе, ну же, Петенька, поехали! Шары это загадка – внутри них то же, что снаружи, а не воздух или пустота! Этого вам пока не понять. До свиданья, Петенька! Фонарь демонстративно погас. Но на его месте в центре этого округлого безобразия вдруг вырисовалась дверь. Петр Сиреневый, недолго думая, открыл ее и вышел.

Двери перед ним вдруг с шипением разъехались в разные стороны, из салона автобуса хлынул свет и подобие тепла, он помедлил еще пару секунд глядя перед собой и часто моргая, с лица стекали крупные капли растаявшего снега, и быстро вошел в салон.

(декабрь 2014)

О том как

Как квадратик не мог понять кружок и постоянно упрекал его в беспринципности, тот же, напротив, сознавая свою внутреннюю наполненность и гармоничность, улыбался и молчал, покатываясь.

Как два жучка говорили шажками и палочками, а поскрипывали серединкой, а когда окончательно запутывали друг друга, уходили с головой в свою непонятную работу и лишь иногда кружились и танцевали на месте и были похожи на горки посреди глади воды.

Одному человеку показалось, что глаза рыбы, которую он купил на базаре, это книга, он начал всматриваться в них желая перевернуть страницу и прочесть то, что видела рыба за день до этого на дне своего рыбьего моря. Всматривался, всматривался сначала в один глаз, потом в другой, пока рыба, собрав все свои предсонные силы и возмутившись, не укусила его за нос и не закрыла книгу.

Вадя начал гарцевать громко звякая и звонко цокая, так что окружающие подумали, что у него вместо ног пустые бутылки, и за ним прислали мотороллер «Муравей», чтобы сдать его в стеклотару, но они не отгадали, у него не вместо ног были бутылки, а надетые на ноги бутылки, словно на деревянный парусник, так что непонятным оставалось только одно – как он просунул ноги в такие сапоги?

Чем человек похож на пузырь, да тем, что когда смотришь через одно и другое, одинаково тускло, как в низкой избе.

Один человек очень громко шаркал при ходьбе, шаркал он настолько громко, что слышно было даже когда он не занимался ходьбой, а просто сидел на месте. С этим он смириться уже не мог и начал изучать свои ноги. Изучал, изучал и заснул, а когда проснулся, вместо ног обнаружил шарики и все сразу понял.

Василий Махоркин перестал быть Василием Махоркиным и изготовил себе грабли из подручных материалов, потом получившийся Семен Граблин перестал быть Семеном Граблиным и купил комод, в комоде у него тайно поселился Зигфрид Печкин, и когда Семена Граблина хотели положить в больницу, Зигфрид Печкин встрепенулся и вообще исчез, а комод сгорел пустым. Василий Махоркин тогда, снова став Василием Махоркиным, закурил и крепко призадумался, хотя был ни при чем.

Мой друг Алексей Анохин вдруг оказался командиром Терентьевым, и началась совершеннейшая путаница: когда звали Анохина, обнаруживался командир Терентьев и не понимая разводил руками, а когда звали Терентьева, выныривал Анохин, как ни в чем не бывало, но так никто и ни в чем не признавался.

Петя ехал в автобусе, и когда его открытое окно поровнялось с водительским окном соседнего автобуса, он засунул палец соседнему водителю в ухо, тот водитель настолько перепугался, ибо думал в тот момент о змеях, что онемел и на следующий день уволился.

В коробочках жили маленькие, и когда они покидали коробочки, то коробочки пропадали, а когда вновь появлялись маленькие, то оказывались опять уже в коробочках. Хотя можно предположить, что коробочки – просто форма нашего восприятия маленьких, подобно кантовским пространству и времени.

В понедельник Коробов открыл дверь и обозвал Варвару сусликом и грязнулей, потом закрыл дверь и испарился, Варвара молча села на табурет и задумалась, во вторник открыл дверь и обозвал Варвару кулебякой, кубякой и недотепой, и тоже испарился, дар речи к Варваре вернулся в среду, собравшись с духом, она открыла дверь и побила Коробова штангенциркулем, после чего он снова испарился, так как съехал еще месяц назад, я отнесся к Варваре снисходительно и пошел сдавать бутылки, остаток недели прошел в коммунальной квартире тихо.

На огне стоял котел с непонятно чем, его распирало. Если бы у него были швы, то наверняка бы расползлись, и наружу бы поперло это его непонятно что, но он терпел. Валил пар, давление возростало, температура опустошала его терпение – вот-вот взорвется! Он моргал глазами, если бы в его мире существовали цвета, то наверняка бы он показался красным, и все что в нем показалось бы красным, но цвета отсутствовали, было лишь непонятно что непонятного цвета и оно распирало само себя изнутри, как бедный красный котел. Потом котел все же выдавил из себя какие-то проклятия и ушел с семинара.

(20–21.04.2005)

Сенсация

"Сенсация! Невероятно! Как вы решились на это – впервые дать интервью? Мы так рады, вы – гордость нашей страны! Господин писатель, можно всего несколько слов для нашего издания? После вашего последнего романа прошло всего несколько месяцев, и вы уже объявляете о скором выходе новой книги, о чем она будет, может всего в двух словах? Как вам удается работать так быстро, вам помогает кто-нибудь, может это ангел или какой-то ваш друг писатель? Хотя бы приоткройте завесу, публика так взволнованно ожидает! Вы, наш кумир! Можно вас заснимет наш самый лучший фотограф? Нам так не хватает ваших фото, они так вдохноляют мужчин и волнуют женщин! Вы гей? Докажите, что вы человек, – мы уверены, что вы ангел или сошедший с ума бог! Вы за евро– или азио-интеграцию?…

Вы прошли какой-то важный для себя этап пути, а теперь начинаете новый, еще более возвышенный и прекрасный? Вы перешли на следующий уровень – что там? Вас называют самым влиятельным умом в нашей литературе, вам не тяжело все время нести такую ответственность? Почему ваши романы так безответственны и негуманны? Вам чужда светская мораль, вы приверженец какой-нибудь религиозной секты? Вы употребляете наркотики? Вы наверняка достигли просветления, вы бодхисаттва? Вы осознаете свою миссию или работаете для себя? Как вы считаете, какой ваш роман будут ценить дольше всего после вашей смерти? Вы тяжело больны? У вас есть последователи? Кого вы считаете вашим учителем или предшественником? Вы поддерживаете отношения с отечественными или зарубежными коллегами? Вы общаетесь с нечистой силой? Как вы относитесь к правительственному проекту глубокого рва вокруг российской границы? Вы за самобытность российского пути развития? Вы масон? Когда вы были маленьким вы уже знали, что станете писателем? Какое ваше любимое блюдо, а цвет? Вас больше всего вдохновляет наш российский хаос?

Как вам удается, будучи столь известным, оставаться загадкой и избегать все это время публики? У вас есть духовный учитель? Правда, что только в Тибете открываются тайны мира? Вам открыты тайны мира, поделитесь с нами? Вы психически нездоровый человек? Вам было откровение свыше?

Ответьте хоть на один вопрос, вы нас мучаете! В чем, все-таки, секрет вашей необыкновенной фантазии и высочайшей продуктивности, что вам помогает, как вам это удается?.."

– Я лгу.

Рюмки

– Мне, любезнейший, как обычно и только на начало – 300 капелек, пожалуйста. Тут ведь дело простое, надо карабкаться, не с первой попытки Эверест покоряется, вот и я за очередную попытку возьмусь.

– Как скажете, – бармен равнодушно, но слегка с опаской и наперед-укоризной глянул на нарисовавшегося за стойкой "альпиниста", – на закуску что-нибудь?

– Огурчиков.

– Я принесу за ваш столик, присаживайтесь, – он и вовсе обреченно отвернулся к шкафчику с бутылками.

– Премного благодарен…

– У вас можно присесть? – если не возражаете, – спросил «альпиниста» скрипучий пожилой голос. Грубая большая рука, костистые пальцы с неочищаемыми ногтями, в них граненный стакан почти полный – 150 значит, – роговые очки, растянутая бурая кофта на пуговицах, большущие дальнозоркие глаза.

– О, конечно присаживайтесь, ничуть не расстроюсь, наоборот, – Поликарп, кстати, – представился он будто сам себе, легким взмахом налил из графинчика первую рюмку. – Еще глоток, еще денек, – и опрокинул в себя.

Сосед в роговых очках не представился и отстраненно-молча отпил из своего стакана, потом коротко-пристально глянул своими большими плавающими рыбами глаз на Поликарпа и отвел взгляд.

– Ну как, чувствуете изменение? – Поликарп неожиданно заглянул в соседское лицо восторженно улыбаясь.

Сосед ошалело поглядел на Поликарпа и еще отпил. – Вы это o чем?.. – буркнул он.

– Как о чем? – ну вы же сейчас выпили не просто так, а с какой-то целью, вот и любопытно стало, достигли вы ее или пока нет.

– Какая еще цель от стакана-то?.. – недовольно удивился незнакомец, – вечерок после работы скоротать, цели не нужно, а у вас небось иное мнение на этот счет или цель какая?

– Да уж, имеется, еще какая! И цель непростая, не за раз дается такая цель, вот и пробую уж не один год.

– А вы юморист, я смотрю, – сосед приободрился – и какая же великая цель может тут быть, если не секрет?

– Был бы секрет, не разболтал бы. Все дело в памяти, моей странной памяти! Я открыл способ избавления от самого горького и тяжкого, что у меня есть, что висит на мне и тянется сзади как неподъемный черный шлейф и порой так давит на сердце и сжимает горло, что не вздохнуть… я конечно говорю о Прошлом, все что я помню с первого дня своей памяти, все это – непроглядное липкое как смола мучение. Но и это мучение было бы не столь безнадежное, если бы я видел хоть что-то, хоть малейший просвет впереди, в так называемом "будущем", но я его не вижу вовсе, ни на день вперед, ни на час, только проклятое Сегодня, как я добреду домой и свалюсь где-то в коридоре, уперевшись в стену полночи как в непробиваемый заслон на моем пути в хоть какое-нибудь завтра, потом сон как милость Всевышнего, подаяние для нищего, сон слепой и тревожный, где только то же мучительное прошлое.

Так вот, я нашел лекарство: с каждой рюмкой, вся эта черная масса перетекает из прошлого в будущее и перестает быть такой уж черной, скорее, становится бесцветной, с каждой звонкой рюмочкой я помню меньше дней прошлого и вижу больше будущего, словно воздух, которым мне еще только предстоит дышать и жить дальше.

Он долил из графинчика в рюмку и махнул бармену, сделав круговое движение ладонью, означающее, «повторить бы», и идиотски улыбнулся.

Бармен наметанным взглядом сразу заметил его жест, к тому же поглядывал в его сторону уже давно. Он подошел уточнить, точно ли он понял, предложил съесть суп или котлет на закуску, но снова безропотно согласился на огурчики. Он попросил оплатить счет вперед и получив деньги, удалился.

– Вот сейчас, я уже вижу сзади всего лишь несколько лет, будто я мальчишка, за спиной которого так мало, но зато впереди, ух, – он глубоко вздохнул всей грудью и развел руки широко в стороны. Хочется петь от этого чувства!

Сосед быстро допил и судя по озадаченно-испуганному виду хотел было уже улизнуть от внезапно-говорливого Поликарпа, но вместо этого, он так же попросил хозяина повторить и на закуску заказал пирожок с "непоймичем", вернулся на место и дико уставился на Поликарпа. Всем видом он выражал только жадное ожидание и нетерпение, "ну, давай, давай дальше, не терпится!", в глазах был азарт и тоска, а где-то глубже, под выпитым стаканом вспыхнуло горькое понимание, ведь мало кого не тяготит его прошлое, особенно когда уже возраст, и когда впереди ничего не светит, кроме жалкой пенсии, да смерти.

Поликарп уставился в стол, и когда перед его взором нарисовался очередной графин, решительно налил себе и как полководец, уверенно подняв руку, отчеканил: "Вперед, только вперед к светлому завтра!", и опрокинул рюмку себе в глотку. Сосед послушно, словно загипнотизированный, отпил половину своей новой порции. Потом последовали еще и еще отполированные движения руками и ртом. Лицо оставалось таким же благородно-хладным, задумчивым и безгласным. Потом оно начало, будто потихоньку оттаивая, разгораться новыми неведомыми чувствами и оплывать.

– Я уже начинаю ощущать это, – чуть сбиваясь продолжил он, – я помню только сегодняшнее утро, я уже знал, что этот день будет особенным, что он принесет мне освобождение, я вижу назад только этот один день: рассвет, сереющий оконный проем, белесая занавеска, пустой стол спинка скрипучего стула. А до этого дня будто ничего и не было, никогда и ничего: ни меня, ни моей всей кутерьмы – ничего – это невероятно! А впереди прямая ясная дорога, я вижу каждый свой будущий день и иду по ним, как по воздушным шарам или по ступеням волшебной лестницы, все дальше и дальше…

Он блаженно улыбнулся и посмотрел в далекую даль, глаза были влажными, то ли от слез, то ли от принятого количества, лицо застыло в безвременьи, пальцы слегка подрагивая улеглись на стол, будто теперь ожидали чего-то еще неслыханного. Сосед тоже замер, глаза его горели нетерпением, как в цирке перед смертельным номером, чуть недопитый стакан застыл в руках.

И вдруг Поликарп резко изменился в лице, будто увидел самого черта, взревел во весь голос полный ужаса, как простреленный насквозь медведь, окруженный неумолимыми охотниками, руки грохнули по столу, он отшатнулся назад, чуть не упав вместе со стулом, едва успел вскочить на нетвердые ноги и как слепой, выставив руки вперед, побежал шатаясь к выходу, сшибая стулья на своем пути.

Сосед проводил его оторопелым взглядом и не сводя огромных вытаращенных сквозь очки глаз с двери, машинально допил последние капли. Он оглядел с тоской стол: пустая посуда, перевернутый графин, огрызки огурцов и пирожка, как покинутое поле боя после неминуемого поражения, поднялся и направился к выходу. Бармен, трагично протирая тряпкой очередной бокал, взглянув изподлобья, спросил:

– Что это с ним случилось?

– Наверное, допил до своего последнего дня, который вовсе не хотел видеть.

– Сочувствую. А вообще, тут таких половина, что пытаются допиться до светлых времен, а потом сами до них и не доживают.

(7.09.2016)

Можно, всего лишь снимок? Just one shot!

"…Посмотрите на лица! Ничего не говорите. Всего лишь посмотрите на лица, да, на свои, вот, прямо сейчас, попробуйте! – потом взгляните на других, на ваших ближних, за кого, возможно вы воздаете молитвы, кто, возможно, также молится за вас… Гляньте, вглядитесь в суть, не в названия: «мои ближние», «прохожие», «моя родня», «мои никто» – все, кого мы привыкли обезличивать называя, осуждать, не зная, превозносить, не догадываясь, что делаем!

Вглядитесь – эти лица полны ненависти, злобы, вражды, в их глазах лишь поиск врагов и желание их уничтожить – это лица смерти, приукрашенные чувством собственного превосходства, лживой правоты и безнаказанности.

Может они возомнили себя ангелами смерти или мщения из старых писаний, что их лица так очарованы и бесстыдны? Что им стыд всего рода, если их несет бурной волной, неужели они вновь – как тысячи раз в истории – выбили себе право не ведать, что творят? Ах, как старо и роскошно, ведь, как всегда, найдется кто-нибудь, кто помолится об их здоровье и благоденствии, и история пойдет дальше, как только этого очередного несчастного казнят. Или они возомнили себя нацией пророков, которым любая кровь сойдет с рук, которые утвердили новую мораль, где война и подавление – главные ценности, возведенные в ранг священной борьбы всех со всеми.

На наших лицах написано больше, чем может быть написано в наших дневниках, блогах, на страницах соц-сетей, в наших резюме и во всей нашей рациональности, и это ничем не скрыть! Эти лица так привыкли каждый день видеть теле-смерть, что реальная смерть и страдание вокруг перестали их, всех нас волновать…". Проповедник остановился перевести дух…

– Оу, простите, можно с вами сфотографироваться, всего одно фото, чтобы завпечатлеть вместе наши лица? Just one shot!

Косточки домино выстроились в ряд. Мгновение. Выстрел.

Just one shot!… и вот, одна из ряда выпадает.

"Терпеть не могу проповедников!". Фотоаппарат не забывает снимать все: тело по кадрам, как по маленьким ступенькам во времени, медленно сползает на асфальт, на следующих кадрах видна кровь, потом совсем неопределенные снимки, будто сделанные ребенком, которому случайно в руки попал фотоаппарат, смазанные ужасом лица, спина толпы, шума не может быть слышно, видны лишь зависшие, плывущие по воздуху немые тела, кто-то взялся за голову, кто-то просто полез в карман, кто закрыл глаза, кто – отвернулся на проезжающий мимо автобус, кто-то (может я, случайно попавший в кадр) в этот момент закуривал сигарету, пролетающий воробей застыл навсегда в углу последнего кадра.

Немые сцены закончились, камера поморгав в уголке экрана красным прямоугольничком разряженной батарейки, выключилась, народ снова засуетился. Тело быстро убрали, толпа начала разбредаться, центр площади освободился.

Продув ствол и спрятав фотокамеру, новый герой устремился в пустой центр, будто сожалея, что никак не мог попасть в него раньше, и решил наверстать свою очередь.

Почти точно. Здесь. Ну, может быть чуть-чуть левее. Вот так! Правильно выбранное место и время – главное для успеха. Публика снова начинает собираться.

"Когда стоишь в самом центре толпы невольно вглядываешься и задумываешься о лицах пролетающих или медленно проплывающих перед тобой, или вперившихся в тебя и испытывающих тебя долгими вызовами взглядов. Кто они, откуда и куда идут, зачем останавливаются, чего они ищут и ждут, почему они так похожи? Что общего в них всех, хоть они и столь пестры и каждый так старается выделиться? Они ждут нового пророка, который расскажет как им жить и что делать, а они его потом казнят? Одна повторяющаяся черта мелькает перед глазами как набившее оскомину видение – всеобщая враждебность и…"

Звук затвора на чьей-то фотокамере, выстрел… Just one shot!

Рассказ «Да или Нет?»

Да или Нет?

(30.09.2017)

Ртуть

1. Ртуть

2. Камуфляж

3. Необитаемый остров

4. Бардо

Ртуть

…Crescendo. Presto. Сапоги, пальцы, отзвук музыки, канувшей в непроглядную глубь сердца, руки на струнах сжаты в кулаки, волны, одна накрывающая другую, слишком быстрые движения, в которые не успевает поверить разум, или это особенность игры, или тонкие иглы в невидимых ловких руках шьют непрозрачные слои, через которые не может просочиться ни звук, ни запах, ни даже ощущение, вышивают на каждом из них бессмысленный узор, обманывая и обматывая очередное тело витками липкого кокона.

А что в итоге: полное обмундирование, боевые патроны, готовность номер один, бегущие по маленьким улочкам ведущим к площади солдаты, словно тромб по тонким кровеносным сосудам прямо к сердцу, стекаются как ртуть в одну черную лужу, поблескивающую свежим ядом, шлемами и щитами, и способной отражать даже солнце серой гаммой кривого зеркала.

Команду еще не дали, но чувствовалась в воздухе готовность поглотить и растоптать любого, вступить в химическую реакцию с любой средой и, перекрыв кислород любому живому организму, все равно, одержать вверх.

Так снова началась и продолжилась вернувшаяся, а по сути никуда до конца и не уходившая, темная эра истории.

На пальцах по прежнему осталось ощущение струн, но они больше не могли сыграть ни нотки, просто сжались в кулаки на скрюченых руках и сцепились с такими же руками, образовав крепкую цепь. Беспомощно осыпались на асфальт, словно крылышки от белых бабочек-однодневок, остатки звуков, тонущих постепенно и неотвратимо в нарастающей какофонии оркестра, их закручивало и уносило в водоворот, как в детстве уносило щепку-корабль в ливневый сток в конце улицы.

Людей сгоняли дубинками и щитами в центр площади, окружая все плотнее – никакого выхода не было, – но сжатые пальцы ощущали как-будто невидимую струну, которую, стоило лишь потянуть, и она уже сама поведет тебя дальше и вытянет из западни. Я не успел сказать "прощай" этой щепке-кораблику ни тогда в детстве, ни сейчас, и всего чуть-чуть потянуть… Как вокруг уже все успело так сильно поменяться.

Насилие, политические репрессии и заказные убийства, непроглядная ложь, будто война власти с собственным народом – тут этим не удивишь уже никого – несменяемые безумные цари, правящие до самой своей смерти, и дальше, через приемников, наследников, ставленников, и вечная омерзительная свора вокруг, демонстрирующая такую же непрерывную родословную, Исаак родил Иакова, царь родил председателя, председатель родил президента, президент поставил приемника, родил сам себя…

А дальше расползающиеся концентрические плотные круги, как от льющегося сверху цемента или дерьма: все распределяется по степени родства-близости отверстию из которого льется, так было всегда и будет. И сейчас…

Но это все абстракции, а теперь только конкретные ощущения рвущихся струн, не успевающие за происходящим, но и они отдаляются, стоп…

…я был убит почти сразу, моя карета с красными крестами, разрезая плотные слои пронзительными сиренами и мигалками продвигалась к периферии площади, чтобы проехав кардон отцепления, свернуть на одну из узких улочек, перейти из тягучего Largo к Allegretto, и поспешить раствориться в сумеречном Бардо, будто хорошо знает дорогу в этом непроходимом лабиринте, а потом смотать за собою обратно в клубок все нити Ариадны, которые напрасно все еще тянут и тянут куда-то мою руку…

(10.07.14)

Камуфляж

Лес. Я чувствую невнятный зов, кажется будто слышу чей-то шепот. Ступаю. Пестрота до рези в глазах, зрение сливается в точку, расходятся кругами, как от брошенного камня волны мягкой размытости, просто гладят, отодвигая тебя от происходящего за безопасный кокон полуслепоты, съеживаешься, моргаешь быстро и беспощадно продираешься сквозь кисель несуществования, видимость формируется постепенно, оттачиваясь отдельными гранями, как непослушный камень, становится фигура, вырастает из безразличности и тумана, каждая точка – теперь иголка, многоцветная неописуемость, ковер враждующих одинаковых разных, полутона оттекстурированные под формы и наивно внушающие свою реальность и ничтожную протяженность:

"Тронь меня – я существую! – провались в колючий овраг, скатись в существование, раня щеки чем-то острым: от мельчайших неопределенных частиц до мелких веточек, палочек, потерявших принадлежность к какому-либо виду, сорту, стороне, как потерявший свои погоны… листва, жухлая, но еще сочная, перемешанная в вечном дерне зелень травы, спрятанная под слоями остатков лесной армии, давно захватившей и победившей все прочие армии: пехотинцы и летчики, от самой почвы до ростков, стволов и крон… Провались и покорись!"

Я послушно ступил дальше. Ветер снова смел черты определенности, всё вновь смешалось в единый вал, можно было смело лечь и катиться вниз, прижав руки к телу по швам, как солдат не готовый выполнять уже никаких других команд, кроме одной – смирно и не дышать… Карусель земли!

Плавный переход от кружащегося леса к волокнам пестрой военной формы – умелый камуфляж – слияние всего со всем, уравнение частиц, приятие всецелой взаимосвязанности, Посвящение в Вещи, остатки форм, не являющиеся уже чем-то отдельным, успокоенно и тихо существуя и имитируя взгляд, никакого выражения мутных глаз, кроме мертвой отрешенности, никакого воспоминания, кроме первоэлементов, никакой принадлежности, кроме леса, никаких знаков отличия и погон, кроме тотальной пестроты и камуфляжа, никаких иных наград, кроме покоя…

Я скатился изранив щеки и уткнулся лицом в Вещь, в кривое, мертвое зеркало: это был ты, я, он, был еще кто-то, были все, слитые воедино обезличенно и гармонично, так удачно камуфлируя все индивидуальное.

Пусть снова дунет ветер! – пусть мигом унесет меня отсюда вместе с очертаниями, контурами, скорее прочь куда угодно, в полуслепоту, в бег, в продолжение, в звучащие звуки, в мир живых и двигающихся фигур, не бегущих убивать друг друга, не выполняющих никаких приказов, не берущих в руки оружия, не падающих в овраг с пулей в груди…

(4.03.2017)

Необитаемый остров

Необитаемый остров. Территория, покинутая людьми навсегда из-за случившейся экологической катастрофы, техногенного катаклизма или просто горького экономического обнищания и опустошения; или это земля, нехоженная человеком ни разу с момента союза космических частиц, чудесным образом встретившихся в бесконечном круговороте вселенной: совпали нужные полюса и химические валенции, родилась почва и пришла вода – так зародилась жизнь, провозглашен первый вид, утвержден годовой круговорот.

Трамваи послушно ехали вокруг, огибая лекалом и вырезая бескомпромиссным двойным ножом то, что предписано эскизом рельс. Машины, повинуясь своей обусловленности, четко выполняли свой единственный завет – "Не остановись!", бежали по серой полосе всегда и только вокруг зеленого островка, всегда мимо всего того, что можно увидеть и попытаться понять.

Люди-пешеходы не могли и помыслить попасть туда: как сложно идти без дорог, всегда нужен герой-первопроходец, отчаянный мечтатель и авантюрист, еще сложнее идти без надежды на достижение цели или, хотя бы, на возвращение обратно тем же, кем ты был; и невозможно двигаться, когда вовсе нет смысла идти.

Они обнаружили труп между кустами, снаружи острова его не было заметно. Он пролежал там дня 3, может больше… Вызвали скорую, так положено, носилки, плотная серая тряпка, напускная серьезность маскирующая скуку. Тело всегда повинуется естеству, особенно когда не может больше жить, и превращается в нелепое воспоминание, в напоминание самонадеянному и самовлюбленному уму его смысла и места, и превращается в необитаемый остров.

Существа в оранжевых и желто-зеленых фосфорицирующих робах, приказы не обсуждаются, в предверии праздника очередного пиршества обманутой общественной памяти благодарных потомков, комитет благоустройства и министерство пропаганды, резолюция сверху, превратить «необитаемый зеленый островок» в торжество победы над хаосом, в оазис и знак превосходства, установить флаги и транспоранты по кругу, а в центре фанерный макет чего-то времен войны!… Оркестр из помятых медных труб, в которые дуют старческие сморщенные губы вдруг стих, но в воздухе еще оставалось ощущение фальши.

…Сухой лист, бумажный самолетик, сложенный из последней странички истории болезни, смятое письмо счастья, тлеющий окурок падают на дно. Двор-колодец, всего метра полтора на полтора шириной, не двор даже, а дырка от древней стрелы, пущенной с неба, ни выхода, ни входа, лишь несколько унылых грязных окон, в которые не проходит свет, а лишь видно унылое грязное окно напротив, а в нем еще одно, и еще такое же, и вот этот безнадежный коридор вникуда – идеальный накопитель вековой пыли – заканчивается лишь блеклым пятном сверху, за которым уже ничего не разглядеть, ни смысла, ни надежды, ни времени. Он часто высовывался из своего окошка, тайком курил между приходами медсестры с уколами и глядел вверх, пока не затекала шея, потом вновь ложился в сырую могилу казенной постели. Так больше не может продолжаться!…

Это же пятно было теперь где-то впереди, но уже большое и размыто-неясное, изрезанное ветвями со всех сторон, он хотел просто посмотреть в него, сколько захочется, может надеялся ухватиться за промелькнувшую между плотных облаков звезду или заглянуть за него, как за больничную ширму – надо всего-то чуть-чуть приподняться…

Просто лежать на спине под небом, курить и смотреть не засыпая никогда, повиноваться первобытной демонизации ночи, заклинать безымянные тени, очертя себя непроходимым кругом дороги в железной оправе трамвайных рельс, слушать гул машин и ничего не ждать, не обращать внимания на боль, не принадлежать больше телу как собственность, просто отрезать свой маленький остров кольцом, поселиться там, но все равно оставить его необитаемым.

Бардо

Я настолько хорошо знаю эту комнату, каждую вещь в ней, каждую деталь в каждой вещи, все до мелочей, моя жизнь теперь замкнута в этих стенах, даже закрыв глаза я вижу расставленные на полках бессмысленные книги, вазочки, рюмки, висящие на стенах картинки, вытертый скрипучий паркет, а на нем вытертый ковер, облупившаяся многослойная краска на оконной раме, бывшая когда-то белой, фотографии из прошлой жизни в рамочках. Нужно поменять эту люстру.

С тех пор как она умерла и я стал единственным жителем и владельцем этого плена, я понял замкнутое пространство совсем по-другому, нежели раньше. Раньше в комнате было содержимое комнаты: голоса и дела, мысли, мечты, планы, музыка, много музыки… теперь осталась лишь замкнутая пустая коробка, наполненная пылью и мусором, больше ничего не осталось.

Я начал видеть стены, раньше их не было. Они давят на меня, мне тяжело дышать, наверное это клаустрофобия, я очень боюсь этой закрытой двери и блеска старой краски на ней, и грязного пятна на том месте, где всегда ложится рука, чтобы закрыть или открыть ее. Но я и не выхожу. Я не способен покинуть свой ад. Я стараюсь не прикасаться к двери, даже не подходить к ней. Латунная потемневшая ручка, – гораздо страшнее, если ее вдруг повернет кто-то с той стороны, если она хоть шевельнется, мое сердце, наверно, разорвется. Я ненавижу этот страх, потому что он, на самом деле, беспредметен и бессмысленен, наверное, я давно болен.

Но это мое заключение и это удушье – лишь миниатюра, это ничто, по сравнению с тем удушьем, которое я испытываю среди людей в этом городе, в этой стране, в этом мире тошнотворных и предсказуемых проявлений человеческой телесности, примитивной психики, имитации чувств и какой-то внутренней жизни, маскирующей не более, чем звериные инстинкты. Искренне они только морщатся, моргают и чихают, остальное – игра, биологическая программа. Они мне отвратительны, они – машины, и я – машина, только поломанная, и я себе отвратителен.

Я задыхаюсь среди них, я вижу стены их устроенного, красиво одетого мира, их пустые глаза, требующие на входе пропуск, ценз такой же одежды и поведения, вкусов и целей, когда ты говоришь, ты обязан так же кашлять и так же смотреть и улыбаться, так же одобрять и порицать как они, так же радоваться и огорчаться, и кивать, улыбаться и кивать. Условие одинакового прошлого – гарантия единообразного настоящего, а значит, такого же очевидного будущего, которое и не будущее даже, а разжеванное до серой однородной массы нечто, перетекающее с места на место и поглощающее все пространство и создающее невыносимую повседневность для бездумных животных.

Завтра последний день лета, послезавтра… я не хочу думать больше об этом, ни о чем больше. Когда я перестаю думать, мне все равно нечем дышать.

Я хочу выйти отсюда и убежать – мне незачем отсюда вырываться, потому что некуда бежать; я хочу закрыться здесь навсегда – но мне не спрятаться тут от них и от себя. Круг замыкается.