Текст книги "Западное приграничье. Политбюро ЦК ВКП(б) и отношения СССР с западными соседними государствами, 1928–1934"

Специальный независимый анализ причин, в силу которых политические замыслы уступок Риге в договоре 1927 г. оказались нереализованными, не проведен[361]361
  Укажем лишь на один фактор общего порядка, налагавший ограничения на попытки использовать в политико-дипломатических целях размещение советских промышленных заказов в западных соседних государствах. Даже значительные заказы часто не вызывали энтузиазма у политически влиятельных «национально настроенных» деловых кругов, поскольку значительная часть промышленных предприятий (особенно в ЧСР, Польше, Латвии и Эстонии) принадлежала еврейским и немецким собственникам.


[Закрыть], можно лишь предположить, что не последнее место среди них, наряду с чрезмерностью поставленной цели (см. выше), занимало отсутствие тесной координации политических и торговых переговоров с Латвией после заключения этого договора, а постоянные ссылки НКИД на латвийский пример были призваны скрыть пессимизм относительно сотрудничества с НКВТ и другими хозяйственными органами для достижения внешнеполитических целей. К этому предположению приводят как многочисленные примеры несогласованности действий ведомств иностранных дел и внешней торговли[362]362
  См., в частности: Письмо Н.Н. Крестинского А.П. Розенгольцу, 5.4.1935. – АВП РФ. Ф. 010. Оп. 10. П. 60. Д. 147. Л. 19.


[Закрыть], так и конкретные примеры, когда акции, продиктованные экономическим расчетом и подкрепленные политическим чутьем, срывались из-за протеста посторонних хозяйственных инстанций. Москве было хорошо известно, что незначительные по своим размерам закупки в Финляндии молочных продуктов для Ленинграда немедленно сказывались на политических настроениях в Выборгской губернии и прилегающих территориях. Такое же, благоприятное для СССР, влияние оказывали закупки рыбы в восточных районах Эстонии, среди населения которых (сетов и русских) преобладали активные антикоммунистические настроения, причем затрачиваемые суммы были мизерны даже по масштабам советско-эстонского товарооборота. Эти внешнеторговые сделки вызывали, однако, ярое сопротивление советской кооперации, которая, не будучи в состоянии обеспечить снабжение городов, стремилась не допустить проникновения на внутренний рынок сравнительно дешевых зарубежных товаров[363]363
  Письмо С. Горчакова Я.С. Ганецкому, 1.2.1927 (с приложением записки «К вопросу об импорте молока в СССР»). – Там же. Ф. 09. Оп. 2. П. 20. Д. 72. Л. 1–3; Записка Я.С. Ганецкого Б.С. Стомонякову, 15.11.1926. – Там же. Оп. 1. П. 1. Д. 8. Л. 126. С кооператорами смыкались чекисты. При подготовке советско-эстонской рыбной конвенции НКИД пришлось доказывать ОГПУ «политическую заинтересованность [СССР] в том, чтобы пойти навстречу интересам русских в Эстонии» (Письмо Б.С. Стомонякова А.М. Петровскому, 8.5.1929. – АВП РФ. Ф. 09. Оп. 4. П. 39. Д. 40. Л. 32–33).


[Закрыть]. В более широком аспекте, сохранение монополии внешней торговли после яростных дискуссий 1924–1925 гг. было достигнуто за счет расширения круга действующих на внешних рынках организаций (государственных и полугосударственных) и за счет перманентных конфликтов хозяйственных ведомств с главным уполномоченным органом – НКВТ.

Во всяком случае, пытаясь выдать нужду (будь то «объективные» трудности в «покупке» Латвии или внутренняя неспособность к эффективному торгу) за добродетель, член Коллегии НКИД Б.С. Стомоняков, обладавший немалым опытом работы во внешнеторговом ведомстве, в ответ на инициативы полпредов об использовании экономических стимулов для целей дипломатии неизменно декларировал позицию НКИД: малые соседние государства вынуждены избегать обострения отношений с СССР и даже стремиться жить в дружбе с ним, независимо от того, платит или нет Москва за эту дружбу[364]364
  Симптоматично, что в контактах с другими руководителями НКИД и НКВТ Стомоняков подчеркивал необходимость совместного поиска «наиболее целесообразного разрешения проблемы нашего товарообмена с Польшей и Прибалтикой, который играет и будет всегда играть чрезвычайно важную роль в наших политических отношениях с этими странами» (Записка Б.С. Стомонякова членам Коллегии НКИД (копии А.П. Розенгольцу, Ш.М. Дволайцкому),[конец декабря 1932]. Там же. Л. 121.


[Закрыть]. Избирательность торговой политики СССР в отношении трех стран Балтии приобретала поэтому своеобразную форму. В переговорах со всеми партнерами Москва стремилась избежать создания прецедентов, которые могли осложнить ее соглашения с третьими странами. Используя крайнюю политическую и экономическую заинтересованность Таллинна, Риги и Каунаса в сотрудничестве с СССР, она поэтому с 1933 г. перевела договоренности о контингентах (объеме и номенклатуре торгоборота) и тарифах в режим устных («джентльменских») соглашений. Одной из очевидных причин «утаивания» их условий являлось сходство структуры экспорта Эстонии, Латвии, Литвы (и, отчасти, Финляндии), однако, учитывая масштабы двусторонней торговли СССР с этими странами и международную обстановку 1933–1934 гг., трудно не признать полученную таким образом экономическую выгоду эфемерной, а упущенные возможные политические дивиденды – значительными.

Комплекс решений Политбюро указывает, что его подход к проблеме взаимоотношения политических и экономических задач в отношениях с западными соседними государствами был если не тождествен, то близок к позиции, сформулированной Стомоняковым и воплощенной в практической деятельности НКВТ. Так, в частности, экономический раздел постановления «О Прибалтике» (17 января 1934 г.) был сформирован путем механического наделения каждой из четырех сестер одинаковой и малоценной серьгой – обещанием затратить на заказы в первом квартале по 200 тыс. рублей. В июне 1934 г., после трехмесячной проволочки согласившись вступить в торговые переговоры с Чехословакией, Политбюро указало отложить «фактическое начало переговоров до осени», хотя уже не имело оснований рассматривать их как попытку Праги получить «компенсацию» за восстановление дипломатических отношений[365]365
  См. решение «О торговых переговорах с Чехо-Словакией» от 29.6.1934.


[Закрыть]. Между тем, в обоих рассмотренных примерах речь шла о государствах, с которыми уже в декабре 1933 г. советское руководство «согласилось» (а летом 1934 – весной 1935 г. – активно стремилось) «заключить региональное соглашение о совместной защите от агрессии со стороны Германии»[366]366
  См. решение «О Франции» от 19.12.1933.


[Закрыть].

Общий подход советского руководства к возможности сочетания дипломатических и экономических инструментов для завоевания политического влияния в СССР в сопредельных аграрно-промышленных странах коренился в том же своеобразном реализме, который на протяжении большей части межвоенного двадцатилетия диктовал ему страх перед интервенцией и вызывал обвинение в «национальной ограниченности» со стороны левой оппозиции и традиционалистов-государственников[367]367
  «Вот национальная ограниченность», – указывал Чичерин на реплику Калинина на заседании Политбюро, что, прежде чем строить дороги в Афганистане, «надо сначала провести шоссе в Московской губернии» (Письмо Г.В. Чичерина И.В. Сталину, 20.6.1925 (фрагмент)//Г.З. Беседовский. На путях к термидору. М., 1997. С.391).


[Закрыть]. В полемике с Чичериным относительно «нашей экономической политики в государствах Востока» в начале 20-х гг. Сталин отчетливо сформулировал возражения против идеи «противодействовать поглощению восточных стран», Латвии и Польши, «антантовским капиталом». «Для меня несомненно, – отвечал Сталин, – что мы ни по торговой, ни по промышленной линии тягаться с врагами в упомянутых выше [восточных. – Авт.] странах не в силах, пока – 1) курс русского рубля падает, 2) экспортного фонда нет у нас или почти нет, 3) наш торговый баланс отчаянно пассивен, 4) нет у нас достаточного количества золота, могущего компенсировать наши хозяйственные недочеты по трем предыдущим пунктам»[368]368
  Письмо И.В. Сталина Г.В. Чичерину, В.И. Ленину, [позднее 22.11.1921]//А.В. Квашонкин и др. (сост.). Большевистское руководство. Переписка. 1912–1927: Сборник документов. М., 1996. С.226.


[Закрыть]. Нетрудно заметить, что ни один из аргументов Сталина против широкого использования экономических инструментов в международной политике СССР, не утратил актуальности и десятилетия спустя[369]369
  «Я, конечно, не хочу сказать, – уточнял Стомоняков в 1932 г., – что, теоретически говоря, финнов вообще нельзя было бы купить, – я полагаю лишь, что заказами в возможных для нас размерах сделать этого невозможно» (Письмо Б.С. Стомонякова И.М. Майскому, 1.4.1932. – АВП РФ. Ф. 09. Оп. 7. П. 159. Д. 46. Л. 16).


[Закрыть]. Поэтому итоги экономического проникновения в Северо-Восточной Европе, на которое было нацелено внимание советских политиков, дипломатов и военных во многом оказались подобны результатам российских усилий закрепиться на Ближнем Востоке в конце XIX – начале XX в. «Если на периферии Империи в Центральной и Восточной Азии Россия была в состоянии с долей успеха подражать способам и средствам, применяемым современным империализмом», то в области, где ей приходилось сталкиваться с более развитой международной финансовой и коммерческой инфраструктурой, российский империализм оставался весьма «несовременным», его экономическая отсталость приходила в прямое противоречие с внешнеполитическими приоритетами[370]370
  Dietrich Geyer. Russian imperialism: The interaction of domestic and foreign policy 1860–1914. Leamington Spa etc., 1987. P.345.


[Закрыть]. Более не питая чрезмерных иллюзий в отношении силы идей и скептически относясь к своим хозяйственным возможностям, советская политика в отношении соседних восточноевропейских стран конца 20-х – середины 30-х гг. была вынуждена излагаться на традиционные силовые и политико-дипломатические средства.

* * *

В минуту «откровенности» влиятельный чехословацкий дипломат Ф. Папоушек передал полпреду СССР слова президента Чехословакии Т.Г. Масарика: «Русские не понимают, каких псов они могли бы иметь против Европы в лице среднеевропейских малых государств»[371]371
  Запись беседы С.С. Александровского с Ф. Папоушеком, 24.3.1934. – АВП РФ. Ф. 0138. Оп. 15. П. 122. Д. 2. Л. 226.


[Закрыть]. Разумеется, было бы неоправданной наивностью буквально воспринимать эту оценку применительно к политике СССР в отношении своих западных соседей, игнорируя сложность внутренних и международных процессов в Восточно-Центральной Европе. В ретроспективе представляется, однако, несомненным, что Москва лишь в малой степени сумела реализовать как потенциал политического и хозяйственного сотрудничества со странами, lingva franco которых еще оставался русский язык, так и возможности сотрудничества с ними в европейской политике в интересах региональной стабильности. Заключение договоров о взаимной неагрессии переросло в нащупывание общих с соседями международно-политических интересов. При этом, однако, главные усилия Москвы оказались сосредоточены на вхождении в круг великих держав, чему было отдано предпочтение перед непосредственным сотрудничеством с соседними странами. Едва оправившись от синдрома окружения по периметру западной границы, советское руководство перешло к быстрому усвоению великодержавного тона в отношении своих соседей. Наиболее отчетливо эта перемена проявилась в советско-польских отношениях, являвшихся в значительной степени осью отношений СССР с его западными соседями в конце 20-х – середине 30-х гг.

Решения и комментарии

20 декабря 1928 г.

4. – О пакте Келлога (т. Литвинов).

Принять предложение НКИД об обращении к Польше и Литве с предложением подписать протокол о быстрейшей ратификации пакта Келлога и о признании его вступившем в силу между ними и СССР, независимо от ратификации других участников пакта. В ноте указать, что это предложение отнюдь не снимает вопроса о заключении специального пакта о ненападении, но является лишь первым шагом к нему.

Выписка послана: т. Литвинову.

Протокол № 55 (особый № 54) заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 20.12.1928. – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 7. Л. 14.

Рассмотрение в Политбюро проблематики пакта Бриана-Келлога и реализация советской дипломатией соответствующих решений прошли два этапа. На первом из них (июль-август 1928 г.) было принято решение о присоединении к Договору об отказе от войны в качестве орудия национальной политики пакт (Бриана-Келлога), подписанном в Париже 27 августа 1928 г. пятнадцатью государствами, включая западные великие державы и Польшу. Преодолев колебания, двумя днями позже Москва официально присоединилась к Договору об отказе от войны; СССР первым из государств-участников ратифицировал его. Декабрьское решение Политбюро продолжило намеченную в августе-сентябре 1928 г. линию по использованию участия СССР в пакте Келлога в целях внешнеполитической пропаганды, однако существо новой инициативы далеко выходило за эти рамки и привело к непредвиденным политическим последствиям.

Выдвигая ее, руководство НКИД исходило из идеи «сразу предложить Польше и Литве подписать один протокол, который бы связывал все три государства в их взаимоотношениях», что и было одобрено Политбюро 20 декабря 1928 г. Инициатива заключения трехстороннего политического соглашения противоречила одной из основных установок советской дипломатии «чичеринской» эпохи. Несмотря на то, что постепенная интеграция СССР в международную политическую жизнь требовала расширять диапазон применяемых средств, Москва упорно держалась взгляда, что единственное в мире социалистическое государство неизбежно проиграет, согласившись на участие в какой-либо многосторонней комбинации, даже если другими ее участниками будут страны, состоящие в наилучших отношениях с СССР или находящиеся на периферии большой политики. Еще в марте 1928 г. Политбюро постановило отвергнуть предложение (исходившее, вероятно, от дружественной Турции) о заключении четверного пакта о ненападении между СССР, Турцией, Италией и Грецией, поручив советским представителям «вести переговоры в том духе, что СССР готов заключить как одновременно, так и в различное время пакты о ненападении с каждым государством в отдельности»[372]372
  Протокол № 17 (особый № 16) заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 29.3.1928. – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 6. Л. 54.


[Закрыть].

Вероятно поэтому, вслед за одобрением предложений исполняющего обязанности наркома по иностранным делам М.М. Литвинова руководство Политбюро решило взять назад свое согласие с идеей заключения тройственного протокола. «Вследствие некоторых возражений со стороны инстанции», руководители Наркоминдела «остановились на предложении Польше и Литве двусторонних протоколов»[373]373
  Письмо М.М. Литвинова Д.В. Богомолову, 29.12.1928. – АВП РФ. Ф. 09. Оп. 4. П. 38. Д. 30. Л. 1.


[Закрыть]. 29 декабря Литвинов вручил польскому посланнику в СССР ноту с приложенным к ней проектом советско-польского протокола и передал копию этих документов литовскому посланнику Ю. Балтрушайтису, официально предложив Каунасу подписать «этот же протокол»[374]374
  Нота Правительства СССР Правительству Польши, 29.12.1928//ДВП СССР. Т.ХI. С. 640–645; Запись беседы М.М. Литвинова с Ю. Балтрушайтисом, 29.12.1928//Там же. С.645.


[Закрыть]. Однако уже через несколько дней Литвинов фактически добился возвращения к прежней директиве Политбюро. На вопрос С. Патека о том, идет ли речь о тройственном протоколе, двусторонних протоколах или же о присоединении Литвы к советско-польскому протоколу, Литвинов дал следующий ответ: «Мы не хотели навязывать ни Литве, ни Польше какой-либо определенной формы участия всех трех государств в протоколе, хотя и наиболее желательной нам. Могут быть и двусторонние протоколы между нами и Польшей, между нами и Литвой, между Литвой и Польшей. Мы мыслим, однако, одновременное подписание всеми тремя государствами единого протокола». Как на решающий аргумент и.о. наркома сослался на намерение Литвы «подписать втроем протокол о скорейшем введении в действие пакта Келлога»[375]375
  Запись беседы М.М. Литвинова с С. Патеком, 5.1.1929//Там же. Т.ХII. С.9.


[Закрыть]. «В действительности Вольдемарас такого согласия не давал, а изъявил лишь готовность присоединиться к советско-польскому протоколу», расхождение между этими версиями якобы было вызвано «недоразумениями при передаче из Ковно»[376]376
  Письмо Б.С. Стомонякова Д.В. Богомолову, 12.01.1929. – АВП РФ. Ф. 0122. Оп. 13. П. 144. Д. 2. Л. 9.


[Закрыть]. Эта «ошибка» в точности соответствовала тому, чего ожидали от Литвы в руководстве НКИД – выступить с предложением «общего протокола»[377]377
  Запись беседы М.М. Литвинова с Ю. Балтрушайтисом, 29.12.1928.


[Закрыть], и хотя она была вскоре разъяснена, советская позиция относительно целесообразности подписания общего протокола в дальнейшем не претерпела изменений.

Указание на то, что в подготавливаемой ноте следует указать, что предлагаемый протокол рассматривается СССР в качестве первого шага к пакту о ненападении, вероятно, отражает несогласие Политбюро с трактовкой этого вопроса руководством НКИД. Полпред СССР в Польше видел основное достоинство нового предложения Польше в том, что «подписание такого протокола делало бы совершенно ненужным какой-нибудь куцый пакт о неагрессии»[378]378
  Письмо Д.В. Богомолова М.М. Литвинову, 31.12.1928.


[Закрыть]. В пользу этого предположения свидетельствует и тот факт, что и в 1927, и в 1931 г. при обсуждении перспектив заключения пакта ненападения с Польшей, Политбюро подталкивало НКИД к максимальным усилиям в этом направлении. Наряду с вероятными принципиальными возражениями руководства НКИД против актуализации вопроса о советско-польском пакте ненападения, оно стремилось избежать указания на него по соображениям переговорной тактики. Будучи хорошо осведомлен о польской позиции, Литвинов не исключал того, что идея дополнительного протокола может развиться в подписание его не только СССР, Польшей, Литвой, но и всеми западными соседями СССР, и опасался, что в будущем это ослабит советскую дипломатию в ее отказе от подобной схемы заключения пакта о ненападении. «Наше одновременное обращение к Польше и ко всей Прибалтике было бы неудобным для нас потому, что оно вызвало бы упрек со стороны Польши в отклонении нами в свое время польского предложения о подписании общего пакта о ненападении», – разъяснял он[379]379
  Письмо М.М. Литвинова Д.В. Богомолову, 29.12.1929. Л. 2.


[Закрыть].

Вероятно, в силу этих причин, в советской ноте от 29 декабря, указание Политбюро было выражено в смягченной форме. Отмечалось, что «своим настоящим предложением Союзное правительство не снимает ранее сделанного Польскому правительству предложения о пакте ненападении, заключение которого в дальнейшем послужило бы еще большему укреплению добрососедских отношений между СССР и Польской республикой»[380]380
  Нота Правительства СССР Правительству Польши, 29.12.1928. С.642.


[Закрыть].

Идея подписания с Польшей и Литвой соглашения об ускоренном вступлении в силу между ними пакта Бриана-Келлога явилась первой крупной инициативой Литвинова как фактического руководителя советского дипломатического ведомства. 9 августа 1928 г. он был назначен временно исполняющим обязанности наркома «в связи с предоставлением Г.В. Чичерину отпуска для лечения»[381]381
  ДВП СССР. Т.11. С. 485 (прим.). Соответствующее решение Политбюро было принято 11 августа (Протокол № 38 заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 16.8.28, п. 22. – Оп. 3. Д. 700. Л. 4).


[Закрыть]. Все дипломатические акции, связанные с подготовкой и ведением переговоров о дополнительном протоколе, осуществлялись самим Литвиновым или по его указаниям. В частности, полпреду в Польше было запрещено вести на эту тему беседы в Варшаве: «переговоры начаты и будут вестись только здесь»[382]382
  Письмо Б.С. Стомонякова Д.В. Богомолову, 5.01.1929. – АВП РФ. Ф. 0122. Оп. 13. П. 144. Д. 2. Л. 5.


[Закрыть].

Мотивы внесения Литвиновым (и принятия Политбюро) предложения о дополнительном протоколе документально не установлены. Вероятно, они носили троякий характер. Во-первых, присоединением к пакту Келлога и выступлением за скорейшее введение его в силу СССР впервые демонстрировал свою готовность принять общие правила международной игры. При этом обстоятельства заключения и содержание пакта Келлога позволяли СССР ни изменять своей враждебности к Версальской системе (и, в частности, Лиге Наций), ни поступаться интересами внешнеполитической пропаганды, поскольку пацифистский пафос пакта Келлога в основном совпадал с официальной советской позицией. В своем отношении к Парижскому договору правительство СССР руководствуется стремлением представить еще одно доказательство своих мирных намерений, объяснял исполняющий обязанности наркома по иностранным делам итальянскому представителю, но также рассчитывает, что этот договор может ослабить значение Лиги Наций – «центра интриг и махинаций против Советского Союза»[383]383
  Józef Łaptos. Pakt Brianda-Kelloga: Stanowisko państw europejskich wobec zagadnienia rezygnacji z wojny napastniczej w stosunkach międzynarodowych. Kraków, 1988. S. 226.


[Закрыть]. Дальнейшее обыгрывание пакта Келлога позволяло Советскому Союзу выступать «как одной из великих держав»[384]384
  Протокол № 35 заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 26.7.28, п. 2. – Оп. 162. Д. 6. Л. 116.


[Закрыть] и предоставляло ему дополнительные пропагандистские возможности (в особенности, для подготовки восстановления дипломатических отношений с США).

Во-вторых, дополнительный протокол позволял стабилизировать международное положение Литвы. Несмотря на то, что в декабре 1927 г., Каунас официально признал прекращенным состояние войны между Литвой и Польшей, состояние отношений между ними на протяжении 1928 г. продолжало серьезно беспокоить Москву. В январе, феврале и апреле 1928 г. НКИД предпринял энергичные демарши перед правительством Литвы, преподавая ему «советы умеренности» и «гибкости», призывая «идти по такому пути, который привел бы к установлению деловых отношений между Литвой и Польшей хотя бы в некоторых областях»[385]385
  Письмо Б.С. Стомонякова А.Я. Аросеву: 12.1.1928//ДВП СССР. T.XI. С.16–17; см. также: Телеграмма Б. С. Стомонякова А.Я. Аросеву, 14.2.1928//Там же. С. 89–90; Телеграмма Б.С. Стомонякова Генеральному консулу СССР в Кенигсберге, 1.4.1928//Там же. С.251.


[Закрыть]. Мотивы СССР отличались от побуждений Франции, Англии, Италии и Германии, подталкивавших Литву в том же направлении. Советские опасения вызывали как «возможность внезапных авантюристских импульсов Пилсудского»[386]386
  Запись беседы Г.В. Чичерина с Ж. Эрбеттом, 10.2.1928//Там же. С.76.


[Закрыть], так и безответственные расчеты главы литовского правительства Вольдемараса. В ходе визита в Каунас 10–11 июля 1928 г. Стомоняков убеждал литовского премьера, что ему не следует строить свою тактику и стратегию на близости советско-польской войны, напротив, ей будет предшествовать расправа Польши с Литвой. Поэтому было бы безумием полагать, что Литве можно не спешить с урегулированием отношений с Варшавой[387]387
  Письмо Б.С. Стомонякова А.Я. Аросеву. 10.10.1928, – АВП РФ. Ф. 0151. Оп. 16. П. 32. Д. 2. Л. 154.


[Закрыть]. Осенью 1928 г. советская сторона проявила максимум настойчивости, чтобы доказать Вольдемарасу наивность его предположений о якобы гарантированном пактом Келлога «двухлетнем спокойствии Европы». В этой обстановке на литовско-польской конференции в Кенигсберге (ноябрь 1928 г.) Вольдемарас выступил с предложением, если пакт Келлога не будет ратифицирован всеми подписавшими его государствами, заключить аналогичное соглашение «в рамках территориально более ограниченных, например, пакт, имеющий участниками лишь ближайшие государства, как Германию, СССР, Польшу, Литву, Латвию»[388]388
  Беседа С.И. Рабиновича с А. Вольдемарасом, 13.11.1928. – Там же. Д. 3. Л. 449.


[Закрыть]. Тем самым, как признавали советские дипломаты[389]389
  Антонов-Овсеенко даже утверждал, что это отмечалось в одной из директивных телеграмм М.М. Литвинова поверенному в делах Рабиновичу (Доклад В.А. Антонова-Овсеенко Б.С. Стомонякову, 5.3.1929. – АВП РФ. Ф. 0151. Оп. 17. П. 34. Д. 1. Л. 39).


[Закрыть], было положено начало идее подписания дополнительного протокола.

Третьим побудительным мотивом советской инициативы являлось стремление преодолеть тупик, возникший в отношениях с Польшей после срыва переговоров о пакте ненападения. Решение о его безотлагательном заключении было принято советским руководством в августе 1926 г.[390]390
  Протокол № 45 (особый № 33) заседания Политбюро ЦК ВКП(б), 5.8.1926, Протокол № 48 заседания Политбюро ЦК ВКП(б), 19.8.1926, п. 3; Протокол № 94 (особый 72) заседания Политбюро ЦК ВКП(б), 19.8.1926, п. 5 (опубликовано в: И.И. Костюшко (ред. состав. Указ. соч. С. 24–25, 30).


[Закрыть] и возобновлено в апреле 1927 г. Главным камнем преткновения служило последовательное требование Польши о том, чтобы одновременно с польско-советским пактом обязательства ненападения охватили и сферу отношений СССР с другими западными соседями, т. е. тремя балтийскими государствами и Румынией. Однако к началу 1929 г. Литва оставалась, как подчеркивалось в последующей ноте СССР, «единственной прибалтийской страной, присоединившейся уже к Парижскому договору»[391]391
  Нота Правительства СССР Правительству Польши. С. 640–642.


[Закрыть]. В числе других препятствий на пути заключения пакта о ненападении были настояния Польши упомянуть в нем обязательства, вытекающие из ее принадлежности к Лиге Наций, и предусмотреть процедуру арбитража при рассмотрении спорных вопросов. Подписание Польшей пакта Келлога без условий об арбитраже и без согласования его с Ковенантом предоставляло Советам возможность указать, что тем самым «Польша доказала совершенную несостоятельность своей позиции при переговорах» о советско-польском пакте ненападения в предшествующие годы[392]392
  Доклад М.М. Литвинова на IV сессии ЦИК Советов 4-го созыва, 10.12.1928//Правда. 11.12.1928.


[Закрыть]. Тем самым, адресованное Польше предложение о подписании дополнительного протокола давало возможности размыть ее принципиальную позицию относительно условий принятия на себя обязательств ненападения на СССР и одновременно сделать шаг к стабилизации советско-польских отношений. Изобретение новой дипломатической формулы такой нормализации было «очень удачным» еще и потому, что к ней «со стороны Германии тоже не может быть предъявлено нам никаких претензий»[393]393
  Письмо Д.В. Богомолова М.М. Литвинову, 31.12.1928. – АВП РФ. Ф. 09. Оп. 4 П. 38. Д. 31. Л. 1.


[Закрыть], но, поскольку такие претензии все же предъявлялись, советская сторона указывала, «что основной целью нашего предложения является в первую очередь связать Польшу в отношении Литвы»[394]394
  Запись беседы Н.Н. Крестинского с К. Шубертом, Берлин, 2.1.1929. – АВП РФ. Ф. 082. Оп. 12. П. 45. Д. 3. Л. 79.


[Закрыть]. Косвенным подтверждением того, что Политбюро воспринимало предложение о дополнительном протоколе главным образом с точки зрения своих отношений с Варшавой является, рабочее наименование, использованное для этого соглашения в позднейшем решении Политбюро – «пакт с Польшей»[395]395
  Протокол № 65 (особый № 63) заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 21.2.1929, п. 4 («О Турции и пакте с Польшей»). – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 7. Л. 35.


[Закрыть].

В дипломатических кругах Хельсинки и Варшавы было распространено убеждение, что инициатива Литвинова вызывалась также его личными амбициями – желанием продемонстрировать руководству СССР, что он способен достичь лучших результатов в проведении внешней политики, нежели отсутствующий нарком Чичерин. «Согласно информации, полученной польским посланником в Москве», идея заключения дополнительного протокола с Польшей и Литвой «была представлена Литвиновым Чичерину» в середине ноября 1928 г. и отклонена им. Недавно Литвинов вновь поднял этот вопрос и оказал такое сильное давление на Чичерина, что тот согласился»[396]396
  W. Erskine to A. Chamberlain, desp., Warsaw, 14.1.1929. – PRO. FO/371/14018/N247.


[Закрыть]. Внутриполитические мотивы поддержки этой дипломатической акции со стороны Кремля усматривались в стремлении обеспечить спокойствие на западных рубежах на случай крестьянских волнений весной 1929 г. и тем самым, в частности, уменьшить свою зависимость от армейских кругов, представляющих потенциальную угрозу для правителей СССР[397]397
  W. Erskine to A. Chamberlain, desp., Warsaw, 3.1.1929. – Ibid/NlOO; W. Erskine tо A. Chamberlain (desp.), Warsaw, 5.2.1929. – Ibid/N894.


[Закрыть].

10 января 1929 г.

13. – О Польше (т. Литвинов)

Для составления проекта ответа на ноту Польши создать комиссию в составе т.т. Рыкова, Сталина, Бухарина, Литвинова.

Выписки посланы: т.т. Рыкову, Сталину, Бухарину, Литвинову.

Протокол № 59 (особый № 57) заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 10.1.1931. – РГАСПИ. Ф. 17. Oп.162. Д. 7. Л. 25.

10 января в НКИД была передана нота временного поверенного в делах Польши в СССР Зелезинского, являвшаяся ответом польского правительства на предложение СССР о досрочном введении в действие пакта Бриана-Келлога. Польское правительство заявляло о готовности «в принципе к подписанию дополнительного протокола и подтверждало свою позицию о необходимости совместного обсуждения всеми заинтересованными государствами вопроса безопасности на востоке Европе» и сообщало о намерении выяснить их мнение относительно советской инициативы[398]398
  Нота А. Зелезинского М.М. Литвинову, Варшава, 10.1.1929//ДиМП. Т.5. С. 335–337.


[Закрыть]. Правительство Вольдемараса, вопреки расчетам Москвы, вообще не откликалось на советское предложение (23 января оно заявило о категорическом отказе подписывать протокол к пакту Бриана-Келлога вместе с Польшей). Затягивание переговоров способствовало осуществлению планов Варшавы на объединение вокруг себя западных соседей СССР. По той же причине в Москве стремились подстегнуть ход событий, что объясняет срочность постановки доклада Литвинова на Политбюро. Решение о создании комиссии с участием руководителей ЦК, Совнаркома объяснялось как отсутствием у НКИД проекта ответной ноты, так и необходимостью внести изменения в ранее намеченный советским руководством план дипломатических и пропагандистских усилий.

По своему составу комиссия по подготовке ответа Польше совпадала с комиссией Политбюро, на которую 6 декабря была возложена ответственность «за организацию и характер выступлений по докладу НКИД», утверждение тезисов доклада Литвинова и «всей диспозиции постановки этого вопроса» на Сессии ЦИК СССР 10 декабря 1928 г.[399]399
  Протокол № 53 заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 6.12.1928, п. 1. – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 715. Л. 1.


[Закрыть]. 11 января Литвинов, Рыков и Бухарин собрались у Сталина (либо, поочередно посетили его кабинет)[400]400
  Посетители//ИА. 1994. № 6. С.15. Протокол № 29 заседания ПБ ЦК ВКП(б) от 14.6.28, п. 2. – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 691. Л. 1.


[Закрыть]. В тот же день Сталина (возможно, вместе с наркомом торговли) посетил Б.С. Стомоняков, который не вошел в состав новой комиссии, хотя его обязанности как члена Коллегии НКИД состояли в курировании отношений СССР с Польшей, странами Прибалтики и Скандинавии. Полугодом ранее именно ему Политбюро поручало окончательную редакцию ноты Польше[401]401
  Протокол № 35 заседания ПБ ЦК ВКП(б) от 26.7.1928, п. 27. – Там же. Д. 697. Л. 6.


[Закрыть]. Неучастие Стомонякова в комиссии было, по всей вероятности, обусловлено характером его письма Рыкову и Сталину, в котором он заявлял о нежелании продолжать работу в НКИД. Вопрос об уходе Стомонякова из НКИД был поднят летом 1928 г., и Политбюро приняло решение назначить его торгпредом в Париже и ввести в состав Коллегии НКТорга. 1 ноября Политбюро подтвердило откомандирование Стомонякова в Наркомторг, но 5 ноября отменило это решение[402]402
  Протокол № 48 заседания ПБ ЦК ВКП(б) от 25.10.1928, п. 2. – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 710. Л. 2; Протокол № 50 заседания ПБ ЦК ВКП(б) от 12.11.1928, п. 23. – Там же. Д. 710. Л. 1.


[Закрыть]. 27 декабря 1928 г. Политбюро признало новое обращение Стомонякова «неправильным по существу и недопустимым по форме, заслуживающим порицания» и обязало его «работать в НКИД». Текст письма Стомонякова или его изложение в изученных материалах отсутствуют. Письмо датировано 21 декабря 1928 г. и направлено руководителям ЦК ВКП(б) и СНК СССР непосредственно после одобрения Политбюро инициативы о предложении Польше и Литве подписать с СССР дополнительный протокол к пакту Келлога (20 декабря 1928). Это обстоятельство, как и некоторые оттенки в переписке Стомонякова с полпредствами, позволяет полагать, что заявление члена Коллегии НКИД о своей отставке было если не вызвано, то связано с его несогласием с решением Политбюро о дополнительном протоколе.

Около 22.30 11 января заведующий 1 Западным отделом Карский сообщил Зелезинскому по телефону, что Литвинов незамедлительно хотел бы с ним увидеться для вручения ответной ноты. Из-за болезни Зелезинский не выходил из дома, и, по договоренности с Литвиновым, Карский в полночь доставил ответ в польскую миссию[403]403
  Raport A. Zieleżinskiego do MSZ, Moskwa, 15.01.1929. – AAN. Ambasada RP v Moskwie. T.58. S.19–20.


[Закрыть]. Таким образом, к разочарованию польской дипломатии, «этот обширный документ был составлен, размножен и подписан в течение двадцати четырех часов со времени получения польской ноты, ответом на которую он явился», и надежды Варшавы затянуть переписку с Москвой до ратификации Парижского договора американским сенатом потерпели неудачу[404]404
  W. Erskine to A. Chamberlain, desp., Warsaw, 15.1.1929. – PRO. FO/371/140S8/N384.


[Закрыть]. Советская нота была выдержана в духе наступательной риторики. При этом в ней акцентировалось намерение СССР предложить всем западным соседям присоединиться к дополнительному протоколу, как только они официально заявят о своем участии в пакте Келлога[405]405
  Нота М.М. Литвинова А. Зелезинскому, 11.1.1929.//ДВП СССР. Т.ХII. С20-25.


[Закрыть]. Это заявление не означало, что комиссия Политбюро приняла требование Польши о придании протоколу регионального характера. Напротив, ввиду «опасности», что Польша предложит «общие переговоры со всеми нашими соседями о заключении специального пакта Восточной Европы», Наркоминдел дал директиву полпредам в Риге, Ревеле, Гельсингфорсе «всеми возможными мерами противодействовать успеху подобного польского предложения»[406]406
  Письмо Б.С. Стомонякова Д.В. Богомолову, 19.1.1929. – АВП РФ. Ф. 0122. Оп. 13. П. 144. Д. 2. Л. 15.


[Закрыть].

31 января 1929 г.

7. – О Польше (т. Литвинов).

Принять второй вариант предложения НКИД.

Выписки посланы: т. Литвинову.

Протокол № 62 (особый № 60) заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 31.1.1929. – РГАСПИ. Ф. 17. Oп.162. Д. 7. Л. 31.

Точных сведений о характере внесенных НКИД предложений не выявлено, их содержание устанавливается исходя из доступных документов. В ноте С. Патека от 19 января 1929 г. и в ходе его последующих встреч с Литвиновым польская сторона настойчиво отстаивала принцип участия балтийских государств и Румынии в предложенном СССР протоколе о досрочном введении в действие пакта Бриана-Келлога. Попытки и.о. наркома форсировать подписание такого протокола между Советским Союзом и Польшей, предложив остальным западным соседям присоединиться к нему несколько позднее, успеха не имели. Польша поспешила пригласить страны Балтии к заключению общего соглашения и поставила Москву перед фактом согласия Эстонии, Латвии и Румынии «участвовать в протоколе, но при непременном участии и одновременном подписании его с Польшей и СССР». Упрекнув Польшу в нелояльности, Литвинов сообщил, что «прежде, чем дать ответ в Москве должны знать, готова ли она к немедленному подписанию протокола в случае принятия этих условий»[407]407
  Запись беседы М.М. Литвинова с С. Патеком, 28.1.1929//ДВП СССР. Т. ХII. С. 51–52.


[Закрыть]. Высшему советскому руководству предстояло принять окончательное решение – либо настаивать на немедленном подписании протокола Польшей и СССР, сохраняя открытым вопрос о присоединении к нему трех балтийских стран и Румынии, либо изменить директиву Политбюро от 20 декабря 1929 г. и согласиться с многосторонним характером Московского протокола. «Второе предложение» НКИД, по всей вероятности, состояло в том, чтобы пойти на совместное и одновременное подписание протокола СССР, Польшей, Эстонией, Латвией и Румынией, прикрывая свое отступление заявлением о предпочтительности первого пути и требуя от Польши гарантий, что она в этом случае не выдвинет новых условий и не станет затягивать заключения этого акта. Именно это и было сделано в ходе беседы Литвинова с Патеком 31 января[408]408
  Сообщение ТАСС, 1.2.1929//Там же. С. 57–58.


[Закрыть]. Если наше предположение верно, то решение Политбюро 31 января носило во многом формальный характер. Переговоры руководителя НКИД с польским правительством зашли к тому времени уже так далеко, что возвращение к первоначальной советской позиции было невозможно без нанесения советским внешнеполитическим интересам большого урона[409]409
  См.: Записи бесед М.М. Литвинова с С. Патеком, 21 и 28.01.1929//ДВП. Т.ХIII. С. 40–41, 51–52.


[Закрыть]. 19–21 января советское руководство решило, вместо того, чтобы оспаривать польское требование о модификации протокола, начать «практическое обсуждение процедуры заключения протокола». Наделение Литвинова соответствующими полномочиями[410]410
  См.: Нота С. Патека М.М. Литвинову, 19.1.1929//ДВП СССР. Т.ХII. С.28; Запись беседы М.М. Литвинова с С. Патеком, 21.1.1929//Там же. С. 40–41.


[Закрыть] произошло без официального постановления Политбюро. Это обстоятельство, как и оттягивание до 31 января постановки в Политбюро вопроса о совместном подписании протокола Польшей, Румынией, Эстонией и Латвией, могло быть вызвано как разногласиями НКИД и Политбюро относительно реагирования на формирование Польшей общего фронта восточноевропейских государств, так и нежеланием Политбюро принимать окончательное решение в период с кратковременного отхода Сталина от дел. («Я очень устал и боюсь, что если не передохну, обязательно слягу», – писал Сталин товарищам по Политбюро^-, прося дать ему «хотя бы десятидневный отпуск»[411]411
  Записка И.В. Сталина членам Политбюро, [17.01.1929]. – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 163. Д. 765. Л. 106.


[Закрыть]. Ни в записке, ни в соответствующем решении Политбюро не указывалось, с какого дня начинается десятидневный отпуск; вероятно, он продолжался с 18–19 по 27–28 января.) Утвержденное 31 января изменение в советской позиции тщательно маскировалось. «Я вполне понимаю, что во всех разговорах наших с поляками и представителями других государств, мы должны подчеркивать, что совместное подписание вытекало уже из первоначального предложения т. Литвинова. Так мы всегда и делаем», – докладывал полпред в Варшаве[412]412
  Письмо Д.В. Богомолова Б.С. Стомонякову, 18.2.1929 – АВП РФ. Ф. 0122. Оп. 13. П. 144. Д. 1. Л. 62.


[Закрыть]. Это не меняло того основного обстоятельства, что в силу логики собственной инициативы Москва оказалась вовлечена в переговоры, приведшие ее к частичному согласию с традиционным польским требованием о «круглом столе» западных соседей СССР, и заставившие ее решиться на подписание первого в советской истории многостороннего политического соглашения[413]413
  См. решение «О Польше» от 7.2.1929.


[Закрыть].