Текст книги "Западное приграничье. Политбюро ЦК ВКП(б) и отношения СССР с западными соседними государствами, 1928–1934"

Число документов, относимых к наиболее конфиденциальным, быстро росло; «особая папка» пополнялась в значительной мере за счет перенесения в нее большинства внешнеполитических дел. Если не считать вопросов о назначениях представителей СССР за рубежом (полпредов, торгпредов, военных атташе, руководителей и членов делегаций на международных конференциях и т. д.[60]60
  Подробнее см. введение к разделу 4.


[Закрыть]), то в «особую папку» направлялись все иные постановления Политбюро по проблемам взаимоотношений СССР с внешним миром, независимо от того, насколько важным или секретным было существо конкретного решения. Часть внешнеполитических постановлений, однако, продолжала фиксироваться в «обычных» протоколах, копии которых подлежали более широкому распространению, нежели «особые папки». Выявить определенные правила, которыми руководствовалось Политбюро (или Секретарь ЦК ВКП(б), руководивший провесом подготовки и принятия решений, подписывавший протокол) при распределении своих постановлений между двумя видами протоколов, оказалось невозможным. Можно констатировать лишь, что все решения по экспортно-импортным операциям, осуществлявшимся сверх ранее утвержденного валютного плана, – будь то, например, закупка свиней на 30 тыс. рублей или приобретение картин за 2 тыс. рублей[61]61
  См. решение «О польской выставке живописи» от 29.9.1933 (раздел 1).


[Закрыть] – никогда не заносились в рассылочные «обычные» протоколы. Этот подход отчасти объяснялся тем, что финансовые аспекты самих валютных и экспортно-импортных планов относились к категории повышенной секретности, источником дополнительных ассигнований являлся, как правило, «торгово-политический контингент» – резервный фонд валюты, о существовании и тем более размерах которого знал крайне узкий лиц, отчасти – в стремлении избежать ревнивых претензий со стороны ведомств, которым в дополнительных тратах отказывалось[62]62
  Необходимость просить у «инстанции» даже скромные (сотни рублей) суммы нередко вызывала тяжелые раздумья. Например, отказывая авторитетному (и тяжело больному) полпреду СССР во Франции в хлопотах о «небольшом пособии на лечение», Крестинский признавался, что «боится» обращаться в ЦК ввиду царящего там «погромно-валютного настроения» (Письмо Н.Н. Крестинского В.С. Довгалевскому, 7.12.1930. – АВП РФ. Ф. 010. Оп. 1. П. 53. Д. 82. Л. 24).


[Закрыть]. Среди постановлений по международным делам, включенных в обычные протоколы, удельный вес решений о снятии с повестки дня или откладывании поставленного вопроса был выше, чем других (о принятии предложений ведомств, внесении в них изменений и т. д.)[63]63
  См., например: Протокол № 126 заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 15.5.1930, п. 43 «О Польше». – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 785. Л. 9; Протокол № 30 заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 25.3.1931, п. 46/59 «О договоре с Эстонией». – Там же. Д. 817. Л. 1; Протокол заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 24.5.1931, п. 7/12. – «О переговорах с финнами»; п. 16/21 «О Чехо-Словакии». – Там же. Д. 822. Л. 8, 9 и др.


[Закрыть]. Четкой содержательной или тематической границы при распределении внешнеполитических решений между двумя видами протоколов не существовало. Так, в сентябре 1933 г. – январе 1934 гг. Политбюро четырежды рассматривало вопросы об организации воздушного сообщения между Польшей и СССР. Два из них, имевшие принципиальное политическое значение, – о принятии предложений НКИД на этот счет (сентябрь 1933 г.) и об отказе от продолжения переговоров с Польшей (январь 1934 г.) – вошли в «обычные» протоколы ПБ. Два других постановления, касавшиеся хода авиационных переговоров (ноябрь 1933 г.) – были отнесены к категории «особая папка»[64]64
  См. решения «О воздушных линиях Варшава – Москва и Париж – Москва» от 29.9.1933; «О переговорах с поляками об авиалинии» от 1.11.1933; «О воздушной линии Краков – Харьков» от 15.11.1933; «О воздушной линии Москва – Варшава» от 19.1.1934 (раздел 1).


[Закрыть]. 26 и 27 июля 1934 г. Политбюро утвердило решения под одинаковым названием («О посылке хлеба пострадавшим от наводнения в Польше»), причем одно из них как «строго секретное» вошло в «обычный» протокол, а другое – в «особый»[65]65
  См. решения «О посылке хлеба пострадавшим от наводнения в Польшу» (Протокол № 11 (особый) заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 5.8.1934, п. 112/93 (опросом). – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 16. Л. 143 (опубликовано в: И.И. Костюшко (ред.). Указ. соч. С.78.); Протокол № 11 заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 5.8.1934, п. 120/101 (опросом). – Там же. Оп. 3. Д. 949. Л. 23).


[Закрыть]. Вряд ли можно объяснить деловыми мотивами (в том числе, соображениями конфиденциальности) тот факт, что два решения 1933 г. о советско-польских торговых соглашениях оказались доступны всем получателям протоколов Политбюро, а постановление вступить в переговоры с Польшей о координации продаж двойных шпал из лиственницы было заключено в «особую папку»[66]66
  См. решения «О торговом договоре с Польшей» от 31.7.1933, «О соглашении с польским правительством о продаже лесных материалов» от 1.10.1933 (раздел 1).


[Закрыть]. Не исключая элементов делопроизводственного произвола, приходится признать, что параллельное ведение двух видов протоколов ПБ имело некие дополнительные функции, а распределение между ними вопросов внешнеполитической проблематики вызывалось мотивами, лежащими в иной сфере. Вероятно, эта практика отражала и конструировала определенный тип взаимоотношений Политбюро с адресатами его протоколов. Для представителей правящего слоя, получавших «обычные» протоколы, поддерживалась иллюзия их «причастности» к международной деятельности Политбюро. Значение имело не существо тех или иных частных решений, которые сохранялись в этих протоколах, а сам факт наличия в них записей о проводимых внешнеполитических акциях – перечней вопросов повестки дня и немногих содержательных постановлений. Вместе с тем перенесение в «особые папки» подавляющего большинства внешнеполитических резолюций подтверждало исключительность положения группы избранных, знакомившихся с их содержанием. Иерархичность протоколов Политбюро воспроизводила и акцентировала статусные различия внутри узкого правящего слоя[67]67
  В этом отношении различие в статусе протоколов Политбюро оказывалось частью более общей «иерархии знания», объединявшей и вместе с тем структурировавшей партийную номенклатуру. Читатели протоколов Политбюро занимали в ней верхние ступени, за ними следовали «товарищи, получавшие протоколы заседаний ЦК», знакомить с которыми «кого бы то ни было» без «специальной оговорки ЦК» было нельзя. Обитатели более низкого уровня – недопущенные к ознакомлению с буквой «протоколов ЦК» партийные чиновники могли пользоваться «устными или письменными ссылками на протоколы заседаний ЦК», что в советском делопроизводстве «категорически воспрещалось» («Правила хранения, ознакомления и возвращения протоколов заседаний ЦК ВКП(б), установленные Секретариатом ЦК 10 июня 1927 г., действовали, по крайней мере, до середины 30-х гг. и воспроизводились на обложках протоколов Оргбюро и Секретариата ЦК ВКП(б. Невнимание к этой иерархии, проявление неуважения к ней наказывались низвержением «нарушителя» в мрак незнания. Уезжая домой, Первый секретарь ЦК КП(б) Узбекистана А. Икрамов забыл в гостиничном номере копию протокола Политбюро. За «недопустимо небрежное отношение со стороны т. Икрамова к документам ЦК» «инстанция» лишила его «права получения протоколов ЦК в течение 3-х месяцев» (Постановление Политбюро об оставлении Икрамовым протокола Политбюро ЦК в гостинице «Националь» от 1.2.1933//О.В.Хлевнюк и др. (сост.). Указ. соч. С. 78). Тем самым руководители Политбюро фактически признали, что получение его протоколов есть сословная привилегия, а не деловая необходимость.


[Закрыть].

О решении Политбюро, включенном в «обычный протокол», его исполнитель должен был узнать из посылаемой ему выписки, но также и из рассылаемого общего текста. При этом должностное лицо (или лица), ответственное за осуществление решения Политбюро, в протокольной записи не указывалось; неясно поэтому, кем и как определялся адресат направляемой выписки (вероятно, Секретный отдел направлял ее либо руководителю соответствующего органа, либо докладчику или автору записки в Политбюро). Фиксация постановления в «особом» протоколе влекла за собой персонализацию ответственности исполнителя перед Политбюро: большинство резолютивных записей сопровождалось указанием «Выписка послана т…». В тех случаях, когда постановление содержало несколько пунктов, относившихся к сфере деятельности различных партийных и государственных органов, представителю каждого из них направлялась выписка из соответствующей части постановления. Как правило, выписки по международным делам адресовались наркомам, их заместителям, членам Коллегии. Выписка могла отправляться как в московское учреждение, так и, в виде шифровки, в республиканские партийные органы (например, в Минск или Киев). В тех случаях, когда прямым исполнителем директивы Политбюро оказывалось должностное лицо, находившееся за рубежом (будь то полпред или находящийся в служебной поездке нарком), выписка была адресована одному из находившихся в Москве руководителей наркомата. Пересечь границу Союза ССР могла шифрованная телеграмма НКИД в зарубежное полпредство (текст которой мог быть утвержден на заседании Политбюро), но ни в коем случае не «выписка», сколь бы внешне бессодержательной она ни была. Единственный известный факт направления за пределы СССР выдержки из протокола Политбюро относится к началу 20-х гг. и связан с весьма специфической обстановкой. В 1922 г. нарком Чичерин в своем письме полпреду в Финляндии полностью воспроизвел фрагмент протокола с постановлением Политбюро, рекомендуя адресату не предпринимать шагов к выполнению некоторых из намеченных в нем мер[68]68
  Письмо Г.В. Чичерина А.С. Черных, 6.1.1922. – АВП РФ. Ф. 0135. Оп. 5. П. 106. Д. 9. Л. 1–3.


[Закрыть]. Отмеченная выше краткость большинства постановлений Политбюро означала, что выписка из протокола лишь условно выполняла функцию передачи исполнителю информации о существе директивы, особенно если он лично присутствовал на заседании Политбюро. Так, выписка, направленная Литвинову (с соблюдением, надо полагать, всех мер предосторожности) по итогам «решения Политбюро» «О Чехо-Словакии» гласила: «Вопрос снять»[69]69
  См. решение «О Чехо-Словакии» от 10.5.1931 (раздел 1).


[Закрыть]. Если Литвинов, представивший свои соображения на этот счет, присутствовал при принятии решения, выписка не несла для него полезной информационной нагрузки, если же дело разбиралось в его отсутствие, она ничего не сообщала о политических мотивах решения, об отношении Политбюро к существу поставленных в инициативной записке проблем.

Создается впечатление, что система рассылки выписок являлась в значительной мере символической процедурой. Направлением выписки Политбюро утверждало прямую – поверх институциональных барьеров – связь между своей волей и обязанностью избранного им в исполнители лица. По следам решения о начале торговых переговоров с Латвией (август 1932 г.), Б.С. Стомонякову, назначенному Политбюро руководителем советской делегации, была направлена выписка, включавшая только пункт о его назначении. Другая часть постановления («довести до сведения Лат[вийского] пра[вительства], что мы готовы приступить к переговорам в Москве в середине сентября») была сообщена только М.М. Литвинову[70]70
  Протокол № 112 (особый) заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 16.8.1932. – АВП РФ. Ф. 0135. Оп. 162. Д. 13. Л. 60.


[Закрыть]. Разумеется, Стомоняков был осведомлен о сроке начала переговоров, а Литвинов – о том, что его заместитель назначен главой советской делегации. Тем не менее, Политбюро сочло нужным демонстративно вмешаться в распределение ролей между наркомом и его заместителем при осуществлении своего решения. Информационная незначительность выписки для того, кто уже получил устное распоряжение Политбюро, восполнялась другими ее функциями: напоминанием о фиксации буквальных обязанностей получателя перед «инстанцией»; подтверждением положения адресата на нетвердых ступеньках иерархической лестницы и, наконец, установлением взаимосвязи между полученным указанием и статусом получателя в политико-бюрократической системе. В феномене «выписок» дополнительно раскрывалась символическая насыщенность «постановлений Политбюро»; прозаическая «выписка» функционировала как жест власти, неоспоримый по определению[71]71
  «Если на уровне знаков мы сталкиваемся с явлением «правильности» (или «ложности»), то на уровне символов господствует истина» (А.М. Сергеев. Некоммуникативность понимания и феномен символического в культуре/Коммуникация в культуре. Петрозаводск. 1996. С.26).


[Закрыть].

В контексте высказанных соображений о конспиративности и функциональности протоколов ПБ ЦК ВКП(б) и их символической природе представляется симптоматичным неуспех попыток обнаружить стенограммы заседаний Политбюро конца 20-х – начала 30-х гг.[72]72
  Исключение составляют стенографические записи нескольких заседаний Политбюро, задуманных как часть политико-пропагандистских кампаний (см.: О.В. Хлевнюк. Указ. соч. С. 13).


[Закрыть]. Регламент работы Политбюро предусматривал стенографирование докладов и заключительных слов, а в некоторых случаях – и выступлений в прениях. Известно, что в начале 20-х гг. при обсуждении важнейших внешнеполитических дел на заседаниях Политбюро велись если не стенографические, то подробные секретарские записи, в которых излагались мнения его членов[73]73
  См. составленный Б. Бажановым «Конспект прений по вопросу “О международном положении”» (21.8.1923) («Назначить революцию в Германии на 9 ноября»//Источник. 1995. № 5. С. 120–127).


[Закрыть]. Однако единственное в конце 20-х гг. упоминание в протоколах Политбюро о его стенограммах имеет негативный отпечаток: «Воспретить всем, получающим оригиналы стенограмм заседаний Политбюро и пленумов ЦК для исправления, снятие с них для себя каких бы то ни было копий»[74]74
  Протокол № 123 заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 8.9.1927, п. 35 (опросом). – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 650. Л. 9.


[Закрыть]. Вероятно, после подавления «правого уклона»[75]75
  См. «Краткую запись» «из выступлений на объединенном заседании Политбюро ЦК и Президиума ЦКК ВКП(б) в конце января и в начале февраля 1929 г.» (И.В. Сталин. Группа Бухарина и правый уклон в нашей партии//И.В. Сталин. Соч. Т.11. М., 1952. С. 318–325).


[Закрыть] запись дебатов в Политбюро прекратилась. На заседаниях Оргбюро (по крайней мере, до 1931 г.) такие записи изредка велись, с указанием в протоколе, что «вопрос стенографировался»[76]76
  Протокол № 27 заседания Оргбюро ЦК ВКП(б) от 6.12.1930, п. 1. – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 114. Д. 202. Л. 1.


[Закрыть]. Подобные отметки делались и в протоколах Политбюро середины 20-х гг. Нельзя исключать, что такого рода пометы и даже сами стенограммы могут быть обнаружены в пока недоступных коллекциях материалов Политбюро. Однако механизмы фиксации решений, отраженные в протоколах Политбюро конца 20-х – начала 30-х гг., делают крайне маловероятным существование массива официальных стенограмм или секретарских записей («конспектов») его заседаний этого периода, в особенности, посвященных обсуждению проблем внешней политики. Более перспективным для реконструкции дискуссий в Политбюро представляется поиск личных записей, сделанных в ходе заседания[77]77
  Так, в фонде Секретариата заместителя наркома по иностранным делам Л.М. Карахана в подборке материалов печати были обнаружены отрывочные записи аргументов, приведенных Литвиновым и самим Караханом на заседании Политбюро 20 сентября 1931 г. (См. решение «О Польше» от 20.9.1931 г. (раздел 1).


[Закрыть] или непосредственно после него[78]78
  См. описание в дневнике Коллонтай заседания ПБ ЦК ВКП(б) 20 февраля 1934 г., на котором с участием наркомов иностранных дел и внешней торговли, полпреда и торгпред в Стокгольме обсуждалась целесообразность получения займа в Швеции (А.М. Коллонтай. Записки за 23 года дипломатической работы. Тетрадь одиннадцатая. 1934 г. – РГАСПИ. Ф. 134. Оп. 3. Д. 21. Л. 17–19). Дневник А.М. Коллонтай неоднократно подвергался литературной переработке, однако содержит непосредственные наблюдения и свидетельства.


[Закрыть], а также анализ сопроводительных материалов, изучение исправлений, внесенных в проекты решений, и других помет в черновых протоколах Политбюро[79]79
  См. проведенный Н.Н. Покровским анализ «следов внутренней борьбы при постепенной выработке решения Политбюро» (Н.Н. Покровский. Указ соч. С. 26–28).


[Закрыть].

II

Рассмотрение особенностей протоколов Политбюро с точки зрения их социально-знаковой природы позволяет обратиться к процедурам и реальным обстоятельствам, предшествовавшим фиксированию его решений, – внесению вопросов в Политбюро, формированию его повестки дня, способам принятия решений, распределению ролей между членами руководства, участвовавшими в этом процессе.

Внесение предложений в Политбюро. Инициатива рассмотрения Политбюро международных дел в большинстве случаев исходила от центральных советских ведомств. В некоторых случаях с предложениями, носящими международно-политический смысл, выступали нижестоящие партийные инстанции. На протяжении 20-х гг. процедура внесения в Политбюро таких запросов и предложений вполне определилась и в 1929–1931 гг. подвергалась лишь частичному пересмотру. По мере увеличения объема и разнообразия дел, подлежавших представлению в Политбюро (что отчасти объяснялось стремлением партийно-государственной бюрократии сложить с себя часть ответственности), необходимость соблюдения ригористических процедур подачи предложений в Политбюро усиливалась. Для получения санкции Политбюро заинтересованное ведомство должно было представлять по вносимому вопросу «письменный материал», включавший объяснительную записку и проект постановления Политбюро. В конце 1929 г. разрешенный объем такой записки был увеличен до 5—10 страниц. Материал должен был поступить к полудню 9, 19 и 29-го числа каждого месяца (т. е. за шесть дней до дня заседания)[80]80
  Постановление Политбюро о материалах к заседаниям ПБ, 5.10.1929//О.В. Хлевнюк и др. (сост.). Указ. соч. С. 23. Ранее действовало правило представления письменных материалов не позднее, чем за три дня до очередного заседания.


[Закрыть]. В ноябре 1931 г. Политбюро распорядилось уменьшить размер представляемых материалов до 4–5 страниц[81]81
  Постановление Политбюро о порядке представления материалов к заседаниям Политбюро, 5.11.1931// Там же. С.24.


[Закрыть]; через десять дней это решение было пересмотрено, и их объем увеличен до 8 страниц[82]82
  Постановление Политбюро о порядке представления материалов к заседаниям Политбюро, 15.11.1931// Там же.


[Закрыть]. В 1929–1930 гг. утвердилось правило «не ставить в повестку ПБ» вопросы, по которым получены устные обращения или даже письменные просьбы без приложения «материала по существу вопроса». Политбюро отступало от него «в особо исключительных срочных случаях»[83]83
  Постановление Политбюро о материалах к заседаниям Политбюро, 5.10.1929; Постановление Политбюро о материалах к заседаниям Политбюро, 5.9.1930// Там же. С.23. Единственный выявленный случай рассмотрения на заседании Политбюро устного запроса НКИД отразился в постановлении «О Турции»: «Предложения т. Карахана принять, поручив ему представить их в письменной форме» (Протокол № 47 (особый) заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 5.7.1931, п. 25. – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 10. Л. 106.


[Закрыть].

Образцом следования этой процедуре можно считать документ, представленный в Политбюро заведующим Агитационно-пропагандистским отделом ЦК ВКП(б) А.И. Криницким, т. е. исходивший из аппарата ЦК ВКП(б). Записка, размноженная литографическим способом (с нумерацией экземпляров), была адресована «в Политбюро ЦК» и снабжена грифом «с. секретно». На трех страницах убористой машинописи излагалась предыстория вопроса и принятые ранее «решения ЦК» (т. е. Политбюро), новые обстоятельства, цели предлагаемой акции, доводы оппонентов вносимого предложения, пояснение о практических шагах, которые повлечет его принятие и, наконец, проект постановления Политбюро[84]84
  Записка А.И. Криницкого в Политбюро ЦК ВКП(б), 29.5.1929 (копия, экземпляр № 29). – АВП РФ. Ф. 0122. Оп. 13. П. 145. Д. 9. Л. 91–99. О содержании документа см. решение «О съезде поляков, проживающих за границей» от 30.5.1929 (раздел 2).


[Закрыть].

Изучение около ста записок такого рода (исходивших, по большей части, из НКИД, а также из НКВТ, НКВМ и НКЛеса) позволяет утверждать, что обычно руководители ведомств ориентировались на стереотипную структуру обращения в Политбюро, прослеживаемую в записке Криницкого. Вместе с тем, в резолютивной части документа учитывался стиль постановлений Политбюро, их тяготение к односложности; этим, надо полагать, в значительной мере объясняется частое отсутствие проектов решения в составе «письменных материалов», особенно когда оно «напрашивалось»[85]85
  См., например, обращение и.о. наркома по иностранным делам с просьбой санкционировать обмен сведениями о вооружениях с Финляндией (Записка Н.Н. Крестинского Л.М. Кагановичу, 3.9.1931. – АВП РФ. Ф. 05. Оп. 11. П. 79. Д. 100. Л. 5).


[Закрыть]. Применительно к вопросам, инициировавшимся НКИД, порядок часто не соблюдался, в особенности, когда записки в Политбюро исходили от М.М. Литвинова. Так, в письме (на полутора страницах) секретарю ЦК ВКП(б) Л.М. Кагановичу 19 сентября 1933 г. он предложил Политбюро принять постановление по двум вопросам (лишь отчасти связанным между собой) – о целесообразности заключения пакта о ненападении между СССР и Грецией и об отношении СССР к многостороннему договору ненападения с участием Турции, Персии, Ирака и Великобритании (Саадабский пакт). Литвинов не только не предложил формального проекта решения, но и уклонился от изложения сути вопроса, сославшись на то, что она известна адресату «из шифровок»[86]86
  Записка М.М. Литвинова Л.М. Кагановичу, 19.9.1933. – РГАСПИ. Ф. 81. Оп. 3. Д. 254. Л. 149–150.


[Закрыть]. Двумя днями позже М.М. Литвинов направил Кагановичу записку «О воздушной линии Варшава – Москва», которая, несмотря на отсутствие проекта постановления, в целом соответствовала стандартной форме вносимых в Политбюро материалов. По всей вероятности, структурные и стилистические различия записок-предложений в Политбюро объяснялись не столько авторством, сколько кругом их адресатов. Если первый из названных документов был посвящен политико-дипломатическим вопросам, находившимся в исключительной компетенции НКИД, и потому мог быть санкционирован руководством Политбюро (например, путем проведения опроса членов Политбюро) без выслушивания иных мнений, то второй материал имел межведомственное значение, и его рассылка была произведена в тринадцати экземплярах – всем членам Политбюро, Тухачевскому и Алкснису (НКВМ), Ягоде (ОГПУ)[87]87
  Записка М.М. Литвинова Л.М. Кагановичу, 21.9.1933. – РГВА. Ф. 37977. Оп. 3. Д. 658. Л. 72–73.


[Закрыть].

Как явствует из приведенных примеров, адресация и рассылка инициативных документов, требовавших решения Политбюро, в рассматриваемый период варьировались в широких пределах. Если записка Криницкого 1929 г. была адресована «в Политбюро» и первоначально изготовлена в небольшом количестве экземпляров, а затем с нее было отпечатано не менее 29 копий, то подавляющая часть известных нам аналогичных документов НКИД (1931–1934) была составлена на имя Генерального секретаря ЦК ВКП(б) либо (во время его продолжительных летних отпусков) Секретаря ЦК Л.М. Кагановича, иногда с дополнительным персонализированным указанием «копия тов. Молотову», «копия тов. Кагановичу». Более полная информация о получателях обращения указывалась в столбце рассылки. Если поднимаемый вопрос требовал межведомственного согласования (или ставился после его достижения), записка направлялась также руководителю соответствующего государственного органа[88]88
  Так, один из экземпляров записки Н.Н. Крестинского И.В. Сталину относительно ликвидации задолженности наркомата путей сообщения польским железным дорогам (от 9.5.1932) был направлен А.А. Андрееву, причем именно как руководителю НКПС, а не члену ПБ (которым Андреев являлся с февраля 1932 г.) (АВП РФ. Ф. 010. Оп. 4. П. 21. Д. 64. Л. 105–104).


[Закрыть]. В некоторых случаях записки также адресовались Е.М. Ярославскому, являвшемуся представителем Президиума ЦКК на заседаниях Политбюро, однако установить, стало ли это обычной процедурой, не удалось. Два экземпляра записки в Политбюро почти во всех случаях направлялись Сталину вероятно, для личного пользования и для приобщения к тематическим делам архива ПБ (в случае отсутствия Сталина, в качестве получателя иногда указывался А.Н. Поскребышев). Возможно, в большинстве случаев не формальная адресация и даже не общее количество копий, а указание в перечне рассылки числа копий, предназначенных для сталинской канцелярии, является показателем того, предполагал ли отправитель, что записка станет предметом официального решения Политбюро (а не является лишь информационным сообщением либо запросом к Генеральному секретарю о его личной санкции по тому или иному делу)[89]89
  См., например: Записка Б.С. Стомонякова И.В. Сталину (копия В.Р. Менжинскому), 14.5.1932, «В. Срочно». – Там же. Ф. 09. Оп. 7. П. 35. Д. 5. Л. 41. Документ был изготовлен в трех экземплярах и был посвящен новым предложениям польской миссии относительно персонального обмена политзаключенных, решение по которому Политбюро приняло спустя два с половиной месяца.
  Другим примером являются записки Крестинского Сталину от 21, 22, 23 июля 1931 г. о различных аспектах «дела Богового» (Там же. Ф. 010. Оп. 4. П. 21. Д. 63. Л. 185–187, 175–179). Хотя оно вскоре стало предметом обсуждения на двух заседаниях Политбюро (см. решения «О Польше» от 25.7.1931(раздел 1) и «О т. Боговом» от 5.8.1931 (раздел 4, заместитель наркома не намеревался информировать об этом других членов Политбюро и направлял Сталину один экземпляр (письмо от 22 июля дополнительно помечено «лично», хотя копия его была передана Литвинову). Парадоксально, что, по всей вероятности, именно предложения, содержавшиеся в этом «личном» письме, стали тремя днями позже официальной основой решения Политбюро «принять предложение НКИД». С другой стороны, записка Литвинова Сталину (от 2.1.1932) о необходимости выработки директив для переговоров с Румынией была направлена ему в двух экземплярах (один был направлен Стомонякову) (АВП РФ. Ф. 09. Оп. 7. П. 35. Д. 5. Л. 1).


[Закрыть]. Возможно, это объяснялось тем, что в записке предлагалось срочно созвать заседание комиссии Политбюро (в которую вошли Сталин, Молотов, Литвинов и Стомоняков), и одна копия документа НКИД предназначалась для соответствующего делопроизводства. Кроме того, записки в Политбюро по вопросам, имевшим широкое международно-дипломатическое значение, или же направляемые по официальному заключению Коллегии НКИД, сообщались в копиях ее членам (с указанием об этом в заголовке или, чаще, в рассылке). Например, документ 1931 г. об обмене сведениями о состоянии вооруженных сил, адресованный Сталину (находившемуся в Сочи) и в копии членам Политбюро, был изготовлен в НКИД в девятнадцати экземплярах, из которых два были посланы Сталину, двенадцать – другим членам и кандидатам в члены ПБ, а остальные пять переданы в Секретариаты членов Коллегии и общее делопроизводство наркомата по иностранным делам[90]90
  Записка М.М. Литвинова И.В. Сталину (копии членам ПБ), 1.8.1931 (экземпляр Н.Н. Крестинского). – Там же. Ф. 010. Оп. 4. П. 21. Д. 63. Л. 759–760.)


[Закрыть].

Эти наблюдения являются лишь попыткой наметить некоторые характерные черты структуры, оформления и рассылки инициативных записок по внешнеполитическим делам. Трудность заключается не только в сравнительной узости использованной источниковой базы, но и в чрезвычайном разнообразии такой документации, даже исходящей из одного ведомства. В рамки сделанных замечаний не укладывается, например, подробная записка, включающая раздел «НКИД просит ПБ» (т. е. проект постановления), направленная Крестинский Секретарю ЦК Кагановичу для получения санкции на обмен политзаключенными с Польшей[91]91
  Записка Н.Н. Крестинского Л.М. Кагановичу, 15.7.1932. – Там же. Л. 237–234.


[Закрыть]. В документе упоминаются переговоры НКИД с ОГПУ и Представительством ЦК КПП в Москве, однако ни Менжинскому, ни представителю ИККИ в ПБ ЦК ВКП(б) Мануильскому, ни, наконец, самим членам Политбюро копии направлены не были. Их получили лишь сам Каганович (два экземпляра), члены Коллегии[92]92
  См. решение «О Польше» от 1.8.1931 (раздел 1).


[Закрыть] НКИД Карахан и Стомоняков; официально информировать наркома (находившегося в Женеве) и Генерального секретаря (пребывавшего в Сочи) Крестинский как будто не намеревался. Не исключено, разумеется, что и.о. наркома действовал таким образом в расчете, что при необходимости Каганович сам распорядится о снятии копий для членов Политбюро и других причастных к этом делу лиц (такая необходимость, несомненно, возникла – вопрос окончательно решился на заседании Политбюро 1 августа 1932 г. В августе 1931 г. тот же Крестинский адресовал свою записку «В Политбюро ЦК ВКП(б) тов. Кагановичу» направил ему два экземпляра, а третий передал «Литвинову-Карахану»[93]93
  Записка Н.Н. Крестинского Л.М. Кагановичу, 29.8.1931. – АВП РФ. Ф. 010. Оп. 4. П. 21. Д. 63. Л. 661–665.


[Закрыть], через четыре дня аналогичная записка была изготовлена Секретариатом Крестинского в шести экземплярах и вместо сведений о рассылке сообщала «копии чл. Коллегии». Вопреки обыкновению документ имел гриф «секретно» (а не «сов. секретно»)[94]94
  Записка Н.Н. Крестинского Л.М. Кагановичу, 2.9.1931. – Там же. Л. 656–659.


[Закрыть]. Иногда авторы записок передавали «коммунистический» или «товарищеский» привет членам Политбюро, порой ограничивались подписью. Видимое отсутствие стандартизации рабочих процедур (адресации, оформления и рассылки письменных материалов в Политбюро) делает опрометчивым любое определенное суждение об их эволюции. Тем не менее, общая тенденция несомненно состояла в постепенном сужении прямой коммуникации между органами, выступающими инициаторами решений по международным делам, и Политбюро как совокупностью его индивидуальных членов, в сосредоточении информации и запросов по внешнеполитическим вопросам в руках Сталина, Кагановича, Молотова и, в меньшей степени, Ворошилова.

Подобное явление в общих чертах обнаруживается и при рассмотрении другой группы обращений к «сессии» – писем, инициативных записок и докладов в Политбюро, поступавшим от полномочных представителей СССР за границей. Некоторые из них являлись в недавнем прошлом крупными партийными работниками либо личными друзьями и приближенными членов Политбюро, что в сочетании с неясностью фактического статуса Литвинова в партийном руководстве и недавним оппозиционным прошлым его первого заместителя (Крестинского) создавало благоприятный фон для вынесения разногласий за пределы ведомства, хотя и в масштабах более скромных, нежели в начале 20-х гг. Считавший себя самостоятельным «пролетарским иностранным политиком» (и ведший интенсивную частную переписку с К.Е. Ворошиловым), полпред в Праге А.Я. Аросев неоднократно жаловался патрону на НКИД и всеми силами стремился попасть в поле зрения Политбюро. «Ведомство не хочет, чтобы полпред имел возможность непосредственно сноситься с П. Б. или его членами, – писал Аросев Сталину после аудиенции у него. – Ведомство хочет, чтобы на всех постах стояли его чиновники»[95]95
  Личное письмо А.Я. Аросева И.В. Сталину, 3.3.1934 (копия). – РГАСПИ. Ф. 74. Оп. 2. Д. 96. Л. 118.


[Закрыть]. Отношение руководителей Политбюро к непосредственным рабочим контактам с полпредами было двусмысленным. Сталин, с одной стороны, «неоднократно упрекал» Литвинова за то, что он «не пользуется своим авторитетом Наркома в своих сношениях с Полпредами», с другой – в некоторых случаях поощрял прямые связи между «инстанцией» с тем или иным полпредом, демонстрируя внимание к его соображениям или даже «всецело решая спор в его пользу»[96]96
  Протокол № 152 заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 20.1.1934, п. 49/30 (Записка М.М. Литвинова И.В. Сталину, 22.12.1933). – Там же. Ф. 17. Оп. 163. Д. 998. Л. 101–102.
  Несмотря на высказанные в записке упреки и подробную деловую мотивацию, Сталин (и вслед за ним другие члены ПБ) отказались пересмотреть принятое по инициативе Трояновского постановление о назначении персонала в полпредство СССР в Вашингтоне. «Могу согласиться на отмену решения лишь в отношении Ромма», – гласила резолюция Сталина, под которой подписались также Каганович, Молотов, Ворошилов (согласие остальных было получено опросом. (Там же. Л. 101).


[Закрыть]. При возникновении разногласий с наркомом или Коллегией НКИД, полпреды (в исключительных случаях – и советники полпредств) заявляли настоятельные пожелания о передаче дела в «сессию» вместе с копиями относящихся к нему писем и телеграмм либо сами направляли туда копии исходящих документов. «Копию направляю в Сессию», – заключал, например, В.А. Антонов-Овсеенко письмо в НКИД с доказательствами того, что «мы оказались несозревшими к сближенью с Польшей»[97]97
  Письмо В.А.Антонова-Овсеенко Б.С. Стомонякову, 20.7.1933. – АВП РФ. Ф. 0122. Оп. 17. П. 164. Д. 3. Л. 147–143. Указание «копия в сессию» в адресации (или столбце рассылки) письма полпреда не всегда означало, что оно направлялось непосредственно в ЦК ВКП(б). На оформленном таким образом письме из Варшавы замнаркому, например, пришлось сделать помету: «Кагановичу, копии Сталину, Постышеву и Ежову» (Письмо В.А.Антонова-Овсеенко Н.Н.Крестинскому и Б.С. Стомонякову (копия «в сессию»), 1.3.1932. – Там же. Ф. 010. Оп. 4. П. 21. Д. 64. Л. 10). Вместе с тем неясно, что в каждом конкретном случае означало выражение «Сессия» – Секретариат, Оргбюро или Политбюро ЦК ВКП(б). Известен, по крайней мере, один случай, когда экземпляр политписьма был направлен заведующему Бюро международной информации ЦК ВКП(б), явно в расчете на то, что через К.Радека оно быстрее достигнет Генерального секретаря, чем через заведующего Секретным отделом ЦК ВКП(б) А.Н.Поскребышева (Письмо В.А.Антонова-Овсеенко Б.С. Стомонякову, 28.7.1933. – Там же. Ф. 0122. Оп. 17. П. 164. Д. 3. Л. 152–148).


[Закрыть]. Нередко членам Политбюро адресовались специальные письма, записки и доклады полпредов.

Обращения полпредов зачастую вызывались кадровыми вопросами или носили личный характер[98]98
  В этом случае полпреды и советники чаще адресовались к секретарям ЦК ВКП(б), руководившим работой Оргбюро и Секретариата ЦК (Постышеву, Кагановичу, позднее Ежову). См., например: Письмо И.М. Майского Л.М. Кагановичу, 24.11.1930. – АВП РФ. Ф. 010. Оп. 1. П. 4. Д. 79. Л. 69–70 (об оставлении на своем посту торгпреда Давыдова).


[Закрыть], однако в большинстве выявленных случаев касались общих проблем взаимоотношений с отдельными странами или даже советской внешнеполитической стратегии. В декабре 1928 г., «узнав об образовании комиссии Политбюро по вопросу о военном сотрудничестве с немцами», полпред Крестинский направил Сталину, Ворошилову и Литвинову «подробное письмо, в котором изложил свой взгляд на это сотрудничество, высказываясь, в общем, за сохранение и дальнейшее его развитие». Полгода спустя, в письме Ворошилову он подверг критике «целый ряд посылок, из которых делаются те или иные заключения», и предложил свое видение общемировой ситуации (от англо-американских отношений НО положения на Дальнем Востоке)[99]99
  Письмо Н.Н.Крестинского К.Е.Ворошилову (копии Я.К.Берзину, Б.С. Стомонякову), 21.7.1929. – РГАСПИ. Ф. 74. Оп. 2. Д. 100. Л. 163–167. Адресацию своего второго письма полпред объяснил следующим образом: «У меня есть потребность вновь высказаться по опросу о сотрудничестве применительно к сегодняшней политической обстановке. Но так как вопрос не вышел еще из пределов военного ведомства и, может быть, будет решен без инстанции, то я не направляю моего письма т. Сталину, а пишу лишь Вам с посылкой копий в НКИД т. Стомонякову и т. Берзину, которому непосредственно подведомственны сношения между Красной Армией и Рейхсвером» (РГАСПИ. Ф. 74. Оп. 2. Д. 100. Л. 163 об.).


[Закрыть]. Его преемник Л.М. Хинчук летом 1933 г. направил Л. М Кагановичу письмо (в единственном экземпляре) о положении в Германии и советско-германских отношениях, главным образом для того, чтобы предостеречь Политбюро: «… сближаясь с Францией, Польшей и другими государствами, не следует прежде времени сбрасывать маску и начинать безудержную антигерманскую кампанию»[100]100
  Письмо Л. М. Хинчука Л.М. Кагановичу, 7.7.1933. – Там же. Ф. 17. Оп. 120. Д. 107. Л. 84–87.


[Закрыть]. Примером обращения к руководству Политбюро с инициативным проектом является предложение полпреда в Праге организовать «Институт советской культуры» в Европе[101]101
  Записка А.Я. Аросева И.В. Сталину, В.М. Молотову, Л.М. Кагановичу, 14.8.1932. – Там же. Д. 43. Л. 5–6.


[Закрыть].

Наряду с письмами и инициативными записками в «инстанцию», известны факты представления полпредами специальных докладов по поступавшим из Кремля запросам. Так, летом 1931 г. полпред в Хельсинки И.М.Майский направил Генеральному секретарю подготовленный по его указанию обширный доклад о деле Сурена Ерзинкяна (торгпреда-растратчика и невозвращенца, близкого А.И.Микояну)[102]102
  Доклад И.М. Майского И.В. Сталину, 20.8.1931 («лично»). – АВП РФ. Ф. 05. Оп. 11. П. 79. Д. 101. Л. 1—24.


[Закрыть]. Письмо-доклад могло быть написано по следам беседы полпреда с руководящим деятелем ЦК. «Дорогой Николай Иванович! В разговоре со мной Вы под конец сказали, чтобы я изложенное мною устно коротко сформулировал на бумаге, для того, чтобы можно было потом проверить, что и как из отмеченного мною поддается практическому осуществлению», – начинал свой доклад Ежову полпред в Чехословакии С.С.Александровский[103]103
  Доклад С.С. Александровского Н.И. Ежову, 31.3.1936 (копия). – Там же. Ф. 010. Оп. 11. П. 77. Д. 118. Л. 31. Содержание цитируемого документа подтверждает вывод о том, что «не входя формально даже в состав Политбюро, Ежов принимал активное участие в его работе» (О.В. Хлевнюк. Указ. соч. С.161).


[Закрыть]. Призывы Александровского к активизации советской политики в Центральной Европе (1935–1936) встречали понимание руководителей НКИД, которые передавали в Политбюро его доклады и соображения, сопровождая их собственными комментариями[104]104
  См.: Сопроводительная записка Н.Н. Крестинского И.В. Сталину (копии К.Е. Ворошилову, Л.М. Кагановичу, Г.К. Орджоникидзе, В.Я. Чубарю), 2.8.[1936]. – АВП РФ. Ф. 010. Оп. 11. П. 77. Д. 118. Л. 58; Письмо Н.Н. Крестинского С.С. Александровскому, 26.9. 1936 («только лично»). – Там же. Л. 74.


[Закрыть].

Объем и характер освоенных источников недостаточны для суждения о том, в какой мере предложения и информация, поступавшие от советских представительств за рубежом, влияли на образ действий Политбюро. Однако лишь небольшая часть таких обращений послужила непосредственным поводом для принятия постановлений. В представленной выборке имеются четыре решения Политбюро, применительно к которым можно говорить об этом с большой долей уверенности. Политбюро согласилось с одним таким предложением (в формулировке НКИД)[105]105
  См. решение «Предложение т. Антонова-Овсеенко» от 12.8.1929 (раздел 1).


[Закрыть], заслушало полпреда и торгпреда наряду с другими докладчиками[106]106
  См. решение «О Литве» от 23.5.1929 (раздел 1).


[Закрыть], «сняло вопрос», поднятый НКИД по настоянию полпреда[107]107
  См. решение «О Чехо-Словакии» от 10.5.1931 (раздел 1).


[Закрыть], подтвердило правильность директивы НКИД полпреду, апеллировавшему «в сессию»[108]108
  См. решение «О Польше» от 25.1.1930 (раздел 1).


[Закрыть]. Общий расклад, таким образом, оказывался не в пользу инициативы с мест. Судя по имеющимся материалам, в конце 20-х – первой половине 30-х гг. Политбюро было склонно считаться с настояниями лишь немногих, влиятельных полпредов (Антонова-Овсеенко, Довгалевского, Сурица, Трояновского), предпочитая работать в тесном контакте с руководством наркомата по иностранным делам.

Формирование повестки Политбюро. Возможность внесения в Политбюро практически неограниченного количества представлений по крупным и частным вопросам, множественность органов и лиц, имевших право (или претендовавших на него) обращаться к высшему органу, придавали большую значимость формированию повестки Политбюро.

При рассмотрении запросов по международно-политическим делам руководство Политбюро учитывало невозможность соблюдения ригористических норм заблаговременного представления письменных материалов и нередко шло навстречу НКИД. В ходе советско-латвийских переговоров о пакте ненападения (Рига, январь 1932 г.) руководитель делегации Стомоняков запросил разрешение отступить от намеченной линии в пользу некоторых уступок латышам. Исполняющий обязанности наркома обратился к Сталину с запиской, указав на желательность «разрешить вопрос сегодня»[109]109
  Записка Н.Н. Крестинского И.В. Сталину, 28.01.1932. – АВП РФ. Ф. 09. Оп. 7. П. 55. Д 5. Л. 2–4.


[Закрыть]. Предложение НКИД было включено в повестку дня состоявшегося в тот день заседания Политбюро (окончательного решения, впрочем, принято не было)[110]110
  См. решение «О Латвии» от 28.1.1932 (раздел 1).


[Закрыть].

Судьба обращений, поступивших в Политбюро, но не подвергнутых его обсуждению, могла быть различной. Так, в июле 1933 г. замнаркома Н.Н. Крестинский направил записку руководителям Политбюро, в которой сообщал о переговорах НКИД с чехословацкой миссией в Москве по поводу перезахоронения останков двух легионеров, погибших во время гражданской войны в России. НКИД потребовал и получил письменные гарантии, что эта акция не будет использована чехословацкой стороной в политических целях. Коллегия НКИД считала возможным удовлетворить просьбу о проведении эксгумации в Челябинске и отклонить дополнительное обращение аналогичного характера. В соответствии с процедурой, к записке Крестинского был приложен проект постановления Политбюро. Тремя днями позже «т. Поскребышев сообщил, что т.т. Сталин и Молотов за принятие предлож[ения] НКИД». После звонка Поскребышева Крестинский дал указания заведующему 2-м Западным отделом об исполнении принятого решения[111]111
  Записка Н.Н. Крестинского И.В. Сталину, 5.7.1933 (с пометами Крестинского). – АВП РФ. Ф. 010. Оп. 8. П. 33. Д. 99. Л. 2–4.


[Закрыть]. Таким образом, хотя запрос был оформлен в соответствии с требованиями, предъявляемыми к документам, поступавшим в Политбюро, принятие решения не потребовало ни проведения опроса его членов, ни записи в протоколе. Другой – диаметрально противоположный – вариант реагирования на постановку перед Политбюро вопросов по внешнеполитическим делам освещает документ наркома М.М. Литвинова от 13 мая 1934 г.[112]112
  Записка М.М. Литвинова [И.В. Сталину(?)], 13.5.1934. – Там же. Ф. 05. Оп. 14. П. 99. Д. 61. Л 69–72. Адресация записки Генеральному секретарю ЦК ВКП(б) устанавливается из содержания и представляется несомненной, хотя имя адресата и сведения о рассылке из доступного экземпляра вырезаны.


[Закрыть] Оно открывалось заявлением о том, что после продления советско-польского пакта о ненападения НКИД считал целесообразным «рассмотреть и принять решения по всем конкретным вопросам политических, экономических и культурных отношений между СССР и Польшей, которые были поставлены за последний год польским правительством или по инициативе НКИД и по тем или иным причинам не получили еще конкретного разрешения». Литвинов перечислял 11 конкретных вопросов. Один из них (о заключении торгового договора) был поставлен НКИД еще 26 июня 1933 г. в письме Б.С. Стомонякова, после которого последовало еще несколько обращений в Политбюро по этому же вопросу (последним было письмо Литвинова от 16 марта 1934 г.). Просьба разрешить совместную разработку находящихся в советских архивах документов по истории Польши была сформулирована в записке наркома от 5 октября 1933 г. По двум иным, сравнительно мелким, вопросам Литвинов писал в Политбюро 7 апреля 1934 г.[113]113
  Относительно других перечисленных в письме Литвинова сюжетов данные о сроках и форме обращения в Политбюро отсутствуют.


[Закрыть] Как показывает сопоставление списка перечисленных Литвиновым вопросов с протоколами Политбюро и дипломатической переписки, в последующем в Политбюро был поставлен и разрешен только один (самый малозначительный)[114]114
  См. решение «О мото-велопробеге польских спортсменов» от 8.6.1934 (раздел 1).


[Закрыть]. В других случаях повторное внесение вопроса в Политбюро приводило к принятию им соответствующего постановления (например, о соглашении с Мемельским лесным синдикатом)[115]115
  См.: Письмо Б.С. Стомонякова М.А. Карскому, 27.6.1933. – АВП РФ. Ф. 0151. Оп. 23. П. 46. Д. 3. Л. 64.


[Закрыть].

Таким образом, на стадии формирования перечня вопросов, подлежащих рассмотрению Политбюро, могли быть приняты следующие возможные решения: 1) оперативное удовлетворение запроса ведомства руководящими членами Политбюро без внесения в повестку дня, коллективного обсуждения и проведения голосования в Политбюро; 2) внесение предложения в повестку дня заседания (либо в список вопросов, подлежащих утверждению Политбюро иными путями); 3) откладывание дела на неопределенный срок с последующим включением его в повестку Политбюро (под влиянием заинтересованных органов либо изменившихся обстоятельств); и 4) фактический отказ в рассмотрении поставленного вопроса и принятии по нему какого-либо решения. Кроме того, сроки рассмотрения внесенного предложения иногда оказывались в зависимости от его порядкового номера в повестке дня заседания[116]116
  «Надеялся сегодня быть в состоянии сообщить Вам, что имеющийся у Вас проект директивы [о заключении таможенного соглашения с Германией] правительством утвержден, – писал замнаркома полпреду в Берлине 16 декабря 1930 г., – Однако оказалось, что вчера вся повестка исчерпана не была, и целый ряд вопросов, в том числе и этот, отложен до следующего заседания… Вы не можете еще предложить начать официальные переговоры» (Письмо Н.Н. Крестинского Л.М. Хинчуку, 16.12.1930. – АВП РФ. Ф. 010. Оп. 1. П. 2. Д. 38. Л. 178). Существо контроверзы сводилось к тому, что в начале декабря Политбюро оказалось перегружено делами: вне очереди были проведены «экстренное» (о приговоре «вредителям группы Рамзина», 6 декабря) и короткое «обычное» (14 декабря) заседания. Большая часть повестки дня была перенесена на 15 декабря, но начать оседание было решено в 8 часов вечера (См.: Хроника заседаний Политбюро//О.В. Хлевнюк и др. (сост.). Указ. соч. С. 193–194). В результате Политбюро рассмотрело вопрос о таможенном соглашении на своем следующем заседании (25 декабря) и решило сдать его в комиссию, которая собралась лишь после Нового года.


[Закрыть].