Текст книги "Западное приграничье. Политбюро ЦК ВКП(б) и отношения СССР с западными соседними государствами, 1928–1934"

Разумеется, неполнота информации о внешнеполитической деятельности Политбюро не позволяет исключить наличие у него документально оформленных планов или согласованной системы представлений о задачах и методах проведения иностранной политики. Несомненно, однако, что Политбюро ЦК ВКП(б) не рассматривало и не принимало решений, утверждавших внешнеполитическую программу СССР, а его поведение, в связи с разногласиями между Литвиновым и Сталиным относительно переговоров с Польшей о пакте ненападения дает основания сомневаться в существовании известного членам Политбюро плана действий даже на ближайшую перспективу. Внимательные наблюдатели констатировали, что «политическая тактика СССР всегда идет по линии сосредоточения усилий на очередных задачах». «СССР проводит свою внутреннюю и зарубежную политику «рывками» (ударная система), порой – огромными, и занимается исключительно одним из наиважнейших для себе дел в ущерб остальным. Временами пренебрегает политикой на Западе ради того, чтобы все силы направить на Восток – или наоборот. Однако это не мешает тому, чтобы лучше или хуже разделавшись на время с одним из дел, в данную минуту выкинувшихся на передний план, неожиданно наброситься на другое, совершенное иное, и, в свою очередь, атаковать его с тем же напряжением энергии, что и предыдущее»[215]215
  Raport J. Kowalewskiego do T. Pełczyńskiego, 21.1.1930. – ЦХИДК. Ф. 308. Оп. 19. Д. 28. Л. 12; Raport St. Patka do A. Zaleskiego, 19.1.1930. – Там же. Л. 1.


[Закрыть].

По крайней мере, до рубежа 1931–1932 г., когда советское руководство озаботилось созданием надведомственных внешнеполитических органов[216]216
  См. решения «Вопросы НКИД» от 22.11.1931 и «Об информационном бюро» от 1.4.1932 (раздел 4) и вступительную статью к этому разделу.


[Закрыть], деятельность Политбюро по руководству советской политикой, прибегая к обычным сравнениям, можно уподобить действиям капитана и его помощников, проводящих время в кают-компании в ожидании беспорядочных докладов о подводных течениях, направлении ветра и приближении к рифам. Не располагая картой, команда время от времени сверяет свой путь с солнцем, но считает излишним беспокоиться из-за того, что маршрут не проложен. Она верит, что, если сохранять корабль в целости и не слишком часто поворачивать назад, мировая стихия перенесет его к берегам по другую сторону океана. Отметки в судовых журналах позволяют вычертить общий маршрут некогда самонадеянного корабля. Вряд ли, однако, следует поддаваться соблазну считать проделанный им путь результатом следования определенным курсом, даже если капитан время от времени отдавал распоряжения о поворотах руля. Это применимо и к эволюции советской политики 20-х – 30-х гг. в отношении западных соседних государств. Она свершалась при преобладающем воздействии международных факторов, ее приоритеты и пределы определялись характером режима и внутренними обстоятельствами. Руководство внешней политикой со стороны Политбюро состояло в каждодневном соединении первых со вторыми.

* * *

Временная утрата статуса великой державы и первостепенность забот об обеспечении безопасности СССР, прочности социально-политического строя, утвердившегося на большей части бывшей Российской империи в 1917–1921 гг., обусловили характерную для советской политики конца 1920-х – начала 1930-х годов сосредоточенность на упрочении своего положения в восточноевропейском регионе.

Формирование новых государств Восточной Европы оказалось переплетено с военно-политическими конфликтами, наследие которых легло тяжелым бременем на отношения большевистской России со своими соседями. Наиболее продолжительным из них явилась борьба за Эстонию в конце 1917 – декабре 1919 г. Подписанный 2 февраля 1920 г. Тартуский мирный договор стал первым из череды аналогичных трактатов, подведших черту под усилиями по установлению советского строя в странах Балтии и подтверждавших их независимость и государственную самостоятельность, – с Литвой (12 июля 1920 г.), Латвией (11 августа 1920 г.) и, наконец, с Финляндией (14 октября 1920 г.). Основополагающее значение для системы международных отношений в Восточной Европе имел Рижский мирный договор между советскими республиками (РСФСР, УССР, БССР) и Польским государством. Заключенный 18 марта 1921 г. после ожесточенной войны, разыгравшейся на пространстве от Смоленска и Киева до Львова и Варшавы, Рижский мир перечеркнул грандиозные замыслы обеих сторон – Федеративной Польши и Советской Европы[217]217
  Piotr Stefan Wandycz. The Treaty of Riga: Its significance for interwar Polish policy/Thaddeus V.Gromada (ed.). Essays on Poland‘s foreign policy 1918–1939. N.Y., 1970. P.33.


[Закрыть]. Отделенная от Советских республик географическим барьером новая Чехословакия также оказалась косвенным участником гражданской войны в России. Выдающаяся роль Чехословацкого корпуса, с конца 1918 г. официально подчинявшегося правительству в Праге, в событиях в Поволжье, Сибири и на Урале во многом осложнила становление межгосударственных отношений между Советской Россией и Чехословацкой Республикой. Лишь в апреле 1922 г. между этими странами было достигнуто соглашение об ограниченном взаимном признании и установлении отношений де-факто. Враждебные отношения между советскими властями и Румынией не переросли в масштабный конфликт, несмотря на разрыв Бухарестом «русско-румынского соглашения об очищении Румынией Бессарабии» немедленно после его подписания в марте 1918 г. Добившись от европейских держав-победителей (Англия, Франция, Италия) признания «объединения Бессарабии с Румынией» (Парижский протокол от 28 октября 1920 г.), Румыния создала непреодолимое препятствие на пути установления отношений с СССР. В 1921 г. руководство ЦК колебалось, склоняясь то к насильственному занятию Бессарабии («эта мысль очень соблазняла Ильича»), то к готовности на нормализацию отношений с Румынией при фактическом признании принадлежности ей Бессарабии[218]218
  См.: Письмо Х.Г. Раковского М.М. Литвинову, Лондон, 11.2.1924 (копии Г.В. Чичерину, членам Политбюро ЦК РКП(б) и Политбюро ЦК КП(б)У)//«Нам нечего торопиться вынимать из румынской ноги бессарабскую занозу». Переписка Х. Раковского с М. Литвиновым. Публ. О. Кена, А. Рупасова/Источник. Документы русской истории. 2001. № 1. С. 46–62.


[Закрыть]. В отличие от советского, румынское правительство исходило из отсутствия состояния войны между СССР и Румынией[219]219
  В.Н. Виноградов и др. Бессарабия на перекрестке Европейской дипломатии: Документы и материалы: М., 1996. С.252.


[Закрыть], но прелиминарные переговоры о нормализации отношений и мирном договоре (Варшавская конференция (сентябрь-октябрь 1921 г.) и Венская встреча (март-апрель 1924 г.) закончились провалом. Вплоть до 1929 г. советско-румынские отношения не были урегулированы каким-либо международно-правовым актом, за исключением «Положения» о «предупреждении и разрешении конфликтов, могущих возникнуть на реке Днестр», ставшей пограничным рубежом между СССР и Румынией.

Независимо от того, в какой форме и мере упорядочились отношения Москвы с ее европейскими соседями, она оказалась вынужденной считаться со складывающимся в Восточной Европе международным порядком. В начале 1921 г. советизацией Грузии и подписанием «контрреволюционного» (по определению Троцкого) Рижского мира определился предел осуществимости замыслов, в которых странам-лимитрофам отводилась роль «объединяющего звена» между Советской Россией и революцией на Западе. Применительно к ним большевистскому государству приходилось осваивать иные понятия – «санитарный кордон», «буфер», «плацдарм» и «авангард капиталистического мира». При этом, ослабленной Советской России в ходе мирных переговоров с соседями пришлось отказаться от последовательного отстаивания национально-государственных интересов и пойти на уступки по многим имущественным, финансовым и территориальным вопросам[220]220
  См., в частности: Письмо А.А. Иоффе В.И. Ленину, 28.10.1922. С. 85.


[Закрыть]. Новая конфигурация границ, предоставившая, в частности, Финляндии выход к Северному Ледовитому океану (Петсамо), Латвии – стык с Польшей, Эстонии – Печорский уезд, бессилие помешать исполнению притязаний Польши на Восточную Галицию и Румынии на Бессарабию, лишили Россию непосредственного соседства с Литвой и Чехословакией. Как и во времена «восточного барьера» XVI–XVII вв., возможности ее взаимодействия с Центральной и Западной Европой в значительной мере зависели от Речи Посполитой. Двухсотлетнее российское господство на востоке Балтики кончилось. Свобода внешнеполитического маневра Советской России оказалась стеснена. Как показала Генуэзская конференция 1922 г. прежде, чем Москва могла вернуться в большую мировую и европейскую политику, ей предстояло решить проблемы, вставшие перед Советской Россией как региональной державой[221]221
  Характерно, что первая международная встреча представителей Советской России и стран-лимитрофов (Рига, 29 марта 1922 г.) была организована ею в преддверии Генуэзской конференции. В Балтийской конференции по возобновлению экономической жизни в Восточной Европе и упрочению мира в этом регионе приняли участие Польша, Латвия, Эстония и, с информационной целью, Финляндия.


[Закрыть].

Главной из них советское руководство считало проблему безопасности. Из периода всеобщих потрясений большевики вышли с убеждением, что «если бы все эти маленькие государства пошли против нас… нет ни малейшего сомнения, что мы потерпели бы поражение»[222]222
  Цит. по: В.П. Потемкин (ред.). История дипломатии. Т.III: Дипломатия в период подготовки второй мировой войны (1919–1939). М.; Л., 1945. С.71.


[Закрыть]. С другой стороны границы процесс образования новых государств был сопряжен с пониманием (особенно прочно утвердившимся в Эстонии, но не чуждым ни одной стране региона), что малым странам трудно «в одиночку выжить в мире великих держав»[223]223
  См. Marko Lehti. The Baltic League and the idea of limited sovereignty//Jahrbücher für Geschichte Osteuropas. Bd 45. 1997. Heft 3. S.450–465.


[Закрыть]. С 1919 г. западные соседи Советов предпринимали попытки координации своей политики в отношении Москвы. В сентябре 1919 г. состоялись конференции МИД Литвы, Латвии и Эстонии, в январе 1920 г. к ним присоединились Финляндия и Польша (всего в 1919–1926 гг. состоялось около 60 различных «балтийских конференций»). Наиболее яркое выражение тенденция к их консолидации в рамках Большого балтийского блока получила на Варшавской конференции (март 1922 г.) с участием Финляндии, Латвии, Эстонии и Польши (занятие польскими войсками Виленской области в октябре 1920 г. создало так и не устраненную преграду к взаимодействию Литвы со Второй Республикой). Опасение оказаться инструментом польской политики и быть втянутой в военный конфликт с СССР обусловило отказ Хельсинки от Варшавского аккорда. Идея Большого балтийского блока осталась неосуществленной, но на протяжении последующего десятилетия, пока сохранялись в силе вызвавшие ее международные условия, она продолжала волновать воображение советских руководителей и некоторых политических кругов в странах-лимитрофах. Более скромным отпочкованием тенденции к объединению соседних с СССР балтийских государств явился проект Малого балтийского блока в составе Литвы, Латвии и Эстонии (либо Польши, Латвии и Эстонии); в 1923 г. был подписан союзный договор между Латвией и Эстонией (ратифицировавшими также Варшавское соглашение 1922 г., от подтверждения которого сама Польша впоследствии отказалась).

Занимавшая центральное положение в сношениях Советской России со странами региона, Польша в январе 1921 г. заключила договор с Румынией о взаимных гарантиях на случай советской агрессии, согласно которому они обязались «взаимно уважать и защищать перед угрозой извне нынешние целостность их территории и политическую независимость». Подписанный на пять лет договор был в 1926 и 1931 гг. заменен новыми союзными соглашениями и привел к тесному взаимодействию румынских и польских правительств и генеральных штабов. Подписанные в апреле и июне 1921 г. пакты Румынии с Чехословакией и Югославией укрепили ее тыл и привели к окончательному оформлению Малой Антанты. Целью ее создателей являлась защита статус-кво в Центральной Европе от венгерского и германского ревизионизма, присоединение Бухареста к оси Прага-Белград не привело даже к признанию ими аннексии Бессарабии. Тем не менее, логика международных комбинаций придала Малой Антанте побочную «антисоветскую функцию», и Румыния приобрела дополнительные гарантии на случай войны с Советами[224]224
  Magda Ádám. The Little Entente and Europe (1920–1929). Budapest, 1993. P. 222–224.


[Закрыть]. Франко-польский (февраль 1921 г.) и франко-чехословацкий (январь 1924 г.) союзы связал, эту сеть соглашений на рубежах СССР с поддержкой со стороны самой сильной военной европейской державы 1920-х гг.

Советское руководство медленно адаптировалось к постреволюционной реальности и ожидало возобновления национально-классовой борьбы на своих западных рубежах, полагая, что новая «война начнется через 3–4 года… после окончания войны с Польшей и ликвидации Врангеля»[225]225
  К. Ворошилов. Будет ли война? М., 1930. С.15.


[Закрыть]. После «германского октября» и провала коммунистического путча в Таллинне (1 декабря 1924 г.) невозможность завершить порыв 1917 г. советизацией соседних государств окончательно стала очевидной. В апреле 1925 г. Западный фронт, в полосе которого в первой половине 20-х велись частые столкновения с поляками и самостийными украинцами, был преобразован в военный округ. Несколько ранее (в феврале 1925 г.), констатировав «установление более или менее нормальных дипломатических отношений с прилегающими к СССР странами», Политбюро распорядилось прекратить направляемую советскими государственными органами «активную разведку» (диверсии) в Польше, «боевую и повстанческую работу» в других соседних государствах; при этом оговаривалось, что обстановка может потребовать возвращения к этим методам («например – Бессарабия»)[226]226
  Протокол № 50 (особый № 37) заседания Политбюро ЦК РКП(б) от 25.2.1925, п. 26//И.И.Костюшко (ред.). Указ. соч. С. 13–14. В подтверждение этого постановления Политбюро вскоре одобрило подготовленное комиссией Куйбышева – Литвинова – Уншлихта «Положение о подготовке диверсионных действий в тылу противника» – на территории Польши и Румынии (Протокол № 54 (особый № 41) заседания Политбюро ЦК РКП(б) от 26.3.1925, п. 12. – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 2. Л. 91 96).


[Закрыть]. Месяцем позже Политбюро создало особую «комиссию из представителей НКИД, ОГПУ и Военного ведомства для систематической разработки и систематизации имеющихся сведений, подготовительных действиях соседних стран»[227]227
  Протокол № 54 (особый № 41) заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 26.3.1925, п. 15. – Там же. Л. 92. Толчком к этому решению явилось проведение в Риге конференции военных экспертов Польши, Румынии, Латвии, Эстонии и Финляндии (30 марта-3 апреля 1925 г.), которую Политбюро расценило как «совещание генштабов» и «создание блока». О действительном (и весьма далеком от этого) содержании работ конференции см. – Marian Leczyk. Polska a sąsiedzi. Stosunki wojskowe. Białystok, 1997. S.121–125.


[Закрыть].

Главным выводом комиссии Политбюро явилось утверждение, что свершившийся «факт создания блока из Прибалтийских стран, Польши и Румынии таит в себе непосредственную угрозу безопасности СССР»[228]228
  Протокол № 1 заседания комиссии 3 апреля 1925 г. (приложение к п. 1 протокола № 56 (особый № 43) заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 3.4.1925). – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 2. Л. 109.


[Закрыть]. Эта одобренная Политбюро установка стала основой подготовки страны к обороне на протяжении последующего десятилетия. Тремя годами позже, рассматривая предложения Госплана по военной промышленности, Политбюро ЦК ВКП(б) уточнило: «военная опасность угрожает [Советскому Союзу] главным образом со стороны Польши»[229]229
  Протокол № 21 заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 19.4.1928, п. 15. – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 6. Л. 63.


[Закрыть]. «Нам нужно во что бы то ни стало, – разъяснял нарком Ворошилов, – быть на одном уровне с нашими ближайшими соседями – с Румынией, Польшей, Литвой, Латвией, Эстонией и Финляндией – со всей этой каемочкой государств, окружающих нас»[230]230
  К.Е. Ворошилов. Речь на VIII Всесоюзном съезде металлистов, 25.2.1928//Он же. Статьи и речи. М., 1937. С.251.


[Закрыть]. Военно-политическая доктрина, утвержденная Политбюро в июле 1929 г., определяла все соседние с СССР западные государства как «вероятного противника» «на главнейшем театре военных действий» и требовала достижения паритета с ними по численности вооруженных сил и превосходства в «двух-трех решающих видах борьбы» (воздушный флот, танки, артиллерия). В начале 1930-х оценка вооруженных сил и боевых возможностей лимитрофов продолжала служить отправной точкой для мобилизационного планирования и строительства Красной Армии[231]231
  См.: Доклад Правительственной комиссии К.В. Ворошилова (проект), [не позднее 5.5.1928]. – РГАЭ Ф. 4372. Оп. 91. Д. 213. Л. 110–109.; Постановление Политбюро ЦК ВКП(б) «О состоянии обороны СССР», 15.7.1929. – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 7. Л. 103; Докладная записка Р.А. Муклевича И.В. Сталину «О необходимости пересмотра постановления Политбюро о морском флоте», 11.12.1929. – РГА ВМФ.Ф. 31483. Оп. 1. Д. 206. Л. 106-106об; Доклад Народного Комиссара по Военным и Морским Делам в Комиссию Обороны «О развитии РККА во второй пятилетке, [не ранее 13] 12.1933. – РГВА. Ф. 40442. Оп. 1. Д. 332. Л. 135; а также: Я. Берзин, А. Никонов, Я. Жигур. Будущая война. Издание IV Управления Штаба РККА, 1928 (аналитическая работа, подготовленная по распоряжению Начальника Штаба РККА, переиздана для служебного пользования Генеральным Штабом ВС РФ в 1998 г.; ее изложение см.: Lennart Samuelson. Soviet defence industry planning: Tukhachevskii and military-industrial mobilisation 1926–1937. Stockholm, 1996. P. 46–52).


[Закрыть].

Другая часть работ комиссии 1925 г. была посвящена определению действий «по разложению этого блока». Было решено «использовать возможности нашего экономического давления на государства Прибалтики» (при этом признавалось незнание «конъюнктуры наших экономических отношений с Прибалтикой»); усиливать «существующий между Польшей и Литвой антагонизм», «максимально использовать» германо-польские противоречия[232]232
  Протокол № 1 заседания комиссии 3 апреля 1925 г. (приложение к п. 1 протокола № 56 (особый № 43) заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 3.4.1925). Мы не располагаем сведениями ни о решениях, принятых на последующих заседаниях этой комиссии, ни о продолжительности ее работы.


[Закрыть]. Подготовка и заключение Локарнских соглашений между западными державами и Германией (парафированы 16 октября, подписаны 1 декабря 1925 г.) серьезно модифицировали направленность намеченных советских внешнеполитических усилий и ослабили их конфронтационную тональность. С неприязнью воспринятые в Москве, эти соглашения утверждали различие в международном статусе западных и восточных границ Германии. Предоставление первым из них дополнительных гарантий поощряло тенденцию к пересмотру немецко-польского и немецко-чехословацкого территориального урегулирования. Вместе с тем, Локарнские соглашения фактически положили конец консультациям между представителями СССР и Германии о совместных действиях для сведения пределов Польского государства к ее «этнографическим границам»[233]233
  Zygmunt Gasiorowski. The Russian overture to Germany of December 1924//Journal of Modern History. Vol.XXX, № 2 (June 1958). P. 103. В связи с распространенным среди историков убеждением в существовании в 1920-е гг. далеко идущего военно-политического, соглашения между СССР и Германией, уместно привести свидетельство заместителя наркома – в прошлом полпреда в Берлине (1921–1930 гг.), писавшего своему преемнику: «Мы не продумывали, может быть, до конца вопроса о нашем отношении к попыткам немцев вооруженной рукой исправить версальские границы, но мы всегда осторожно держались во всех тех случаях, когда немецкая сторона заговаривала о совместной вооруженной борьбе, скажем против поляков. Мы не возражали, когда немцы говорили об общем враге, то же делали наши военные. Таким образом, мы не разбивали надежды немцев на то, что в случае их столкновения с Польшей, они встретят с нашей стороны ту или другую [поддержку? – Авг.], но никаких положительных заявлений с нашей стороны, которые давали бы им право надеяться на нашу активную помощь, с нашей стороны никогда не было […] Одним словом, мы никогда ни устно, ни письменно, ни официально, ни неофициально не давали обещания поддерживать герм[анское] пра[вительство] в его реваншистской войне против Польши» (Письмо Н.Н. Крестинского Л М. Хинчуху, [между 16 и 19].5.1933. – АВП РФ. Ф. 082. Оп. 16. П. 71. Д. 1, Л. 194–193).


[Закрыть]. Стремясь приостановить дрейф Германии в западном направлении и компенсировать ущерб, который Локарно нанесло германо-советским отношениям, советское руководство впервые смутно ощутило общность международно-политических интересов всех государств востока Европы. В сентябре 1925 г. нарком Г.В. Чичерин посетил с официальным визитом Варшаву, чтобы «создать несколько опорных пунктов для дальнейших дипломатических переговоров, имеющих целью прочное сближение между нашими государствами»[234]234
  Заявление Г.В. Чичерина представителям польской печати, 28.9.1925//ДиМП. Т.IV. М., 1966. С. 413.


[Закрыть]. В поле обсуждения вошла проблема заключения советско-польского гарантийного пакта, от чего советская дипломатия прежде отворачивалась, настаивая на приоритете международных мер по разоружению над механизмами безопасности. Поскольку выступление СССР с такой инициативой было чревато образованием дипломатического фронта его западных соседей под эгидой Польши для совместных переговоров о пактах о ненападении, советское руководство, стремясь отделить малые балтийские страны от Польши, решило отступить от принципа неучастия в многосторонних соглашениях. В феврале 1926 г. Политбюро санкционировало «предварительные переговоры с Эстонией, Литвой и Латвией о заключении четверного соглашения о ненападении, невступлении во враждебные комбинации и о нейтралитете»[235]235
  Протокол № 11 (особый) заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 18.2.1926, п. 2. – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 3. Л. 23.


[Закрыть].

Следствием этих усилий явилось, однако, предъявление Латвией, Эстонией и Финляндией согласованного с Польшей набора условий двусторонних пактов ненападения с СССР: одновременность их заключения («юнктим»), арбитражное разрешение споров между сторонами, согласование условий пактов с Уставом Лиги Наций. Летом 1926 г. Москва пыталась прорвать «единый фронт» путем ведения отдельных переговоры с Финляндией и Польшей. Для воздействия на Хельсинки Москва фактически прервала демаркацию советско-финской границы и с помощью Германии заблокировала избрание Финляндии в Совет Лиги. Попытки соблазнить Польшу (где в мае 1926 г. установился «санационный» режим Пилсудского) возможностью ослабить рапалльские узы, заключив с СССР пакт о неагрессии, не удались. От раздумий о выгодах соглашения с Польшей за счет отказа от поддержки Литвы в территориальном споре между ними[236]236
  См. изложение предложений полпреда в Каунасе С.С. Александровского в: A. Kasparavicius. The political projections of the great powers with respect to Eastern Europe, 1925–1926//Lithuanian Historical Studies. 1996. Vol.1. P.170.


[Закрыть] советская дипломатия перешла к форсированию переговоров с Литвой о договоре ненападения ценой официального декларирования в ноте Чичерина, что «фактическое нарушение литовских границ» «не поколебало» отношения Союзного правительства к определению территориального суверенитета по советско-литовскому договору 1920 г. Антипольская основа советско-литовского сближения акцентировалась одновременным заключением «джентльменского соглашения» об обмене информацией в отношении Польши[237]237
  См. решение «О Литве» от 23.5.1929 (раздел 1) Остаются неизученными военно-политические связи между Москвой и Каунасом. Допущенный к государственным секретам автор глухо упоминает, что «к концу 20-х годов у Литвы и СССР установились особые отношения в военной области, которые носили секретный характер и были связаны с особенностями отношений обеих стран с Польшей» (А.А. Кокошин. Армия и политика: Советская военно-политическая и военно-стратегическая мысль., 1918–1991. М., 1995. С. 95).


[Закрыть]. Договор о дружбе и нейтралитете между СССР и Литвой, к которому прилагалась нота Чичерина, был подписан 28 сентября 1926 г. и имел «фатальное значение для польско-литовских отношений»[238]238
  Stanisław Gregorowicz. Polsko-radzieckie stosunki polityczne w latach 1932–1935. Wrocław; Warszawa, 1982. S. 26–27.


[Закрыть], пятью месяцами ранее аналогичный договор был заключен с Германией. Таким образом, на «окружение» СССР по периметру западных границ, Москва ответила политико-дипломатическим «окружением» Польши. Вслед за этим советское руководство предприняло попытку изменить позицию Латвии, предложив ей выгодное экономическое соглашение (заказы на 6 млн. рублей в год и др.) в обмен на «ликвидацию враждебной политики в отношении СССР» и заключение политического договора «на выставленных нами условиях»[239]239
  Протокол № 73 (особый № 55) заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 16.12.1926, п 3. – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 4. Л. 28.


[Закрыть]. В итоге дипломатического торга Москва согласилась на создание арбитражной комиссии с нейтральным председателем и по торговому договору обязалась увеличить импорт из Латвии до 15 млн. рублей в год[240]240
  См.: Протокол № 81 (особый) заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 27.1.1927, и. 17. – Там же. Л. 52; Протокол № 87 (особый) заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 17.2.1927, п. 7. – Там же. Л. 64.


[Закрыть]. Благодаря этим уступкам, в марте 1927 г. советско-латвийский пакт о нейтралитете был парафирован, и Политбюро без промедления возобновило дипломатическое наступление на Варшаву. Оно было объявлено решающим: НКИД поручалось «в переговорах с Польшей исходить из необходимости доведения их до успешного конца»[241]241
  Протокол № 94 (особый № 72) заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 7.4.1927, п. 5//И.И. Костюшко (ред.). Указ. соч. С. 29.


[Закрыть]. На протяжении апреля-сентября позиции двух стран сблизились, но основные разногласия, в том числе проблема увязывания советско-польского договора с «заключением пактов со всеми балтами», оказались непреодолимыми[242]242
  Протокол № 125 (особый № 103) заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 22.9.1927, п. 6//Там же. С. 33–34.


[Закрыть]. Эпилогом нового тура переговоров между Москвой и Варшавой стал отказ Риги ратифицировать договор с СССР марта 1927 г. и попытка МИД Латвии актуализировать идею «пакта Восточного Локарно», которым Великобритания, Франция, Германия и Советский Союз «гарантировали бы нейтральность и целостность балтийских государств»[243]243
  David M.Crowe. The Baltic states and the great powers’ foreign relations, 1918–1940. Boulder etc., 1993. P.10–11.


[Закрыть].

Исход пактовой кампании 1926–1927 гг. явился тяжелым уроком для советских руководителей. Некоторые важные задачи программы весны 1925 г., в первую очередь углубление противоречий между Польшей и Германией и Литвой, были достигнуты, другие (использование «возможностей экономического давление на государства Прибалтики») оказались нереальными[244]244
  Уже 8 апреля 1925 г., обсудив процитированное выше решение Политбюро, Коллегия НКИД «сочла нецелесообразным припугнуть Латвию и Эстонию экономическим бойкотом» (Историческая справка о Балтийском союзе (приложение к записке И.М. Морштына М.М. Литвинову (копия Б.С. Стомонякову), 14.1.1932. – АВП РФ. Ф. 05. Оп. 12. П. 86. Д. 68. Л. 18).


[Закрыть]. Международное положение СССР оставалось проблематичным. Независимо от того, в какой степени руководители Политбюро соглашались с утверждением Зиновьева («переориентация Германии есть совершившийся факт»)[245]245
  Объединенный Пленум ЦК и ЦКК ВКП(б) 29.7–9.8.1927. Стенографический отчет. Вып. 1. С. 46. – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 317. С не меньшей односторонностью Чичерин доказывал противоположное, призывая в союзники Сталина, который в начале 1927 г. якобы заявил, «что, по мнению Политбюро, укрепление Германии ведет к повышению заинтересованности Германии в отношениях с нами» (Там же. С. 148). Сокольников, однако, призывал «ни в коей мере не обольщаться относительно немецкой политики» (Там же. С. 129), а Бухарин, подводя итоги дискуссии на пленуме ЦК и ЦКК, констатировал «разноречия» «между Политбюро и Чичериным» в оценках международной ситуации (Там же. С. 150).


[Закрыть], СССР был бессилен как воспрепятствовать процессу сближения Германии со странами-победителями – так же как и найти иную опору в европейской политике. Даже спустя несколько лет руководитель НКИД был вынужден констатировать: «С Англией и Францией и некоторыми другими европейскими странами у нас имеются дипломатические отношения, но далекие от нормальных, ибо проблемы внешней политики почти никогда не бывают предметом обсуждения с ними […] Послы и посланники этих стран в Москве выполняют скорее консульские функции, чем дипломатические. Только в Берлине наше полпредство занимает подобающее ему место в дипломатическом корпусе, так и перед лицом германских официальных учреждений»[246]246
  Записка М.М. Литвинова Л.М. Кагановичу (копии членам Политбюро), 15.9.1931. – АВП РФ. Ф. 010. Оп. 4. П. 21. Д. 63. Л. 241.


[Закрыть]. Односторонний характер политических связей СССР делал его заложником международной конъюнктуры и внутренней политической жизни стран-партнеров и даже отдельных политиков. Так, государственный переворот в Литве, совершенный спустя три месяца после заключения с нею договора о дружбе, и приход к власти правительства таутининков во главе с трудноуправляемым националистом А.Вольдемарасом быстро показали советским руководителям, сколь рискован соблазн использования литовской карты.

Вынужденная односторонность советской политики отчасти компенсировалась дружественными отношениями с Турцией, до середины 30-гг. соглашавшейся играть роль младшего партнера СССР[247]247
  «Дружба с СССР продолжает оставаться осью турецкой внешней политики, – заявлял в конце 20-х гг. премьер-министр Исмет-паша. – Ни с одной страной сближение Турции невозможно, если оно влечет за собой охлаждение СССР» (Запись беседы Я.З. Сурица с Исмет-пашой, 21.3.1928//ДВП СССР. T.XI. С.188). Руководство советской военной разведки не боялось докладывать: «на ближайший период времени военные конфликты между СССР и Турцией исключены; вполне возможно даже благожелательное отношение Турции к нам в случае военного нападения на СССР со стороны Англии и ее союзников» (Доклад Начальника IV Управления Штаба РККА о военной подготовке иностранных государств против СССР, [октябрь 1928 г.]. – РГВА. Ф. 7. Оп. 10. Д. 562. Л. 5). На заседании ИККИ Н.И. Бухарин допускал, что «в случае объявления нам войны» Турция «пойдет против империалистов в союзе с нами», а британский посол в Анкаре был «почти уверен», что ее министр иностранных дел сам является «членом 3-го Интернационала» (Объединенный Пленум ЦК и ЦКК ВКП(б) 29.7–9.8.1927. С.171. – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 317; G. Clerk to L. Oliphant, letter, Angora, 15.5.1932. – PRO. FO/371/16322/N3443).


[Закрыть]. Культивирование отношений с Анкарой позволяло Москве нейтрализовывать потенциальную угрозу на южном европейском фланге и спокойно взирать на раздираемую клановой борьбой, слабую в военном и экономическом отношении Румынию[248]248
  Анализируя различные аспекты внутреннего положения в Румынии, польский посланник в Бухаресте приходил к заключению: «Как союзница на случай опаснейшего кризиса она скорее явится бременем, нежели сумеет оказать эффективную помощь. Восемь лет назад, когда мы заключали союз, мыслилось, что оба государства представляет более или менее равную силу. Ныне оказалось, что их развитие пошло в противоположную сторону. За эти годы Румыния не нашла в себе достаточно внутренней силы, чтобы использовать гигантский успех, который ей обеспечили результаты великой войны. Сегодня она даже в минимальной степени не представляет того международного фактора, каким ей следовало быть в этой части Европы благодаря своему географическому положению и естественным богатствам» (Raport J. Szembeka do A. Zaleskiego, Bukareszt, 5.4.1928. – AAN. Sztab Główny. T.616/99. S. 65). Такого же мнения придерживался Ю. Пилсудский (Kaziemierz Świtalski. Diariusz 1919–1935. Warszawa, 1992. S.389).


[Закрыть]. Скверное управление бедной Бессарабией превращало ее в уязвимую, податливую для воздействия Советов область. В октябре 1924 г. (вслед за провалом венских переговоров и накануне принятия решений о свертывании «боевой и повстанческой работы» в Бессарабии) Москва и Харьков создали Молдавскую автономию с центром в Балте (Тирасполе), расположенной на пограничной «линии реки Днестр»[249]249
  Пo официальным данным, в 1929 г. «титульная нация» составляла 30 % ее полумилионного населения (Молдавская АССР//Малая советская энциклопедия. Т.5. М.,1930. С.310).


[Закрыть]. Соседство с Румынией беспокоило советское руководство постольку, поскольку оставались в силе и развивались ее военно-политические контакты с союзницами (Польшей и Чехословакией) и великими державами (Великобританией и Францией), и потому предложения чехословацкого или польского посредничества для урегулирования взаимоотношений Москвы и Бухареста представлялись ему контрпродуктивными[250]250
  См. решения «О Румынии» от 28.3.1929 и «О Румынии и Турции» от 15.1.1931.


[Закрыть].

К концу первого десятилетия отношений Советов с окружающим миром вполне определился отказ России от Черноморской и Балканской ориентации предвоенного и военного времени, о лучшем хранителе Проливов, чем кемалистская Турция, думать пока не приходилось. Бывшие российские союзники и клиенты находились на периферии забот Кремля, и пророчества полпреда в Праге о том, что Чехословакия «раньше или позже станет нашим форпостом в Центральной Европе и на Балканах»[251]251
  Письмо К.К. Юренева М.М. Литвинову, 3.1.1924. – РГАСПИ. Ф. 359. Оп. 1. Д. 8. Л. 170.


[Закрыть] на протяжении 20-х гг. были лишены актуального смысла. Напротив, «балканизация» Северо-Восточной Европы после мировой войны, утрата стратегически важных рубежей на Балтике превратили этот регион в средоточие жизненно важных интересов Советской России. Если влияние в нем Польши могло быть уравновешено совместным сотрудничеством СССР с Германией (в частности, по поддержке Литвы), то предотвратить британское проникновение в Восточную Балтику Советский Союз был совершенно не в состоянии и потому находился в зависимости от доброй воли Лондона, которому приписывалось авторство плана, «направленного к тому, чтобы у нас на границе создать кольцо в целях окружения Советского Союза»[252]252
  Из доклада председателя ЦИК Советов БССР на IV пленуме Минского городского совета, 7.5.1927//ДиМП. T.V. М., 1967. С.127. Наряду с соглашениями, действительно заключенными западными сопредельными странами, военная разведка числила (с оговоркой – «имеются сведения») «секретные соглашения военного характера Румынии, Латвии и Эстонии с Англией» и «секретное соглашение между Польшей и Англией» (Доклад Начальника Разведывательного Управления Штаба РККА о военной подготовке иностранных государств против СССР, [октябрь 1928 г.]. Л. 4).


[Закрыть]. Между тем, вовлеченность СССР в гражданскую войну в Китае и попытки проведения активной политики на Среднем Востоке делали конфронтацию с Великобританией неизбежной. Давно назревавший разрыв советско-английских дипломатических отношений в мае 1927 г. дал сигнал неподдельной военной тревоге[253]253
  Н.С. Симонов. «Крепить оборону Страны Советов» («Военная тревога» 1927 года и ее последствия)//Отечественная история. 1996. № 3. С. 155–161.


[Закрыть]. В этих условиях позицию стран-лимитрофов относительно условий заключения пактов ненападения с СССР Москва рассматривала как попытку поставить их «в зависимость от Финляндии и Эстонии, в которых доминирует английское влияние» и как подтверждение своих опасений, что Польша «хочет в отношении СССР быть грозным, боевым авангардом Европы (и прежде всего Англии)»[254]254
  Рапорт С. Патека А. Залескому, 20.9.1927//ДиМП. Т.5. С.203.


[Закрыть].

Провал усилий прорвать политико-дипломатическое окружение на западной границе и добиться заключения договоров о ненападении и нейтралитете с сопредельными государствами Северо-Восточной Европы в сочетании с разрывом дипломатических отношений с Англией, завершением советско-французской конференции о долгах (1926–1927 гг.), высылкой из Франции полпреда СССР, наконец, стратегическим поражением Советов в Китае (понимавшимся как «авангардный бой между Москвой и Лондоном»[255]255
  Объединенный Пленум ЦК и ЦКК ВКП(б) 29.7–9.8.1927. Стенографический отчет. Вып. 1. С. 130.


[Закрыть]) – подводил к пониманию необходимости изменений внешнеполитического курса («мы должны маневрировать») и даже к выдвижению альтернативного подхода. Предложения, исходившие от заместителя наркома иностранных дел М.М. Литвинова и встречавшие понимание «кое-где в сферах более высоких», включали признание дореволюционных долгов, частичный отказ от монополии внешней торговли, уход из Китая – и «правый маневр о внутренней политике»[256]256
  Эти положения были изложены Зиновьевым без указания авторства и с намеком на симпатии к ним Чичерина, который заявил: «Тов. Зиновьев читал отрывки из программы, тов. Литвинова. Я с программой Литвинова ничего общего не имею. Тов. Литвинов мой антипод», и «я все время из-за границы посылал протесты». (Судя по уничтожающей критике Литвинова в беседе со Штреземаном в июне 1927 г., Чичерин не кривил душой (Memorandum by A. Chamberlain, 14.6.1927. – PRO.FO/688/21/N2923). Тут же, однако, к неудовольствию Сталина, нарком призывал: «Надо им [капиталистическим кругам – Авт.] говорить: кушайте, приходите и кушайте». Сокольников открыто солидаризировался с Литвиновым, заявив, что «маневр, состоящий в попытке откупиться от войны» о котором говорил Зиновьев, – «безусловно правильный политический маневр» (Объединенный Пленум ЦК и ЦКК ВКП(б) 29.7–9.8.1927. Стенографический отчет. Вып. 1. С.49, 147, 149, 128). Недостаток материалов и задачи этого очерка не позволяют полнее обосновать предположение, что исходным толчком к формированию «правого уклона» в руководстве ВКП(б) явился внешнеполитический кризис весны – лета 1927 г. (а не трудности хлебозаготовительной кампании 1927–1928 гг., которые, впрочем, во многом были вызваны социально-психологическими последствиями этого кризиса).


[Закрыть]. Являясь сторонником сохранения возможно более тесных отношений с Германией, Литвинов исходил из того, что, в отличие от нее, «Англия представляет собой страну империалистически пресыщенную. Последняя война по своим результатам не могла не разочаровать господствующих классов Англии и отбить у них на долгое время охоту к повторению авантюры. Пацифистские настроения там настолько сильны, чтобы в зачатке парализовать новые военные походы»[257]257
  Записка М.М. Литвинова в Политбюро ЦК РКП(б) (копии членам Коллегии НКИД), 18.10.1922. – РГАСПИ. Ф. 359. Оп. 1. Д. 3. JI.255. О неверии Литвинова в возможность вооружённого выступления Англии (и Польши) против СССР в 1927 г. см.: Raport K. Olszowskiego do A. Zaleskiego, 4.7.1927. – AAN. Ambasada RP w Berlinie. T.264. S.32–33; Louis Fisher. Russia’s road from peace to war. N.Y., 1969. P. 171–172.


[Закрыть]. Это создавало возможность преодоления острого соперничества и конфронтации с Великобританией ценой уступок в областях, по мнению Литвинова, не являвшихся жизненными важными для советского государства. Для высшего руководства эти предложения, затрагивавшие не только внешнюю, но и внутреннюю политику СССР, оказались неприемлемы. В начале 1928 г. это отчетливо показало «Шахтинское дело» и сделанные в связи с ним заявления Генерального секретаря ЦК ВКП(б)[258]258
  Cp. выступления Сталина на пленумах ЦК ВКП(б) 1 августа 1927 г. и 10 апреля 1928 г. (РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 317. С. 124; Там же. Д. 354. С.44).


[Закрыть].

Другое направление масштабного внешнеполитического маневра представляла идея антибританского «континентального блока», позаимствованная Чичериным у С.Ю. Витте. Нарком был убежден, что, поскольку франко-германское сближение становится неизбежным, его следует интегрировать в более широкую схему, составной частью (если не основой) которого явилось бы Рапалло. Создание «континентального блока» СССР, Германии, Франции (позднее, Италии) он рассматривал как «самую надежную гарантию сохранения мира»[259]259
  См.: В.А. Емец. Механизм принятия внешнеполитических решений//А.В.Игнатьев и др. (ред.). История внешней политики России конца XIX – начала XX века (от русско-французского союза до Октябрьской революции). М., 1997. С. 52–53; Harvey L. Dyck. Weimar and Soviet Russia. 1926–1933: A study in diplomatic instability. N.Y., 1966. P. 16, 64–65). Примеривание Москвы к такой гипотетической возможности началось в 1924 г. и продолжалось вплоть до осени 1931 г. Позднее, эта тенденция присутствовала и в проекте Восточного Локарно (1934–1935 гг.), включавшего трехстороннее гарантийное соглашение между СССР, Германией и Францией.


[Закрыть].

Реализовать эти потенции – укрепить международные позиции и безопасность СССР путем диверсификации партнерства на уровне великих европейских держав было, хотя и в силу иных причин, не легче, чем наладить диалог с соседями. В 1928 г. советская внешняя политика переживала плохие времена, в ней вызревал пересмотр принципов отношений со странами «ближнего Запада». Толчком к ее вступлению в новый этап, продолжавшийся до конца 1932 г., явились международные переговоры о пакте Бриана-Келлога об отказе от войны как орудии национальной политики. Незадолго до его подписания в Париже 27 августа 1928 г. (в том числе представителями Польши и Чехословакии) советское Политбюро отступило от привычной позиции бескомпромиссного осуждения соглашений буржуазных стран. Повторяя, что «острие всей этой дипломатической акции… направлено против Союза ССР», Москва заявила о желании получить приглашение присоединиться к Парижскому договору и 6 сентября дала официальное согласие подписать его. Присоединение к инициированному госсекретарем США пакту позволяло Советскому Союзу вступить на мировую дипломатическую арену, пусть и через боковой вход, – принять участие в первом в его истории многостороннем политическом соглашении, не поступаясь при своей позицией в отношении Лиги Наций.

Другим важным мотивом советской акции, наряду с интересом к «американскому золоту», явился поиск сближения с Соединенными Штатами как противовесом британскому мировому влиянию[260]260
  Во второй половине 20-х англо-американский антагонизм и перспективы войны между США и Великобританией были одной из актуальных тем московских дискуссий (см., в частности: Л. Д. Троцкий. Письмо единомышленникам, [Алма-Ата], 27.2.1928//Он же. Дневники и письма. Нью-Йорк, 1990. С.24). VII конгресс Коминтерна подтвердил: «Основным в лагере империалистов является англо-американское противоречие» (Резолюция «О задачах Коммунистического Интернационала в связи с подготовкой империалистами новой мировой войны», 20.8.1935//VII конгресс Коммунистического Интернационала и борьба против фашизма и войны. М, 1975. С.383).


[Закрыть]. О международной комбинации, подобной пакту Келлога, Москва задумывалась уже вскоре после подписания Женевского протокола 1924 г., Политбюро выразило даже заинтересованность в допущении СССР к работам Лиги Наций «в качестве наблюдателя на равных основаниях с Америкой»[261]261
  Протокол № 40 (особый № 27) заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 11.12.1924, п. 35 «О Лиге Наций». – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 2. Л. 48.


[Закрыть]. Наконец, подключение к пакту об отказе от войны лежало в русле советского международно-пропагандистского наступления, начатого в конце 1927 г. прибытием в Женеву делегации СССР с проектом всеобщего и полного разоружения.

В конце 1927 г. и на всем протяжении 1928 г. пацифистские акции СССР имели практическую параллель в его усилиях добиться смягчения напряженности вблизи своих северо-западных границ. Антипольский курс правительства Вольдемараса, пытавшегося преодолеть внутренний кризис и спровоцировать СССР на предоставление Литве военно-политических гарантий, в конце 1927 г. подвел польско-литовские отношения к грани военного конфликта, а затем к их балансированию невдалеке от этой черты[262]262
  Piotr Lossowski. Das Wilna Problem in der polnischen Aussenpolitik 1918–1939//Nordost-Archiv. Neue Folge. 1993. II. H.2. S. 289–292 и др.


[Закрыть]. Преподавая Каунасу советы умеренности, Москва тревожилась «демонстративным переходом Германии на сторону держав Лиги Наций в деле обуздания Литвы»[263]263
  Письмо Г.В. Чичерина Н.Н. Крестинскому, 27.6.1928//ДВП СССР. T.XI. С. 436.


[Закрыть]. Ни «мирное» подчинение Литвы, ни, тем более, ее военный разгром (и доминирование Польши в регионе в результате осуществления любого из этих вариантов) не могли не вступить в противоречие с «жизненными интересами» Советов[264]264
  Запись беседы М.М. Литвинова с А. Залеским, 5.12.1927//ДиМП. T.V. С. 240.


[Закрыть]. Выход из затянувшегося конфликта советская дипломатия, которую с августа 1928 г. фактически возглавил М.М. Литвинов, увидела в развитии идеи А. Вольдемараса о специальном региональном соглашении о неприменении силы, которому был придана форма советско-польско-литовского протокола «о быстрейшей ратификации пакта Келлога и о признании его вступившим в силу» между участниками этого дополнительного соглашения. Отказ литовского правительства от советского предложения и умелое маневрирование польской дипломатии в начале 1929 г. поставили Москву перед выбором: либо согласиться с принципом «круглого стола» всех европейских соседей СССР и подписать акт о досрочном введении в действие Парижского договора с Польшей, Эстонией, Латвией и Румынией, либо признать неудачу своей инициативы и отказаться от участия в модифицированном протоколе. Не оставляя попыток настоять на своем вплоть до момента подписания протокола (в частности, путем воздействия на Латвию, где советское влияние соперничало с польским[265]265
  См.: Notatka J. Smigichta do T. Holówki, 20.5.1928. – AAN. MSZ. T.5207. S. 2–4.


[Закрыть]), советская дипломатия и политическое руководство сделали выбор в пользу первого варианта.

Исход шестинедельных переговоров и подписание 9 февраля Московского протокола были исполнены парадоксальности. Задуманная как способ обойти польско-балтийское условие «круглого стола» при переговорах о гарантиях ненападения, советская инициатива увенчалась торжественным собранием в здании Наркоминдела его потенциальных участников. Неучастие Финляндии с лихвой «компенсировалось» подключением Румынии, а главное лицо затеянного СССР примирительного акта – Литва – блистала отсутствием.