Текст книги "Василёк Тевтонский Бантик. Серия «Бессмертный полк»"

В моём понимании, это были уже элитные бойцы. Мои боевые товарищи становились воинами от бога. В нас вселилась непоколебимая уверенность, что победа будет за нами.

Кто скажет вам, что на войне не страшно, тот ничего не знает о войне.

………………………………………….

Прибалтика. Уже закончились бои за Курляндию. Кукушка.

Раннее утро.

День только просыпался, а светило вовсю начинало жарить нам спину.

Солнечный свет был для нас радостью. Он был щедр к оживающей земле и огромен. Даже мешал видеть, застилая пространство. Ослепительное свечение яркого солнца озаряло божий мир и обливало золотыми лучами всё живое в нём, которое только начинало пробуждаться, радоваться новому времени и дню под мирным небом.

Всё ликовало и сияло от предвкушения жизни. Птицы небесные, лесная живность, люди праздновали и наслаждались новой вехой в своей истории.

Как раз по направлению нашего движения, на западе находилось фашистское логово Берлин. Но до него было неслыханно далеко. А мы шли в штаб полка, что был от нас в паре километров.

Вчера под вечер, вручая пакет, вестовой подмигнул и по секрету сообщил, что нас ждёт приятный сюрприз. При этом похлопал растопыренной пятернёй по своей груди. Весело звякнула парочка его медалей.

Умел, умел прихвастнуть, шельма.

Старшие офицеры просто так не приглашают. Это мы давно усвоили. Только на взбучку, или на «вздрючку». Не регулярно, но случались и другие поводы.

Но, в любом случае, вид мы должны были иметь соответствующий победоносному настроению. Праздничный.

Тем более, что для младшего офицера прибытие с докладом к командиру являлось честью.

Белые воротнички, затянутая портупея, блеск на сапогах, радость в глазах, здоровье в молодом теле! Что ещё боевому офицеру для полного счастья надобно?

Ну, никак не спрятать было и улыбку на лице.

Наши глаза светились радостью и торжеством. В душе поселились беспечалие и ликование. Налицо было праздничное настроение.

Я это по себе чувствовал. Со всем миром был готов поделиться благодатью.

Но, всё равно, в лесу было потрясающе хорошо!

Не просто лес, а солнце, голубое весеннее небо и облака на нём, деревья и трава, да что там, вся природа и весь мир улыбались только в нашу сторону.

Казалось, и птицы поют по-особому в нашу честь.

И деревья под ласковыми порывами ветра нагибаются и наклоняют свои зелёные веточки не так, как вчера.

А в самой душе присутствовало божественное ощущение полёта.

Всё существо наполняла радость.

Как никогда захлёстывало блаженство реально осязаемой жизнью.

Настроение было великолепным!

Хотелось только одного, чтобы это воздушное, хрупкое благополучие и счастье не покидало никогда.

Не то что я знал, а просто был уверен, что жить предстояло вечно, и весь мир принадлежал только нам.

Лишь бы не оступиться и случайно не сделать неловкий шаг в сторону.

Не сорваться бы в штопор мерцающей бездны, которая может стать для нас блаженной вечностью.

А, между прочим, мой взводный, Эдуард Лиханов был очень умным парнем. Русоголовым и с зелёными большими глазами. Он даже немножко «шпрехал» на немецком. Правда, иногда, заглядывая в словарь.

Его призвали с 3-го курса Уральского политехнического института. Да он особо и не заморачивался по этому поводу. Он же понимал, что закончится война, и он, уважаемый фронтовик, с лёгкостью доучится в гражданском вузе. Станет уже не каким-то там бухгалтером-счетоводом, как до войны, а настоящим инженером-экономистом. По этому поводу он много не рассусоливал.

На личном фронте у него тоже всё было хорошо.

Папаша, профессор, хозяйничал в том же институте.

Мамаша была какой-то важной шишкой от наркомата по месту жительства.

Ну, и невеста не хухры-мухры божий одуванчик, а училка немецкого языка в средней школе.

Короче, домашняя жизнь его была прямой завистью для обыкновенного солдата.

Но Эдик не кобенился и не важничал. Он своё гражданское счастье объяснял очень просто.

Чтобы для любой дурной головы было доходчиво и понятно

– Всё, что есть у меня личное, это моё достояние.

Оно или есть, либо его нет вовсе.

Чуть-чуть его просто не бывает.

Его нельзя купить или продать.

Его нельзя делить по частям, ведь это моё личное владение.

Его можно только преумножать, например детьми.

Или разрушить до основания в связи со смертью, например.

Но, в любом случае, на веки вечные, это моё самое дорогое и сокровенное достояние.

Его можно иметь или… нюхать кукиш, – и показывал страдающим любопытством смачную фигу.

К нему о его личном вопросе, больше не приставали.

Другое дело, солдатская служба. Здесь у него всё было гораздо сложнее.

Не так-то просто ладить и «наводить мосты» с самыми разномастными личностями, объединёнными по принципу «занавешенных глаз» и «закрытых ушей».

В его взводе были люди разных возрастов, конфессий, социального статуса и, даже, четыре лошади.

Особые хлопоты ему доставлял Максимка Данилов. Парень был «оторви да выбрось». Бывший беспризорник из Сардана, что под Можгой в Удмуртии.

По всему было видно, что на гржданке он верховодил местной шпаной.

Вокруг бойца Данилова всегда происходили какие-либо происшествия.

Он, как пуп земли, притягивал на свою ж… пу приключения.

Однажды на марше пьяный комполка, восседавший на чёрном, лоснящемся от сытости коне сделал солдатам замечание, что идут на марше уныло, без искорки в глазах

– Не всё бойцу праздник, а правда всегда начальству глаза колет!

И вообще, кто не пьёт, тот Родину никогда не продаёт, – выкрикнул из строя Максимка.

Охрана полковника начала быстро производить шмон в солдатских рядах. Но никто молодого солдата не выдал.

А наш политрук сделал вид, что это его не касается.

Но всю оставшуюся дорогу Максимка оправдывался

– А чё! Я не чё! Я правду сказал, а правда глаза колет полкашу!

Ну, не чё, дембельнётся офицерик на гражданку, я его там быстро заставлю по-нашему Родину любить!

Правда, за его счёт, – солдатам эти его прикольные штучки-дрючки нравились.

Многие хохотали от души, а некоторые до упаду.

Да и время на марше проходило не заметно.

Длинная дорога вдвойне короче казалась, и солдатский тонус следовал в семитысячную гору.

В другой раз, под видом помощи служивым, застрявшим на островке, посреди болота он собрал с солдат ложка-по-ложке, приличный жбан каши. Затем водрузив походный термос на спину, исчез на пару часов в неизвестном направлении. Проще говоря «срулил» в самоволку.

Вернулся, как ни в чём не бывало и сразу к землянке комбата.

Пошушукался там о чём-то с часовыми и занырнул за полог плащ-палатки, закрывавшей земляной проём блиндажа начальства. Через некоторое время там послышались восторженные крики и безудержный смех.

Все с нетерпением ждали, когда он объявится в расположении роты и сгорали от любопытства. Наконец, Максимка появился, и солдаты тотчас окружили его. С плеч немедленно содрали походную бадью.

Когда термос открыли, учуяли обворожительный и терпкий аромат яблочного креплёного вина.

…Оказывается, всё было до неприличия просто.

Собрав кашу в термос, Максим ушёл на соседний хутор. Там показал местной фрау кухонный ножик. А чтобы побыстрее загнать её в ступор, подрезал себе кожицу на запястье.

Когда закапала алая кровь, ткнул окровавленной рукой в лицо домохозяйке.

Естественно, состоятельная хуторянка закатила глазки, после чего он обязал её налить полную флягу яблочного вина «Apfelwain».

Чтобы та сильно не расстраивалась и, не дай бог, чтобы не пожаловалась местному коменданту, оставил на расстеленной скатерти кухонного стола гору солдатской каши для домочадцев.

– Кушайте на здоровье, фрау дорогая. Bitte. Bitte. Bitte!

А что, бартер по ихнему получился.

Обмен.

Продукт на продукт.

И, главное, всё по честному. По закону, так что не придерёшься.

На своей позиции он в первую очередь угостил комбата, «пахана» по детдомовски. Чтобы тот не наезжал от зависти, всё равно о пьянке узнает.

А что касается меня, ротного, так он через мою голову перепрыгнул, задружившись с самим комбатом. Да я и не пошёл бы против батарейцев.

Приняв «на грудь», они хоть временно, но всё равно какую-никакую радость испытают. Рутинную жизнь мгновением удовольствия разбавят. Да я и сам был не против испробовать божественный напиток.

Ну, никак не хотел молодой солдат Данилов воспринимать фронтовой уклад жизни.

По поводу перевоспитания бедового, шустрого и беспокойного черпака-рядового ротный политрук обязал взводного проводить «курс молодого бойца».

И пошло-поехало у них.

Взводный раз за разом «пудрил» естество штрафника.

До тошноты заставлял перечитывать устав РККА и подтверждать свою искреннюю любовь к великой партии и лично её вождю товарищу Сталину.

Все мозги вынес.

В конце концов, они так прониклись правильными военными постулатами, идеями марксизма-ленинизма, что взаимно и потихоньку начали ненавидеть один другого.

Со своими обновлёнными идейными знаниями им обоим стало тесновато на ограниченном батарейном пространстве.

Поэтому один с удовольствием бегал в лес за дровами для полевой кухни, пилил и колол древесину.

А другой в охотку и с лёгкостью наматывал расстояния полевой дорожки, что вела до штаба полка.

Извилистая дорожка, по которой мы шли, стала сырой и скользкой. Тропинка неожиданно нырнула в глубокие канавы, оставленные накануне колёсами полковых тягачей. Мы очутились на краю громадной живописной поляны.

Взору открылся многовековой, высоченный сосновый бор, обступивший вытянутую луговину со всех сторон.

В лицо пахнуло бескрайним океаном озона.

Небо закружилось от лесного аромата.

Утро ещё начиналось, а лесное живьё уже вовсю летало, порхало и шевелилось.

Не важно, как всё было в жизни до этого мгновения.

Самое главное, что наше естество трепетало от красоты несусветного пейзажа.

А это была, между прочим, музыка удовольствия в огромном оркестре нашей вечности.

И весь мир был счастлив, красив, свеж с утра, под ярким солнцем светел.

И души наши были одно целое с увиденным благолепием, по крайней мере, здесь и сейчас.

Не дай бог, было нам выскочить своим существом из времени движения по прекрасному естеству прибалтийской пущи. А, собственно, что с нами может сегодня статься и к чему готовиться втайне на завтра?

Вот же он, прекрасный мир, в котором хотелось оставаться и жить всей личной сутью.

Божий свет расстилался у наших ног.

Бах-х-х!..

Выстрел раздался неожиданно и хлёстко!

Смачный, резкий, раскатистый.

Подобно грому среди ясного неба в узком коридоре лесной просеки.

Как обухом по темечку, что за версту было слышно.

Покой утренней тишины бесцеремонно был вспорот визгом и скрипом потревоженных лесных соек.

Нарядный Эдик взмахнул передо мной руками и рухнул, словно подкошенный в глубокую грязную колею.

А я, в свою очередь, по фронтовой привычке совершенно неосознанно для себя, инстинктивно дёрнулся в сторону от опасности. Рывком прыгнул за ствол громадной сосны, стоявшей с краю тропы.

Рванул-метнулся от смерти.

Метрах в двухстах от меня, на вершине окраинного лугового дерева, в какую-то долю секунды блеснула на восходящем солнце оптика немецкого снайпера.

Позиция для стрельбы у него была отменная.

Сверхубойная для двух ротозеев. Простофилей.

Но фриц шютце толи заснул на своей лёжке, толи дожидался на крайняк, для верности. Он подпустил двух русских вояк практически вплотную до своей позиции.

Этот выстрел для его цейсовской оптики был «на раз плюнуть». Запросто мог положить обоих.

Но случилось так, как случилось.

Эдик валялся в грязи. Я сидел на земле за деревом и дрожал всем телом от возбуждения.

По всему получалось так, что мы, два олуха царя небесного, прозевали блиц-выстрел. Расслабились. Приторчали на войне или уже после войны. Не понять было это перманентное время.

– Ну, бля-я-а-а, точно разомлели… И цена-то «расслабона» получилась страшнАя…

Когда сердце в груди успокоилось, а звон в ушах от выстрела превратился в шелест листвы на ветру, я решился осторожно подсмотреть за краешек ствола дерева.

Распластавшись на земле за непробиваемой преградой, я мог себе позволить на долю секунды выглянуть.

Эдик лежал на спине, голова его находилась изнутри ямы на скате углубления, со стороны снайпера.

Немец его не видел.

А на меня смотрели широко раскрытые испуганные глаза Эдуарда.

Нас разделяло всего каких-то три метра.

Это всего два шага в прыжке.

Два шага, и в то же время, это целая вечность для того, чтобы перемахнуть в броске смертельную дистанцию.

Я нацепил свою пилотку на валявшуюся веточку и осторожно высунул на просвет. Тут же, без вариантов, прямым попаданием её откинуло в моё убежище под начищенные до блеска офицерские сапоги.

Эдик умирал. Его глаза периодически затуманивались.

Молодые и сильные лёгкие с клокочущим шумом выталкивали толчками изо рта алую струю крови.

В свою очередь, он никак не хотел выпускать на волю остатки своей жизни.

Слабеющими руками зажимал свой рот и ни в коем случае не позволял ускользнуть из себя уходящему естеству.

Кажется, ему это удалось, потому что совершенно неожиданно, глаза приобрели осмысленность и стали смотреть на меня.

Толи показалось, или в действительности было так, но Эдик даже попытался улыбнуться. Правда с долей своей вины за происшедшее и накоротке. Да и сама попытка была неестественной и очень слабой

– Надо же… как угораздило… вляпаться… не серчай на меня… ротный… капитан… Иван Щербаков… не впервой… прорвёмся… жить, очень хочется жить, – клокотал горлом взводный.

Но всё равно, кровь сквозь его пальцы продолжала сочиться на грудь.

Вдобавок он начал икать и вязкая, красная противная жидкость стала вываливаться изо рта прерывистыми порциями. В конце концов, пошла пузырями.

Стало понятно, что конец Эдуарда Лиханова был уже близок. Хотя, даже при тяжёлом ранении шанс выжить всегда присутствовал.

А у меня от волнения, напряжения и внутреннего самовзвода мелко дрожали руки. Дышалось прерывисто и с трудом. Мне казалось, что Эдик осуждает меня за медлительность и нерасторопность.

Надо было срочно, срочно что-то предпринимать! Немедленно вытаскивать его из-под огня немецкого шютце и доставить в санбат.

Я понимал, что промедление смерти подобно!

Но, в то же время, шансов проскочить живым эти злосчастные три метра у меня просто не было. Это был бы прыжок в объятья смерти. Снайпер уже пристрелялся, сейчас сделает поправки учтёт ветер и первым же выстрелом размозжит мне голову. Или прострелит сердце насквозь. Ему без разницы. Тут, как карта ляжет.

В то же время присутствовал выбор.

Это два прыжка под крышку гроба, чтобы улечься на пару с Эдиком.

Или преодолеть пару километров лесом под крону дерева, на котором примостился немецкий стрелок, прикончить его и сделать попытку спасти взводного.

Либо не предпринимать ничего. Дождаться темноты и, улучив момент, сбежать. Но, в этом случае могло случиться ещё много, много бед, потому как фанатик на содеянном не успокоится, поменяет своё лежбище и будет отстреливать советских офицеров поодиночке. Подлец.

Я выбрал второе.

Лёжа на животе, из сырого мха, листвы и шмотков застывшей грязи, выброшенной техникой к стволу моего дерева, я лихорадочно слепил нечто подобное, напоминающее футбольный мяч в миниатюре. Водрузив на него свою изодранную немецкой пулей пилотку, стал осторожно выталкивать сучком по земле на просвет открытого места.

Как только раздался грохот от выстрела, не поднимаясь, на карачках я рванул в кусты, что были в полушаге от меня.

Тотчас ударил следующий дуплет. Но я был уже в чаще придорожного кустарника, а выпущенные в меня пули только срезали листву, но уже далеко позади. Я же спасал свою жизнь, поэтому кокетничать не приходилось. Где-то на четвереньках, где-то ползком, а где то бегом я постарался как можно быстрее оказаться на безопасном расстоянии от стрелка.

В результате, с полтора километра я без оглядки «нарезал» по лесной глухомани.

Ветки нещадно и больно хлестали в лицо.

От нескольких падений сильно ныли колени.

Новая, нарядная гимнастёрка превратилась в сырое «покоцанное» отрепье, как и галифе.

Один погон сорвался с плеча.

Новые офицерские сапоги ужасно сдавили ноги и никак не способствовали бегу по пересечённой местности.

А в глаз ударил лапник ели.

От заливавшего лицо пота, соль въедалась в распухший глаз. Я поминутно протирал его грязными руками, но становилось только хуже.

С непривычки, в левом боку под рёбрами пульсировала жуткая боль.

Дыханье сбилось и широко открытым ртом, я никак не мог «запихать» в свои лёгкие достаточную для них порцию прозрачного лесного воздуха.

Выпучив один глаз, затирая грязными руками ссадину на другом, хватая воздух широко открытым ртом, я был, наверное, словно пучеглазая жаба, ловящая мух.

Чудовищное зрелище с утра парадно одетого советского офицера.

Сделав большущий полукруг, я с трудом «пригасил» дыхание, успокоился.

Не спеша, и с великой осторожно, стал подбираться к засадной позиции. Но уже со стороны тыла. У немцев тогда обычной практикой было позади лёжки держать для охраны и безопасности пару человек со шмайсерами.

Но, как ни странно, и на моё счастье немецкого шютце никто не охранял. Засады, или какой либо другой страховки у него попросту не было.

Бесшумно подкравшись к дереву, на котором он сидел я громко скомандовал

– Хёнде хох! Ком цу мир. Шнеллер! Шнеллер!

На моё великое удивление кукушкой оказалась махонькая и молоденькая белобрысая барышня. Фанатично настроенная самоубийца «фолькс-штурма». Иначе, ополченческого формирования немцев.

Вначале она сжалась калачиком на земле, ожидая побоев.

Не дождавшись, освоилась.

Прижав к груди, сжала до обеления в кулачки холёные руки.

Затем, поднявшись с земли, и не задумываясь ни на минуту, с остервенением плюнула мне в лицо. С некрасиво перекошенным лицом разъярённо крикнула с жестоким исступлением и злобой

– Руссишь натюрлихе швайн! – я подумал с ухмылкой, – хорошо, хорошо, я-то пусть буду свиньёй, но ещё посмотрим, каково будет тебе, немецкой кукушке в сибирские морозы. Дура бешеная. Зверь баба.

Мы стояли с красивой холёной девушкой, блондинкой на краю придорожной колеи и смотрели на умирающего Эдика.

Перед нами лежал красивый светловолосый парень с такими же зелёными, как у неё глазами.

Разница между молодыми людьми была лишь в том, что она всё ещё была жива, а он уже уходил в мир иной.

Вся кровушка видимо вытекла из его груди, а зелёные умирающие глаза уже поблёкли. Угасли на свету, как два уголька в костре. Покрылись пепельной пеленою.

Кровища свернулась и превратилась под ним в кисельную массу. Эдуард буквально впаялся в это алое полужидкое свернувшееся месиво, в красную омлетную взвесь.

Ноги его были поджаты под себя, ладони придерживали у подбородка последние капли человечьей суспензии.

Но глаза были широко открыты, хотя были тусклыми, не живыми. И не понять уже было, какие они: толи зелёные, толи уже невидящие, мертвецки холодные. Они были пустыми и неподвижными. Стеклянными. Мёртвыми.

Наши взгляды с фрейлин встретились.

Видимо нечто человеческое шевельнулось в душе у этой белокурой красавицы, со смертельной и безжалостной военной профессией, снайпер.

Кукушка опустила голову на свою высокую грудь, обтянутую маскхалатом. Затем подняла к небу глаза и что-то полушёпотом произнесла. Повернувшись в мою сторону, плюнула в этот раз под ноги.

В мои глаза она уже больше не заглядывала. Это было выше её достоинства.

Мне же её злость была ненужной. И бесполезной для победителя. От её ненависти мне было ни холодно, ни жарко. Перебесится. В бараках советских новостроек живо к уважению старшим приучат.

Она была настоящим, не знающим пощады врагом. Фашистом.

Но сейчас мне показалось, что кукушка совершенно искренне попросила у Эдика прощения за причинённую ему по злому умыслу смерть.

Так ли это было на самом деле и простят или не простят её на небесах одному всевышнему известно.

Глубоко несчастная малышка.

Молодая и пока ещё красивая девушка с теперь уже разрушенной и исковерканной в будущем судьбой медленно, понуро побрела по тропинке в сторону нашего штаба полка. Свою пилотку она держала в тонюсенькой опущенной ручонке, а её красивые белокурые волосы развевал тёплый игривый весенний ветерок.

Вместо того, чтобы начинаться, жизнь её стремительно устремилась к финалу.

Какую судьбу впереди уготовила ей Святая Дева Мария?

Весеннее солнце к вечеру расстаралось особо рьяно и палило вовсю.

Ещё не знойный балтийский бриз ненавязчиво трепал листочки в моих руках. Это были не отправленные письма Эдика. Он считал излишним писать.

Гораздо эффектнее было явиться до родного дома лично.

А построенный в одну шеренгу третий взвод никак не мог прийти в себя, настолько были ошарашены бойцы трагическим известием.

Ведь этого просто не могло случиться с их взводным, красавцем Эдиком Лихановым.

Люди не верили

– Может быть, здесь что-то не так и всё это не про него?

– Не правда? И война-то уже на исходе.

– Пигалица, какая-то руку приложила. Мерзавка.

– Сволочь немецкая. Кукушка.

И черпак-рядовой Максимка Данилов смотрел на меня недоумённо. Он тоже никак не мог взять в толк случившееся.

У него же на вечер строго настрого был назначен «курс молодого бойца».

А с лейтенантом они расстались только что.

Поутру он «драл его, как сидорову козу» за неряшливый вид, брошенный у палатки мимо мусорного ведра окурок и неуважительное отношение к старшине ротного хозвзвода Ислентьеву. И не в обиде он на него вовсе.

Однако, всё было по настоящему.

Горькой, но правдой.

На могилке лейтенанта Эдика Лиханова прозвучал троекратный салют.

Мы попрощались с ним и достойно проводили в последний путь всё его достояние.

Одним словом, в землю зарыли личное.

И на красивой земле не стало больше ни Эдика, ничего личного, а тем более и его достояния.

В свою очередь однополчане дали клятву сражаться за Родину, за Сталина и до последнего вздоха.

И, как бы горько нам не было это осознавать, на этом поставили точку.

А тем временем война потихонечку, неспешно и с большой неохотой катилась к своему исходу. Оставалось ей прихватить с собою, лишь, забытые колоски на бранном поле.

……………………………………………..

Рисковали на войне все одинаково и животные были не исключением.

На войне, как и в мирной жизни, случаются разные невероятные истории. Именно здесь наиболее остро проявляются человеческие слабости и достоинства. Предлагаю вашему вниманию злоключение, которое случилось в миномётной роте нашего 517-го стрелкового полка.

По воле случая тогда мне пришлось стать свидетелем этой жуткой военной драмы. Прямо на глазах разыгралась маленькая трагедия большой войны.

В минометной роте по штату было положено шесть единиц тягловой силы, ездовых лошадей. Их основной обязанностью являлось перемещение двуколок со всем батарейным скарбом. Лошади у нас были самые разномастные и, по большому счету, неприхотливые. Родом все были из сельских подворий, и поэтому тяжкий труд на войне был им не в тягость.

Исключение составляла лошадь, служившая на нашей батарее. По всему чувствовалось, что она благородных кровей. При отступлении, сноровистым глазом её приглядел ездовой Колчин. Деревенская старуха, во двор которой прибилась лошадь, не возражала её служению в Красной Армии. Кормить-то все равно было нечем.

Но, правда, у кобылы имелся серьезный недостаток для солдатчины. Она была белого окраса. При боевых действиях, этот фактор становился явной демаскировкой и приходилось с этим явлением считаться. Но ездовой был не промах и где-то раздобыл обрывок маскировочной сети с крупными фрагментами листьев. В случае опасности, при штурмовке наших позиций «Юнкерсами» он тут же набрасывал ячеистую мотню на круп лошади. Эффективное было укрытие.

Всем миномётным взводом мы долго подбирали кличку нашей красавице. Но Колчин прекратил все дебаты по этому поводу

– Имя ей будет Ласточка, – сказал он, как отрезал.

Никто из служивых не возражал. Да и бесполезно было. Это же был сам Колчин, тот ещё неуступчивый вояка.

Выглядела борзая коняга изящно. Высокая, с грациозной шеей, красивой осанкой и гордой походкой. Одно загляденье тонкие, стройные, прелестные ноги. Белоножка. На холке длинная грива, хоть косички заплетай. Хвост, бывало, выдавал ее настроение: взмахнет недовольно и отходит в сторонку с обидой. Но характер был у нее покладистый, незлобливый. Оттает и снова тянется для общения. Губами фыркает, причмокивает. Одно слово, была дружелюбной.

Говорили, что служила она всю жизнь в цирке и оказалась списанной по возрасту.

В затяжных боях конца 1942 года под Демянском, что у Старой Руссы трудно было определить линию фронта. В своем постоянном состоянии она была зафиксирована только на земле, подходящей к болотам. Но там оборона фрицев была сильнейшим образом укреплена.

Территория трясины и островки на ней были разменной монетой. Сегодня утром можно было находиться с одной стороны огрудка, вечером с другого краю по гати уйти на следующий островок. Но через пару деньков вернувшись на прежнее место, встретить там немецкий арьергард. Тут же между противоборствующими сторонами завязывалась ожесточенная перестрелка. А в таких скоротечных, малокровных но, в то же время, злобных и разъярённых боях, как говорится, кто шустрее.

После того, как красные стрелки отбивали у врага окруженный трясиной клочок земли, нашей задачей было, как можно быстрее разместить на нём минометную батарею.

Боевой расчет всё делал сноровисто.

Укладывали плиту, устанавливали ствол, опоры, поодаль размещали боекомплект миномёта. Наводчик по координатам наводил на цель. Звучал первый пристрелочный выстрел. По связи взводный лейтенант принимал корректировку. Второй выстрел. Третий. Пятый…

А дальше торопись, поспешай только в ствол мины забрасывать.

И пошло-поехало. Понесла-а-ась…

Мы успевали сделать едва-едва до пятидесяти выстрелов и «делай ноги» с рассекреченного островка. «Вали» быстрей подальше и уноси свою матчасть. К таким марш-броскам уже привыкли. Стерпелось.

Только за нами успокаивались болотные омутки, а в ответку уже прилетали первые немецкие мины. Они противно выли в воздухе, словно ишаки. По характерному звуку мы уже заранее знали, где упадёт. То ли булькнет в болотной жиже, а может быть и взорвётся на островке «привет» от фрица. В любом случае, приходилось держать ухо востро.

Если боевые расчёты задерживались с эвакуацией, Ласточка с непривычки начинала суетиться и резко дергала двуколку. Перебирала ногами. Трясла сбруей. Могла и заржать. Комроты, капитану Алабужеву это не нравилось и он нещадно, до остервенения хлестал ее плеткой. В панике соскочив с двуколки, советский офицер злобно пинал каблуками своих кирзовых сапог лошади в живот. Орал и ругался матерно, обвиняя всех и вся в нерасторопности. Мог и в глаз дать солдатику, если подвернётся под горячую руку ротного.

Одним словом, трус и ничтожество был капитан Алабужев. Паникёр. Рисковали на войне все одинаково и животные были здесь не исключение.

А Ласточку было особенно жалко.

На привале Колчин ухаживал за питомицей, как мог. Расчесывал Ласточке хвост, а та покорно ожидала цирюльной процедуры и не баловала понапрасну.

Манипуляции с гривой, это была отдельная песня! Фантазии зависели от настроения ездового. Для косичек использовались ленточки, бинты, даже флакончики и пузырьки от лекарств. Всё шло в дело.

Он ласково гладил ей шею. Заглядывал в большие, красивые и умные, вишнёвого цвета глаза.

Оттопырив большие лошадиные губы, внимательно рассматривал зубы и чистил их пучком не жёсткой травы.

Удивительно, но Ласточке эта процедура нравилась. От удовольствия она взмахивала головой и по лошадиному громко чихала: «Ф-ф-фы-ы-р-р-р!..

Во время отдыха цирковой лошади было скучновато. Смешно было наблюдать, как новобранец Колян пытался накормить Ласточку соломой. Стебли упирались ей в ноздри, и она понарошку раздувала их, фыркала и отворачивалась. Затем снова тянулась, опять же подставляя для развлечения свою голову.

Игра её, видимо, определенно, забавляла.

Я ни разу не видел, чтобы Колчин кому-либо разрешил прокатиться верхом.

– Она свое отслужила, – говаривал безапелляционно ездовой, отстаивая заслуженное право на отдых своего друга.

– Как будто фронтовые будни были тяжелее цирковых, – ворчали молодые солдатики.

Но, как бы то ни было, война войной, а любовь к Ласточке была бескомпромиссной, всеобщей и безграничной.

Солдатская любимица стала притяжением всех добрых сил на земле. Светлым образом.

Насколько я заметил, абсолютно все батарейцы хотели погладить Ласточку. Даже чуток обнять за шею и, хотя бы, на секундочку прижаться к ней. А той, видимо, было приятно от ласковых людских прикосновений. Она в знак признательности качала головой и шевелила кожей.

Интересная особенность у лошади, скажу вам, вздрагивать кожей. А, может быть, ей было радостно от солдатских забав, потешно и щекотно?

Ездовой Колчин оборвал рукава разодранной фуфайки, сложил вчетверо. Суровыми нитками подшил тесемки. Получилась приличная щетка для чистки и конной бани. В свободное от боев время он с любовью обмывал водой крутые лошадиные бока, а щеткой этой обтирал до блеска.

Мы все любовались красотой Ласточки!

Упряжь, хомут, удила, вожжи всегда были у него в полном порядке. Но особую тревогу вызывали изящные тонкие ноги. Конкретнее, копыта лошади. По штату положены были подковы. Но где новые взять, если у интендантов их просто не было в наличии

– Ждите, – говорили тыловики, – найдем рано или поздно. Ничего себе, как отбрехивались.

В Ленинграде, подступы к которому мы защищали, свирепствовал жуткий голод. До нас доходили противоречивые слухи.

Однако, солдаты тоже не жировали и никогда не случалось, чтобы наедались досыта. Каша, каша, каша в разных вариантах, почти всегда постная и без мяса. Тушенка, если была, только трофейная. Хорошо, хоть, хлеба пайку не задерживали. И ноги не протянешь и сытым не будешь.

Но, если по честному, служивые люди недоедали крепко. Постоянно приходилось рыскать по соседним батареям. Бойцы не брезговали клянчить провиант у мародёров. Кое-что из продуктов доставалось на обмен.

В широком ходу были немецкие трофеи: оружие, шнапс, часы, одежда и обувь, теплые вещи, различные побрякушки, бытовые вещи. За счастье считалось раздобыть немецкую или итальянскую тушёнку.

Мы же были молодыми. Злыми, тощими и всегда голодными.

Разведчики из дивизионной разведроты знали о белогривой красавице Ласточке. Они специально прокладывали с передовой обратный маршрут через позицию нашего взвода.

Люди воевали там дружные, веселые. Обступали Ласточку, громко смеялись и радовались сиюминутному счастью. Сложив оружие в пирамидку, побросав свои «сидоры» общались с любимицей. Случалось, и хлебушком могли угостить. А в лучшие времена даже целой буханкой.