Текст книги "Василёк Тевтонский Бантик. Серия «Бессмертный полк»"

У бойцов слюнки текли от такого роскошества, завидушки брали, но ни у кого язык не поворачивался осудить безалаберную щедрость разведчиков. Наоборот, радовались за Ласточку.

Разведчики люди особые. Себе на уме. Их лучше не спрашивать. Царский подарок был налицо? И славненько.

Однажды разведчики появились внезапно. Они были с головы до пят грязные, а их одежда разорвана в клочья. Вода с них стекала ручьями. В общем и целом, все мокрые до нитки.

Вывалились на поляну прямо из болота и упали навзничь с краю. Затихли от бессилия.

Мы даже не смели подойти к ним. Понимали, что те вырвались прямёхонько из боя. Отдохнуть бы им надо было. В себя прийти, отдышаться. Расслабиться от напряжения.

Но Ласточка не хотела понимать человеческих слабостей. Умница, она же их всех знала и любила. На войне не бывает в отношениях пограничных линий. Поэтому симпатия была взаимной.

Не мешкая, кобылица подошла и всхрапнула над ухом самого балагуристого из них. Понятно дело, требовала традиционную горбушку хлеба. Догадывалась ласкуня, что не обидят солдаты. Замерла в ожидании. И не напрасно. Желания её оправдались.

Вначале один боец поднял голову. Другой затем встал.

Командир разведчиков капитан Саблин раскрыл рюкзак и выгреб на развернутую плащ-палатку все содержимое. Наконец-то нашлась раскисшая корочка хлеба.

Наблюдавшие за этой картиной солдаты улыбались и понимали, что даже на войне сострадание и благодушие великая сила. Зачерствевшие от обилия пролитой крови сущности людей, хоть на секундочку, но оттаивали.

Сердечная доброта разведчиков была бесценна. Искренней, беззлобной, идущей от сердца и от благородства внутреннего мира.

Бывало, ротный Алабужев и еще парочка разбитных солдат с гауптвахты забирали у Колчина Ласточку, пригрозив тому строго-настрого, чтоб помалкивал. Самовольщики скоренько укладывали в двуколку что-то припрятанное дефицитное в вещмешках и уезжали в ближайшую деревушку.

Возвращались они уже затемно.

Понятное дело, что в завернутой шинели они везли заветную четвертину, бутыль мутного самогона. Любили пображничать сукины коты. Паскудники.

Ласточка же бывала вся мокрая, обессиленная. На её грязной спине можно было увидеть следы от побоев и хлыста.

После таких случаев, от беспомощности перед самодурством своего командира, Колчин плакал в свои седые усы. Капитальная мойка для лошади была неизбежна. А вопиющая дурь командира была очевидна.

Уже поутру дурак Алабужев, выкатив красные с великого бодуна бесстыжие глаза, орал на ездового, что двуколка к маршу не готова. Таким образом, он срывал свою злобу, гасил сушняк и похмельный синдром.

Мерзавец и большая сволочь был капитан Алабужев.

Поздней осенью 1942 года в Демянских болотах постоянно шли холодные дожди вперемешку с сырым снегом. Вонючая жижа, кое-где начинала покрываться белым покрывалом. От лютого и промозглого ветра было трудно спрятаться. Ледяная пурга, вперемежку с сырым снегом продувала насквозь.

Случилось так, что третий взвод из второй миномётной роты занял небольшой островок и проложил к нему гать. Одним словом, территориально изолировался от частей своего полка. При обустройстве перехода солдаты, вымокли до нитки и выбились из сил от форсированной натуги. После того, как все перебрались на отведённое начальством место, стали готовить ночлег. В прогретой тёплой землянке, спали как убитые. Выстрели из винтореза над ухом, всё равно не услышат. Однако, отдых был предназначен не для всех. Каждые два часа, по очереди, горемычные великомученики трудяги отправлялись на пост часовыми охранять взводную матчасть.

Однажды, рано утром недавно призванный салага Колян выбрался из блиндажа до ветру. Но совсем скоро он вернулся и стремительно влетел за полог плащ-палатки, в тепло нашей норы. Возбуждённый и запыхавшийся, он был крайне взволнован. Проще говоря, находился в состоянии аффекта. Как мельница крутил-размахивал руками. Трудно было что-либо понять из его слов. В общем, у молодого рекрута наблюдалось полное смятение.

Бойцам стало ясно одно, что случилась великая беда.

Быстренько собравшись, солдаты бегом устремились за Коляном и гурьбой выбежали на край болота. Перед их взором открылась жуткая картина. Ужасное зрелище по своему драматизму и циничное по необычайной жестокости.

В хаосе рваной предзимней непогоди разыгралась катастрофа. Мы воочию увидели гнев демона смерти. Агонию.

Метрах в десяти от берега, совсем рядышком с чуть притопленной гатью тонула Ласточка. Её тело уже полностью засосало болото. Над трясиной торчали только самый верх спины и голова с широко растопыренными ушами.

Она была не распряжена и двуколка тянула её вниз все глубже и глубже в дьявольскую сероводородную бездну.

От отчаяния и страха Ласточка широко раздувала ноздри. Высоко подняв голову, как могла, трясла сбруей и разбрасывала по сторонам агоническую кровавую пену. Громадные глаза с ужасом смотрели на метавшихся по берегу людей и молили о помощи. Напрасно.

Ласточка изредка пыталась просить подмоги голосом, заржать. Но ужас происходящего парализовал все её мышцы. Из горла вырывался душераздирающий предзакатный то ли стон, то ли храп.

Все осознали, что смерть уже стояла возле её изголовья.

По воле убогого случая очередная жертва беспощадной реальности покидала ожесточённую землю. К великому сожалению и на нашу беду, это был наш боевой товарищ, ездовая лошадь Ласточка.

А совсем неподалёку, чуть поодаль, у костра расположились комроты Алабужев и двое тех самых разгуляев с гауптвахты. На пенечке у них была разложена закуска. Бутыль с мутным содержимым притулилась возле ног.

Не обращая внимания на происходящее, они переругивались между собой, громко похохатывали. По всему получалось, что пировали на трагедии. Глумились.

На вопрос ездового, как же так случилось непоправимое, пьяница Алабужев ухмыльнулся и не ответив, продолжал бражничать дальше. Креста на нём не было. Ни стыда, ни совести у отщепенца и душепродавца.

Однако, замахнув очередную «сотку» капитан цинично и бесцеремонно грубо процедил в ответ

– Лошадь ногу сломала. Сами чуть не окунулись в болото. И было бы чего из-за животины страдать. Какая разница, одной больше, одной меньше. Страдальцы, мамочке своей ещё пожалуйтесь. Герои-воины. Ой, умора, не могу…

Но ездовые, на своё усмотрение и, как требовал устав «сам погибай, а товарища выручай» быстренько притащили упряжь, веревки. Приготовили длинные жерди, даже вывороченный ветром ольховый ствол притащили.

– Что ж вы натворили! Что же вы наделали! – причитая, суетился вдоль берега Колчин.

Кто-то стал раздеваться, чтобы поднырнуть в ледяное болото. По крайней мере, попытаться просунуть упряжь под брюхо Ласточки.

Проклятья сыпались от простых солдат в сторону своего пьяного командира Алабужева. Но тому всё, как об стенку горох. Стакан бы поднимать да закуску жрать. Христопродавец.

– Ах, вы недоноски! Солдатня неблагодарная! Ублюдки! – вдруг взбесился ротный спьяну. Выхватив из кобуры пистолет, подскочил к гати, – а ну-ка быстро, марш все на берег! Застрелю за невыполнение приказа! – и дважды выстрелил в воздух.

Люди молча, попятились от налившего шары забулдыги командира, как от прокаженного. От греха подальше.

Двое офицерских дружбанов, амбалов с гауптвахты проскочили за спину Алабужева. В руке одного изувера блеснул нож. Наклонившись над Ласточкой, тот схватил её за гриву и завалил голову набок.

Ласточка, видимо, всей своей плотью почувствовала неладное и попыталась увернуться. Изловчившись, живодёр ударил её ножом сбоку в шею. Кровь ударила фонтаном на полосу снега, покрывавшего трясину.

Алая струя с хрипом начала разрушать остатки её жизни. Над болотом раздалось одинокое и пронзительно прощальное ржание.

Ездовой Колчин упал на колени и рыдал, спрятав лицо в свои грязные ладони.

Не замечая ледяного ветра, и раздетый до пояса Колян, скрючился в неподвижном, немом ужасе. Руки его закоченели напрочь, а от судороги свело ноги.

Часовой Рябчиков застыл на месте. Он же так стремился помочь спасти Ласточку. Неужели все усилия были бесполезны?

Сержант Абрамов широко открыл рот, остолбенел и не глядя, распутывал руками ненужные уже веревки. Крупные слёзы текли по его небритым щекам.

Наводчик Павлик Киселёв с жердями наперевес, оцепенело сучил рукою, призывая товарищей помочь лошади. И он тоже стал понимать всю бесполезность своей подмоги.

Люди, онемевшие от жестокости происходящего, стояли не шелохнувшись. Видавшие немало горя солдаты не стеснялись своих страданий и мокроты. Они плакали по своей любимой Ласточке.

Зачерствевшие сердца приняли на себя ещё одну трагедию.

На глазах бойцов варварски и бесцеремонно разорвали хрустальную ниточку. Именно Ласточка и никто другой была для всех связующим звеном с великой, сказочной, а для кого-то и несбыточной мечтой: мирной жизнью и родным домом.

…Алабужев и двое отморозков с гауптвахты волокли по снегу плащ-палатку с отрезанной по край шеи окровавленной головой Ласточки. Поклажа была тяжелая, тащить было неудобно. Позади за волокушей на снегу оставалась кроваво-красная слюдяная дорожка.

Никакой жалости у них и отродясь не бывало. Мясники-изуверы. Набить бы брюхо поскорее, да пожрать-похавать

– Знатная будет похлебка, наедимся вволю, – приговаривал подлец и кровопиец Алабужев.

При этом весело, с задором похохатывал и вытирал о снег обагренные лошадиной кровью руки.

Как всегда незаметно из леса на гать ступили разведчики.

Не проронив ни слова, все столпились у головы Ласточки. Замерли.

Сильные и мужественные воины, притаив дыхание, неподвижно смотрели на закрытые глаза боевого товарища. Но не было уже жизни в объекте прекрасного земного очарования. Когда-то безумно красивые, вишнёвого цвета, бездонные глаза потускнели, а смерть замылила в них остатки жизни окружающей реальности. Кровью были напитаны когда-то красивые ресницы. Роскошная, а сейчас всклоченная липкой суспензией окровавленная грива была раскидана по снегу. Её скрученные в трубочку, уже не живые уши не слышали скупых всхлипов верных друзей-товарищей. Хотя, кое-кто, это, наверное, Колян не выдержал и рыдал навзрыд. Но людям по-прежнему, как под гипнозом, было невозможно отвести взгляда от грациозной шеи, когда-то мраморного цвета, а сейчас перепачканую месивом цвета красного кумача. Постепенно приходило осознание того, что перед людьми лежала неживая, нелицеприятно противная, мёртвая и окостеневшая плоть.

Все лицезревшие на пристанище смерти подавлено и удручённо молчали.

Смотри, не смотри на закрытые веки, но было понятно, что никто и никогда больше не увидит потрясающе красивых очей фронтового друга.

Никто и никогда не угостит её хрустящей корочкой хлеба.

Уже в который раз на войне ими наблюдался характерный финальный сюжет: смертный час живого создания, его агония и преставление. Они видели неизбежный летальный исход жертвы, которая только что, по божественному восприятию созидания была им ровней. А теперь вот получается, что угнетённая невинность, новая пострадалица переступила черту горизонта между жизнью и смертью, а они вот задержались, пока, на грешной земле. От этого понимания у людей возникало ожесточённое бессилие до скрежета в зубах.

Ладони сжимались в кулаки. И очень, очень хотелось сильно ударить. В кровь. В лепёшку размазать виновника трагедии, по случаю ротного мерзавца и советского боевого офицера, которому клейма негде было ставить от обилия содеянного несчастья, Василия Алабужева.

Вперед вышел командир разведчиков капитан Саблин. Не проронив ни слова, храбрец со всего маху ударил живодёра-свинью в лицо. Опрокинул в сырой снег, поганой рожей прямо в сугроб. Подойдя ближе, перевернул на спину и склонился над распластавшейся фигурой, придавив тело подонка своим сапогом о грудь.

Разведчик что-то процедил ему очень негромко, сквозь зубы видимо для того, чтобы посторонние уши не слышали.

Как по команде, без лишних слов и в одно мгновение каждый из подошедших разведчиков тоже отметился плевком в расквашенную физиономию ротного. Один, даже, что был повыше ростом, громадный детина высморкался на грудь отморозка и забросил носком сапога пригоршню сырого снега на его мордасово.

Двое извергов с гаупвахты кинулись врассыпную.

– Да я тебя под трибунал! – вскочив, орал ротный Алабужев. Жалко, беспомощно и бесполезно размахивал он пистолетом «ТТ», размазывая по своему лицу кровавые сопли.

Разведчики тихо, как и появились, внезапно исчезли в снежной завирухе.

Большие хлопья сырого снега под резкими порывами ветра быстро и навсегда укрыли от посторонних глаз следы маленькой трагедии большой войны.

Прощай на веки вечные незабвенная наша красавица Ласточка.

Тяжело, как никогда, было на душе у ездового Колчина. Сильно переживал он по поводу потери своего боевого напарника.

Но война продолжала свою смертоносную круговерть.

Опять же, согласно устава, ему в упряжь полагалась лошадь. Да и миномет в бою невозможно было использовать по назначению без двуколки.

К концу недели он наконец-то выбрался в интендантскую роту. Уже под вечер привел под уздцы серо-рыженькую мохнатую лошадку.

Кобылка сивка-бурка была небольшого росточка с длинными ушами и большими ресницами. Своей мастью смахивала на белку.

– Правда, в общих чертах, – посмеялись бойцы. Но, чтобы не сглазить, Колчин назвал ее Белкой. Всем окружающим новая кличка-имя кобылицы понравилась.

– А что, красивое прозвание для боевой лошади, савраски, – одобрили служивые.

К зиме стало порядком холодать.

Изредка, к ездовому Колчину заглядывали разведчики. Заходили, бывало, в блиндаж и усаживались кружком у буржуйки. Негромко переговаривались, сидели и грели руки. Иногда «сырой» кипяток пили. Иногда чайком баловались. Чаще всего сворачивали «козью ножку», дымили в пасть печки и у них невольно заходил разговор о том, да о сём.

Затем ребята замолкали надолго.

Просто сидели и смотрели невидящими глазами на раскалённый бок железной бочки. На мерцающий огонёк, видимый через щель вертушка заслонки. Лишь отблески пламени освещали их задумчивые лица.

Молчали про себя молодые люди. Мысли всякие нехорошие от себя отгоняли. Не проронив ни слова, все сопереживали. Понимали, как тяжело у каждого из них сейчас на душе. Думали свою думу парни. Ворошили в памяти минуты своего фронтового благоденствия.

Они никак не могли вычеркнуть из своего сердца бесценный предмет очарования и любви. Своё божество Ласточку.

Безусловно, сказочный и чудный символ мирной жизни их всех объединял. А теплота общения не отпускала. Вне всякого сомнения, образом несравненного счастья на земле для всех для них была самая лучшая на свете ездовая лошадь Ласточка.

Но фронтовая жизнь текла своей чередой.

Дни проходили за днями без перемен в ожиданиях полномасштабного наступления. А бои местного значения с капризным непостоянством то вспыхивали, то угасали. На передовой всё было, как всегда.

Однако, где-то под Новый Год немцы стали вновь проявлять инициативу, пороть горячку. Активничать.

Пришлось и нам суматошиться, огрызаться миномётным огнем.

В одной из таких боевых стычек неожиданно исчез ротный Алабужев.

Как всегда орал на всех, без конца суетился что-то на позиции. Был вроде рядом. И вдруг, не стало его.

Внезапно пропал без вести, подонок. Как сквозь землю провалился. Сгинул, сучара.

Вскоре, из особого отдела приехал следователь. Ходил, спрашивал всё, нюхался, нас допрашивал.

Но Алабужев так и не объявился на батарее.

Из штаба прислали нового комроты, старлея Филатова. Вроде, неплохой мужик с виду. Сказывали, что с понятием и справедливый ротный. Понапрасну людей на амбразуры не бросит.

Но поживём, увидим, как оно обернётся. Сами понимаете, всякое случается на войне и в жизни.

На разного рода пустяки мы уже не отвлекались. Да и некогда нам было. Судьба ротного Алабужева Василия, большой мрази и паскуды в человеческом облике нас уже не интересовала.

Так и живём мы, по сей день с воспоминаниями о боевом товарище Ласточке.

…………………………………………………

Мой дядя Краснопёров Михаил Алексеевич (03.11.23—01.02.13), родной брат моей мамы, полковник запаса прошёл всю Великую Отечественную войну и участвовал в разгроме японской Квантунской армии.

В то время очень многие хотели летать, но не всех брали в лётные училища по состоянию здоровья. А у молодого Михаила самочувствие было отменным, друзьям на зависть. Поэтому, когда он в 1940 году поступил в аэроклуб, что в городе Сарапуле, все деревенские земляки из Афонино-Бобровки просто обзавидовались. Однако его мама (моя бабушка), Ефимья Гавриловна Краснопёрова (Кирьянова) категорически возражала

– Если с трактором что случится, то механизатор по родной земле дорогу всегда до дому найдёт. А если у самолёта поломка в небе произойдёт, опереться на родную земельку уже не получится.

Друзья, как один, были категоричны

– Дурак, Мишка. Девки любят лётчиков! В то же время земли, города новые увидишь!

Но Михаил очень любил свою маму и беспрекословно выполнял её советы.

Однако, грянула война. В 1942 году по весне в Сарапул приехал «хозяин» из танковой части. Местный военный Комиссариат начал набор 18-ти летних юношей в бронетанковые войска. Михаил, вместе с призывниками прямым ходом отправился в Челябинск, на тракторный завод. Уже здесь, сформированные в экипажи, они самостоятельно получили новенькие Т-34.

Далее всё разворачивалось стремительно. На фронте танкистов, без всякого длительного обучения, сразу бросили в бой, в самое пекло войны.

«…Сражение был ожесточённым. Возможности оглядеть местность и выбрать правильную позицию, просто не было. Танки, что справа или слева горели чёрными факелами. Мой водитель резко взял на взгорок и наш танк заглох. А навстречу нашей машине неспешно выкатывался фашистский Т-6, «Тигр». Подумалось, что это последнее моё видение. «Хана» дело, гибель верная! Но тут, я вспомнил о дымовой шашке, прихваченной накануне боя. Быстро приоткрыв люк, забросил её на вентиляционную решётку своего моторного отсека.

Немецкий монстр, посчитав нас уничтоженными, дал заднюю скорость.

…Меня тошнило, когда приходилось выковыривать из гусеничных траков фрагменты человеческих тел. Не определить, немецкое это мясо и кости или русского красноармейца. Никак не мог привыкнуть. Но, члены экипажа уважали своего командира. Поэтому от этой крайне неприятной процедуры я был командой освобождён».

Мой дядя Миша немного рассказывал о войне. На эту тему он был крайне немногословен. Только изредка от него можно было кое-что услышать.

А папин друг Андрей Павлович Бызгин работал в Кечёвской восьмилетней школе учителем. Жил в пятом доме с краю в деревне Среднее Кечёво. Как раз на улице вдоль дороги со стороны Ягана, что вела к мосту через речку Кечёвку. В дожди полотно, идущее от моста, напитывалась влагой, и глиняная размазня не позволяла технике и обозам подняться по крутющему Среднекечёвскому взгорку. Зато по снегу с него одно удовольствие было на лыжах кататься.

В зимнюю стужу, деревянная восьмилетка обогревалась печным отоплением. Но мы, ученики, во время уроков всё равно здорово мёрзли. Андрей Павлович одевался практично и тепло. В вязаном тёплом свитере и овчиной душегрейке.

На всю жизнь я запомнил его до умопомрачения красивые белые чесаные валенки (чёсанки). Для прочности, пятки у них были подшиты кожаными запятниками, коричневого цвета. Он тоже гордился ими. А по холодам в весеннюю распутицу надевал на них чёрные лакированные калоши. Красота была неописуемая!

Андрей Павлович был единственным на всю округу обладателем белых чёсанок с лакированными калошами. Мы, это школьные сорванцы, точно приметили.

Андрей Павлович слыл замечательным человеком. Он преподавал историю и был строгим учителем. В класс он заходил стремительно. Невысокий, сухопарый по-фронтовому подтянутый. В левой руке у него были учебник и тетради, а правой руке, как правило, находилась указка с заострённым верхом. Ею он тыкал в карту и показывал территории подлежащие дальнейшему коммунистическому освоению. Идеям партии мы все привыкли беспрекословно верить. Никто не возражал, даже пикнуть не смели. Мы побаивались учителя Бызгина. Любимчиков у него не было и «спуску» ждать не приходилось.

Но, я-то знал, какой жизнерадостный был в быту Андрей Павлович. Заядлый курильщик и балагур был интересным собеседником и заразительно, громко хохотал на всю округу. Когда у папы заболел зуб, он смеялся над ним и говорил, что в Малой Пурге ещё те врачи-живодёры практикуют. То ли дело у них на фронте. И зубного порошка не полагалось, и зубы крепкими были. При этом он улыбался и показывал два ряда замечательных крепких зубов. А моему папе приходилось ехать на лечение поездом через Агрыз (ТАССР) в ближайший зубной кабинет, который располагался за тридевять земель в райцентре, в Малой Пурге.

Его жена Полина Ивановна, урождённая казачка, мамина подруга была школьным библиотекарем. Её и мою маму Полину Алексеевну звали «две Полины неразлучницы».

Иногда папа уходил в гости к Андрею Павловичу. Однажды, он пришёл весёлый, улыбчивый и очень добрый. Угостив меня ирисками «Золотой ключик» улёгся отдохнуть на диван, что возле окон. В то лето стояла жара и от мух, спасу никакого не было. Папа на них не обращал никакого внимания. Он всегда говорил, что любая свободная минутка на фронте была дана им для отдыха. И ничто не могло помешать солдату, выспаться. Этому принципу он следовал и в мирной жизни.

Вот и сейчас папа прикрыл лицо сестринской Таниной распахнутой газеткой «Пионерская правда» и захрапел. На газету тотчас устроилась стайка мух.

Я подкрадывался очень медленно, лишь бы не разбудить папу. Надо было всего лишь тихонечко отогнать мух. Ну, а я, видимо, перестарался.

Взмахнув кухонным сырым вафельным полотенцем, со всего маху ударил по зловредным насекомым.

Папа вскочил, как ошпаренный и закричал

– Рота-а-а, к бою! – и тут же рванул к дверям.

Через пару шагов до него стало доходить, где он и что произошло.

А куда же, всё-таки подевался его пострелёнок, виновник «тревоги»?

Но я тихо сидел под кроватью с панцирной сеткой, что располагалась за печкой и не смел шевельнуться.

…Постепенно мы оба заснули. Каждый на своём месте.

Сквозь сон я слышал, что пришла мама, и они вместе стали искать меня. В конце-концов нашли. Папа вытащил из-под кровати, ласково взял на руки и уложил в мягкую кровать с периной, что находилась за сервантом. А мама тихо ругала папу за то, что он опять «гостевал» у Андрея Павловича. Опять же за то, что по приходу своим видом напугал сына, что тот аж спрятался под кроватью.

Эх… Знала бы мама о моём баловстве.

Бывало, оба фронтовика собирались у нас на кухне. Так назывался закуток между печкой, ситцевой занавеской и углом избы. Они тихо вели беседу, слегка громыхали посудой, стеклом. Курили по очереди, выпуская дым в приоткрытую печную дверцу. Места там было мало и им приходилось по очереди, сидя на корточках наклоняться и пускать струю дыма прямо в печную пасть.

Когда я наблюдал за ними, это волшебство завораживало.

Моя кровать находилась прямо за занавеской, и я частенько был в курсе их разговоров. Особенно впечатлила меня история, где Андрей Павлович вытаскивал из подбитого танка заживо сгоревших друзей, тела которых месяц находились на ничейной территории.

А что было делать, если штрафников поблизости не было. Да и танкисты сами в смертниках постоянно ходили.

Под знойным, палящим солнцем, одетые в броню танка трупы разбухли и, чтобы достать их пришлось распиливать ножовкой по частям. Руки, отдельно отрезанные ноги, головы, тела распиленные на куски вытягивали гужевыми вожжами. Смрадную человеческую требуху заталкивали в вёдра с солярой, чтобы меньше воняло и тоже тащили туда, наверх в командирский люк.

В общем, сами понимаете, как это было тяжело вспоминать взрослым мужикам. А мне в то время было ничего, совсем даже не страшно. Я даже представить себе не мог, как это так человека и по частям. Короче, всё это ерунда какая-то и не могло быть в реальной жизни.

– Не дай бог такое увидеть и так закончить, брошенным и всеми забытым – говорил Андрей Павлович, – помянем фронтовых товарищей. Не чокаться, не чокаться. Ложкой, ложкой говорю, кушай.

Полина Ивановна о боевых заслугах своего мужа не догадывалась. Я тоже, спустя годы, спросил свою маму о том, что хотел бы знать, где воевал мой отец? К моему великому удивлению, разочарованию и расстройству она даже не знала, что папа воевал на подступах к Ленинграду. Тонул, гнил, и, будучи раненным, валялся окровавленным в Новгородских болотах. Эх, эти женщины… В послевоенные годы не до ласк и разговоров им было.

У меня сложилось устойчивое мнение, что реально воевавшие фронтовики все, сплошь и рядом старались не беспокоить своими воспоминаниями мирных людей. Слишком всё было страшно. Зато было не остановить в рассказах обозников, тыловиков и всякую остальную литерную «рассаду».

А, между прочим, фронтовая биография Андрея Павловича Бызгина тесно переплеталась с бронетанковыми войсками легендарного генерала Батова и битвой на Сталинградском направлении.

Когда папа и Андрей Павлович встречались, их разговоры и воспоминания были долгими, тягучими и нескончаемыми.

Кое-какие сведения мне довелось уловить и получить воочию.

Почему мы проигрывали танковые сражения?

Прежде всего вам надобно выбросить из головы сложившиеся стереотипы. Объясню, как выживал в бою танк Т-34.

Да-да, вы не ослышались, именно выживал. Сейчас расскажу, тогда и поймёте.

Гидравлики у Т-34 не было. Вся механика производилась за счёт рычагов. Даже при стоячем танке было очень сложно передвинуть кулису коробки передач (ККП). Поэтому передачу втыкали вдвоём, в четыре руки вместе со стрелком, располагавшегося справа от водителя.

На ходу переключить скорость ККП было не возможно.

Понижающего редуктора не было. Отсюда трудные препятствия преодолевали задним ходом, вследствие самого низкого передаточного числа.

На шоссе танк трогался сразу с четвёртой передачи, а по пыльнику двигался на третьей. Для боя существовала «универсальная» вторая, если без ограничителя, то «разгонялись» до 25—30 км/час.

Но при любой скорости воздушных фильтров хватало лишь на 50 километров. В любом случае после «полтинника хода» обслуживание требовалось для того, чтобы прочистить масляные фильтры и дозаправиться.

Плавный ход отсутствовал. Для наведения орудия и выстрела танку полагалось качнуться на тормозах и замереть, после чего его долго болтало.

Ствол прыгал вверх-вниз и никак не мог успокоиться.

Возможность тщательного прицеливания и точного выстрела была исключена. Орудийного стабилизатора у него никогда не было.

Поэтому, как только танк останавливался для выстрела, а ему это сделать было крайне необходимо, его тут же поджигал противник. 3—5 выстрелов немецкими подкалиберными снарядиками 37 мм вполне хватало, чтобы полностью обездвижить бронированную машину. Снаряды легко пробивали броню и кувыркались внутри коробки танка, высекая из советской брони страшно ранящие осколки.

Обычно всё заканчивалось смрадным факелом. В худшем случае взрывом внутри, которым вырывало с «мясом» башню и в клочья разрывало и сжигало пламенем всё, что могло гореть, плавиться, начиная с двигателя, комплекта боеприпасов, топливных и масляных путепроводов, заканчивая телефонными проводами и легкосплавными системами наведения. Человеческий материал для мартеновского огня здесь был несущественным, вторичным ресурсом.

Выхлопные газы уводились позади самого корпуса в землю. Поэтому по пыльным полевым дорогам, либо по снежникам в колоннах двигаться было совершенно не возможно. Идущим следом танкам облако пыли или снега забивались в открытые лобовые люки. Видимость была нулевой, а всё движение происходило скорее на инстинктах, нежели в соответствии с технологией перемещения и учётом дистанции.

Ад кромешный!

В связи с этим, хроникёры очень не любили снимать «кино» про движущиеся на марше колонны танков Т-34.

Профессионалы считали, что Т-34 был самым разболтанным, демаскированным и грохочущим танком Второй мировой войны.

– На поле танки грохотали.., – и это всё о нём, о самом массовом танке Второй мировой войны. А другой, аналогичной альтернативной системы у РККА не было.

При выстреле из казённика и стреляной гильзы выделялся токсичный и ядовитый газ. Тряпочный гильзоуловитель, почти сразу же прогорал и гильзы падали на дно. От ядовитой вони, через 3—5 выстрелов можно было потерять сознание, что и происходило периодически с экипажем.

Поэтому, заряжающий подавал снаряды из боекомплекта расположенного на дне, а после выстрела голыми руками (перчатки были не положены) выбрасывал раскалённую стреляную гильзу мимо командира (если получится) прямо в открытый башенный люк. Если промахивался, гильза рикошетила обратно и прилетала прямо в голову заряжающему. Хорошо, если горячий кусок металла башку ему не сносил.

Каким же ловким, сильным и жизнелюбивым оптимистом должен был быть заряжающий в танке!

Стоя на боевых снарядах, он одновременно отпинывал дымящиеся невыброшенные гильзы, следил за тем чтобы не зажевало башней фуфайку и чтобы голову свою любимую не расплющило при повороте верхней части брони.

При вылете гильзы из казённика пушки следовало быть особенно вёртким, чтобы в лобешник не схлопотать, иначе мозги вылетят из черепушки, а саму кумекалку запросто оторвало бы.

Неоспоримый факт. Т-34 был самым тесным танком мировой войны. Танкисты буквально сидели друг на друге и обслуживали боевую машину локоть в локоть, упираясь коленями и мешая выполнению профессиональных обязанностей соседа.

А вы в документальных фильмах видели, чтобы Т-34 стрелял на ходу? Я лично нет. Потому что он по определению не мог этого сделать прицельно. Если за горизонт, то, пожалуйста.

Т-34, как и КВ-1 были хороши только при стрельбе из засады, башней выше земляного бруствера. Но это обстоятельство командиры практически не учитывали. Танк был создан для продвижения вперёд. Значит, о тактике войны из засад не могло быть и речи.

Основа основ боевой тактики русского танка, это движение. Поэтому, приказ был только вперёд!

У стрелка курсовой пулемёт калибра 7,62 мм имел очень небольшой угол обстрела и был крайне неэффективным (впоследствии ликвидирован).

Его «яблоко» легко вышибалось немецким противотанковым снарядиком 37 мм. Считалось, что стрелок просто катался в танке «пассажиром». Его главенствющей задачей было при остановке помочь механику переключить рычаг скоростей.

Правда стрелок в большинстве случаев и погибал первым. Он был зажат у брони справа от водителя и ему не хватало секунды-другой, чтобы вытащить своё тело в передний люк после механика, либо в верхний вслед за командиром и заряжающим.