Текст книги "Ворота судьбы"

– Ну да, останки, во всяком случае, здесь были найдены, а зверей – и след простыл.

Таежная буржуйка

1

Только на третий день к вечеру добрались мы, наконец, до этого заповедного, до этого желанного, до этого треклятого порога по имени Кукшин.

Районному охотоведу Михаилу Андреевичу Медведеву стало известно, что в верховьях таежного Амыла «балуют» любители сохатинки, залетевшие туда вертолетом из Абакана. Естественно, без лицензий. Поскольку у охотоведов пока нет авиации на вооружении, Михаил собрался «в верха» на самодельной дощанке с мотором и пригласил меня с собою. Так сказать, от общественности. Выпавшему случаю я обрадовался несказанно. Побывать на Кукшине хотя бы раз в жизни удается далеко не каждому. А на тех, кому посчастливилось увидеть истоки Амыла в самом сердце Саян, в наших местах смотрят с почтением и завистью.

В первый день часов пятнадцать кряду летели мы на «Вихре» почти без остановок. Река была пока достаточно глубокой, с обилием плесов, мотор тянул ладно, и моторист Иван Якимов еще не чувствовал усталости. Лишь в потемках приткнули мы лодку к галечной косе, наскоро пожевали хлеба с луком и салом, чуток прикемарили у костерка, и утром снова, еще до солнца, дернул Иван за поводок своего ретивого «Вихря», и тот зафыркал, заржал радостно и опять понес нас вверх по стеклянной реке.

Правда, в этот день мне уже не пришлось сиднем сидеть в носу лодки для противовеса и меланхолично созерцать вереницы облаков, бесконечный строй лесного воинства, подступавшего к самой воде, и стайки непуганых уток, покачивавшихся на волнах. Берега становились все выше и круче, река сужалась, точно сжимаемая ими, и все более походила на бурный горный ручей. Иван то и дело сбавлял обороты, поднимал мотор, обнажая винт, и мы с Михаилом тотчас вскакивали, хватали длинные шесты и работали ими, полка не проталкивали лодку между камней и мелей. Но подчас на шиверах и перекатах река была столь мелкой, что днище скоблило по гальке, и тогда я, расправив голенища болотных сапог, прыгал в воду, кидал на плечо причальную цепь и тащил лодку по-бурлацки, а Михаил изо всей мочи налегал на шест.

К вечеру второго дня, вконец измочаленные, добрались мы до безымянного подпорожка, предваряющего грозный Бесинский порог, вошли в бухточку чуть пониже впадения речки Бесь в Амыл, и Иван напоследок с удовольствием поддал «Вихрю» оборотов, так что лодка, словно пришпоренная, кинулась к берегу и выскочила на песчаный откос сажени на две. Видно было, что здешние места ему хорошо знакомы. Он много лет работал нештатным охотником в райпотребсоюзе, по Беси простирался его промысловый участок, а в устье речки, на стрелке, стояла охотничья избушка. В нее-то и пригласил нас Иван широким жестом гостеприимного хозяина.

Избушка оказалась довольно новой, бревенчатой, со светлым оконцем под тесовой крышей. Она скорее напоминала дачный домик, чем охотничье зимовье. Особенно внутренней чистотой и уютом: лежанка, стол – все было сделано добротно, обстоятельно. Правда, хозяйский глаз тотчас обнаружил следы незваного гостя, побывавшего здесь не столь давно. Опрокинута железная печка, разворочены дрова, свалена под лавку нехитрая посуда… Но запас провианта, подвешенный к потолку, остался цел. Медведь не дотянулся до лакомого мешка. Видимо, ростом не вышел.

В избушке мы славно поужинали горячим супом, выспались вольготно, как дома. И кстати. Ибо третий день похода оказался самым трудным и изнурительным. Мотор теперь запускался лишь изредка, когда позволяла глубина. Большей же частью приходилось орудовать шестами, держась ближе к берегу. Уклон реки теперь был виден невооруженным глазом, и она все больше напоминала стремительный вешний поток. В конце дня пошел дождь, частый в этих вершинных местах.

В довершение ко всему у Михаила сломался шест, и теперь он, беспомощно тыкая обрубком в кипящую воду, все громче отдавал команды держаться то «к берегу», то «речнее», но сквозь нарочитую бодрость его голоса явно проступали тревожные нотки. Лодку все чаще ударяло о невидимые камни. Мы с Иваном работали шестами, как галерные рабы.

Лес по берегам становился все угрюмее, тучи нависали все ниже и беспросветнее. Сгущались сумерки. Мы шли почти ощупью. Иван предложил было пристать к берегу, чтобы заночевать под первым кедром, но Михаил и слушать его не захотел. По его расчетам, недолго оставалось тянуть до старой охотничьей избушки, где можно будет подсушиться и почеловечески отдохнуть. Однако мы гребли, а ее все не было.

Наконец, когда за очередной излучиной река еще круче стала забирать вверх, вдали как бы рассыпаясь на ручьи меж валунов, а ближе к нам свиваясь в мощный бурав, Михаил трубно закричал, указывая обломком шеста на камни, торчащие из воды, точно идолы на острове Пасхи:

– Кук-ши-ин! Греби к берегу, к большой пихте!

Шест сам ожил в моих руках. Чувство обретенного спасения, испытываемого мною в эту минуту, придало сил.

2

Избушка оказалась жалкой развалюхой, ушедшей по колено в землю. На пологой крыше, поверх жердей и бересты прикрытой дерном, вымахала огромная трава. Чуточное оконце было выбито. Приставленная дверь, заросшая бурьяном, с трудом открылась. Из избушки, как из бросовой норы, потянуло сыростью и гнилью. Иван щелкнул фонариком. Узкий луч высветил в пустоте только черные с плесенью стены, низкие нары из щербатых жердинок и колченогую, до дыр изъеденную ржавчиной железную печку.

Но все же это было убежище. Мы внесли рюкзаки, растопили неказистую «буржуйку», выведя короткую трубу прямо в оконце, согрелись, подсушили обувь и одежду, сварили чайку… Жить стало куда веселее. И шум дождя, полоскавшего во мраке за ветхими стенами избушки, теперь казался даже приятным, умиротворяющим. Нас обогрела, накормила и развеселила поистине чудо-печка, занесенная в эти кромешно глухие места Бог знает откуда. Мы были благодарны и тому, кто смастерил ее когда-то, и тому, кто затащил сюда за сотни километров по тайге, по горам, по порогам.

Когда расположились на ночлег на шатких нарцах, мне выпало место с краю, со стороны печки, в которой еще постреливали дрова, припасенные кем-то по доброму таежному обычаю и оказавшиеся так кстати. Несмотря на усталость и отступившие волнения, я уснул не сразу, а еще довольно долго лежал, наслаждаясь теплом и покоем, и пристально смотрел на огонь, который пульсировал за тонкой дверцей печки. Вспоминалось детство. Зимний вечер в отцовском доме… Весело топится голландка. От нее волнами идет тепло по темной горнице. Кругом ходит пламя в оконце поддувала. На полу пляшут отблески огня…

И вдруг светящийся ряд небольших фигурных отверстий по низу печной дверцы, служащих поддувалом, показался мне очень знакомым. Я уже видел где-то эти уголки и овальчики, при внимательном рассмотрении образующие буквы. Но где? И откуда мне памятно это слово, проступившее вдруг светом в темной лесной избушке на курьих ножках – СЕЛИН? Неужели – Андрей? Тот самый, по кличке Ас?

3

Неисповедимы пути Господни…

Где-то, наверное, в начале пятидесятых, когда хлынула сельская молодежь на заводы и стройки, уехал из нашего Таскино Гриня Кистин, живший наискосок от нас, в далекий Красноярск и поступил там в ФЗУ при «Красмаше». На первые же каникулы он прибыл домой не один, а с новым городским приятелем Андреем Селиным. Это был темноволосый кудреватый паренек небольшого роста, но крепкий в кости, жилистый и подвижный. Собственно, он не был городским. Родом из соседнего поселка, Андрей вырос сиротой, живя то в детдоме, то у дядьки-бобыля, а после школы без раздумий подался в «ремеслуху». Она решала все проблемы неприкаянного подростка – давала стол, и кров, и обмундирование, а главное – ремесло.

Андрей в Таскино как-то сразу пришелся ко двору. Его даже не отлупили местные парни, когда он впервые появился в клубе. А это было большой редкостью, ибо всякого приезжего новичка, в особенности – городского, по неписаным законам деревни, для начала обязательно проверяли «на кулак». Андрей же обошелся без «крещения». И не потому, что находился под опекой авторитетного Грини, а просто не подал ни малейшего повода для раздражения местных драчунов. Он не выглядел смиренной овцой, но и не был ни выскочкой, ни задавалой. Держался со всеми просто и доброжелательно. Не козырял жаргоном, танцевал без «финтов». А когда подпитый гармонист куражливо отложил хромку, сославшись на усталость, Андрей молча взял ее в руки и сыграл фокстрот и вальс, да так, что к хозяину разом вернулась бодрость.

Словом, деревня Андрея приняла. Мне, приятелю младшего Грининого брата Кольки, в эти дни случалось бывать у Кистиных. Там я впервые в жизни увидал, как под человеческой рукой на плоском листочке бумаги могут появляться невероятно выпуклые, точно живые, картинки – скачущие лошади, танцующие барышни, плывущие по волнам корабли. А в альбоме своей сестры я вскоре нашел такую Коломбину с пышными волосами и горячими глазами, что не мог оторвать от нее взгляда. Впрочем, в альбомах других деревенских девушек появились Коломбины ничуть не хуже.

Но не это было главное, чем прославился Андрей на селе. Приехав погостить и отдохнуть к товарищу, он однако не стал лежать с книжкой на сеновале, а на другой же день занялся полезным делом. Как-то Гринина мать, тетка Таля, заикнулась в разговоре, что надо бы, мол, заказать к зиме новую буржуйку для горницы, и Андрей тотчас вызвался помочь:

– Сами попробуем на досуге…

Таля сперва отнеслась к его словам с недоверием, мол, зелен еще парень для столь серьезного дела, как бы не испортил припасенную жесть. Но Гриня заверил, что его друг-жестянщик хоть куда, сам заводской мастер хвалит его руку.

С великодушного разрешения Кольки мне довелось посмотреть вблизи на Андрееву работу. С утра до вечера я проторчал под навесом, где, склонившись над кобылиной, усердно гнул и резал жесть молодой мастеровой, и так примелькался ему, что он стал дружелюбно беседовать со мной. А когда Гриня, ходивший в подмастерьях, отлучался на время, даже просил меня подать то молоток, то бородок. Печку он сделал и впрямь что надо: аккуратную, со скошенными углами, с выгнутыми, как у венского стула, ножками, с конфоркой, закрываемой не простым кружком, а сложной крышкой-заглушкой с бортиком и ручкой крендельком.

Но с особенной ловкостью и фантазией была сделана дверца печки. Навешивалась она на прочном сплошном шарнире, вроде рояльной петли, закрывалась изящной щеколдой, заводимой за крючок с хоботком. А ось рычажка была украшена жестяной ромашкой. Поддувалом служили уголки и полукружия по основанию дверцы. Признаться, я не сразу понял, что это – буквы, пробитые в жести. Но когда догадался, тотчас сложил их в слово – СЕЛИН. Это была фамилия Андрея – подпись мастера под своим изделием и своеобразное личное клеймо.

Печка та вызвала в деревне много толков. Андрей, наверное, уж и не рад был, что показал свое ремесло. Заказы посыпались один за другим. Сначала решила воспользоваться случаем Талина родня, потом – ближние соседи, а там и дальние. Тем более, что платы за работу Андрей не брал, даже злился, когда ему навязчиво совали деньги или предлагали «на худой конец» бутылку. Особый разряд заказчиков составили наши деревенские охотники, после того как одному из них мастер сделал «походную буржуйку», небольшую, удобную, легко укладываемую в рюкзак вместе с набором труб и патрубков. В таежной избушке такой печке цены нет. Да и в простой палатке она при случае не лишняя…

Все каникулы провел Андрей во дворе под навесом с молотком и зубилом в руках. Круг жестяных работ его все расширялся. Он мастерил и самоварные трубы, и печные – со «шлемами» для украшенья крыш, и водостоки, и противни, и заслонки, и лейки, и масленки, и воронки… И на каждом из этих изделий тоже ставил свое клеймо. Правда, в сокращенном варианте – «АС», употребляя «развернутый» лишь для буржуек, остававшихся его главными изделиями.

Он мастерил их и на второе лето, когда снова приезжал к Грине погостить, и потом, уже работая слесарем на заводе, даже если на считанные дни заглядывал к нам. Но с годами он наезжал все реже, хотя деревня наша ему стала, как своя, и все люди с ним здоровались, как со старым знакомым, с уважаемым мастером.

Тому охлаждению было свое оправдание. Прежде парня тянули к нам не только Гринины полати да благодарные заказчики на жестяные изделия, а была у него в селе тайная зазноба, о которой, разумеется, все прекрасно знали. Хотя бы потому, что бесчисленные Коломбины, нарисованные им в альбомах таскинских девок, определенно смахивали на Машу Болотную, сельповского экспедитора дочь. Маша была и вправду хороша собой и хотя с прохладцей относилась к робким ухаживаниям Андрея, но, говорили подруги, оставляла ему известные надежды. А потом вдруг, вернувшись с курсов продавцов из Абакана, выскочила за Федю Спирина, механизатора, назначенного бригадиром, хотя прежде была к нему вроде вообще равнодушна…

Словом, Андрей, уязвленный непостоянством женского сердца, забыл дорогу в Таскино. Но село о нем помнило долго. Да и теперь еще вспоминает. Если попадется кому под руку старое жестяное изделие с чуть приметными буквами «АС», он внимательно осмотрит его, ощупает и скажет с уважением: «О, Андреево клеймо! Добротная штука». Да если даже и стерлось оно совсем, это клеймо, знающий человек по виду вещи определит руку мастера-аса.

4

Все это вспомнил я, лежа на приземистых нарах в тесной охотничьей избушонке, заброшенной за многие сотни верст не только от Красноярска или Таскино, но от всякого человеческого жилья, и глядя с радостным удивлением на сквозившую из темноты желанным светом и теплом фамилию знакомого мне мастерового человека.

Прикинув пролетевшие годы, я невольно усомнился в том, чтобы жестяная печурка смогла сохраниться с тех теперь уже далеких дней. Оставалось предположить, что она была сработана Андреем не в ранний «таскинский период», а много позже и попала сюда неведомыми путями каких-нибудь пять-шесть лет назад. Значит, еще живет и трудится где-то Андрей Селин, артист жестяного дела, творец оригинальных «походных буржуек» для нашего таежного промыслового люда, и все так же искусна и тверда его рука.

Впрочем, вполне возможно, что он уже давным-давно не жестянщик-художник, а какой-нибудь «человек с положением» или, по нынешним дням, «с капиталом», и печку эту сделал просто ради забавы, собираясь сюда, к знаменитому Кукшину, в отпускное путешествие на охоту, на рыбалку со знакомым таежником. Но все же по-прежнему поставил свое клеймо на печной дверце как знак того, что ручается за качество изделия и гордится своим изначальным ремеслом не меньше, а, может, даже больше, чем всеми нынешними портфелями и капиталами.

Мельница времён

Поход на речку Безымянку

Последним моим открытием в окрестностях нашего селенья была водяная мельница.

Годам к десяти-двенадцати я вместе с друзьями, неутомимыми землепроходцами, уже измерил вдоль и поперек все поля, леса и косогоры. Побывал в самых отдаленных и заповедных местах – в Уджейских логах с их топкими моховыми болотами, на Скрипкином озере, славном утиными базарами, на горе Градунчихе, откуда в ясный день видны райцентр Каратуз Казачий и гольцы Саян за ним, даже летом сверкающие ослепительно белыми снегами. Узнал все крестьянские работы – как пашут и жнут, как мечут сено, доят коров, стригут овец и объезжают молодых коней. Постиг тайны многих редких ремесел, заглядывая в кузню и столярку, в шорню и пимокатку…

Но мне долго не удавалось ознакомиться с мельницей. Она располагалась не просто далеко, а в местах, негласно «принадлежавших» пацанам с другого конца села. Стояла на небольшой, но быстрой речке Безымянке, которая только начиналась на нашенских землях, а далее текла к деревне Худоноговой, в соседний Минусинский район. В общем, мне с моими приятелями туда не лежала дорога. Побывать там с отцом тоже не получалось. Как и многие мужики, он обычно ездил на мельницу осенью, после уборки хлебов, чтобы до ледостава намолоть «новины». Или весной, когда мельничный пруд распирало от полых вод и жернова крутились без перерывов. Но меня в эти поры держали школьные занятия.

И все же мечта моя сбылась. Припозднившись с весенним помолом, отец засобирался на мельницу июньским летом, когда я уже гулял на каникулах, вольный, как птица, и сам пригласил меня с собой. Сборы он начал с вечера. Я вызвался помочь ему провеять пшеницу. Двумя руками крутил нашу колченогую сортовку, менял ведра под желобками для зерна и охвостьев, держал мешки, в которые отец ссыпал очищенную пшеницу. Их получилось целых два, да еще с гаком. И когда наутро меня разбудили, чтобы ехать на мельницу, то я увидел, что этот гак – в полмешка с лишком – отец нарочно поставил в дрожки поверх пузатых кулей и подмигнул мне поощрительно:

– Твой привесок. От прошлогоднего заработка.

И хотя я понимал воспитательные уловки родителя, мне было приятно увидеть свой пай, приготовленный к помолу. Тем более, что я и впрямь минувшим летом неплохо потрудился на сенокосе – возил копны на старой кобыле Мухортухе и заработал двадцать три трудодня и сорок соток. Рядом с ним, с этим привеском, и усадил меня отец, когда взял в руки вожжи, чтобы тронуться в дальний путь, к Минусинской грани.

Мы проехали вдоль всего села. Я очень сожалел, что мои друзья еще дрыхли в этот утренний час и не видели меня, восседавшего на мешках вроде «медвежонка на плоту» в городошной фигуре. Как бы они позавидовали мне, ехавшему на водяную мельницу! Неважно, что многие из них уже бывали там – поездки на мельницу всегда оставались желанными и почетными.

Спустились под Шелехову гору, зимой служившую катушкой, не спеша одолели долгий Петуховский тянигус и выехали за поскотину. Здесь начиналась уже как бы другая страна, подстепная, называемая Минусинской котловиной.

И если прежде, равнодушно скользя глазами по знакомым дворам и деревьям, я было стал позевывать, то теперь разом оживился, завороженный панорамой, открывшейся перед нами. Отсюда, с возвышенных пашен, видно было все наше селенье, с сизыми дымками над крышами, с рыжей горбушкой Татарской горы за огородами, с голубой змейкой Тиминой речки у её подножия, с белыми коровниками у околицы… И все это – в окружении зеленых рощиц, две из которых, ближе других шагнувшие к домам, были сельскими кладбищами – «мирским» и «староверским».

Видом на наше село мне доводилось любоваться и ранее, с той же Татарской горы или с пожарной вышки. Но, кажется, так широко и величаво оно смотрелось только с этих полей, через которые уходили от нас самые дальние и влекущие дороги – к реке Тубе, оглашаемой настоящими пароходными гудками, к старинному городу Минусинску и на колхозную водяную мельницу. Эта третья дорога пролегала под Мельничным маяком, давшим название всему здешнему урочищу, которое отличалось хлебородностью полей и грибными березниками, и рясной клубникой на залежах между ними. Но хлеба еще были всходами, клубничники на солнечных полянах лишь начинали цвести, а грибами в лесу вообще не пахло, потому все мое внимание было отдано маяку. Прежде я видел его только издали, черневший на горизонте буквой «А». Но теперь, когда мы подъехали к нему совсем близко, маяк удивил меня своими громадными размерами. К тому же оказалось, что он стоял не на двух, а на четырех ногах из кантованных бревен, имел не одну, а несколько поперечных обвязок и завершался шпилем, на котором в этот миг сидела крупная крючконосая птица, похожая на коршуна.

– Канюк! – махнул отец кнутовищем в её сторону. – Сусли-чат высматривает.

И темно-бурый канюк, словно в подтверждение своего прозвания и ремесла, встрепенулся, снялся со шпиля, пронзительно заканючил «ки-и», «ки-и-и» и поплыл над полем, изредка останавливаясь в полете и тряся крыльями.

Но вот изумрудные поля кончились, дорога пошла по лысоватому холму, и вскоре перед нами открылся широченный лог с крутым спуском. Над узкой дорогой нависал глинистый обрыв, изрытый норками береговушек. Внизу ложбину пересекала высокая плотина, подпиравшая пруд, истоки которого уходили в ивовые заросли. На другом, более пологом берегу зеленел березовый лес с вкраплением черемуховых куртин. А у самой плотины возвышался башней бревенчатый амбар с крутой крышей. Верхнюю часть его соединяло с плотиной подобие мостков на сваях, а к нижней, прямо в раскрытые двери, вела извилистая дорога. От башни исходил шумный плеск воды и словно бы чье-то частое дыханье.

– А где водяное колесо? – спросил я, сообразив, что высокий сруб и есть мельница.

– Там, за амбаром, – махнул отец.

Он приостановил лошадь, взял стежок, лежавший в телеге, и вставил между спицами задних колес.

– Притормозим, чтоб Карька воз не растрепал.

И мы начали спускаться к мельнице, оставляя на красноватом суглинке торные полоски от пошедших юзом колес.

Внизу отец растормозил телегу и повернул к мельничному амбару. Из него в ту же минуту вышел бородатый мельник Евсей Белых, наверное, чтобы посмотреть, кого Бог послал. А я, движимый любопытством, соскочил на ходу с дрожек и помчался вдоль плотины к висячим мосткам, соединявшим её с верхом амбара, за которым скрывалось таинственное мельничное колесо.

Тайна водяного колеса

Первым, что поразило меня, был длиннющий деревянный желоб со стремительным потоком, словно бы закрученным в сверкающий жгут.

Поток этот брал начало у приоткрытых вешняков – дощатых заслонок, выпускавших воду из пруда. Затем входил в покатый желоб, пересекал плотину и далее, все набирая скорость, летел в нем, подвешенном на столбцах, уже как бы по воздуху, покуда не обрушивался на огромное деревянное колесо – по касательной сверху.

Водяное колесо оказалось даже громадней, чем представлялось мне из восторженных рассказов приятелей, видевших его. Оно было как бы двойным – состояло из двух параллельных ободьев, соединенных поперечными корытцами. Наверху они мгновенно наполнялись водой, бившей из желоба, и уходили вниз, крутя таким образом колесо. Внизу вода выливались из них, снова превращалась в речку Безымянку и убегала в тальники.

Этот приводной механизм нашей мельницы, игравший на солнце радужными брызгами, так восхитил меня и грубой простотой, и тонкой хитроумностью, что мне захотелось немедля поделиться с кем-нибудь своим открытием и нахлынувшими чувствами. И тут, будто по заказу, из верхней половины амбара выбежал на висячий мосток долговязый Мотька Белых и помахал мне рукой. Глаза его хитро поблескивали, а мятые вихры говорили о том, что их хозяин недавно оторвался от подушки и теперь ищет интересного занятия. Мотька учился двумя классами старше меня, а главное жил в другом конце села и потому не мог быть моим близким приятелем. Но здесь, на далекой и таинственной мельнице, почти – на необитаемом острове, я искренне обрадовался его появлению. Мотька тоже довольно дружелюбно встретил нового паломника в своих владениях.

– Ну, и как тебе колесо верхнего боя? – явно козыряя познаниями в мельничном деле, спросил он.

– Сильна махина, – ответил я, для солидности сдерживая эмоции.

– А снизу не видал? Во где моща-а! Пойдем – покажу.

Охотно согласившись, я направился было по плотине к дороге, что низом вела к амбару, за которым крутилось, обливаясь водою, мельничное колесо. Но Мотька предложил более прямой путь:

– Иди за мной! – коротко бросил он, сопроводив команду округлым, «пропеллерным» взмахом руки.

Командирский тон его не очень понравился мне, но я невольно повиновался ему. Преимущества Мотьки, мельникова внука, который чувствовал себя здесь как дома, были неоспоримы. К тому же мне не терпелось поскорее увидеть все чудеса мельничного хозяйства. Я молча последовал за Мотькой в амбар. Его верхнее помещение, освещаемое подслеповатым окошком, оказалось довольно сумеречным и к тому ж без потолка. Вместо него сверху нависали нагие стропила, решёти-ны и драницы крыши с почерневшей от времени изнанкой. Полом и перекрытием между этажами служил настил из плах. Сбоку в нем виднелся лаз с убегающими вниз ступеньками лестницы. Туда-то и поманил меня Мотька все тем же круговым взмахом.

Однако на сей раз я не подчинился ему. Мое внимание привлек шумно крутившийся жернов, похожий на гигантскую патефонную пластинку. Над ним нависал конус дощатого бункера. Из него сочилась струйка пшеницы. Я непроизвольно рванулся к ним. Мотьке пришлось развернуться у лаза и последовать за мной.

– Видишь, как верхний жернов «бежит»? Его так и зовут – «бегун», – не преминул и тут прихвастнуть осведомленностью мой приятель. – А нижний лежит, значит – «лежак». Дед еще называет его «почвенным».

Как завороженный, смотрел я на «бегущий» и лежащий жернова, вдыхая хлебный дух, источаемый ими, на трясущийся под бункером ящичек, который из дырки сбоку постреливал порциями пшеницы, точно угадывая в круглое отверстие посерёдке «бегуна».

– Это дозатор, по-нашему «трясун». Сам отмеряет сыпь зерна, чтоб ровно шло в размол через тот вон «глазок» в жернове…

Да я уж и без Мотькиных подсказок догадался, что к чему. Разобрался во многих хитростях этой установки с бункером-ковшом и жерновами в кожухе, похожем на обечайку сита. Мне было только непонятно, как этот камень-«бегун» весом, пожалуй, в полтонны мог столь легко крутиться на подобном камне-«лежаке», шероховатом и пористом.

– Но они ж не плотно прижаты друг к дружке, – пустился в пояснения Мотька, наслаждаясь глубиной моего невежества. – Бегун-то как бы подвешен, посажен на вертикальную ось и крутится вроде юлы, понял? А лежака только чуток касается, чтоб зёрна растирать…

Однако Мотькину лекцию прервал мельник. В мучной пыли, с белесой бородой дед Евсей Белых, вполне похожий на свою фамилию, на удивление проворно взбежал по лестнице наверх. Заглянул в бункер, опорожнившийся до донца, повернул трясун из наклонного положения в горизонтальное. Зерновой ручеек, и без того заметно оскудевший, пресёкся вовсе. Но «бегун» по-прежнему «бежал», домалывая остатки заброшенных в глазок зерен.

– Скоро вашу пшеничку запустим, – добродушно кивнул мне дед Евсей.

И действительно я тотчас увидел в дверной проём, что на плотине перед мостками остановился наш Карька с телегой. Отец, развязав первый мешок, взвалил его на спину, трусцой занес в амбар и прямо с плеча высыпал в бункер.

– Заскребу мучной ларь да будем пускать, – сказал ему мельник и так же шустро затопал по лестнице в нижнюю половину амбара.

За ним последовал и Мотька. Я тоже решил не отставать от него.

Здесь, в низу амбара, под «полком» из плах, было заметно светлее – солнышко сияло в боковое оконце да еще добавляли свету настежь раскрытые двери, которые точней бы назвать воротами. И я с любопытством новичка стал разглядывать разные столбы и перекладины, пересекавшие помещение. Но с особенным вниманием – крутящийся вал водяного колеса, который выходил сюда и завершался другим, сухим колесом, намного меньшим, однако тоже внушительным. С боку его, по ободу, торчали зубья-штыри. Они-то и вращали шестерню «веретена», на котором «сидел» сверху «бегун».

Видимо, оценив мой неподдельный интерес к мельничному хозяйству, дед Евсей решил прийти на помощь:

– Ну, постиг мудрости нашей механики? – прищурившись, спросил он. – Колесо – за цевку, цевка – за жернов… Все просто. Прижму я рычажком «бегун» к «лежаку», как ладошку к ладошке, – и они растирают зерно в муку. Смикитил? Тогда отгадай загадку: без рук, без ног, а лапшу крошит?

– Мельница! – обрадовался я собственной сообразительности.

– То-то, – рассмеялся дед Евсей и гладким, как кость, деревянным совком стал зачищать в ларе мучные остатки.

А потом выпрямился и крикнул отцу, ждавшему наверху его команды:

– Хозяин, отпирай трясун, пошло твоё мелево!

И когда из дощатого желобка, круто сбегавшего сверху, в ларь потекла белая мука, он стал устанавливать тонкость помола, подбивая одной рукой деревянный рычаг, а другой ловя и ощупывая мучной ручеек.

В это время спустился по лестнице отец. Подойдя к ларю, он тоже подставил ладонь под мучную «сыпь». А дед Евсей и меня подманил пальцем и подтянул мою ладошку под белесую струйку. Я с удивлением ощутил, какая она теплая, шелковистая, как вкусно отдает хлебной корочкой и еще вроде бы землей, нагретой солнцем, и спелыми колосьями, когда они ходят волнами под набежавшим ветерком.

– Ну, и как помол, наследник? – почти серьезно спросил дед Евсей, положив мне руку на плечо.

– Как пух! – воскликнул я.

– О-о, тогда намелем с примолом. Вставляй обруч в мешок да бери пест в руки.

Мотька все это время стоял рядом, но в разговоры не встревал. Он снисходительно наблюдал за мною, давая мне возможность освоиться в мельничном мире. А потом помогал держать мешок с распертою горловиной, когда отец ссыпал в него совком пышную муку и трамбовал деревянной толкушкой.

Впрочем, столь рутинное дело нам скоро наскучило, и, заметив это, отец отпустил нас на волю:

– Погуляйте. Сам справлюсь.

Возражать не было резона. Мы оставили ему мешок и вышли на зеленый простор. После амбарных полусумерек я невольно зажмурился от яркого света. Время уже приближалось к полудню, солнце поднялось высоко и заметно пригревало. На травянистой луговине, что расстилалась перед плотиной, пасся наш Карька, привязанный на вожжи к телеге. Рядом распрягал гнедого Рыжку из третьей бригады кузнец Фока Мамаев, тоже прибывший с «мелевом». А с горы осторожно спускался на вороном конторском Грюмиче еще один помолец. Похоже, на мельнице становилось завозно.

Ключи от Рая

– Пошли вниз по речке! – крутанул рукой Мотька и потрусил рысцой к Безымянке.

Я охотно последовал за ним, заранее готовый к любому маршруту, ибо все здесь было мне в новинку и в диковинку. А на Безымянке, как оказалось, меня ждало еще одно настоящее открытие.

Возле этой маленькой, но стремительной и говорливой речки, которая словно бы все никак не могла успокоиться после бурного падения с верху плотины на мельничное колесо, Мотька предложил разуться. Мы сбросили башмаки и закатали штанины. Мотька первым ступил в журчащий поток, я – за ним. Вода, видимо, подогретая еще в пруду, оказалась не слишком холодной и довольно прозрачной, а песчаное дно с мелкой галькой – даже приятным свой упругостью. Мы сперва пробежали немного, разбрызгивая до берегов воду босыми ногами, потом пошли шагом, мирно беседуя.

Удовольствию от шествия бродом способствовали и живописные берега, почти сплошь поросшие талиной, вербой и черемухой. Местами они смыкали над речкой свои ветви, и мы их, как в джунглях, разводили руками, заодно разгоняя зелеными опахалами пока редких комаров. Лето только начиналось. Сквозь молодую траву проглядывали жухлые остатки прошлогодней. Но тем ярче пестрели на этом фоне первые цветы. На смену перераставшим синим медуницам и золотистым петушкам пришли оранжевые жарки, заполонившие всю урёму. Черемуха уже отцвела и облетела, но прогалины земли под её кустами и широкие листья лопухов и пучек вокруг были густо усыпаны белыми лепестками. От них еще веяло черемуховым запахом. Где-то вдали куковали разом две кукушки.