Текст книги "Ворота судьбы"

– Сперва мы случайно натокались, думали метеорит какой…

– Тунгусский! – вставил артельщик.

– Да. Кусок белого металла, плосковатый, изогнутый и вроде как пригоревший, оплавленный. Мы его – в лодку и притащили домой. В сараюшке с полгода лежал. А потом тут один ученый мужик объявился, он взял у меня этот кусок и увез в Красноярск, на анализ. Через некоторое время получаю от него письмо: должен, говорит, разочаровать вас, это осколок не небесного тела, а вполне земного – от спутника, верней – от ступени ракетоносителя. Во, ёх-калагай! Разочарование, называется. Час от часу не легче. А мы вправду видели, как однажды сверкнуло что-то на небе и в лес упало. После стали замечать: как объявят по радио, что запущен очередной спутник, так, глядишь, кто-нибудь да наткнется на обломок ракеты у Оленьей горы или в распадке. Вот и вчера опять сообщало радио, что полетел новый спутник. Сегодня к вечеру собираемся с племяшом сходить «на охоту» за белым металлом.

– А зачем он вам, металл-то? – спросил я удивленно. – Коллекционируете, что ли?

– Как это зачем? – Иван посмотрел на меня, словно на инопланетянина. – Это ж тебе не бочка из-под керосина, не железная жестянка. Тому металлу цены нет. Сколько ученых голову ломали, чтоб его создать. Он же и легкий, и тугоплавкий, и прочный, и нержавеющий… Мы, например, приспособились из него винты к лодочным моторам вытачивать – и не нахвалятся мужики. Никакие мели не страшны. Обычный заводской винт чуть скарчегнет об камень – и лопасть долой. А этим хоть в скалу подводную врезайся – только звон стоит. Я и сейчас вот пришел на таком винту и даже запаски не взял, потому что знаю – выдюжит. При любой воде, при любом дне. Вечный!

Рассказ Ивана подействовал на нас ошеломляюще. Мы все притихли в раздумии над очевидным невероятным. Даже всезнающий лоцман Щукин молчал, обескураженный. Видно было, что и он впервые слышит эту отдающую байкой историю об умельцах с Тунгуски, которые делают винты из спутников земли. Втайне я ждал, что Иван сейчас расхохочется и признается, что он решил просто разыграть корабельщиков, объехавших весь свет. Но Иван, кажется, даже не заметил впечатления, произведенного на гостей. Закончив рассказ, он снова деловито обратился к картошке и солонине, стал мирно и буднично жевать, словно бы ничего особенного не произошло, так, житейский случай…

А дед Евстихий, слушавший его рассказ с рассеянной улыбкой, добавил:

– Тут в поселке один мужик пилу-циркулярку выточил из того сплаву, дак, говорит, справно пилит, хоть кости клади, и затачивать не надо, почти не тупится.

Этим сообщением дед, похоже, доконал притихших гостей.

– Ладно, пойдёмте покурим, – сказал наш бывалый капитан, который столько потерял судовых винтов по сибирским порожистым рекам, что и со счету сбился, но до космических, до вечных ему было далеко.

Мы вышли во двор, точнее – на простор, ибо двора с обычным для здешних селений дощатым заплотом не было. Невдалеке от избы стояли только банька да сараюшка с хлевком, обнесенные кривыми пряслицами на похилившихся кольях, а за ними, докуда хватал глаз, простирался лес, вблизи довольно редкий, смешанный, а далее – плотный, сплошь хвойный, молчаливо-угрюмый, который и зовется сибирской тайгой. Продолжая обсуждать байку Ивана о небесном металле, мы закурили. К нам подошел чернявый паренек, дотоле одиноко бродивший по поляне со своим гремучим транзистором. Несмотря на холодный, промозглый ветер, шапки на нем по-прежнему не было, модная куртка была небрежно расстегнута, и на груди ярко, как у петуха, горел красно-синий шарф.

– Закури, – предложил ему артельщик Вадя.

– Не, я же старовер, мы табаку не признаем, – ответил парень с лукавинкой в голосе.

– А эту чертову шарманку? – показал лоцман на транзистор.

– Это можно. Это придумано людьми по Божьему внушению. Правда, в избе я не включаю, бабка с дедом не любят лишнего шума. Они привыкли к тишине, к молитве…

– И к искусственным спутникам, падающим на крышу! – хохотнул капитан, а потом спросил не слишком деликатно: – Кстати, почему ты не в школе? Кажется, учебный год еще не кончился. Или ты не учишься вообще? Не признаешь науки?

– Почему же? – смиренно вздохнул юноша. – Ученье – свет, как говорится, но в наших палестинах это дело непростое. Я закончил девять в Байките – вон за какие версты от дома! По интернатам мыкался. А потом решил помочь деду с бабкой, они уж старенькие стали, тяжело им одним. Взял здесь охотничий участок. Промышлял зимой белку, соболя, лося. Даже с медведем встречался, с шатуном…

– Во-во, охотник-то мне и нужен! – воскликнул артельщик и, бросив сигаретку, взял юношу под руку и отвел подальше в сторону для секретного разговора.

Покурив, мы вернулись в дом, но снова садиться за стол отказались, несмотря на настойчивое приглашение хозяев. Поблагодарили их за хлеб, за соль и стали прощаться. Капитан и лоцман на правах старых знакомых обнялись с дедом Евстихием и с Иваном, мы, новички, просто пожали им руки. При этом мне дед как-то сочувственно подмигнул и сказал с грустноватой иронией:

– Корреспондент, говоришь? Ну-ну… С Богом.

– До будущей весны! – поднял руку к широкополой зюйдвестке лоцман Щукин.

Когда мы вышли, у порога сеней нас встретил артельщик со своим баулом, заметно раздувшимся и натянувшим ременные ручки. Транзистор с нацеленной в небо антенной стоял на крыльце, потрескивая, точно сырые поленья в печи. Парень копошился в сараюшке, стуча какими-то досками. Перед воротами сарая кружком сидели собаки, явно выжидая чего-то. На нас они только взглянули мельком и, не проявив никакого интереса к нашему отбытию, снова стали внимательно следить за движениями молодого хозяина. Мы помахали ему, пожелав охотничьей удачи.

– Семь футов под килем! – крикнул он вослед.

Шагая по тропинке замыкающим, я оглянулся несколько раз на Щёголеву заимку, на дом с плоской крышей из драни, низенькую баньку и ветхий хлевец, пока они не скрылись за деревьями, и все думал об этом странном «староверском гнезде», об его обитателях, добровольно обрекших себя на вечное одиночество, на затворничество в этой далекой глуши, куда только единожды в год, по весеннему половодью, добираются корабли енисейских речников. А какая первозданная, первобытная тишина, должно быть, воцаряется здесь осенней и зимней порой, особенно в долгие и темные ночи, воистину – египетские…

Но потом моя мысль перекинулась к забавному юному Робинзону в синтетической куртке и с транзистором в руках, так пронзительно и нелепо громыхающим в этих тихих заповедных местах, к рыжебородому Ивану, приплывшему на самодельной деревянной лодке из длинных тесин, но с подвесным мотором и с винтом, выточенном в какой-то поселковой кузне из отгоревшей ступени спутника или даже космического корабля… Удивительность, фантастичность этого факта вдруг открылась мне с такой остротой, что я невольно воскликнул:

– Вот тебе и скит?

На что артельщик, семенивший впереди меня с тяжелым баулом, прореагировал весьма своеобразно. Он остановился и, протянув мне груз, сказал тоном, исключающим возражения:

– На-ка, понеси.

Я машинально подхватил баул и с неудовольствием обнаружил, что весит он не менее двухпудовой гири. Однако отказываться было поздно, и я затрусил вперед невольной рысцой.

– Под грузом не стоять! – захохотал артельщик, налегке шагая теперь за моей спиной. – Тащи, тащи, там и на твою долю кусочек. Это нам на камбуз юный старовер сохатинки отвалил. Но не думай плохо, я не вымогал. Считай, доброхотное даяние. В ответ на нашу крупу, на консервы, на сахар. Тут все чисто, слово артельщика. Обмен с берегом у речников отлажен давным-давно, задолго до нынешних «бартеров». Правда, я себе и за «живые» кое-что прикупил. Белочек на шапку… Надо же парню заработать, верно? И шкурка добрая, выходная… Ну, а насчет скита… Дед сам говорит: какие теперь отшельники да пустынники?

Признаться, я слушал болтовню Вади без особого интереса и даже с неким внутренним сопротивлением. Во-первых, потому, что мои мысли теперь были сосредоточены на увесистом бауле, который тащил меня вперед по склону распадка, так что я едва успевал переставлять ноги и все боялся упасть. А во-вторых, потому, что голый прагматизм, почти цинизм того, о чем балаболил артельщик, грубо искажал, разрушал романтический образ таинственного раскольничьего скита, вероломно врывался в дорогой для меня мир, как те обломки искусственных спутников земли в пределы этого маленького островка естественной жизни, не тронутой урбанизацией, может быть, последнего островка святой и непокорной Руси, которая теперь осталась лишь в воспоминаниях и легендах.

За царской ягодой

Удивительно студёный ручей. Такие встречаются только в горной тайге, в самой ее глухомани. Когда подходишь к нему, стремительно прыгающему по каменистым уступам, то еще издали ощущаешь холодное, колодезное дыхание. Вода при всей её первозданной чистоте и прозрачности кажется матово-темной, как червлёное серебро. Припадёшь к бегучему потоку, скрученному в бурав, в надежде утолить жажду, но больше единого глотка не сделаешь – рот обжигает холоднющая водица.

Вот от этого-то ручья, называемого Сидоркиным (должно быть, в память старинного охотника, когда-то промышлявшего здесь), и начинается крутое, порой чуть ли не вертикальное восхождение на вулканообразную гору Чокур, славную сплошными черничниками.

До Чокура – не ближний свет. Если, положим, от Красноярска, то надо более полусуток ехать поездом до Тубы или Курагино, потом автобусом – через Таскино – до райцентра Каратуза, потом другим автобусом или на попутках до Верхнего Кужебара – одного из самых южных селений Красноярского края, за которым сплошная тайга до Китая… А уж из этого села, если договоритесь с местными лодочниками, которые лихо шныряют на моторках по Амылу, зело порожистому и перекатистому, то они поднимут вас ещё километров на сто вверх по реке – и вы будете в аккурат у подножия Чокура.

– Веселенькое предприятие, однако, – почешет затылок иной читатель. – За семьсот вёрст киселя хлебать…

Так-то оно так, зато Чокур вам гарантирует чернику – чудесную ягоду, которая здесь по-особому крупна, вкусна и ароматна, точно насквозь пропитана солнечным смольем. А уж красива так, что любой стол праздничным сделает. Недаром, при всех тяготах длинного пути, по субботним и воскресным дням собирается моторок у Чокура тьма-тьмущая. И народ – со всех окрестных городов и весей.

Вот мы, к примеру, трое идём, ещё полчаса назад незнакомых людей: Вася Русанов – белокурый подросток-девятиклассник из районного центра Каратуза, гостящий в Верхнем Кужебаре у деда с бабкой и «подброшенный по пути» на лодке соседом-пасечником до самого Чокура; Александр Васильевич – абаканский шофёр, катанувший к Амылу в ночь на субботу, и я – залётный (притом – буквально, на вертолёте с геологами) командировочник, который решил посвятить денёк восхождению на «местночтимый» округло-шатровый холм, похожий на гору Фавор. Нас временно объединила не только общая цель – найти чернику, но и невольный страх перед хозяином тайги – медведем. Он, по слухам, частенько бывает на здешних горных тропах – не то из любви к славной ягоде, не то из жажды общения с двуногими паломниками. И хоть говорят, что летом-де медведь не трогает человека, но это скорее похоже на благостную сказку о добром Мишке. И, как ни рассуждай, втроем все же с ним встречаться «веселее», чем один на один.

Самый бывалый черничник среди нас – Александр Васильевич. Он шастает «передо́м». Дышит тяжеленько. Ночевал на берегу под лодкой. И не в переносном, а в самом прямом смысле. Здесь многие так делают. Доплывают до Чокура к вечеру, опрокидывают лодку на косе или на берегу и спят под нею безо всяких спальных мешков, подстелив какой-нибудь обрывок кошмы или просто фуфайку.

Александр Васильевич, по его словам, «ради спасения» от проклятых комаров и прочего гнуса принял с вечера горькой, да, похоже, «передозировал». Это видно и по одышке, и по мокрым пятнам на спине, проступающим сквозь штормовку. Но он не сдается, не жалуется на здоровье, а ломит, чертыхаясь, сквозь кустарник и заросли трав неимоверной высоты и густоты. Мы с Васей едва поспеваем за ним. А отставать нам нельзя. Без поводыря мы, новички, тотчас заплутаем в этаких джунглях.

– Во-он до той скалы, потом вниз, пересечём ещё разок Сидоркин ручей и опять вверх до того вон сухого дерева, – остановившись перевести дух на очередной проплешине, рисует нам перспективу Александр Васильевич.

Перспективу, как мы с Васей понимаем, неблизкую, однако не подаём вида, что уже изрядно разочарованы романтическим походом на горные ягодники. Нам сдаётся, что вершину Чокура, которая от реки представлялась такой близкой, теперь кто-то невидимый отодвигает всё дальше и дальше. А мы уже и без того мокрешеньки, хотя и не принимали накануне «средства» от комаров, как наш проводник. Пот с нас ручьями. Гнус донимает, жжёт как крапивой, забивает нос, глаза, уши. Откроешь рот словечко сказать – тотчас кашлем зайдёшься: тьфу ты, пропасть!

Издали Чокур казался веселым, манящим: солнышком облит, покрыт зелёной травкой, расстилающейся между деревьями ровным ковром, похожим на городской газончик. Но вблизи обнаружилось, что травка эта по макушку, а порой и вовсе скрывает тебя, как муравья, в буйном конёвнике, белоголовнике, дуднике, папоротнике, так что и спутников своих не видишь, а видишь только клочок синего-синего неба над собой. Ноги то и дело проваливаются в какие-то ямы, канавы, промытые весенними ручьями, и ты падаешь, хватаясь за траву, за ветки кустарника, поднимаешься и тащишься дальше, стараясь держаться тропы, пробитой впередиидущим.

– И зачем я пошел на эту галеру? – невольно шевелится у меня мыслишка раскаяния.

Думаю, и Васе приходит на ум что-то подобное. Однако он шагает упрямо и даже наигранно-молодцевато покрикивает, давая понять своим спутникам, что тоже не лыком шит, бывал-де и не в таких переплетах.

А вот и снова встреча с Сидоркиным ручьем. Небольшая передышка. Вода здесь тоже холодна до ломоты зубовной, но все же вроде теплее, чем внизу, в дышащих погребом мокрых скалах. А может, лишь кажется так, потому что мы сами согрелись достаточно, до внутреннего жара, рождающего жажду.

«Душа горит», – определил свое состояние Васёк Русанов, непроизвольно признавшись, что тоже теряет начальную бодрость. Довольно рослый, но ещё по-мальчишески жидковатый, напился он родниковой водицы, присел и грустно смотрит на горный крутяк, уходящий под самое небо, на сухое дерево, одиноко стоящее почти на вершине. Мне понятна его грусть…

– Двинем, что ли, мужики? – встаёт, покряхтывая, Александр Васильевич и, сорвав с головы кепку, нервно возит ею по загривку, крутит по мокрому лицу, размазывая гнус, налитый кровью.

Встаём и мы. В ногах дрожь. В висках гул. Посасывает под ложечкой. Пот после питья ещё обильней – глаза застилает пеленой и на губах солоно.

– Пошли!

Как ни бесконечна гора, однако ж ноги делают свое дело, заметно подаётся: ручей – всё дальше, дерево – всё ближе. И, кажется, идти становится полегче. Трава всё ниже и мельче, всё больше встречается низкорослого кустарника, а вот пошёл и совсем мелкий, с чёрно-синими ягодами на веточках.

– Черничник начинается! – торжествующе кричит Александр Васильевич. – Но брать ещё рано. Мы пойдем выше, там – сплошь!

Нам уже как-то всё равно. Выше так выше. Начальнику «с горы» виднее. А ягодник и в самом деле становится всё гуще. Сначала встречались отдельные кустики, потом стали попадаться круги, а теперь пошли длинные деляны, как бы обтекающие камни и кусты.

Александр Васильевич спускает с плеча торбу (фанерный ящик с овальным днищем и крышкой-задвижкой) ведер на пять и вынимает жестяной совок с выдвинутой гребёлкой. Я видел совки для сбора черники, по-местному, гребки, но те были деревянные. Лоточек такой с зубцами из проволоки, сверху – ручка из палочек, сбитых накрест. Примерно такой у Васи постукивает в небольшой торбочке. Он, видно, взял его у деда, все кужебарские такие гребки мастерят на скорую руку. А у Александра Васильевича совок более капитальной работы. Тут, брат, видна инженерная мысль. Совок у него округлый, смотрит лодочкой, гребёлка тонкая и частая, притом зубцы плоские и поставлены ребром. А под зубцами покатым изгибом начинается бункерок-накопитель довольно солидной вместимости – стаканов этак на пять. Ширкнет он совком по кусту снизу вверх – «начёсанные» ягоды черники скатываются в бункерок к тыльной стенке. Ширык – горсть ягод, ширык – ещё горсть… Наполнился бункерок – раз! – опрокинул его в торбу, опорожнил, как самосвал, и – действуй дальше.

У Васька тоже неплохо «начёсывается». Видно, что и он, несмотря на отроческий возраст, ягодник со стажем. При виде здешней черники, рясной и крупной – ягода к ягоде, загорелись глаза у паренька, и усталости – как не бывало. Труднее всех приходится мне. У меня ни торбы, ни гребка, а только стеклянная банка в авоське. И ещё у подножия Чокура, окинув взглядом мою экипировку, Александр Васильевич пренебрежительно бросил:

– Не сбор – баловство. С такой амуницией на Чокур не ходят.

А без гребка, хоть и осуждают его ревнивые хранители природных даров, действительно промысел неважнецкий. По ягодке много ли соберёшь? Да к тому же черника – спелейшая и такая мягкая, что сама мнётся в руках, когда отрываешь от черенка. Пальцы мои сначала были рубиновые, потом вишневые, а теперь уже стали иссиня-бордовыми. Давленую ягоду приходится волей-неволей отправлять в рот, и потому банка моя наполняется очень медленно.

Я лишь к концу дня набрал её до горлышка.

– Ну, как черника? – спросил Александр Васильевич, сгибаясь под тяжестью своей набитой до задвижки торбы, когда мы, вконец изморённые, с расписанными кровью лицами, с распухшими ушами и ноздрями и с воспаленными глазами, спускались с Чокура, держась Сидоркина ручья.

У меня не было сил ответить ему. Я только попытался изобразить что-то вроде улыбки, но она получилась вымученной. Молчал и усталый, но деловитый Васёк, не расположенный к досужим разговорам. У него торбочка тоже была полна под завязку, и он явно предвкушал радостную встречу удачливого промысловика кужебарскими и каратузскими «предками».

А когда я вернулся в город и увидел у гастронома бабку, продававшую чернику по червонцу за стакан, то цена эта, прежде казавшаяся грабительской, представилась мне баснословно низкой. И я стал выговаривать бабушке, зачем она даром отдаёт эту «царскую ягоду». Бабка посмотрела на меня с недоверием и даже осуждением, должно быть, полагая, что я не трезв. Она впервые видела покупателя, недовольного дешевизной товара.

Ныне время выправило цены. Кому-то они снова кажутся чрезмерными. Но я, покупая чернику, всегда безропотно плачу столько, сколько просят, ибо знаю, что любая цена для таёжной чудо-ягоды не будет чересчур высока. Даже если она со знаменитого обильными урожаями Чокура.

Говорят, черника обостряет зрение. Она входит в меню космонавтов. В аптеках продаются специальные препараты на её основе. Лично я ничего не скажу насчёт зрения, но что она способствует прозрению, совершенно точно. Тут и к бабке не ходи. Даже к той, которая продаёт чернику возле гастронома.

Федькины зайцы

В начале года навестив родное село, не удержался, чтобы не пройтись на лыжах по знакомым окрестностям. Вышел огородами на Малахову гору и направился к поскотине. Гляжу – со стороны улицы поднимается по склону мальчишка, тоже на лыжах, но без палок. А это уж точный признак, что охотник. Где там следопыту с палками возиться! Правда, у настоящих охотников лыжи при этом подшиты камусом, то есть шкурой с оленьих или лошадиных ног. Такие лыжи катятся только вперед, «по шерсти», а назад, «против шерсти», ни с места. Любой подъем на них одолеешь – и не заметишь. У мальчишки же лыжи были обыкновенные, но он тоже шел довольно легко, прибегая то к «елочке», то к «лесенке». Я решил подождать его. Охотники не любят встреч в пути. Исстари считается, что это – к неудаче. И потому, наверное, почти поравнявшись со мной, мальчишка вдруг взял резкий крен на ворота поскотины и прибавил шагу.

– Привет зайчатникам! Петли проверять идем? – крикнул я ему не без ехидства.

– Да какие петли? Так… покататься, – неохотно ответил он.

– Чей будешь?

– Седова Ивана, вашего бывшего соседа. А что?

– Ничего. Просто хочу познакомиться. Как зовут-то?

– Федькой.

– Федор Иванович, значит. Так пойдем петли проверять?

– А у Вас тоже расставлены?

– Вот и попался сам в петлю, – рассмеялся я. – Где ставишь-то, в Гурином логу, что ли?

Поняв свою оплошность, Федька смутился, неопределенно повел плечами, но ничего не ответил – только облизнул губы. И сделал это в самую пору – на верхней поблескивала жижица, что, впрочем, при морозе у всякого бывает.

– Да ты не бойся, не выдам, – успокоил я его. – Просто хочется посмотреть, как настраиваешь. Может, и подскажу что. Я тоже когда-то лавливал зайцев. Двигай вперед, а я за тобой, чтобы след в след было, для маскировки…

Федька еще помедлил с минуту, потом, видимо, рассудив, что теперь от меня трудно отделаться, решительно зашагал к воротам поскотины.

Петлями у нас называют силки. Делают их обычно из тонкой медной проволоки. Она неломкая, «гнуткая», такую трудно перекрутить попавшему зайцу или даже лисице. Круги величиною с вышивальные пяльца расставляют вдоль набитых зверями троп в лесах и перелесках, привязывая к деревьям, валежинам.

Федькины петли оказались не в Гурином, а в ближнем Арсином логу. Расчет верный. В долгие морозы зайцы держатся поближе к человеческому жилью, к садам и огородам. Однако на сей раз петли были пусты. И, похоже, не тронуты. Лишь один круг из десятка мы нашли сбитым, сузившимся. Я высказал соображение, что он привязан к осинке, пожалуй, высоковато.

Пробегавший заяц мог просто нырнуть под него. Сбить сбил, однако не попался. Федька выслушал мое замечание молча, но, похоже, остался доволен им, признав во мне заправского зайцелова.

– Сходим-ка в Саратовский, там я два дня не проверял, – сказал он.

Это был знак уже полного доверия ко мне. Теперь мы шли, оживленно разговаривая. Я узнал, что Федька учится в седьмом классе, что полугодие закончил без троек, что любит читать книжки Пришвина, Бианки, Федосеева и «про Дерсу» – одним словом, про природу, охоту и путешествия. Летом Федька ловит сусликов капканами (даже премию получал от местного сельхозкооператива), а зимой зайцев – силками. Нынче поймал уже двух. Шкурки никуда не сдавал, мать-портниха обещает сшить добрую заячью шапку к крещенским морозам.

Юный охотник оказался столь ловким лыжником, что я и с палками едва поспевал за ним. Пришли в Саратовский лог. Это совсем рядом с деревней. Отсюда даже слышно, как лают собаки и мычат коровы, хотя дворов не видно за лесистым косогором.

– Где же петля-то? – озадаченно сказал Федька, подойдя к березе, стоявшей на гребне поскотинного вала. – Вот здесь привязывал, точно помню.

– Да ведь заяц попался! – воскликнул я, заметив вдруг белесую тушку, которая висела, покачиваясь, над глубокой канавой.

Увидел и Федька свой охотничий трофей. Мигом ступил на край вала и потянул зайца за проволоку. Петля пришлась ему на шею и между передними лапами, как бы наискось через плечо. Случись это в другом месте, зайчишка б наверняка остался жив и, может, даже удрал бы, открутив проволоку. Но, попав в петлю на крутом валу, он рванулся вперед – и завис, бедняга, над заснеженным рвом. Бился, должно быть, недолго, трескучий мороз сократил его муки.

Федька с волнением, свойственным каждому охотнику, распутал скрученную проволоку и вынул зайца из петли. Это был довольно крупный русак с сероватой шерстью по спине и загривку. В его усах серебрился иней от недавнего горячего дыхания. Выпуклые глаза с красноватыми ободками смотрели на нас вопросительно.

– Вот тебе и третий, – сказал я, разглядывая зайца, бережно опущенного Федькой на ломкий наст.

– Еще одного и хватит… Мне на шапку да сестренке на опушку для шубейки, – рассудил деловито юный охотник. И добавил со вздохом сочувствия: – Можно бы и больше, теперь вон снова заработал райповский пункт приема пушнины, да ведь жалко их, косых.

Затем он достал из кармана овчинного полушубка веревочку, привязал ее одним концом за передние, другим за задние лапы зайца и бросил поклажу на плечо.

Остальные петли в Саратовском логу оказались пустыми. Мы прежним путем, через ворота поскотины, направились на Малахову гору. Федька снова шел молча, точно его не радовала охотничья добыча. Он то и дело поправлял зайца, съезжавшего с плеча. А мне при этом казалось, что косой бедолага пошевеливает усами.

Расстались мы, где и встретились: на Малаховой горе.

– Хотите, петель дам? – спросил Федька на прощание.

Мне осталось поблагодарить его за добрый жест и пожелать охотничьей удачи.