Текст книги "Ворота судьбы"

Погиб от любви

Немало лет минуло с той поры, но и поныне, когда случается пересекать Енисей в его минусинских верховьях, я неизменно вспоминаю эту печальную историю – не то быль, не то легенду…

В далеком отрочестве мне, как и всем деревенским мальчишкам, страстно хотелось увидеть город. Я, правда, уже бывал в Минусинске, даже ночевал там в нашей колхозной гостинице – «заезжей», но он считался как бы не настоящим городом. Несмотря на приметный среди деревянных домов краснокирпичный «мартьяновский» музей, на сине-белую церковь, сиявшую над енисейской протокой своими золотыми куполами и крестами, на живописный, с каменными кружевами, бывший купеческий дом в центре, Минусинск все-таки был лишь большою деревней, где лошадь на пыльной улице встречается чаще, чем автомобиль.

Настоящим же городом мне представлялся Абакан. Над ним, областным центром, незримо сиял ореол столицы. Туда летали самолеты, там была железная дорога, и привокзальные кварталы оглашались пронзительными свистками огнедышащих паровозов, знакомых мне лишь по картинкам.

И мечта моя вскоре сбылась. Прослышал я, что колхоз снаряжает в Абакан автомашину, с тем чтобы она привезла оттуда солдат к нам на хлебоуборку, а туда попутно прихватила тридцать мешков пшеницы для сдачи в «заготзерно». Требовался сопровождающий, он же – грузчик. Недолго раздумывая, я предложил свои услуги. Лет мне тогда было немного, тринадцать или четырнадцать. Но я выглядел почти взрослым парнем, и заведующий сушилкой доверил мне ответственное дело.

И вот с Василием Шелеховым, шофером фронтовой еще закваски, двинулись мы на «уралзисе» в это дальнее странствие – за целую сотню верст. Стояли ведренные дни, ясные и даже жаркие, но небеса уже подернулись той бледноватой голубизной, какая бывает в конце августа, и облака, плывшие по ним, уже не были так легки и шелковисты, как в пору «макушки лета». До Минусинска я проскучал, равнодушно поглядывая на леса, косогоры и деревеньки, мелькавшие за окном. Но как только остались позади кривые улицы старинного городка и прогудел под колесами мост через протоку, встрепенулся и внутренне напрягся в ожидании чудес и открытий.

И они не замедлили объявиться. Первым чудом оказался асфальт, которого я прежде в глаза не видел. Да и Василию, колхозному шоферу, годами колесившему по сельскому бездорожью, должно быть, нечасто выпадала такая благодать. Едва мы выехали на черную, лоснящуюся полосу, как он явно оживился, нахлобучил поглубже свою фуражку с широким околышем и задорно крикнул мне:

– Ну, держись, Шурка, даю газу до отказу!

И начал суетливо перебирать рычаги и педали, пока не отыскал самую высокую передачу, полузабытую на проселках. «Уралзис» наш с «квадратными» крыльями стал стремительно набирать скорость, и словно бы сам пугаясь своей прыти, как-то приумолк и сосредоточился. Прекратилась тряска, приутихли моторный рокот, громыхание кузова и поскрипывание бортовых крючьев. Слышались только ровный шорох шин и посвистывание ветерка в заклеенном окне кабины.

Василий восторженно взглядывал на меня, потом снова упирался глазами в дорогу и все давил на газ, упиваясь полетом. Его восторг невольно передался и мне. Я тоже зачем-то осадил свою блинчатую кепчонку и с ликованьем завертел головой, дивясь «быстрому мельканью» пшеничных колосьев, капустных кочанов, темно-зеленых конопляных стеблей и редких перелесков. Потом слева от дороги пошли какие-то дивные, поодиночке растущие сосны, толстые, приземистые, разлатые, похожие на баобабы. И вся окружающая лесостепь мне уже стала казаться некой африканской саванной, где впору увидеть за раскидистым деревом антилопу или слона, про которых я читал в книжках…

Но восторженное парение наше оказалось недолгим. Вылетев на отлогий перевальчик, увидели мы, что от сверкающей реки по широкой лощине тянется навстречу нам километровая вереница машин, а по правой стороне дороги, прижимаясь к обочине, замерла еще более длинная колонна. Василий непроизвольно сбавил газ и присвистнул:

– Ого, очередина-то на понтон! Это – до заката.

Мы подъехали поближе и пристроились в хвост молчаливой колонны. Василий было послал меня в разведку к далекому мосту, маячившему в дымчатом мареве, чтобы разузнать обстановку, но в это время в голове безразмерной сороконожки началось какое-то шевеление, загудели моторы, забегали люди. Мы увидели, что несколько передних машин, оторвавшись от строя, направились к мосту. Потом за ними потянулись другие. Постепенно ожила и вся колонна. Сначала по ней от конца до конца прошла как бы судорога, а затем машины стали потихоньку двигаться к реке: сперва – ближние, потом – средние, и наконец дошла очередь до дальних.

– Кажется, двинулись, – обрадовался Василий и сунул мне рукоятку: – Дуй, заводи!

Я вылетел из кабины, подскочил к радиатору, вставил рукоятку в гнездо и начал крутить мотор, как сортовку, однако наш «уралец» заводиться не спешил. От машин, напиравших сзади, послышались требовательные гудки, а одна нетерпеливая «полуторка» попыталась даже объехать нас, но я, молотя из последних сил, набрал такие обороты, что мотор сдался – зачихал, застрелял калачами из выхлопной трубы и наконец заржал, точно отставшая от табуна лошадь. Мы ринулись догонять впереди катившего «студебеккера», боясь упустить свое место за ним. Однако вскоре колонна снова замерла.

– Теперь надолго. Опять пошли очередники с той стороны, – сказал Василий тоном бывалого человека. – Давай вместе сходим к мосту. На рекогносцировку, как говорили на фронте. Поди, никто не украдет нашу пшеницу.

У берега, нарушив цепочку очереди, машины сбились без всякого порядка. Там и сям, собравшись в кружки, стояли или сидели на корточках шоферы, грузчики и пассажиры. Василий направился к одному из этих кружков, а я побежал к мосту, чтобы поближе рассмотреть загадочные понтоны, не виданные мною прежде. К моему удивлению, они оказались огромными железными лодками, составленными в длиннющий ряд, убегавший к противоположному берегу. По верху лодок-понтонов был переброшен дощатый помост. И когда по нему пошли, держа интервал, встречные машины, он стал прогибаться под ними, словно мостки на нашем деревенском пруду под увесистой бабой, полоскавшей белье. Притапливаемые по очереди понтоны гулко погромыхивали, как пустые бочки. У крайнего понтона стоял строгий распорядитель в милицейской форме с красным и зеленым флажками в руках. Машины медленно, будто подкрадываясь, добирались до берега и потом, резко взрезывая, выскакивали на пригорок.

Полюбовавшись на понтонный мост, я вернулся к автомашинам, ожидавшим своей очереди, разыскал кружок людей, среди которых стоял Василий. Вниманием собравшихся в этот момент владел толстый, кудреватый мужик лет сорока, в брезентовой куртке, из-под которой синела полосатая тельняшка.

– Слыхали, тут случай был года два-три назад? – обратился он к слушателям. – Тогда еще этих понтонов не существовало, а ходил паром. Ох, и медленный, зараза. Другой раз, особенно по осени, в страду, целыми сутками ждать приходилось. Вон там, в сторонке, даже палатка торговая стояла, закуску разную продавали – пирожки, охотничью колбасу, икру развесную, ну, и, конечно, к закуске… Не верите, денатурат давали на разлив! Представляете? На бутылке вот такими буквами: «Яд, пить нельзя!», а его шуруют, как морс. Ну, это к слову… Однажды сидим мы вот так же кружком, ждем своей очереди на эту чертову черепаху, толкуем от скуки про то да про се. И вдруг видим: вон на тот взлобок выехал уральский «зисок».

Рассказчик махнул рукой за мост, вверх по течению, где в реку на излуке вдавался высоченный берег, крутым обрывом уходящий в воду. А над обрывом зеленела просторная поляна.

– Да. Заполдень дело было, как вот сейчас. Вроде и далековато, но погода ясная, «уральца» хорошо видно. Он прямо как парил будто на фоне неба. Ну, появился бы да и появился, куда нашего брата бес не заносит. Однако заметили мы, что дело неладное. Как-то странно ведет он себя. Выехал на это крутобережье, постоял немного, а потом как рванет к обрыву! Мы все аж замерли от страха. Но он у самой кромки – по тормозам и назад. Мы вздохнули с облегченьем. Отъехал, может, сажен на сто, тут точно не определишь, расстояние скрадывает. Но потом снова – рывок на скалу! И опять – стоп, и снова – задний ход. И вот таким макаром раза четыре сновал он туда-сюда. Что за дурацкие маневры, думаем? Может, нализался фраер да покуражиться решил на глазах у публики? А может, пугает кого?

– Дак а в кузове-то был ли кто? – с нетерпением перебил рассказчика сосед.

– Ни души! Ни на поляне, ни в кузове, ни в кабине. Никого, кроме шофера. Нам же видно, все просвечивает насквозь. Один водила за рулем. И груза – никакого. По легкости рывков понятно, что порожняк. Шурсь – туда, шурсь – обратно. Как челнок. Мы уж вроде стали терять интерес к его финтам. Но вдруг он резко откатывает еще шагов на сто и сразу – вперед! Мчит, набирая скорость, подлетает к самой кромке и с ходу – срывается с обрыва! Летит прямо в воздухе, как твой эроплан, а потом носом книзу и – в Енисей. Трах-бабах! Удар, столб воды, брызги, как от взрыва. Немного погодя, смотрим – один кузов плывет по волнам. Оторвало его, видать. Порядочно проплыл, вот как от меня – до той белой «Победы». А после стал тонуть, тонуть – и тоже скрылся. Одни пузырьки по воде…

Рассказчик замолчал, и все слушатели тоже замерли на минуту, глядя на речную быстрину, словно надеясь увидеть плывущий кузов «уральца» или хотя бы пузырьки от него.

– Ну, а потом-то что? – осторожным полушепотом спросил, наконец, сухопарый старик с жиденькой бородкой и тростью в руке, бывший явно не шофером и не грузчиком, а чьим-то пассажиром.

– Да что потом? – вздохнул и поежился рассказчик. – Потом – суп с котом. Переправились мы на пароме, заявили в милицию. Один из наших, из свидетелей, поехал с нарядом на место происшествия. Постояли над обрывом. Обшарили всю поляну. Нашли записку, придавленную камешком. Там всего одна строчка: «Папа и мама, не ищите виновных. Погиб от любви…» Позже, слыхал, разыскали родителей. Единственный сын был у них. Молоденький совсем. И вот втрескался бедолага в какую-то дуру…

– Да и сам дурак немалый, – крякнул Василий с вызовом, оглянув толпу.

– А это уж кому как: кому – дурак, а кому – герой, Ромео, – философски заметил кудрявый рассказчик, разведя руками.

– Ой, сказка однако, – покачала головой грудастая женщина, подошедшая уже к концу рассказа. – Не первый раз слышу. И все здесь, на переправе. А у нас, в Абакане, не припомнят такого…

В это время с ревом вылетела на берег последняя машина, соскользнувшая с понтона, и постовой, стоявший у моста, замахал зеленым флажком и закричал пронзительно: «По коням, мужики! Следующая партия!»

– По коням! По коням! – подхватили шоферы и бросились к автомобилям.

Мы с Василием тоже заспешили к своему «уралзису», хотя и понимали, что в эту «партию» нам явно не попасть.

Когда же подошла, наконец, наша очередь, солнце уже клонилось к закату. И пока машина ползла по плавучему мосту, прогибавшемуся под колесами, точно осенний лед, я во все глаза смотрел на ноздреватую стену угрюмого обрывистого берега, нависавшего над рекой, на длинную тень, косо падавшую от него, на потемневшую воду и живо представлял себе, как парит над нею в кабинке «уралзиса» молодой шофер, «погибший от любви».

Много приключений случилось со мною в давнюю, но памятную поездку. Была еще одна понтонная переправа, через реку Абакан, была первая встреча со «столичным» городом, была поздняя, в потемках, разгрузка машины в «заготзерно», где вместо обещанной автоматики – норий и элеваторов – ждали меня прогонистые и крутые, уходившие по ворохам к самому небу трапы, по которым мне пришлось до упаду таскать неподъемные кули на горбу; была железная дорога, были и паровозы, под гудки которых я пытался заснуть, ворочаясь всю ночь в кузове под холодными мешками, в ожидании эшелона солдат, мобилизованных на хлебоуборку… Но, как ни странно, самым ярким впечатлением, врезавшимся в память на всю жизнь, оказалась быль, которую поведал кудреватый шофер в штормовке и тельняшке и которая стала легендой, рожденной на моих глазах.

Да, стала легендой.

Совсем недавно, на исходе весны, довелось мне побывать в командировке на юге нашего края. Жил я в родном для меня Минусинске, в старинной гостиничке с высокими сводчатыми окнами, совсем рядом со знаменитым «мартьяновским» музеем. И одним прекрасным утром, ясным и солнечным, отправился по служебным делам в Абакан, ныне и впрямь столичный город «сопредельной» республики. Народу в автобусе было немного. По старой привычке я присел поближе к окну, чтобы вдоволь поглазеть по сторонам, полюбоваться знакомыми местами, повспоминать, подумать.

Остались позади белокаменная церковь с крестами и куполами, горбатый мост через протоку, новые улицы многоэтажного левобережья, выросшие как из-под земли в годы советского застоя. Пошли, как и прежде, поля, перелески. Наконец, замелькали слева экзотические минусинские сосны, еще более толстые, разлатые и похожие на баобабы. И вот когда мы подкатили к Енисею и въехали на звонкий железный мост, сменивший паромы и понтоны, одна из крашеных девиц лет шестнадцати, сидевших впереди меня, вдруг прервала свой бесконечный щебет о Вадиках и Эдиках и, показывая на высокий отвесный берег, спросила товарку:

– Знаешь легенду?

– Какую?

– А что когда-то давным-давно вон с той скалы шофер на машине бросился в воду. Совсем молодой. Мальчишка. И записку оставил у обрыва под камушком: «Папа и мама, не ищите виновных. Погиб от любви».

И видя, что подружку не особенно тронула эта душещипательная история, она наклонилась к ее розовому уху с радужной сережкой в мочке и, хлопая длинными искусственными ресницами, горячим шепотом повторила:

– Погиб от любви. Погиб от любви! Ты представляешь?

Но судя по скептической улыбке, мелькнувшей на губах полусонной подруги, у нее не хватало воображения, чтобы представить такое. К легендам и «преданьям старины глубокой» она была явно равнодушна.

Мастерок

Назло нынешним ценам на овощи-фрукты, прыгающим, как зайцы, решил я тоже взять за городом участок земли. Сам спроворил садовый домик из бруса, покрыл шифером – все чин-чинарем. Однако за печку взяться побоялся, больно тонкое дело. Надо было найти печника. Но где? Ремесло это стало таким редким…

И вот приехал в гости племянник жены Санька Кононов из Хакасии, из сельца Марчелгаш. Он только закончил девятый, и у него начались каникулы. По-отрочески жидок, голенаст, но держится по-взрослому. В субботу поехал с нами на дачу. Придирчиво оглядел мою избушку, работу одобрил, но заметил, что печи нет.

– Ищу мастера, – развел я руками.

– Если кирпич есть, можно попробовать, – сказал Санька.

– Что попробовать? – не понял я.

– Печь сложить. Мы с папкой клали не одну – и дома, и людям, – как о чем-то обыденном сказал Санька.

А я было засомневался: как доверить такое пацану? Еще кирпич в бой изведет. Но потом вспомнил об его отце Владимире, сельском мастере на все руки, который ныне фермерствует успешно, и решил рискнуть, рассудив, что при таком наставнике и ученик не должен подкачать.

Санька впрямь оказался недурным печником. Сначала он затребовал, так сказать, пожеланья заказчика к проекту будущей печки. Я нарисовал что-то вроде куба с трубой.

– Слишком примитивно и неэкономично, – сказал Санька.

– Выведем над плитой обогреватель с несколькими колодцами, улучшим отдачу тепла, и красивее будет.

На следующее требование мастера показать инструмент и материалы я выволок плиту, вьюшку, лопату, молоток. Оценив все это одним взглядом, Санька спросил:

– А где мастерок?

Увы, мастерка у меня не было. Я предложил взамен широкий нож-косарь, но Санька только усмехнулся:

– Мастерок ничем не заменишь.

Пришлось смотаться на электричке в город, обойти десяток магазинов, но все же купить этот «незаменимый» жестяной треугольничек с деревянной ручкой. Когда вернулся, Санька уже прикидывал в кирпиче основанье печи. Он взял у меня мастерок, крутнул им в воздухе раз и два, как бы черпая кашу из невидимого котла, и одобрительно бросил:

– Пойдет.

Работая на подхвате, я подносил кирпичи, таскал в ведрах из-под обрывистого берега пруда тяжелющую глину, сдабривал песком и замешивал растворы. Дело спорилось. Но когда уже вывели колодцы, Санька, заглядывая вперед, заявил, что надо будет обмазать запечную стену, для чего потребуется особый раствор, более вязкий.

– Отец для связи добавляет конского навоза, – сказал он.

С тоской огляделся я вокруг. До ближайшего села, где были лошади, километров пять. Но делать нечего: слово мастера – закон. Пошел через горы, леса и болота за конскими «яблоками». Вернулся счастливый, с драгоценным грузом в заплечном мешке.

А Санька между тем приготовил новое задание: духовку найти. Легко сказать, но кто ее потерял? Отправился за огороды на свалку, где видел однажды обостренным глазом дачника-строителя нечто похожее на духовку. Жестяная коробка с дверцей оказалась довольно прочной, и Санька быстро впаял ее в печь. Как тут и стояла!

На второй день к вечеру печь была готова. Дело ускорило мое рационализаторское предложение: завершить дымовой ход асбестобетонной трубой. Мастер, правда, не советовал, ибо такие патрубки дают трещины при перегреве, но, видя, что кирпичей всё равно не хватит, согласился.

Наконец, он отдал последнее распоряжение:

– Ищите дрова – начнем испытания.

Заправив топку щепой и стружками, я с волненьем поднес горящую спичку. Огонь перепрыгнул с нее на тоненькую лучинку, потом – на другую, третью. Санька открыл вьюшку пошире – пламя накренилось, потянулось внутрь печи. За ним устремился и дым. Тяга получилась на славу. Я невольно залюбовался Санькиным произведением. Пропорции печки были удивительно соразмерны. В плите, окаймленной железным уголком, в высоком обогревателе, в трубе с кирпичным венцом у потолка – во всем чувствовалось изящество, доступное только мастеровитой руке.

Печь быстро нагревалась. Буроватый раствор стал на виду подсыхать, приобретая кирпично-оранжевый оттенок. Верхний бортик обогревателя юный мастер украсил этаким зубчатым гребнем, выложенным из обломков, и теперь он выделялся особенно рельефно.

– Как Кремлевская стена, – пошутил Санька.

Но в голосе я уловил горделивую нотку. Что ж, он имел право гордиться своей работой.

Санькина печь уж который год служит исправно. А в моем инструментальном ящике до сих пор хранится мастерок. И когда попадается на глаза, я с неизменным удивлением думаю о том, какие чудеса может творить эта нехитрая штуковина, если оказывается в умелых руках. Все подвластно мастерку – от простой русской печки до великолепных дворцов, которые называют застывшей музыкой. Уметь держать свой мастерок в руках – великое дело. Недаром в слове этом заключен тот же корень, что и в гордом звании – мастер. А мастер – везде властен, говорит русская пословица.

Последний скит

Подкаменная Тунгуска в том году освободилась ото льда раньше обычного. Караван судов зашел в ее устье к концу мая. Воды хватало, семь футов под килем были не только традиционным напутствием. Речники этому радовались. Настроение царило приподнятое. Однако к радости примешивалась и тревога. Дело в том, что вода была слишком большой. Река неслась по фиолетовому коридору меж таежных гор столь бурно и стремительно, что на волнах подпрыгивали и кружились клочья пены, точно на боках пришпоренной лошади. Подниматься по такой воде, да еще с грузом «под завязку» – дело непростое. Плесы на Тунгуске редки. Штурманы называют их перекурами. Куда чаще под форштевнем перекаты и шиверы, улова и пороги. Уже сами названия коварных участков – Щеки, Горлышко, Семиверстный порог – как бы таят в себе предупреждения об опасности.

Мы с лоцманом Щукиным, сманившим меня в это дальнее плавание, шли на теплоходе «Саратов». Капитан Юрий Кобылинский, худощавый поляк в неизменном черном берете, сам достаточно знал Енисей и притоки, был искушенным судоводителем и к помощи лоцмана прибегал в редких случаях. Но Щукин (а с ним и я) все равно целыми днями торчал в рубке, наблюдая за дикой рекой, любуясь тайгой и горами и травя бесконечные истории о прежних походах по Тунгуске, о быте и нравах здешних селений, о приключениях речников. Приключений этих было столько, что, видно, на нашу долю уже не осталось. Мы поднимались по реке сравнительно благополучно, несмотря на то, что портовики явно перегрузили трюмы, набив их разными стройматериалами – от цемента до бетонных блоков.

Поэтому, несколько утомленные однообразным путешествием, мы рады были каждому причалу, вносившему оживление. Ну, а сообщение капитана о том, что у Щёголевской заимки будет долгая стоянка, все восприняли с ликованием. Бывалые речники надеялись выйти на берег, чтобы встретиться со старыми знакомыми Щёголевыми, дедом Евстихием и его сыновьями, известными не только своим отшельническим бытом, но и гостеприимством. Новички же вроде меня предвкушали экзотическое знакомство с этим «староверским гнездом», отголоском далекой исторической драмы, обломком великого раскола русского православия. О Щёголевых ходили легенды чуть ли не как о жителях необитаемого острова, ведущих натуральное хозяйство на манер Робинзона Крузо и фанатично соблюдающих суровые законы аскетического старообрядчества. А уж что избушка, что домашняя утварь, что речь хозяина с хозяйкой, что божественные книги и черные доски на стенах – «чистый семнадцатый век…»

И вот пестрым деньком с холодным ветром, с краткими солнечными просветами меж бегучих туч, то и дело сеявших мокрым снежком, причалили мы к Щёголевской заимке. Никакой пристани здесь, естественно не было, и лишь благодаря горбатой крутизне берега нам удалось подойти довольно близко к нему, так что трап, брошенный с носа теплохода, уткнулся в песчаную кромку. Не было видно и никакой заимки. Лесистый взлобок берега был пуст. На его откосе не валялись даже ржавые бочки из-под горючего – обычные в этих местах свидетели редких прибрежных селений или охотничьих стойбищ.

Кобылинский распорядился о вахте на корабле, передал командование старпому, и мы, небольшая группа людей во главе с капитаном и лоцманом, спустились по шаткому трапу на берег. На взгорке между деревьями обнаружилась неторная тропинка, и наша команда гуськом вслед за Кобылинским направилась по ней. Мы прошли через лес, через сухую закраину болота, поднялись по откосу распадка, прежде чем на открытой поляне показался низкий, но довольно длинный дом с плоской крышей, два или три надворных строения, примыкавших к нему. Залаяли и бросились нам навстречу собаки. Они были удивительно похожи одна на другую, небольшие, поджарые, востроухие, и различались только мастью – серой, палевой и черной.

– Ого, трех мастей со всех волостей, – заметил по этому поводу лоцман Щукин.

Однако нотка страха, мелькнувшая в его бодром голосе, оказалась напрасной. Собаки, немного побрехав для приличия, сменили гнев на милость, даже стали ластиться к нам, доверительно покачивая головами и скребя по тропе передними лапами, точно расшаркиваясь. Было похоже, что пришельцы здесь не такая уж редкость.

Впрочем, кроме собак никто навстречу нам не вышел, что меня несколько обескуражило и заставило вспомнить известное присловье о незваном госте. Но топавшие впереди капитан и лоцман были невозмутимы и уверенны, словно шли к себе домой или, по крайней мере, к закадычному другу, неся радость долгожданного свидания, и это меня успокаивало. Кроме того – преодолеть некоторую неловкость нашего вторжения помогало любопытство, которое прямо-таки распирало меня и давлело над всеми другими моими чувствами и ощущениями. Ведь я не просто шел к старикам-отшельникам, поселившимся на необитаемом берегу таежной речки, а шествовал прямиком в далекую историю, погружался в «преданья старины глубокой…»

Прирубленные к избе сенцы оказались открытыми, и наш вожак-капитан, не раздумывая, с ходу шагнул в дверной проем. Однако лоцман, только что дышавший ему в затылок, не рискнул следовать за ним. Он как-то уж слишком панибратски бросил вдогонку командиру корабля: «Дуй в разведку!», – а сам остановился возле крылечка и стал закуривать.

Мы тоже подтянулись к крылечку, состоявшему всего из трех плах, и вслед за лоцманом хотели было закурить, чтобы скоротать время в ожидании разведчика, но не успели и вынуть папирос, как из сеней вынырнул смуглый паренек лет семнадцати, с длинными черными волосами, в модной синтетической куртке с сияющими бляхами и заклепками, и с транзистором в руке.

– Проходите, дед зовет, – сказал он без особого радушия.

И сказав это, зачем-то включил транзистор так громко, что на звуки разухабистой музыки в тихих лесах и распадках окрест гулко отозвалось разноголосое эхо. Мы ждали чего угодно, но только не этого. Появление гривастого меломана здесь, в таежной глуши, в «старообрядческом гнезде», почти что в ските, привело нас в замешательство, и мы, несмотря на полученное приглашение, продолжали топтаться возле крылечка, пока не вышел наш капитан и не спросил сердито:

– Вы что, особого приглашения ждете?

В избе было довольно сумеречно. Нас встретила ветхая старушка, повязанная черным платком, в темной кофте и длинной юбке с передником, и пригласила присесть на скамью. Мы молча прошли и сели. Я огляделся. Изба была самой обычной, типично сибирской, с большой русской печью, с полатями, лавками вдоль выбеленных стен, с иконой Божьей Матери в переднем углу. В другом же, смежном, стоял невысокий шкаф или некое подобие комода. На нем лежала стопка книг в старинных переплетах. Двухстворчатая дверь в горницу была приоткрыта, и в проеме виднелись огромные настенные часы. Коричневая деревянная дверца их была украшена налепной резьбой. Сквозь стекло бронзовел луноподобный маятник, который покачивался совершенно беззвучно и медленно, словно во сне.

– Что скажете, корабельщики? – раздался вдруг хрипловатый голос от порога.

И только сейчас я заметил колоритного старика, в светлой просторной рубахе, низко, почти по чреслам схваченной пояском, лобастого, крючконосого, с рыжеватыми усами и сквозной бородой. Он, должно быть, незаметно вышел из закутка, прикрытого занавеской, и теперь сидел на железной кровати, свесив ноги в шерстяных носках. По красноватым глазам и как бы застывшей улыбке под обвислыми усами было видно, что старик не совсем трезв.

– Это дед Евстихий, – с опозданием представил нам хозяина лоцман Щукин, тепло обнял его и, пожимая ему руку, продекламировал:

– Корабельщики в ответ: «Мы объехали весь свет, одолели все стихии и явились к Евстихию».

По той свободе и бодрости, с которыми лоцман произносил это, мы поняли, что имеем дело не с сиюминутной импровизацией и хозяин ее слышит не впервые, но он все же с удовлетворением покачал головой, неожиданно задорно и молодо ударил ладонью по коленке и рассмеялся:

– Спасибо, не забываете деда Евстихия. Ну, садитесь поближе к столу. Достань нам, бабка, закусить, чем Бог послал. Правда, особых разнолосов не ждите, вы уж не первые сёдни у меня, да и пооскудели к весне наши запасы.

– Ничего, ничего, не беспокойтесь, – привстал наш судовой артельщик Вадя, скромно помалкивавший до сей поры, и широким жестом богатого гостя расстегнул кожаный баул, который нес всю дорогу сам, никому не доверяя.

– Мы кой-чего прихватили у кока.

И вот на столе появились хлеб, малосольные хариусы, консервы, чай, сахар… И водка. Бабка, молча исполняя задание хозяина, поставила соленые грибы, толченую картошку, отварную сохатину. Дед еще раз пригласил всех к столу и сам подсел на краешек скамьи.

– Меня уж простите, я уж оскоромился. Заходили перед вами капитаны Михаил да Василий, тоже не обходят нас, каждую вёсну с караваном бывают…

Наши корабельщики по команде лоцмана Щукина, который, сняв штормовку и зюйдвестку, восседал в черном кителе с золотыми нашивками и вполне годился на роль тамады, выпили по рюмке, стали закусывать. Разговор пошел о нынешней навигации, о старых друзьях и знакомых. Бабка молча стояла у печки и слушала. Большой радости на ее лице не отражалось. Однако не было и неприязни. Видимо, она уже привыкла к этим весенним нашествиям речников, к угощениям и разговорам, и принимала их с равнодушной покорностью, как дождь, как снег, как ветер. Дед же Евстихий, хоть и не приложился к рюмочке, но сидел веселый и довольный, беседовал охотно. Все больше вспоминал старинку, когда судов по Тунгуске ходило меньше, но речник был вроде крупней, значительней и постоянней. Из года в год он видел одних и тех же капитанов, лоцманов, механиков и знал их наперечет.

Тут Кобылинский, задетый нелестным сравнением поколений, решил, чтобы придать весу нашей компании, представить деду Евстихию корреспондента краевой газеты, который непременно напишет про весь тунгусский рейс и, конечно же, про Щёголеву заимку. Он стал трепать меня по плечу, гладить по шее, как тот цыган, продававший надутую лошадь.

– Коррыспондей? – вскинул в ответ кустистые брови дед Евстихий и хитро посмотрел на меня острыми медвежьими глазками. – Да этих коррыспондеев здесь перебывала уйма. А что они там пишут, мы не читаем. Газеты до нас не доходят. У меня покрупней писаря гащивали. Поеты! – дед значительно поднял вверх указательный палец. – Вон в рамках висят Казимир, Игнатий… Забавные были мужики.

Мы обернулись на стену и действительно узнали на фотографиях, вставленных в большую общую раму, «певцов Енисея» Казимира Лисовского, Игнатия Рождественского и еще нескольких сибирских писателей помельче рангом.

– Призвал их Господь, говорят, Царство им Небесное. Любили наши места, все с речниками по Енисею, по Тунгуске мотались.

– Нынче поэт больше на асфальте держится, в такую глушь его не заманишь, – поддержал разговор лоцман.

– Да какая теперь глушь, если вон под горой спутники падают, – отмахнулся дед Евстихий.

Сначала мне подумалось, что хозяин насчет спутников выразился лишь фигурально, так сказать метафорически, но в эту минуту в избу зашел бородатый мужик лет сорока пяти, в шапке, в брезентовой ветровке поверх фуфайки и, пожелав мира честной компании, тотчас подхватил нить разговора:

– В аккурат вчера еще ступень упала! Вот здесь, за Оленьей речкой. Может, к вечеру сходим туда с племяшом, больно уж ценный металл, ловкий в хозяйстве.

Оказалось, что это приплыл на моторке сын Евстихия Иван, живший отсюда километрах в двадцати, в таежном поселке Бурном. Он тоже был знаком нашим корабельщикам. Они шумно поднялись с мест ему навстречу, стали здороваться с ним, обниматься и приглашать его к «нашему шалашу». Иван разделся, помыл руки под умывальником в закутке, за занавеской, и присел к столу на табуретку. Его тотчас угостили горькой «с дорожки». Он, не куражась, выпил со всеми и закусил солониной. Мне хотелось вернуть его к разговору о таинственных падающих спутниках, и я уже заготовил вопрос, но Иван опередил меня: