Текст книги "Социал-традиция"

Спор историков о том, была ли крестьянская община в России естественным явлением или «спущенным» сверху государством, подтвердил правоту первой точки зрения, поскольку оформилась община задолго до появления новой, имперской государственности. Впоследствии общинный строй стал способом адаптации к крепостному праву и преодоления его тягот. В России возникло два социума и две этики – официальная и народно-общинная.

Община была реакцией на крепостное право, возможностью сохранить свой жизненный уклад. Государство же использовало общину на свой лад – как систему для лучшей собираемости налогов и податей.

Община осуществляла надзорные, распределительные, судебные, финансовые и иные функции. Существовало общинное право. В 1812 году именно общины формировали местные отряды самообороны, отсюда и славная история Дениса Давыдова. В рамках общин возникали крестьянские бунты, а в 1919–1920 годах крестьяне поднялись против большевиков и против «города».

Идеал хозяйственной и общественной жизни у общинников был эгалитарно-уравнительным[176]176
  «Народ повсеместно верил в „чёрный передел“ – всероссийское поравнение, справедливое перераспределение русской земли между всеми членами русского общества на тех же принципах, на которых происходило поравнение внутри отдельных общин… Известны факты, когда крестьяне отказывались от покупки земли у помещиков на очень выгодных условиях или, наоборот, соглашались на невыгодные ввиду того, что всё равно вот-вот будет общий передел» (Ефименко А. Исследование народной жизни. М.: В. И. Касперов, 1884. С. 142).


[Закрыть]. Некоторые авторы делают вывод о том, что Россию и русский народ общинники представляли как большую общину, включающую множество малых, с монархом во главе. По сути, это был монархический социализм.

Этот идеал косвенно отражается и в программе Емельяна Пугачёва, стремившегося выдать себя за Петра Третьего, от которого крестьяне ждали раздачи земли и указа о вольности крестьянства[177]177
  Необходимость крепостного права долго обосновывалась тем, что дворянин верой и правдой служит царю, а крестьянин должен помогать ему в этом служении, безропотно работая на помещичьей земле, освобождая от личных тягот. Но после Указа о вольности дворянства, который отменил обязательную службу, крепостное право всё же осталось в силе.


[Закрыть]. «Мужицкий царь» Е. Пугачёв, отвечая чаяниям российских низов, предлагал им не что иное, как «народно-демократическую монархию», то есть власть царя-батюшки без дворянства и бюрократии. Помимо земли и воли, он в первом же своём указе жалует народ «крестом и бородою», то есть возвращает старую, дореформенную веру[178]178
  «… Когда вы исполните имянное мое повеление и за то будите жалованы крестом и бородою, рекою и землею, травами и морями, и денежным жалованием, и хлебным провиантом и свинцом и порохом и вечною вольностию…» (Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 17 т. М., 1940. Т. 9. С. 680).


[Закрыть].

Крестьянин надеялся на заступничество царя, но не любил имперскую бюрократию, которую считал «неверными и лукавыми слугами», мешающими единению Бога и его Народа через царя-посредника. Однако выше царя была традиция – «поравнение» и закон православной Святой Руси. Царь – гарант сохранения этого закона и всей традиции. Отсюда уверенность в том, что чиновники и дворяне скрывают от царя бедственное положение народа или что «царь ненастоящий», «царя подменили».

Историческую формулу «Москва – Третий Рим» общинники понимали как религиозно-идеологический принцип организации именно народа, «мира» и называли это единство не Российской империей, а по-прежнему – Святой Русью, местом, где человеку удобнее спасать свою душу. От государственных повинностей общинники бегали, но открытие, колонизацию и защиту новых земель считали служением своему государству. Парадокс объясняется просто. Народ любил идеальное государство и мечтал о нём: не о том, которое было, а о том, каким оно должно быть. То есть о громадной русской общине, в которую входят, вливаются малые общины.

К концу XIX века «романовский проект» приходит во всё большее противоречие с сохранившимися в обществе элементами русского «мiра», то есть общинного самоуправления и характерной для него моральной экономикой крестьянства. Для придания государству и обществу стабильности и устойчивости требовалось дать безземельным крестьянам землю, а общину предоставить самой себе. Но это ударило бы по интересам прослойки хлебных олигархов. И власть принимает решение выходить из ситуации через разрушение общины – института реального народного самоуправления. От условной поддержки общины (для улучшения собирания налогов посредством «круговой поруки») государство переходит к борьбе с ней. «По закону 1893 года земским начальникам предоставлялось право отменять все приговоры о земельных пределах, которые они сочтут нерациональными»[179]179
  Качоровский К. Р. Русская община: возможно ли, желательно ли её сохранение и развитие. М.: Трудовой союз, 1890. С. 69.


[Закрыть].

Война государства с общиной, начавшаяся в конце XIX – начале XX века, была одним из крупнейших разрывов русской истории. Её последствия, как и последствия церковного Раскола, были тяжёлыми. Ведь в лице общины уничтожалась основа русской христианской нации – то самое европейское начало, о котором чисто умозрительно так любили говорить «западники».

Разрушение общины начала либеральная бюрократия российской империи, а закончили большевики.

Советскую модель социализма порой пытаются представить как реальную попытку воспроизвести модель русской общины в масштабах государства на новых основаниях, то есть построить общинный тип общества модерна.

К сожалению, история показала, что советский проект был оторван от русской традиции, именно поэтому сохранить общинное начало в рамках советского социализма оказалось невозможным. Вместо общинного социализма получился государственно-распределительный коллективизм, державшийся на ниточке чистой идеологии. И как только влияние марксизма-ленинизма в СССР несколько ослабело, государство начало расшатываться, поскольку не имело других источников и стимулов развития.

Коммунитарные симпатии и общинное сознание в России распространялись далеко за пределы собственно крестьянства. Они были характерны и для народнической интеллигенции, и для церковных общин и приходов. Именно поэтому коллективизация не покончила полностью с коммунитарностью. Последняя, как могла, приспосабливалась и к казённым формам коллективизма, и к мальтузианской морали постсоветского периода в «новой России». Особого внимания достоин феномен стихийной коммунитарности, который вырабатывался в СССР вопреки давлению номенклатурного социализма. Более того, советская власть для утверждения коллективистской морали была вынуждена опираться на некоторые элементы общинного сознания, характерные не только для бывших крестьян. То же можно сказать и о религии. В государстве, исповедовавшем официальный атеизм, в трудный для власти и народа момент были сделаны послабления даже для верующих[180]180
  В ходе Великой Отечественной войны Иосиф Сталин был вынужден пойти на частичное восстановление русской сакральности и воссоздать патриаршество, приподняв статус Церкви. Характерно, что именно в сторону Патриарха Сергия сегодня направлены информационные удары антиклерикальных политиков, которые стараются выдать его промыслительную миссию за «сговор с властью», чтобы подорвать легитимность РПЦ.


[Закрыть].

Общинное сознание сохранилось и проявляло себя в общественной жизни в некоторых социальных инициативах советской власти. С одной стороны, остатки общинного сознания подавлялись советской бюрократией с активным использованием идеологических и репрессивных механизмов. С другой стороны, советская власть для утверждения коллективистской морали в какие-то моменты была вынуждена опираться на некоторые элементы общинного сознания, характерные не только для бывших крестьян.

Воссоздать общинную структуру в рамках советского общества власть по большому счёту не смогла. В СССР создавалось «социальное государство», чья легитимность строилась именно на социальных гарантиях (уверенность в завтрашнем дне против волчьих законов капитализма). Это могло восприниматься как подобие большой общины в новом, модернизированном качестве. Но результата невозможно было достичь только за счёт административных и распределительных мер. Этот подход в условиях растраты символических ресурсов и утери социальной базы оказался тупиковым. Он не мог запустить в обществе механизмы самоуправления без возвращения к «телу» русской традиции. В результате в начале 1980-х советский проект начал рушиться, причём трещины шли сверху вниз, от «элиты» к обществу.

Русская коммунитарность подверглась системному разрушению в постсоветский период номенклатурного капитализма. Но хотя государство стремилось разрушить общинную социальную матрицу в России, довести это до конца так и не удалось.

Между тем заслуга общины перед государством велика. Так, во время Смуты народоначалие спасло Русское государство, поддержало его, когда то готово было рухнуть, – например, в 1612-м, в виде народного ополчения с К. Мининым и князем Пожарским во главе. В следующий раз такая вынужденная милитаризация общины случится в 1812 году, затем в 1941-м и, наконец, в 2014-м.

В 2014 году в ходе борьбы за независимость ДНР и ЛНР и против геноцида русских на Украине на их защиту встало именно народное ополчение. Это вновь проснулась русская община. Она стала форпостом России, пытаясь защитить русских там, где либеральная бюрократия не захотела этого сделать.

* * *

Полное игнорирование либеральными реформаторами мнений общества как «справа», так и «слева» является убедительным доказательством фактически либерального характера российского самодержавия.

На примере истории русской общины виден глубинный конфликт между демократией и экономическим либерализмом. Авторитарный либерализм в России, как и в любой периферийной стране, подавляет демократию. И наоборот: обеспечить демократию и социально-правовое равенство в странах периферии способен лишь жёсткий централизм (властная «вертикаль»), если только он сам не является элементом авторитарного либерализма.

Миф о том, что либеральная партия в России боролась за свободы и уважала мнение народа, плохо соотносится с исторической реальностью. Но почему либеральная партия, идя против общественного консенсуса, тем не менее одерживала политические победы – и на какие властные ресурсы она при этом опиралась? Ответ на этот вопрос мог бы многое прояснить в динамике исторических процессов в России.

* * *

Не секрет, что произвольно выбранный отрезок на шкале русской истории нередко выглядит как отрицание ценностей предыдущего исторического периода. Российская власть на протяжении трёх с лишним веков неоднократно запускала в стране сценарий прерывания традиции – бюрократическую «перестройку». Среди внешних и наиболее наглядных исторических разрывов, или разрывов традиции, можно назвать церковный Раскол, век ужесточения крепостной экономики, 1917-й и 1991 год. Есть и менее заметные, но долгосрочные разрывы, главный из которых – это разрыв правящих элит с русским коммунитарным православным сознанием и общиной как структурной единицей народного самоуправления.

То, что разрывы традиции приобрели системный характер и сами превратились в своеобразную традицию, не случайно. Власть в любом периферийном государстве не консервативна, а авторитарно-революционна. Она вынуждена охранять интересы глобальных стран-хозяев на «подконтрольной» территории, формировать у подданных ложное сознание, дробя и разрушая подлинную национальную идентичность.

За каждым историческим разрывом происходит кардинальный пересмотр и ужесточение прежних условий договора власти и общества. Любой переворот заканчивается не долгосрочной стабильностью, а новыми переворотами (ср. термин «век дворцовых переворотов»). В итоге получается, что каждый новый исторический отрезок – это игра на понижение по сравнению с предыдущим. Романовский период России в силу бюрократизации и полуколониальной зависимости от западноевропейских центров силы уступает доромановскому. Первая треть советского периода являет собой деградацию даже по сравнению с романовской дореволюционной Россией, разрушение уже построенного. Постсоветский период – это деградация и развал достижений уже одновременно и советского, и досоветского периодов. Происходит отказ одновременно и от русской культуры, и от технических достижений и социальных гарантий советского времени, которые, что ни говори, являлись её частью, но были утрачены после 1991 года.

Понятно, что такая модель общества обречена на перманентный внутренний разрыв. И совсем не обязательно это происходит по инициативе «низов». Гораздо чаще российский правящий класс, чувствуя напряжение между общественными потребностями и собственными интересами, сам провоцирует эти разрывы, играя на опережение, чтобы не упустить процесс из-под контроля. Такой метод управления, основанный на искусственном создании кризисов и их мнимом преодолении посредством очередного исторического разрыва, враждебен национальной традиции.

* * *

До середины XVII века на Руси существовала народная теократия, возникшая после татарского нашествия и созданная усилиями всей русской нации. В стране развивалось социальное православие.

Договор 1654 года между Россией и Украиной, заключённый Богданом Хмельницким, не в последнюю очередь отражал борьбу России и Польши за хлебные районы Украины, из которой Россия вышла победительницей. Но у этой победы была оборотная сторона. В XVII веке в целях сближения с Украиной была предпринята церковная реформа и «книжная справа», которые спровоцировали религиозный раскол русского общества и привели к огосударствлению Церкви.

Впоследствии казённая религиозность оттолкнула от Церкви часть интеллигенции. В итоге Церковь не смогла остановить распад общества в канун 1917 года.

Попытка подстроиться под религиозные нравы Украины, жертвуя собственной идентичностью, ни к чему не привела. Сегодня Киево-Могилянская академия, основанная в XVII веке, пропитана коричнево-майданными настроениями и участвует в разрушении украинского православия.

Русской религиозности пришлось испытать тяжелейший удар церковной реформой, и тот факт, что эта реформа проводилась по обоюдному согласию светской и духовной властей, не должен вводить в заблуждение. Коллективный опыт Церкви ещё в ХХ веке поставил под сомнение правомерность этой реформы. РПЦ на поместном Соборе 1971 года официально признала, что старые обряды «равно честны и спасительны» и что никоновская реформа «не имела ни канонических, ни исторических оснований»[181]181
  Журнал Московской Патриархии. 1971. № 6, 7.


[Закрыть]. Но если это не раскол «снизу», значит, это раскол сверху. Более жёсткие и однозначные выводы, по всей видимости, не были сделаны лишь для того, чтобы не смущать понапрасну паству и не бередить затянувшуюся рану.

Именно в момент раскола возникла оппозиция народной и официальной культуры. Можно сказать, что в конечном счёте в России прошла секулярная (а не религиозная, как в Европе) реформация. Русская секулярная реформация, как и «русское просвещение», была не движением снизу, как, например, в Германии или Франции, а навязанным сверху проектом. Частично эта «реформация» удалась, поскольку сформировала казённую церковь и разрушила теократическое гражданское общество, которое складывалось вокруг старой Церкви. С другой стороны, на низовом уровне, куда не дошли усилия реформаторствующих верхов, сохраняется исходный – коммунитарный тип социальности.

* * *

Россия знала несколько государственных проектов: киевский проект торгового государства, московский «Третий Рим», петербургский и советский проекты, а также постсоветскую «энергетическую империю». Переход к каждому из них сопровождался историческим разрывом[182]182
  Это, в частности, церковный Раскол, переворот 1917 года, переворот 1991 года и другие события.


[Закрыть]. Главная проблема русского общества и есть проблема исторических разрывов, или разрывов традиции, которые сами превратились в своего рода традицию.

С конца XVII века в России берёт начало «петербургский» проект, предполагавший, что элита должна самостоятельно «цивилизоваться», а затем «просвещать» народ, пребывающий в дикости и варварстве. Проект идеологически оформлялся как «просвещение сверху», в отличие от европейского Просвещения, которое развивалось снизу. Трудности процесса списывались реформаторами на «косность» населения и ставились ему в вину. Де-факто это был негласный пересмотр проекта «Москва – Третий Рим», основанного на идее России как преемницы Византии. В результате этого поворота суверенный статус России как европейского государства менялся на роль западной окраины и подчинённого субъекта мир-экономики. Эта трансформация взяла начало в церковно-религиозной сфере в виде церковной реформы патриарха Никона и закончилась церковным (а на деле также и глубоким общественным) расколом.

Крах петербургского проекта России ярко изображён в романе Андрея Белого «Петербург».

* * *

Церковный реформизм получил продолжение в XVIII веке в виде петровской светской реформации, которая приобрела разрушительный характер. Страна выбрала компрадорскую модель развития, направленную против интересов крестьянского большинства. Этот путь требовал подавления недовольства низов (бунт и «внутренняя эмиграция» староверов, восстания С. Разина, Е. Пугачёва, И. Болотникова и т. п.) и содержания мощного полицейско-бюрократического аппарата не европейского, а скорее азиатского типа.

Наряду с хрестоматийной отсылкой к ужесточению крепостного права одним из примеров азиатизации в России XVIII века может служить система чинов, подсказанная Петру немецким философом Вильгельмом Лейбницем (знаменитая «Табель о рангах»), которая не имела европейских аналогов, но была списана с устройства китайского чиновничьего аппарата. Поведение просвещённого государя, в частности его отношения с сыном Алексеем, также ничем не напоминало европейский стиль отношений.

Несмотря на поверхностные культурные влияния и полезные технические заимствования с Запада, в целом модель петровского государства предопределила путь России к азиатизации и полуколониальному статусу. Правда, на первый взгляд колонизаторы и колонизируемые существовали в рамках одной страны. Российская власть при этом играла роль управляющего, который блюдёт интересы хозяев – внешних игроков.

В целом, несмотря на ряд технических достижений, эта модель вела к неизбежной архаизации производительных сил и методов и тормозила формирование христианской нации. Символы новой России, обозначающие «причастность к цивилизации», были направлены на войну с традицией. В этом смысле петербургский проект породил множество ярких «новаций», начиная с пресловутой «стрижки бород»[183]183
  Даже в середине XIX века русские славянофилы, как известно, носили бороды, но Министерство внутренних дел издало специальное распоряжение, которым призвало не допускать «бородатых» к выборам в дворянских собраниях.


[Закрыть]. Понятие «народность» из хрестоматийной триады министра Сергея Уварова (1786–1855) – «православие, самодержавие, народность» – было заимствованием идеи «национальности», популярной в Европе после наполеоновских войн[184]184
  См.: Бакланов В. Cословный и национальный патриотизм в войне 1812 года. URL: http://pravaya.ru/look/22973.


[Закрыть], но позднее, и особенно в публицистике ХХ века, вне всякой исторической логики было превращено в символ почвенничества. Этот пример показывает, что официальный патриотизм в России на правах одной из составных частей входил в идеологию казённого либерализма, в связи с чем его можно назвать «декоративным патриотизмом»[185]185
  Волну декоративного патриотизма мы наблюдаем и сегодня, на фоне шумной, но инертной политики России на украинском направлении.


[Закрыть]. В действительности Россия, пребывая в состоянии экономической и политической зависимости, не могла идти ни по европейскому (самостоятельному), ни по «западному» пути (то есть быть одним из центров капитала), она могла лишь обслуживать интересы западной экономики.

* * *

Вековую политику российского правящего класса можно определить и как революцию сверху. Вспомним историческую фразу А. С. Пушкина о Романовых. «Вы истинный член вашей семьи… – сказал тогда Пушкин великому князю, – tоus les Romanof sond revolutionnaires et niveleurs (все Романовы революционеры и уравнители)»[186]186
  Пушкин А. С. Полн. собр. соч. М.; Л., 1949. Т. 12. С. 335.


[Закрыть]. А вот определение, которое поэт Максимилиан Волошин дал Петру Первому: «первый большевик» земли Российской.

 
Великий Пётр был первый большевик,
Замысливший Россию перебросить,
Склонениям и нравам вопреки,
За сотни лет к её грядущим далям.
Он, как и мы, не знал иных путей,
Опричь указа, казни и застенка,
К осуществленью правды на земле.
Не то мясник, а может быть, ваятель —
Не в мраморе, а в мясе высекал
Он топором живую Галатею,
Кромсал ножом и шваркал лоскуты.
 

М. Волошин «Россия» (Поэма)

Иными словами, периферийная Россия с конца XVII столетия являет миру зеркальное, перевёрнутое соотношение идей, свойственных европейцам. В Западной Европе традиция формируется сверху (через аристократию, национальную элиту), революционные движения возникают снизу, а реформы – это разумный компромисс между тем и другим.

В России после Алексея Михайловича всё происходит с точностью до наоборот. Власть стремится к революции, а народные вожди пытаются восстановить старый порядок и традицию (например, Пугачёв). Крестьянские низы вкупе с В. К. Плеве, К. П. Победоносцевым, П. Н. Дурново и другими «реакционерами» из правительства в 1903 году требуют сохранения общины. И наоборот: советская власть повторяет хлебную политику дореволюционных верхов, вторично закрепощает крестьян колхозами, проводит коллективизацию и окончательно уничтожает общинное самоуправление.

Носители национальной традиции – народ и интеллигентские низы. Её разрушители – само государство и привилегированные сословия. Всё как в перевёрнутом зеркале. Как будто русское государство кто-то заколдовал.

Русские интеллектуалы прекрасно осознавали наличие в обществе глубокого раскола. Александр Грибоедов с горечью замечал: «…народ единокровный, наш народ разрознен с нами, и навеки! Если бы каким-нибудь случаем сюда занесён был иностранец, он, конечно бы, заключил из резкой противоположности нравов, что у нас господа и крестьяне происходят от двух различных племён, которые не успели ещё перемешаться обычаями и нравами»[187]187
  Бакланов В. Cословный и национальный патриотизм в войне 1812 года. URL: http://pravaya.ru/look/22973.


[Закрыть].

Эту мысль высказывали и западноевропейские интеллектуалы, начиная с графа Жозефа де Местра, который видел в социальном расколе зерно будущей русской революции. О том, что в России «чуждое народу правительство», говорил и небезызвестный маркиз Астольф де Кюстин, автор «России в 1839 году». Несмотря на тенденциозность и слабое знакомство с русской культурой, мысль Кюстина о расколе между государством и народом в России всё же имела под собой основания. Данный факт отмечал и знаменитый культуролог Освальд Шпенглер. В «Закате Европы» («Der Untergang des Abendlandes», 1918) он обозначил отношения российского государства и русского общества геологическим термином «псевдоморфоза» (от греч. «псевдо» – «ложь» и «морфос» – «форма» – кристалл или минеральный агрегат, находимый в не свойственной данному минералу форме, которая повторяет форму другого минерала или биологического тела): «…тяга к святому югу, к Византии и Иерусалиму, глубоко заложенная в каждой православной душе, обратилась светской дипломатией, с лицом, повёрнутым на Запад. ‹…› Народу, предназначением которого было ещё на продолжении поколений жить в собственной истории, была навязана искусственная и неподлинная история»[188]188
  Шпенглер О. Закат Европы. Т. 2 // Самосознание европейской культуры ХХ века. М., 1991. C. 29–30.


[Закрыть].

Российских авторов, заметивших и описавших эту закономерность, на протяжении двух веков было немало[189]189
  См.: Mikhail Epstein. After the Future: The Paradoxes of Postmodernism and Contemporary Russian Culture. Amherst: The University of Massachusetts Press, 1995, pp. 189–200; Галковский Д. Бесконечный тупик (Часть 3. Примечание № 176) // Наш современник. 1992. № 1. С. 151; Материалы для физиологии русского общества. Маленькая хрестоматия для взрослых. Мнения русских о самих себе. Собрал К. Скальковский. СПб.: типография А. С. Суворина, 1904. С. 106, 132.; Терц А. (Андрей Синявский). Прогулки с Пушкиным. Собр. соч.: В 5 т. Т. 1. М.: СП «Старт», 1992. С. 382–383.


[Закрыть].

Тема перманентной отчуждённости официальной культуры от народной традиции подробно и убедительно описана в 1980-е, 1990-е и 2000-е – в частности, историком и филологом Александром Панченко[190]190
  Панченко А. М. Русская культура в канун Петровских реформ. М.: Наука, 1984.


[Закрыть], а также Михаилом Эпштейном в обширной статье «Истоки и смысл русского постмодернизма». М. Эпштейн утверждал: «Постмодерные слои русской культуры залегают глубже, чем позволяет увидеть ограниченный масштаб XX века, – они уводят туда же, где коренится сам коммунизм, к специфике российской истории и ментальности. ‹…› И не только западный наблюдатель, но и почитатель российских корней, один из самых искренних и горячих славянофилов Иван Аксаков наблюдает ту же „нарочитость“ в отечественной цивилизации. „Всё у нас существует будто бы; ничто не кажется серьёзным, настоящим, а имеет вид чего-то временного, поддельного, показного и всё это от самых мелких явлений до самых крупных. У нас будто бы есть и законы, и даже 15 томов свода законов… а между тем половины этих управлений в действительности не существует, а законы не уважаются“»[191]191
  Эпштейн М. Истоки и смысл русского постмодернизма. Звезда. 1996. № 8. С. 166–188.


[Закрыть].

* * *

При взгляде на события 1917 года мы видим, что русская традиция оказалась расколота по новому направлению. Теперь коммунитарный дискурс справедливости и дискурс консерватизма (официальная версия «традиции») оказались противопоставлены друг другу. Вместо универсальной идеологии в национальном «активе» оказалось два идеологических обрубка.

Это расщепление, сыграв свою роль один раз, было «перевёрнуто» правящим классом и вторично использовано в 1990-е под флагом противоположных, «антисоветских» идей. Период 1990-х подавался новой номенклатурой как уход от советского безвременья к неким истокам. На самом деле отказ от советского проекта происходил не в пользу традиции, а в «никуда», в исторический вакуум. Советский народ был обманут новой властью в 1991-м точно так же, как большевики сделали это в 1917-м. Собственно, либеральная номенклатура и представляла собой бывшую советскую, сменившую красный флажок на триколор, чтобы монетизировать свои бывшие властные привилегии[192]192
  В 1990-2000-е место коммунистической номенклатуры заняла либеральная – в значительной мере имело место идеологическое перекрашивание и навешивание новых табличек на старые кабинеты. Даже далёкие от политики поэты и музыканты это чувствовали. Автор текстов свердловского «Наутилуса Помпилиуса» Илья Кормильцев в своё время так отозвался о поколении тинейджеров: «Оно ещё более обдурённое, чем поколение 80-х. Идеологически. А на самом деле всё то же самое. Это идеология комсомольцев… Никакой революции не было! Те, кто противостоял нам, когда мы начинали заниматься рок-н-роллом в 80-е годы, – они сейчас и правят страной…» (Козлов А. Илья Кормильцев, последний марксист. URL: http://ako. ucoz.ru/publ/1-1-0-46).


[Закрыть].

Так называемые либеральные реформы привели Россию к утрате национального суверенитета, как и в начале ХХ века, к деградации хозяйственно-экономической инфраструктуры, социальной этики и национальной культуры. Проводились эти «реформы» руками вчерашних партработников в союзе с криминальными авторитетами при активном содействии западных экономических и политических игроков. Ситуация напоминала события 1917 года. Раздел советского наследства (в странах Восточной Европы в это время проходила реституция – совсем другой процесс)рождает олигархию и режим «семибанкирщины».

Эти процессы сводят на нет советские достижения, которые, в свою очередь, были получены ценой разрушения традиции и нормальных общественных механизмов. Демонтаж социальных достижений социализма привёл к обнулению исторического опыта нескольких десятилетий. Несмотря на массовое сожжение партбилетов, произошла перезагрузка старой системы. Преемственность курса отказа от традиции очевидна. «Шоковая терапия» стала вариацией на тему большевистских «чрезвычайных методов» 1920-х. В итоге исторический разрыв 1917-го не только не был преодолён, но усугубился. События 1990-х – исторический откат, подмена, ложная альтернатива «советскости». Коммунитарность бывших советских людей в той мере, в какой она шла снизу, а не насаждались сверху, – это интуитивная тяга к традиции и дискурсу справедливости. И наоборот: мораль «omnia contra omnes», идея «естественного вымирания неприспособленных слоёв населения», которая насаждалась властью в 1990-е, близка к идее классовых чисток. В 2014–2015 годах либеральные элиты идут ещё дальше и совершают закономерный дрейф в сторону ультраправых идей и поддерживают украинский неофашизм.

Принцип «отбора человеческого материала» чужд стихийному русскому коммунитаризму. В этом смысле состояние позднесоветского общества ближе к традиции и принципу справедливости, нежели его состояние на стыке веков.

* * *

Легко понять, почему революцию 1917 года крестьяне поначалу сочли «своей», «народной». Мало того что сама революция ассоциировалась со всеобщим покаянием и воздаянием по заслугам, – этот эсхатологический мотив был близок крестьянской массе с её неофициальной, стихийной религиозностью, – большевики сыграли и на желании крестьян устроить справедливое «поравнение», на их эсхатологическом восприятии революции как некоего прообраза Судного дня. Так сакральный и материальный мотивы сочетались друг с другом. Переворот в октябре 1917-го практически был совершён руками крестьян, отпущенных с фронта с оружием (ленинский «Декрет о мире») и ориентированных, говоря по-старому, на «чёрный передел» («Декрет о земле»).

Крестьянам была обещана земля в собственное пользование, и они приняли эти новости за долгожданное «поравнение»[193]193
  Характерно название отца большой семьи в русской крестьянской традиции – «большак». Также крестьяне называли «большаками» большевиков, до поры до времени трактуя революцию как победу общинного начала над бюрократическим элементом в государстве. Причём при поддержке либо нового мужицкого царя (отсюда культ Ленина – Сталина), либо некоего ареопага «большаков». Таково крестьянское представление о группе народных правителей или, как говорят социологи, о «народной аристократии».


[Закрыть]. Но вскоре поняли, что ошиблись.

Декрет Второго Всероссийского съезда Советов о земле вроде бы открывает дорогу к переделу земли, но в 1925-м крестьян вновь «прикрепляют к земле»: введён институт прописки и паспорта, но колхозники паспортов не получили[194]194
  Речь шла о превращении крестьян в сельскохозяйственных рабочих с минимальными правами. Отсутствие паспортов у колхозников создавало значительные трудности при осуществлении трудовых, семейных и имущественных прав. Имея намерение выехать за пределы своего района, колхозник должен был взять в сельсовете справку, удостоверяющую его личность, но действовал этот документ не более 30 дней. Фактически это положение стало советским вариантом крепостной зависимости при едином помещике – государстве. Лишь в 1974 году сельским жителям СССР стали выдавать паспорта, но запретили им трудоустройство в городах. Аналогичным образом выглядела ситуация с оплатой труда. В период с 1930 по 1966 год заработная плата членам колхозов не начислялась, а заменялась подсчётом трудодней и распределением долей общеколхозного дохода (согласно положениям «Примерного Устава сельскохозяйственной артели», утверждённого постановлением ЦИК и СНК СССР от 13 апреля 1930 года). Эта практика была явно дискриминационной по сравнению с отношением к другим категориям населения СССР, к тому же данная система стала одной из причин голода 1933 года.


[Закрыть]. Крестьяне тем временем придумывают собственную расшифровку аббревиатуры ВКП (б) – «второе крепостное право (большевиков)».

В 1927 году на фоне «кризиса хлебозаготовок» начинается «великий перелом» – раскулачивание и переход к сплошной коллективизации. При этом вывоз зерна за границу растёт такими же темпами, как и до 1917 года. Парадокс в том, что хлебная политика советской России повторяет хлебную политику царской России. Вроде бы произошла революция, но в действительности ничего не изменилось, лишь к экономической «чрезвычайщине» прибавилась политическая.

Сколь велика была ошибка, легко понять, прочитав небольшую брошюру Максима Горького «О русском крестьянстве», изданную в Берлине в 1922 году. Пролетарский классик пишет: «Как евреи, выведенные Моисеем из рабства Египетского, вымрут полудикие, глупые, тяжёлые люди русских сёл и деревень – все те почти страшные люди, о которых говорилось выше, и их заменит новое племя – грамотных, разумных, бодрых людей»[195]195
  Горький М. О русском крестьянстве. Берлин: Издательство И. П. Ладыжникова, 1922. С. 43–44.


[Закрыть].

Крестьяне совершают массовый исход в города, спасаясь от голода и раскулачивания. Базой советской власти становится социальный гибрид: коллективизированные крестьяне в деревнях и урбанизированные крестьяне в городах. Один крестьянин вспоминал: «Была молва, что искусственный голод сделан Калининым, чтобы люди шли в колхоз. Как Дуров животных приучал голодом. Если колхозник перенесёт голод, то привыкнет к колхозу и лучше будет ценить колхозное производство»[196]196
  Голод в Поволжье. Отрицание террора. URL: http://nnm. me/blogs/5k0peek/golod_v_povolzhe_otricanie_terrora/.


[Закрыть].

* * *

Как официальная, так и неофициальная («оппозиционная») российская идеология выстраивалась примерно одним и тем же образом. Традиционная парадигма социальных смыслов подменялась искусственной, удобной для поддержания компрадорской государственности, а разрывы традиции становились теми лакунами, в которые вставлялись эти искусственные идеологические конструкции.

Официальная идеологическая матрица испытывает недостаток легитимации, поскольку прямое столкновение с исторической реальностью всё время ставит под угрозу её легитимность. Отсюда наличие защитного пояса в системе господствующей российской идеологии в виде набора ложных дилемм и ложных альтернатив, под властью которых сознание обывателя обречено постоянно ходить по кругу, таких как «спор западников и почвенников» или альтернатива «коммунизм – либерализм».

* * *

Возникает вопрос: существует ли в русской или любой другой традиции неделимая часть, которая не подвержена историческим разрывам, не поглощается глобальными институтами, но способна присоединять к себе новые культурные смыслы и аккумулировать данные коллективного опыта. Такой механизм существует. Это национальная этика и модели взаимодействия людей в рамках этой этики. Исследователи феномена неотрадиционализма С. А. Мадюкова и Ю. В. Попков констатируют: «У ряда народов религиозная составляющая органично вписывается в национальную канву, становится её неотъемлемым атрибутом, а после формирования этноса превращается в одну из его значимых характеристик»[197]197
  Мадюкова С. А., Попков Ю. В. Феномен социокультурного неотрадиционализма / Под ред. Е. А. Тюгашева. СПб.: Алетейя, 2014. С. 17.


[Закрыть]. Эту закономерность в открытом виде легко проследить в истории таких народов, как русский, немецкий, итальянский, польский, еврейский, американский.

Давно отмечена взаимосвязь между типом религиозности и выбором той или иной социальной модели. М. Вебер в знаменитой книге «Протестантская этика и дух капитализма» (1905) утверждал, что любая религия связана с общественными устроениями, а не только с проблемой спасения души. Он полагал, что религия «помимо своей конечной (сотериологической) цели имеет и вполне конкретные общественные задачи, начиная с того, что любой религиозно-этический комплекс оказывает непосредственное влияние на общественные отношения, в том числе на экономику»[198]198
  Цит. по: Тюренков М. Православная этика и дух солидаризма // Перелом: Сборник статей о справедливости традиции. М., 2013.


[Закрыть].

Сегодня веберовское утверждение воспринимается как аксиома общественных наук. Что из неё следует? Что никакая общественная этика не может иметь других корней, кроме религиозных. Если связь с этими корнями прерывается, этика всё равно остаётся в подсознании нации. Её можно реконструировать методами гуманитарных исследований, а можно наблюдать воочию в кризисные и поворотные моменты истории. Например, во время Великой Отечественной войны очень многие солдаты, несмотря на официальный госатеизм, обращались к вере.