Текст книги "Первый пар. Стихотворения"

_{ЗАРИСОВКА}

 
Идут дожди…
Небесные тела в движеньи.
Промокший человек бежит, бежит, бежит —
на чай с вареньем.
Его сверкающие пятки не так уж и трусливы, —
он улыбается в пути…
своим штанам и водосточным сливам.
Он поскользнётся в грязь,
но влупит по мячу —
и похоронит римлян.
Домой, в открытый магазин,
в чужой подъезд —
несут его большие крылья!
 
 
Как птица – самолёт,
ему бы в гнёздышко и греться.
Но он уверен в высоте,
в мечте,
и карусельщику не отвертеться.
Не видно голубей,
синиц,
им не нужны подмоченные перья,
в движеньи уличных машин
умолкла красота зеркал,
колёс,
и рты сомкнули
упоённые деревья.
 
 
Весь мир, как красный свет.
Постой! Ведь ты не бык,
в тебя вонзятся бандерильи,
и шпага остановит сердце…
Не нападай!
 
 
…Но мёртвый бык лежит на улице дождливой, —
 
 
(Ты за окном. Ты сушишься. Ты спишь.)
 
 
Идут дожди…
Людской поток рассеян.
В движении машин уже не слышно тех
блестящих криков.
 
 
Лишь спички мальчика
несутся как кораблики,
несутся вдоль бордюра,
                                мчатся к горизонту,
за горизонт…
 

_{НА ПУШКИНСКОМ ПРАЗДНИКЕ ПОЭЗИИ}

 
Как никогда душа моя жива!
Веду слова к прекрасному союзу.
С ума сошли мои слова,
все прут в одну и ту же лузу.
 
 
Зачем, зачем я так горю?
Поэзия, я с кем имею дело?
Я словно вывожу зарю, —
       так тесно можеть быть
лишь солнечному телу!
 
 
Я выхожу на Праздник твой,
вступить в ряды твои мечтая…
Твой мир велик,
он вновь забил струёй —
в душе моей пробита скважина живая!
 
 
Как никогда душа моя жива!
Веду слова к прекрасному союзу.
Летят и бьются в кровь слова,
но счастьем называю Музу.
 

_{ЛЮБОВНИКИ}

 
Майский жук останется майским,
хоть сажай его в коробок,
ему крылышки вырезал бог,
майский жук может быть и райским.
 
 
Стрекозу так легко захватить —
просто выждать,
когда приземлится.
Пролетая над холодной водицей,
ей захочется немного попить.
 
 
А для бабочки вовсе удел
наиболее быть ловимой —
где угодно, – на грядке любимой,
или в воздухе, если грач углядел,
 
 
и летят они на фонарики,
и на платьице мамино,
помню, села одна на ходу.
 
 
Были крылья у ней пожарные,
а у мамы цветы идеальные,
и, наверно, я был в саду.
 
 
Почему же они ошибаются,
почему так быстро снижаются,
почему не парят в облаках,
 
 
почему их несут на руках —
мальчик с девочкой, – оба сопливые,
но всё схватывающие на лету…
 
 
Разве можно лелеять мечту,
к пенопласту булавкой пришпиливая?!
 
 
…Ты летала,
ты устала летать,
ты присела на лавочку яркую,
вспоминая объятия жаркие,
я люблю о тебе помечтать…
 
 
Мы мечтаем с тобой, —
нам мечтается,
(спят букашечки под стеклом),
 
 
ну а наши мученья кончаются,
мы, пронзительные,
да вспорхнём!
 

_УТРО

 
Мой кот вытягивает солнце.
Ну, вот и вытянул его:
на жёлтой лодочке в оконце
заехал луч!.. И выгрузил тепло.
 
 
Мне виден кот сквозь штору красную:
он греет сытенький живот.
А я сегодня день рожденья праздную.
А мама там, где солнышко живёт.
 

_{БЕЛЫЙ ЛИСТ}

 
Есть у Листа
мускул-силач:
он легко нас всех поднимает.
(Припёрся с роялем лечащий врач,
только Сашкино горлышко
                                          не подпевает.)
От французов явился силач,
кинофильм
«Искатели приключений».
Но я не плачу
и ты не плачь,
что мои кинопробы плачевны.
Защищает Канаду силач —
лист кленовый —
Кенушка Драйден.
Я бы слушал свой гимн,
глядел на красный кумач,
но из лучших времён
я подальше отправлен.
Тянет лямку свою тягач.
Про мою только Пушкин и знает.
Чистый лист всех моих неудач —
пусть глядит на меня как палач,
прямо в душу глядит…
и её вынимает.
 

_ПРОРОК

 
Душа,
          ты не умрёшь.
Не умирают
                    души.
Но ты и выйдешь,
                             и споёшь,
да Богу в уши,
Богу в уши.
Без фонограмм,
                          без фонограмм,
без всякого
                   кордебалета,
ты обращаешься к друзьям
с негромкой песней этой.
У попсарей,
                   у попсарей,
нет песни пламенной
                                   твоей.
Любовь-морковь
                            бомбит печёнки.
И нет
         иконки у душонки.
Душа,
          ты не умрёшь.
Возьмут
              куда-то душу.
Но если
             к Богу попадёшь,
то перед ним
                      не сядешь в лужу.
На сцене сердца —
                               не умрёшь!
Ты декорациям
                         на милость.
Мне нравится,
                        что ты не врёшь,
и, плача,
              не разводишь сырость.
Мне нравится,
                       как ты поёшь,
взлетая перед Богом:
ещё не кончилась
                              дорога,
ещё земная в поле
                               рожь.
Ещё
       не бруклинский погост.
Ещё цветы
                  кладутся в вазу.
Нас призовёт с тобой
                                    Христос —
обоих,
           сразу.
И скажет Боже:
– Не умрёшь.
Как никогда
                    жива ты!
Мне нравится,
                       как ты поёшь,
так на войне
                     поют солдатам.
Ещё
       не кончилась война.
И нас бомбят,
                       бомбят и рушат.
Пусть ныне
                   славится страна
тобой,
           как залпами «Катюши».
Твой час вершит.
                            Бегут враги.
Твоя душевность
                            не напрасна.
Ты слышишь,
                      видишь
                                   Горние шаги,
и ты – идёшь,
и ты – прекрасна!
 

_{СВЕЧЕЧКА}

Илье Тюрину

 
Я понял,
я, как есть, почувствовал,
зачем даются
ручка и тетрадь, —
 
 
затем,
что мы висим большими люстрами,
а надо – свечечкой,
чтоб перед Вечностью… сгорать.
 

_{ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ}

 
Пахнет снегом
дремлющий мост.
Перед снегом
луна ярка.
В нашем доме ночует гость.
Он похрапывает слегка.
Поспеши,
                 поспеши, снежок,
накупил я огней и хлопушек.
Я закончил осенний мешок,
я наелся горелых плюшек.
Поспеши,
                 поспеши, снежок!
Лучший в мире
моющий порошок.
Самое свежее в мире бельё.
Гость проснётся,
хозяин нальёт.
Очень чистая,
но горька.
Перед снегом
луна близка.
Поспеши, поспеши, снежок,
детям в руки. (А про душу
ты знаешь.)
Уж декабрь. А осени бог
уж не ангел. И не красавец.
Голый кустик ждёт,
                         чтоб намылиться.
Город разводит
                    вчерашних невест.
Птичке невесело, тоске надобно
                                  вылиться.
Дождику далеко до моющих средств.
 
 
Cерый кустик
                    так и ляжет спать серым.
Сбросил намокшую шубу поэт, —
дует, дует на листок отсырелый —
разожжёт или нет?
 
 
Стали окна холодными:
                             дует.
Будет вата
                 и будем в тепле.
Будут стёкла,
и рука нарисует
что-то тёплое
на морозном стекле.
 
 
Скоро с неба снежок сорвётся,
подскользнётся, по тучкам ходя, —
 
 
тихо-тихо земли коснётся,
да спасётся земля, да спасётся, —
 
 
повторяя мольбу декабря…
 

_{ДВЕ ВОЛИ}

Нэле

 
Я красив,
когда я мечтаю.
Я красив,
когда причитаю.
Белому телу замечательно подойдёт
что-нибудь из коллекции ранней.
Звонкое сердце
красиво поёт,
может так и не могут цыгане!
Мои кони
пылят с Голгофы —
догоняют Христа табуны:
– Где же жизнь?! —
фыркают строфы, —
ведь Тобой
спасены, спасены!
 
 
Ах, дурак я,
сужу о Голгофе!
Надо жить —
по-цыгански, всласть,
им и вольная,
им и льготы,
и легко так с цыганкой пропасть…
 
 
Но… луна
пробежится по тропам,
зайчик плюнет в зубастую пасть…
Видит ром,
как пасутся строфы,
видит бог —
их нельзя украсть!
 
 
Потому что
они по природе
своей
все крылаты и в небо глядят.
Вот и вся
разница вроде
между нами,
цыганский мой брат!
 
 
Я давно вас
для сердца приметил.
Всё вам по фигу, вот чудеса!
Чёрный бог ваш
бывает светел
или чёрная полоса?
 
 
Я пошёл бы с цыганом в разведку,
но, цыган,
хоть немного уважь:
покажи мне цыганку раздетой,
выводи её на пляж!
 
 
Как монашки они
и богини,
как святыни и чужаки.
А моя надевает мини
и подтягивает чулки.
И туда же —
на волю, на волю,
будто будет
сидеть у костра.
(Поболтать бы с подружкой вдоволь
и под юбку пустить кота!)
 
 
Не затем я
пришёл в ваш табор
и забудь ты про этот пляж.
Там все красные,
там все в клабор…
Погадай мне, цыганка,
уважь!
 
 
Поводи
по ладошкиной коже
(навалило там снега с утра).
Там красивые люди тоже
сидят у костра.
 
 
– – – – – – – – – – – – – – – —
 
 
Мне нравится,
ваш бог
сегодня светел,
как самолёту – полоса.
Легко садится вольный ветер,
серёжки, юбки, голоса.
 
 
Мне нравится,
когда мне наливают
и бьют стакашиком о мой,
и так глядят,
как будто называют
тот день, когда я буду волен под луной.
 
 
…Когда женюсь
на босоножке,
чьи очи жгут, чьи очи жгут.
И все её дорожки —
мои.
(А за рекой – коней крадут.)
 
 
…Но я спокойно
чищу – из костра —
картошку,
макаю в сольку и смотрю в лицо.
И замечаю рядом ножку —
 
 
открытую немножко,
как письмо!
 
 
«…Пусть будет воля
нашей долей,
и к чёрты карты,
нет ясней —
тебя, меня, лошадок в поле,
картошечки твоей, моей…»
 
 
Две воли,
разных по укладу,
две воли,
близких по родству, —
мне надо это,
слышишь, надо,
письмо твоё я не порву, —
 
 
возьму его
к высоким звёздам,
читать до утренней луны…
 
 
Две воли —
вороного ноздри —
возбуждены,
возбуждены…
 

_АНГЕЛ

(триптих о моём заикании)

Я молчалив:

я не выкачиваю воду изо рта.

Там дьявол плещется, смывая вирши,

как троеперстья божьего креста,

с самих небес к нему прилипшие.

Не вытянешь и слова изо рта

(я всем скажу, что так велели Свыше).

Я выметался из большого живота,

как будто маму напугали мыши.

Но мама видела не их.

Господь сказал: «Твой час, Галина!» —

И воды хлынули в тот миг,

и заскользил кораблик сына.

Я выходил усильем живота,

я плакал, будто кто обидел,

как будто я Вселенную увидел,

где Солнце ослепительно всегда.

Но только лампочка горела,

и грудь молочная белела,

белела акушерка, словно снег,

белел мой парус, праздновал успех.

 
……………………………………………………
 
 
Белел мой Ангел. Ангел мой белел.
Белел мой Ангел.
А бог в day off на пляж летел,
взял акваланги.
 
 
Белел мой Ангел. Больше, чем бледнел.
(А было дело.)
И нет больней, чем бледный мел
под кожей белой.
 
 
Листал мой Ангел, книжечку листал,
зубрил, как надо
нырять со скал, с безмолвных скал,
в пучину ада.
 
 
Но Ангел рухнул, сразу был подбит,
когда, зверея,
мои уста сомкнул гранит,
скалой чернея.
 
 
Летал мой Ангел, Ангел мой летал,
бледнел и рвался
туда, где бог держал коралл,
ракушку с Марса.
 
 
А на земле, на ангельской земле
все взяты клады.
И даже бог, наш бог Пеле
не тот, что надо.
 
 
Не бьёт Пеле. Бредёт Пеле
мячом обвисшим.
(Я видел сон, как Ангел налегке
из дома вышел.)
 
 
Белел в роддоме нянечкин уют:
там спали сладко.
Но так лишь Ангелы поют,
зайдя обратно:
………………………………………………………
Прости меня! Прости, дитя!
         Я при Отце.
Я не костёр в начале дня,
         не дым в конце.
 
 
Слова подобны лошадям.
         (Умны. Резвы.)
А дьявол хлещет по губам
         в кустах травы.
 
 
Слова проходят через рот, —
      но слышен треск
пушистой белки, диких сот,
      грибных чудес.
 
 
Горят иголки, лисья голова,
      горит весь лес…
(Но будет ночь, небес трава,
      росинок блеск.)
 
 
Трещит твой день. Трещит по швам.
      (Скорее б ночь.)
И можно волю дать словам,
      себе помочь.
 
 
И мне не спать, в ночи не спать
      (к двери прижмусь).
А мне перо бы передать
      (я тоже гусь).
 
 
Тяжёл твой колос-колосок,
      склонён к руке.
Как ночь мигнёт, бери листок,
      валяй в муке…
 
 
Какая ночь, живая ночь,
      я не засну…
Я здесь, с тобой, хочу помочь,
      трубить начну…»
 

_СПАТЬ

 
Ко мне приходит
чёрный кот.
Кот по забору
медленно идёт.
Не просто
перейти забор.
Да и в снегу
бывает двор.
Ко мне приходит
чёрный кот,
глядит в окно,
и ждёт и ждёт.
Я на работе.
Света нет.
А кот сидит
и видит свет.
Ко мне приходит
чёрный кот.
И песенку свою поёт.
Летит котлетка
из окна,
и рыбка
шлёпнулась, вкусна.
Зачем приходит
этот кот?
Чтоб только бы
набить живот?
Или глядит
в глаза мои,
ещё живые
от любви?
Или у бедного кота
в таком же доме
скукота?
Он не цветочек
и не луч,
что показался из-за туч,
он чей-то ужас,
чей-то плач,
мелькнул в окошке
чёрный плащ,
закаркал ворон
у могил,
а я совсем ещё не жил,
чернющий кот
зашёл во двор,
не открывай, сыночек,
штор!..
Но лунный дворик,
словно сад.
И на меня
вовсю глядят
сквозь шторы чёрные мои —
глаза,
живые от любви…
Лети,
рыбёшечка,
к устам.
Я рад загадочным котам.
И может кот
взаправду сыт.
И в ночь
уходит без обид.
Придёт домой
и ляжет спать.
А ночью можно
помечтать.
Я погашу,
конечно, свет.
Как будто
не было и нет.
И сам спокойненький такой
засну,
отведав отбивной.
Как будто
не было и нет.
Как будто всё
решает свет.
 

_ЗАЧЁТ

Мне говорят, что я Есенин,

что наш любимый Леонид Ильич

мне дал бы домик, дал бы денег:

– Не ври, что янки! Факин бич!

Я этот факт не отрицаю!

Легко, совсем легко узнать

на личике моём мерцанья

той Родины,

которая мне мать.

Нью-Йорк (простите!)

обсыкается от «чая» —

я не забуду негра в аэропорту:

на «чай» с лимоном получая,

он сгрёб пятёрку, как звезду во лбу!

Моя надежда кувыркалась.

Стихи сломали чемодан,

чтоб видеть небоскрёбов малость

в сравненьи с небом,

подставляющим карман.

Здесь хорошо.

Здесь мухи не кусают.

Нет борматухи,

жижи от дождя.

Здесь просто звёздочки со лбов стекают,

но я потрогал – вот они, края!

Мне говорят,

что я Есенин,

чтоб начинал писать стихи.

Затем, что видят голубени,

а в голубенях ручейки.

И простота лица печёт их,

и широта души печёт.

Бухнуть со мной —

для них почётно.

Вот так сдаю я свой зачёт.

Здесь ностальгия не уместна.

Здесь плач по родине – террор.

Мы снова живы, снова вместе,

как яркие цветы, как славный хор.

Но тем сильнее Родину вдавили:

и голова теперь на уровне колен.

Любили мы? А может, не любили?

Мы вырвались? Или попали в плен?

Давай не станем удивляться,

мой лучший в мире дядя Сэм!

Во мне такое самоблядство,

что я не я уже,

а хрен вам всем!

Хотелось бы

питать надежду:

что я привью Америку,

привью!

Но Серж меня

по морде врежет —

нежно,

так нежно,

что ему я подпою.

Ах, как сегодня заскучалось,

родимые,

вам от меня поклон!

Сергей,

мне Айседора вовсе не встречалась,

я просто ветром унесён.

И не гонюсь я дуралеем

за быстрой дурочкой хайвэя.

Куда меня он занесёт?

Мне адвокат рекламу шлёт:

как руки напрочь, ноги прочь,

звони! поможем!

День иль ночь…

Пусть будет милым дуралей.

Пусть не догонит он хайвэй.

Пусть не завидует он мне,

что я в «Тойоте», как в седле.

Что пью коньяк

и ем рулет.

Что мне тепло

и горя нет.

Тепло в кармане.

А в глазах – теплей?!

Ведь он всё скачет,

милый дуралей!

А я б «Тойоту» развернул,

когда бы Путин на меня взглянул.

И домик дал, и дал бабла.

Шучу я, люди! Бла-бла-бла…

Душа в Америке поёт!

Берёт народ,

вовсю берёт

икру, зиру,

часы, ретузы,

дублёнки,

колу, вертолёт…

А Рашка-Русь с косою русой

водицу с реченьки несёт…

И замирает, и боится,

как видит в небе самолёт:

ещё один на курс ложится…

(Душа в Америке поёт!)

Сергей,

я очень сильно расписался,

я вдохновенным становлюсь,

и этого я так боюсь,

как раньше безработицы боялся.

Начну к прохожим приставать:

возьми тетрадь,

возьми тетрадь!

Там столько разных чертежей,

проект высоких этажей.

…Я в трэйне

к выходу подвинусь —

я на Бродвее надышусь.

Сергей, ты мой прекрасный минус.

Сергей, я твой желанный плюс.

Я сам люблю бокалов пару

и даже больше, как и ты…

Но не веду по тротуару

бурёнку с чувством простоты.

Я посложнее самовара

и наплевать на хомуты…

Дункан и ты —

такая пара!

Но ты привозишь чёрные листы* —

из—за границы —

из мечты…

Какая пара —

я и ты!

Нам не работать друг без друга:

мы вышли в труселях

дерущихся страстей.

Сбивает с ног твоя большая вьюга.

Но вот удар, – и нет меня сильней!

Я не хочу кабацкого угара

и пьяных слёз на шашлыке,

я больше не хочу пожара

по всей душевной широте…

Но ты моя живая мука.

С тобой мне биться не с руки.

Ты победил.

Твою подняли руку!

(Я получил сегодня от тоски.)

*Имеется ввиду поэма «Чёрный человек», начатая за границей.

_{У КОЛЫБЕЛИ}

 
Я тот самый поэт
той самой дуэли.
Вызываю вас на дуэль,
осквернители колыбели:
раскачалась моя колыбель!
Говорят, что Поэзии крышка,
что Россия уже не жена.
Не коснётся (увы!) интрижка
нынешнего писуна. —
Не ревнив. Не шьёт себе китель.
(А в прокате есть Пушкинский фрак.)
Я красивый российский ревнитель, —
в иноземских глазах, как дурак.
Атакуют жену мачисты,
раскраснелась жена, как штангист.
В чистом поле совсем пречисто, —
только Миша Задорнов речист.
И не спится, – готовит коктейли
ночь-барменша.
Надуло в зал.
Я дерусь… дерусь на дуэли
(так себе я навооброжал!).
Ночь такая же пилорама.
(Не уснуть. Не уснуть. Не уснуть.)
Всё. Ни грамма. Больше ни грамма.
Мне не страшно. (Хотите пальнуть?)
Я красивый поэт
красивой дуэли.
Вызываю вас на дуэль,
вы разули меня и раздели,
посадили на мель.
Начищайте свои эполеты,
если вы, конечно, поэты.
Да пойдёмте—ка на Машук:
там в поэта выстрелил друг.
 
 
Но я всё же поэт
победной дуэли.
В секунданты беру народ.
 
 
Я стою у своей колыбели:
мать-Россия над нею поёт.
 

_{ЧУВСТВО}

 
Ночь,
чёрною кошкой побыв,
спрыгнула с крыши.
Девушку перенеся через залив,
дождь не даёт прикурить дяде Мише.
 
 
Школьный автобус, как санитар.
Кажется: гонит сквозь пули…
Дождь, получив красивый удар
зонтиком… скулит на поломанном стуле.
 
 
Лёг под машину,
облизывает тормоза, —
что ещё делать со скуки!..
Вспомнил, как извивалась гроза,
не стесняясь выкрикивать звуки…
 
 
Очень легко не спать,
тыкая носом в оконце.
Вот только
нервничает тетрадь —
пора б и закончить!
 
 
Надо ложиться спать.
Вот и жена
на пороге
зевнула…
Но будет скакать,
выстрела дожидаясь из дула.
 

_ПРИЧАЛ

 
Как тяжко жить на белом свете,
когда цветы цветут в поэте,
когда пьяна и тяжела как свет,
шумит душа…
Не спит сосед.
 
 
Повезло тебе больше, Карим!
Был Рим и больше не надо Рима.
О, грузчик!
Мы рядом вовсю горим,
но я уже в «дым», а ты вовсе без дыма.
 
 
Корова не ищет доярку.
Доярку нашёл режиссёр.
Дуняшка пошла на свалку.
Русалка красит забор.
 
 
Бежал я с больших заводов.
Пахал, но по светлым субботам
кого-то «чужого»,
                             «чужого» кого-то
намыливал и смывал.
И выходил на причал.
 
 
Я хочу быть поэтом.
(Ты слышишь меня, Карим?!)
Я мог бы разрушить Рим
и закусить котлетой.
Но главное – быть поэтом.
Поэзия – быть живым.
 
 
Поэзия – быть живым.
Антарктика законопослушна.
А мне не сносить головы,
если строчка не скажет: мне душно!
 
 
Поэзия – быть живым.
Лечили меня, заику.
Но только поэзии рвы
словесную груду выкрикивают.
 
 
Поэзия – быть живым.
И я подтягиваю жилки:
большущую комнату Инки
надо набить золотым.
 
 
Я знаю: казнят всё-равно.
Как только внесу Скалу,
мне в спину воткнут перо…
Оставят на чёрном полу.
 
 
Оставят лежать у знакомых
единственной книжкой моей,
в шкафу, где лежат кондомы
и туалетный змей.
 
 
Но даже на это согласен.
Такие соседи – мечта.
Со скальпелем я опасен:
чик-чик… и нет живота!
 
 
Ну как я пойду в хирурги,
ну как я спасу подлеца,
имея дрожащие руки,
желая клеймить без конца?!
 
 
Я есть. Я использую случай
быть всеми – ответ на вопрос.
Деревья, звёздочки, тучи
имеют огромный спрос.
 
 
Таким вот
           слыву работягой,
такой вот
           подвешан язык.
Склонился над белой бумагой.
Карабкаюсь, как на пик.
 
 
Я слесарю дам на пол-литра,
раз сделать не в силах сам,
но в шкуре останется выдра,
не стану сдирать ради дам.
 
 
Я б нюхал в пекарне сдобу,
надел бы халат мясника —
но ты прости меня, бобик!
Я кормлю голубка.
 
 
Как тяжко цвесть,
когда – поэт, —
                         дуть, раздувать свой свет —
свой огонь, разведённый прямо
              на письменном столе,
бросая в огонь свежую зелень полей.
 
 
Блесните, журналов ножи,
откройся, контора старения, —
но нет во мне каскадёра лжи
и жаль мне ассенизатора покушения.
 

_{СПОРТИВНОЕ НАСТРОЕНИЕ}

Родине

 
Главное – это расти
из пелёнок вырываться в знания
Главное – это место в строю
       иметь
для метания
божьих искр
 

_ГУДОК

Деду Ивану

 
Первый снег.
На заре снег.
И, завидя как двор заблистал,
я просил старика (хоть ты тресни!),
чтоб на санках меня покатал.
 
 
И слезал Иванушка с печки,
надевал свои валенки дед,
и стоял, дымил на крылечке,
и к сараю протаптывал след…
 
 
И тянул меня в самую снежность.
(Занавешивал даль снежок.)
До сих пор мне нравится нежность
в белый день – Господний гудок…
 

_{БУТЫЛОЧКА}

 
Ты тоже родила.
И никогда не хоронила.
Но в чёрном часто ты была
и слово скорби говорила.
 
 
Поэзия,
спасибо,
что меня ты родила!
Что молоком своим кормила.
 
 
Ты всей душой ко мне пришла.
И чувство песней возместила.
 
 
Теперь же всё наоборот —
я сам тебя ищу..
И вот —
 
 
лежишь жемчужиной на дне…
Скучает мир…
Но я – на глубине!
 
 
Но я – нашёл
и показал в руке —
чем мир богат,
чем беден я в тоске.
 
 
А бедный краб с песком во рту
мне говорит напрямоту:
 
 
«Откуда дух ещё возмёшь?
Прокуришь лёгкие и больше не нырнёшь.
 
 
Есть молодость.
Есть бог.
Есть ложь.
 
 
Есть нож
акулы,
и ни черта
в глазах крота.
 
 
Есть глухота.
Есть времени кювет.
Есть Эйфелева башня —
не то, что твой скелет…
 
 
Есть Родина твоя…
Тебе от Родины привет!..
 
 
Ты выброшен волной,
как я, как тысячи кревет…» —
 
 
Глотнул водицы краб,
но получил в клешню конверт:
 
 
«Во мне, как в антилопе, не убудет золотых монет!
Стареть – не в счёт. Нечестный ход.
Оставьте молодость – и мясо нарастёт.
Оставьте молодость – и будет бог
заигрывать, искать предлог».
 
 
Не важен крот,
а нож – он туп,
ведь будет кровь
и будет суд.
 
 
А Родина
меня спасёт:
бутылочка моя плывёт.
 
 
А башни потому стоят,
что горожане так хотят.
 
 
Моя бы башня не стояла.
Моя бы пушечка стреляла.
 
 
Из танчика, из самолёшки —
в своих, в своих,
как в доминошке.
 
 
Какой России нужен цвет,
чтоб флаг качался не во вред?!
 
 
Их много, флагов,
развелось.
Но все мы – вкривь,
но все мы – вкось.
 
 
Какой мне
в сердце нужен свет,
чтоб вас любить,
которых нет?
 
 
Поэзия! Я твой поэт!
Нет, лучше – твой пилот.
Я сел за пульт, я поднимаю Звездолёт.
Не важно – до каких небес —
пусть только будут звёзды,
 
 
и к ним любовь,
и к ним любовь,
дыханье возле.