Текст книги "За Христа до конца"

Свободное падение в бездну

 
Ничего нет в этом мире
Непонятней, чем свобода.
 

Сергей Попов

Человека манит все таинственное и загадочное, человека мучают, как говорил Достоевский «проклятые вопросы». «Проклятые» они оттого, что их нельзя окончательно решить, но в то же время нельзя отказаться от попытки такого решения. К числу таких вопросов относятся вопросы личности и свободы. Еще Владимир Лосский, наш великий богослов, заметил, что в святоотеческом наследии проблема личности и свободы почти совсем не разработана, и все вопросы, связанные с христианской антропологией, являются наиболее сложными для понимания. От верного или неверного направления в решении вопроса свободы и личности зависит все, само существование человечества.

Первый бунт против Бога, на который решился один из верховных ангелов, был обусловлен неверным пониманием свободы, данной Богом разумным тварям. Этот верховный ангел решил, что свобода выше Бога и никем связана быть не может, что свобода первичнее Самого Бога. За такое неверное преступное понимание он поплатился тем, что был низвергнут с небес в адскую бездну, где пребывает по сей день.

Все великие революции в истории человечества были, прежде всего, вызовом Богу, бунтом против Бога. И все они начинались с вопросов свободы и личности и совершались во имя свободы и личности. В этом же ряду стояли и все церковные революции, прежде всего Реформация, которая, в свою очередь, идейно питала первые буржуазные революции в Нидерландах и Англии. Нынешние российские церковные либералы продолжают традицию обновленческой реформации. Для нынешних неообновленцев характерна фетишизация личности и свободы. Если внимательно вчитаться в их тексты и высказывания, то нельзя не почувствовать, что Бог у них исчезает, растворяется в некой свободе, которой придается самодовлеющее значение. У неообновленцев свобода заменяет Бога. Обновленцы-реформаторы не признают первичности послушания Богу. А значит, и созданной Им Церкви. Поэтому они пытаются дискредитировать все, что связано с понятием послушания – посты и все другие формы церковной дисциплины. Они понимают свободу личности как ничем и никем не ограниченную, но это и есть люциферское понимание свободы, которая на церковном языке называется своеволием.

Интересно обратить внимание на фигуру, являющуюся идейным вдохновителем наших неообновленцев. Это Николай Александрович Бердяев, один из глашатаев так называемого «нового религиозного сознания», соединяющего Христа и Антихриста. Философия Николая Бердяева – наивреднейшая и крайне опасная. Бердяев был очень талантливым философом и писателем, но все его основные положения полностью противоречат главным положениям Церкви. Бердяев – антицерковный писатель, хотя он и ходил в храм Божий и мучил священников своими вопросами. Он, например, ненавидел коленопреклоненную позу, считая ее проявлением раболепия. Главной идеей Бердяева была идея «безосновной несотворенной свободы». Он утверждал, что «свобода – это безосновная бездна, в которой рождается Сам Бог». Бердяева, в свою очередь, идейно питали темные мистики Яков Беме и Сведенборг, которые своими корнями уходили в талмудическую каббалистику. А талмудические каббалисты додумались в своих утверждениях, что еврейский алфавит, еврейские буквы предшествуют Богу, и что на Бога можно повлиять буквенной манипуляцией.

Однажды к нам в храм пришли девушки из общины протоиерея Георгия Кочеткова и предложили купить книги, особенно труды Бердяева. Когда я им сказал, что для меня Бердяев – уже давно пройденный этап, они очень удивились и начали с настоящим миссионерским пылом доказывать мне непреходящую ценность бердяевских писаний. Меня же удивило другое. Как маститый протоиерей Георгий Кочетков, немолодой уже человек, мог после чтения святых отцов вернуться к писаниям Бердяева и строить на нем всю свою систему? Иначе как духовным повреждением такое не объяснить.

Следует добавить, что Бердяев дошел до мысли, правда, вслед за Яковом Беме, что Адам и Иисус Христос обладали андрогинной природой, то есть были муже-девами. Это страшная ересь, заимствованная Яковом Беме у талмудических иудеев. Между прочим, идея андрогина неизбежно ведет к оправданию содомии. Кстати, Бердяев, ненавидевший традиционную семью и все, что связано с продолжением рода, оправдывал гомосексуализм. Вот такая интересная «безосновная свобода» получается, которая на выходе оказывается еврейским алфавитом и банальной содомией, то есть свободным падением в бездну. Как говорил Козьма Прутков – «зри в корень». Еще следует подчеркнуть – на поверку оказывается, что нет ничего более тоталитарного, чем либералы, ратующие за свободу личности.

Смердяковское ницшеанство

Еще большее зло им принесли своими протестантскими идеями некие духовники-иеромонахи, повторяющие всякие нелепости некоторых модернистских монахов нашего времени.

Старец Паисий Святогорец

Мы живем в нововавилонское время, когда смешиваются такие вещи, которые, казалось бы, никогда смешаться не могут. Например, что может быть, на первый взгляд, противоположнее, чем Смердяков и Заратустра. Первый, если смотреть классически, олицетворяет собой все низкое, пошлое, мелкое, отвратительное, предательское. А второй представляется философическим поэтом, воспевшим силу, аристократизм, сверхчеловека, способного презирать пошлость и низость мира, глупую толпу, терпеть боль и одиночество. Вероятно, следовало бы тему «Смердяков и Ницше» разобрать поглубже, потому что Смердяков это карикатура на сверхчеловека, насмешка над ним, его подлинная личина и сокровенная сущность. Но сейчас разговор несколько о другом.

Совершенно неожиданно я обнаружил органичное сочетание смердяковщины и ницшеанства в тексте доклада игумена Петра (Мещеринова) «Вызовы сегодняшнего дня – взгляд из России», прочитанного автором в Милане 22–24 октября 2010 г. на международной конференции «Пути развития и точки соприкосновения между Россией и Западной Европой», организованной фондом «Русское христианство» и Миланским католическим университетом. Надо заметить, что вести полемику с отцом игуменом невозможно, поскольку его задача заключается не в обнаружении истины, не в объективности, а в том, чтобы в очередной раз показать несостоятельность России, русского народа в истории. Ничего научного, беспристрастного в его итальянском докладе нет. Есть только маниакальная русофобия, прикрытая специфической церковной терминологией.

Ладно, если бы отец Петр ограничивался лишь визгливой ненавистью к советскому и постсоветскому «недочеловеку», который, по его мнению, даже не способен «воспринять общечеловеческие нравственные предпосылки, без которых невозможно усвоение христианства». Но он отказывает в состоятельности и досоветскому человеку, Древней Руси. Чего стоит одна только вот такая фразочка: «Россия же, получив византийское Православие, не имела соответствующей цивилизационной почвы для того, чтобы творчески усвоить и продолжить развитие богословского наследия Церкви, и поэтому консервация и охранительство с самого начала стали основными компонентами русской церковной жизни».

Цивилизационная почва, дорогой отец игумен, дело наживное, и Россия за очень короткие сроки сумела это доказать. Киев, мать городов русских, уже вскоре после принятия христианства считался одним из самых культурных и цивилизованных центров Европы.

А что же плохого в консервации и охранительстве, которые доминировали в духовной жизни Руси сразу после принятия христианства? Без предварительной охранительной и консервативной работы никакое развитие невозможно. О сочетании консерватизма и творчества в процессе развития очень хорошо писал К. Леонтьев. По всему видно, что отцу Петру очень хотелось бы, чтобы сразу после принятия христианства мы бросились в объятия Риму, в которых и были бы в конце концов «братски» задушены.

Удивляет в этой связи безграмотность отца игумена, когда он утверждает, что «Восточная и Западная Церкви в 1054 году порвали друг с другом только формально, но не по существу». Смешно это опровергать, сколько уж было написано на эту тему многими авторами, например, нашим выдающимся богословом Владимиром Лосским.

Кроме того, отец игумен забыл, что если нам и не хватало цивилизационной почвы, в понимании таких, как отец Петр, при принятии христианства от Византии, то у русского народа была чистота детской веры, которая на самом деле гораздо важнее всех цивилизационных почв вместе взятых. Сильная и чистая вера неизбежно обрастет культурной и цивилизационной плотью, что Россия успешно доказала в своей истории. Очевидно также, что вера без культуры обойтись может, а вот культура без веры неизбежно погибает. Вообще, я заметил, что отец Петр регулярно забывает о вере, выпячивая на первый план вторичные признаки духовной жизни. Его рассуждения носят более культурологический, чем духовный, характер. Причем, культурология у него исключительно западническая. Поэтому он и не понимает, почему Божий Промысел распорядился в отношении России таким образом, что именно она стала преемницей Православия от Византии. В выводе отца Петра даже ощущается скрытый ропот на Бога: как это могло случиться, что столь нецивилизованная страна получила такой бесценный дар?!

Сквозь зубы, скрепя сердце, отец игумен выдавливает из себя: «Несомненно, что на протяжении семи столетий Православие в России выявило себя весьма значительно…» Но тут же добавляет: «Подвиг русских святых, к сожалению, не осеменял всю жизнь русских людей, а был некоей «вещью в себе». Следует заметить, что отец Петр иногда не чувствует, как говорил Василий Розанов, оттенков звуков произносимых им слов. Слова «не осеменял всю жизнь русских людей» в данном контексте звучат как-то пошло, вызывая невольные ассоциации со скотоводством. Вероятно, отец Петр много общался в последнее время с нашим главным «миссионерским осеменителем», известным протодиаконом Андреем Кураевым. Игумену Петру, судя по всему, наш русский народ представляется недоразвитым быдлом. Отсюда и такие неудачные стилевые обороты. Кстати, историческая справка. После принятия унии в 1596 году на Брестском соборе, быдлом стали называть своих крестьян, оставшихся православными, польские магнаты русского происхождения, изменившие православию и перешедшие в католичество или унию.

Здесь отец игумен проговаривается по Фрейду, обнаруживая то самое сочетание смердяковщины и ницшеанства, о которых я говорил выше. Удивительно точно подходит к выводу отца Петра вопрос Смердякова: «Может ли русский мужик против образованного человека чувство иметь?»

А вот и слова из известной книги Фридриха Ницше «Так говорил Заратустра», дух которых потрясающе совпадает с высокомерным духом игумена Петра: «Они огрызаются на меня, так как я говорю им: для маленьких людей нужны маленькие добродетели, – и так как я с трудом вмещаю, что маленькие люди нужны!». Вот такими маленьким людьми, неспособными к принятию общечеловеческих ценностей, являются, по мнению отца игумена, русские люди, русский народ.

Отца Петра по мере чтения доклада, судя по всему, буквально охватывает смердяковское «вдохновение». Вот как он оценивает духовно-нравственное состояние допетровской Московской Руси: «Отсутствие и боязнь богословия, необразованность, сведение церковности к внешнему, к букве, неразвитость вследствие этого христианских духовных и этических начал не только в повседневной, но и в церковной жизни…» Наверное, порадуется выводам игумена Петра вице-ректор Папского института восточных исследований архимандрит Роберт Тафт, который высказывается в весьма схожем ключе: «Многое из того, что предпринимают иерархи Русской Православной Церкви – следствие их лунатического блуждания; православные не в состоянии воспринять реальность, не понимают уроков истории. Да ну ее к псу эту Москву!».

Естественно, отец игумен взахлеб хвалит императора Петра I за то, что при нем в России получил распространение протестантизм, и вообще качественно усилилось западное духовно-нравственное влияние. И все шло хорошо, по мнению отца игумена, шло к постепенному сближению православия, католицизма и протестантизма, шло по пути «развития европейской интеграции». Но вот ведь незадача, откуда ни возьмись появились эти «обскуранты», Алексей Степанович Хомяков и святитель Игнатий Брянчанинов. Пришли, понимаешь, и поломали всю эту «мещериновско-сикстинскую капеллу».

От святителя Игнатия нашего бедного отца игумена трясет так, что он даже не замечает, как изменяет собственным взглядам, в которых во главу угла ставится свобода творческой личности. Игумен Петр отмечает, что, выбирая монашеский путь, святитель Игнатий пошел против воли самого императора Николая I, «у которого были на него свои виды». Из всех статей игумена Петра следует, что послушание государственной власти он добродетелью не считает. Не любит отец игумен государство, особенно русское, ни в монархической, ни в советской формах. А тут вдруг упрекает святителя Игнатия за ослушание императорской воле и говорит: «Очень важно подчеркнуть изначально сформировавшийся настрой святителя Игнатия на некое противостояние и противление всему…». Это чему же «всему»? Ответ прост. Святитель Игнатий был тверд в православной вере и не допускал никаких компромиссов с инославием, не хотел никакой «европейской интеграции». Он был однозначным противником католицизма и протестантизма. А вот если бы он не был таким «упертым», то тогда отец Петр без сомнения пропел бы гимн свободе его личности.

Но совсем комично выглядит перл отца игумена о том, что святитель Игнатий «не получил духовного образования, хотя был весьма начитан в православной святоотеческой аскетической письменности». Видимо, отец Петр считает свое духовное образование достаточным для того, чтобы тягаться с величайшим духовным писателем и подвижником, благодаря которому мы держали, держим и будем держать удары инославного кулака. Вот если бы святитель Игнатий получил иезуитское образование в Милане или Риме под руководством какого-нибудь архимандрита Тафта, тогда он был бы отмечен знаком мещериновского качества.

Но игумен Петр не унимается и добавляет: «Его взгляды на те или иные сферы христианской, церковной и общественной жизни отличались узостью и ригоризмом». Но разве может мыслить широко православный человек? Конечно, не может! У него же нет «цивилизационной почвы», которую имеет наш отец игумен.

А вот, что пишет о святителе Игнатии последний духовник Оптиной пустыни иеромонах Никон (Беляев) в своем потрясающем «Дневнике»: «Я читаю епископа Игнатия Брянчанинова. Очень утешаюсь его сочинениями. Не знаю, как благодарить Господа и Батюшку (старец Варсонофий. – А. Ш.), что имею такое сокровище». В своем «Дневнике» отец Никон приводит и слова самого старца Варсонофия о святителе Игнатии: «Да у него все на одном и том же, на молитве Иисусовой. Какая ширина. Теперь вы видите это».

Теперь и мы видим, что преподобный Варсонофий, в отличие от игумена Петра, отмечает именно духовный объем, духовную ширину святителя. Так кто же прав, светочи православного оптинского духа, старцы Варсонофий и Никон или европейский интегратор игумен Петр?

Очень сетует отец игумен в своем миланском докладе перед своими латинскими кураторами на то, что «Россия должна была бы стать замечательной европейской страной. К величайшему сожалению, естественный ход событий оказался сломлен. Одним из серьезнейших следствий этого страшного слома всех сторон русской жизни явилось то, что сознание русских людей стало нерелигиозным… И здесь фигура святителя Игнатия оказалось ключевой». Отец игумен утверждает, что книги святителя Игнатия пришлись по душе постсоветскому нерелигиозному сознанию. Особенно печалуется отец Петр в связи с тем, что постсоветскими русскими православными людьми оказался востребован «агрессивный антиэкуменизм» святителя.

В конце доклада у отца Петра началось что-то похожее на истерику: «Постсоветский человек – это человек, никогда не знавший подлинной христианской религиозной честности, нравственности, общественной солидарности. Лживость, безответственность, безбожие, меркантилизм, цинизм, нечеловеколюбие и прочие воспитанные на протяжении трех поколений советской жизни качества очень успешно мимикрировали в сегодняшнюю церковность». Я дал полную цитату, чтобы читатель мог убедиться в слепой ненависти отца игумена к русской истории, особенно к ее советскому периоду, в ненависти к русско-советскому народу. И как отрадно сознавать, что такой русофоб признает, что величайший подвижник благочестия святитель Игнатий Брянчанинов с нами!

Нельзя не заметить, насколько схожи по духу и букве рассуждения игумена Петра с диалогом Смердякова с Марьей Кондратьевной в романе Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы»:

– Может ли русский мужик против образованного человека чувство иметь? По необразованности своей он никакого чувства не может иметь… Я всю Россию ненавижу, Марья Кондратьевна.

– Когда бы вы были военным юнкерочком али гусариком молоденьким, вы бы не так говорили, а саблю бы вынули и всю Россию стали бы защищать.

– Я не только не жалею быть военным гусариком, Марья Кондратьевна, но желаю, напротив, уничтожения всех солдат-с.

– А когда неприятель придет, кто же нас защищать будет?

– Да и не надо вовсе-с. в двенадцатом году было на Россию великое нашествие императора Наполеона французского первого, отца нынешнему, и хорошо, кабы нас тогда покорили эти самые французы: умная нация покорила бы весьма глупую-с и присоединила к себе. совсем даже были бы другие порядки-с.

В завершающем абзаце доклада истерика отца Петра достигает апогея. Он утверждает, что у России с Западом не обретаются точки соприкосновения в духовной сфере из-за «недоверия и враждебности непросвещенной паствы». Он прямо заявляет, что ему и таким, как он, мешают «широкие церковные массы», то есть мы с вами, братья и сестры!

Но и, конечно же, в самых последних словах прорывается ницшеанская гордыня. Отец Петр причисляет себя и близких ему людей к кругу избранных, в противовес «большинству православных в России», кощунственно используя Евангелие: «В конце концов, христиане всегда – «малое стадо» (Лк. 12, 32)». Получается, что «широкая церковная масса» к христианству отношения не имеет.

И опять выплывает этот «малый народ», желающей подменить собой Церковь. Снова мы видим причудливое сочетание смердяковщины и ницшеанства, к которому добавляется еще и коллективный Троцкий, стремящийся через дискредитацию Святейшего Патриарха Сергия подготовить и совершить церковную революцию. Я полагаю, что латинские кураторы игумена Петра остались довольными. А мы, вспомнив «Братьев Карамазовых», оценим доклад игумена Петра Мещеринова так: «лакейский тенор и выверт песни лакейский».

Снайпер со сбившимся прицелом
еще раз о творчестве А. Солженицына

И снова зашел разговор о Солженицыне в связи со статьей А. К. Светозарского «Великопостный зуд Солженицына»[1]1
  Русская народная линия. 31.03.2012


[Закрыть], посвященной письму Александра Исаевича Патриарху Русской Православной Церкви. Я не собираюсь комментировать данное письмо, поскольку полностью присоединяюсь к оценкам и выводам Светозарского. Но о самом Солженицыне все-таки сказать придется, хотя я уже порядочно написал о нем в ряде своих статей.

Фигура Александра Исаевича – знаковая и трагичная. Знаковая потому, что его образ и все его творчество стали синонимом антисоветимзма и антисталинизма. Как только мы произносим имя Солженицына, тут же вспыхивает имя Сталина. Отдельно от Иосифа Виссарионовича Александра Исаевича рассматривать вообще невозможно, как невозможно рассматривать его отдельно от всего советского периода. Но в этом заключается и трагедия писателя, который очень надеялся попасть в один ряд с Достоевским и Толстым.

В чем же трагедия? Да в том, что не удалось Солженицыну выйти за рамки эпохи и фигур, о которых ему пришлось писать. А это признак неудавшегося литератора. Ведь и Толстой, несмотря на свое «толстовство», и Достоевский вышли из своего времени и заняли место на полке Вечности. А Солженицын так и остался на полке советского периода. Из Толстого он унаследовал не художественность, а лишь пагубное антиимперское и антицерковное толстовство. А с Достоевским его вообще ничего не связывает, разве что сходство с некоторыми, не самыми лучшими, персонажами Федора Михайловича, например, со Степаном Трофимовичем Верховенским, являвшимся отцом изувера и нигилиста Петеньки Верховенского. О Степане Трофимовиче в романе «Бесы» читаем следующее: «Он, например, чрезвычайно любил свое положение «гонимого» и, так сказать, «ссыльного». В этих обоих словечках есть своего рода классический блеск, соблазнивший его раз навсегда, и, возвышая его потом постепенно в собственном мнении, в продолжение столь многих лет, довел его наконец до некоторого весьма высокого и приятного для самолюбия пьедестала. В одном сатирическом английском романе прошлого столетия некто Гулливер, возвратясь из страны лилипутов, где люди были всего в какие-нибудь два вершка росту, до того приучился считать себя между ними великаном, что, и ходя по улицам Лондона, невольно кричал прохожим и экипажам, чтоб они пред ним сворачивали и остерегались, чтоб он как-нибудь их не раздавил, воображая, что он все еще великан, а они маленькие. За это смеялись над ним и бранили его, а грубые кучера даже стегали великана кнутьями…»

Согласитесь, что в приведенной цитате Александр Исаевич отражается словно в зеркале. Ему так и не удалось написать о вечном, непреходящем – вот в чем трагедия! Зато его мучительному врагу, товарищу Сталину, не дававшему Александру Исаевичу ни на секунду отойти от письменного стола, привязавшему его каторжными цепями к этому столу, легко и непринужденно удалось выйти из пределов советской эпохи и превратиться в грозный сон антиимперцев всех оттенков и калибров, от либералов до националистов. И этот грозный сон уже подошел к той грани, за которой брезжит силуэт его реального воплощения.

Солженицын не сумел стать великим писателем, да и просто выдающимся не смог. Даже сторонники Александра Исаевича, заметьте, почти никогда не говорят о его литературных достоинствах. Речь, как правило, идет исключительно о политической и идеологической позиции писателя, о его борьбе с «проклятым советским режимом». Кстати, Солженицын и сам чувствовал, что окончательно влип в тягучую патоку антисоветизма и антисталинизма и пытался по-своему вырваться из нее. Отсюда все эти бесконечные, до ряби в глазах, «Красные колеса», словно бессильные попытки оторвать тело от липкой массы. Но у слабых литературных крыльев не хватило взлетной мощи.

Но вот что характерно – в борьбе со Сталиным и сталинизмом сегодня практически никто из оппонентов не использует труды Александра Исаевича. В лучшем случае они патетически, и одновременно неуверенно, произносят имя писателя, словно вскидывают ослабевшей рукой поблекшее знамя. Почему так происходит? Потому что сами по себе произведения писателя оказались ненадежными ни по аргументам, ни по фактам. Даже супермастера антисоветизма и русофобии, вроде Збигнева Бжезинского, не считают возможным использовать каторжные труды Солженицына в борьбе с советским прошлым и русским народом, а его «Архипелаг ГУЛАГ» уже покрылся толстым слоем пыли в школьных библиотеках. А ведь мечтал когда-то Александр Исаевич, что его книги войдут в школьную программу. Ну вот они и вошли, и что получилось? А получилось по Фрейду – «крах в момент успеха».

И можно со всей определенностью утверждать, что свою битву товарищу Сталину и советскому прошлому Солженицын проиграл. И как бы ни старались верные поклонники Александра Исаевича надувать его имя, ничего у них не выходит, и чем дальше, тем «бледнее в сумрачной дали» времени выглядит маленький человек с крупной головой и все больше, по слову Достоевского, «стушевывается».

Александр Исаевич напоминает мне снайпера спецназа, которому снится постоянно один и тот же сон. Он в полной экипировке лежит в схроне, выслеживая жертву. И вот она уже вся, в шинели и фуражке, с прищуренными глазами на рябоватом лице, оказывается в перекрестье прицела и смотрит на снайпера в упор. Раздается выстрел и… мимо! А лицо фигуры сдержанно улыбается краешками усов. И так происходит каждую ночь на протяжении всей жизни. Как тут не посочувствовать несчастному снайперу!