Текст книги "Лисы мастерских"

Потому они все без исключения так крепко держались за казенные места разного типа и ранга оформителей. Самой престижной считалась работа в фондовых мастерских. Постоянно охаиваемый казенный труд был основой благосостояния, стержнем достатка. Без него сложно было прокормить семью. Занзибарскому пришлось искать, чем заполнить брешь.

– А мне директор завода и говорит, – через сорок лет уверенно врал живописец, – вот тебе шестьдесят художников. Будь среди них главным. Но чтобы мне наглядная агитация, оформление колонн, красные уголки, вывески – все на высшем уровне. Отвечаешь персонально. Я тебе доверяю. Увольняй, принимай кого хочешь. Судимость твоя меня не интересует. Пусть они свое решение на залупу себе натянут. Получать будешь по полной. Мне твой председатель не указ, у меня такие в разнорабочих ходят. Для меня их суд и решение меньше собачьего лая значат. Мой принцип: заработал – получи. Правильный мужик был. С галстуком и подтяжками. Меня ценил.

На самом деле Занзибарскому действительно удалось найти место на большом авиационном заводе. Но не главным художником – такой должности вообще не было – и не начальником отдела эстетики, такая должность была, но занималась не им, а простым цеховым художником, которых на заводе было больше пятидесяти.

Когда Аристарх Занзибарский переступил порог заводской проходной, он понял: у каждого своя лиса. Только приходят они в разном обличье.

Глава Н-1-2. Три карты

В КАЖДОЙ СОВЕТСКОЙ КВАРТИРЕ НА СТЕНЕ ВИСЕЛ ПРОВОДНОЙ радиоприемник – немного больше ладони взрослого мужчины гадкого цвета пластмассовая коробочка с динамиком и регулятором громкости. Он подключался к единой радиосети и с шести утра до часу ночи передавал одну программу: набор лживых новостей, патриотических песен и по-клоунски крикливых призывов к единству.

Из такого, теперь забытого, приемника ранним весенним утром, когда звучала песня «Широка страна моя родная…», вылезла лиса Василия Некрасова. Маленькая, больше похожая на кролика, но огненно-рыжая и лукавая с острой, как бандитская финка, мордой, она хитро оценивающе оглядела комнату, хищно улыбнулась, облизнула нос, с интересом уставилась на блистательного графика и укоризненно покачала головой.

Население широкой страны приемников боялось. Считали, что через них власть распространяет вредоносные волны, лишающие советских граждан свободы воли и мужской силы. А тут еще и лиса. Василий Некрасов, внучатый праправнук классика русской литературы, должен был бы испугаться втройне. Но гены знаменитого предка – мастера покерфейса и карточной игры – победили.

«Как же это она по проводам тихо и незаметно прокралась», – спросил у себя утонченный график и поэт. Отвечая на его мысли, лиса дружелюбно кивнула и неожиданным для своей острой морды басом доброжелательно проговорила:

– А я и по проводам могу, и по волнам, и через электричество, прямо из розетки. Для меня нет преград. Юркая я. – Лиса оглядела себя и увидела, что у нее нет лап. Стала извлекать их по одной и облизывать, словно в проводах они запачкались радиоволнами или иным мусором.

Затем внимательно придирчиво осмотрела свои лапы, несколько раз пересчитала их в разной последовательности, убедилась, что все они на месте, осталась довольна и уже с их помощью принялась вытягивать хвост. Огромный пышный хвост с белой кисточкой на конце так сильно наэлектризовался, что вокруг радио густым фейерверком посыпались искры. Слегка запахло паленой шерстью. Когда все искры погасли, лиса спокойно улеглась на радио, накрылась хвостом, свесила лапы по краям, безразлично зевнула и отвернула морду к стене.

В этот момент Василий Некрасов был уверен, что место лис не в лесу, не на воле, не в комнате, а именно в радиоприемнике, потому он решил обязательно отправить лису обратно, но не представлял, как это можно сделать.

– Шла бы ты, лиса, обратно, – неуверенно начал он с уговоров, – нечего тебе здесь делать. Здесь люди, а там утренняя зарядка, «Пионерская зорька» и «Рабочий полдень».

Услышав эти слова, лиса поднялась на лапы, выгнулась, мягко спрыгнула на пол, прошлась хозяйкой по комнате и проговорила:

– Здесь пока поживу. Мне здесь нравится. В радио одна ложь, а здесь правда жизни. А мы, лисы, с древних времен правдой питаемся и правде служим, на правде спим, правдой укрываемся и по правде ходим. А если, скажем, некоторым, – она косо посмотрела на Василия Васильевича, – наше присутствие здесь не нравится, то они могут отправляться куда угодно. Тем более что, насколько нам известно, эти некоторые только и делают, что по России колесят из конца в конец без остановки.

Последние слова лисы озадачили утонченного графика больше всего: «Она знает о моей тяге к перемене мест. Выходит, что ей из радио все видно, – подумал он, – но тогда получается, что она не только в этом радио, а может в любое перебежать. От нее не спасешься. Тем более гнать надо. Возьму ка я ее хитростью».

Всем своим видом показывая, что ему до лисы нет дела и напевая «Капитан, капитан, улыбнитесь», Василий Васильевич пошел на кухню, взял там пустую сумку-авоську – мешок из мелкоячеистой сетки – огляделся вокруг в поисках приманки и положил в авоську самое дорогое – початую бутылку водки. Рассуждал так: лиса точно выпить не дура, не случайно у нее нос красный; она увидит бутылку, кинется за ней в сетку, а он завяжет ручки и так лису поймает. С гордой осанкой прошагал он обратно.

– Да, лучше я о тебе думала, Василий, – разочарованно проговорила лиса со стола, на котором вытянулась во всю длину. – Думала, если ты график талантливый и книги разные читаешь, то и мозги у тебя есть. А оказывается, мозг и талант – дело разное. Это же надо, лису перехитрить решил. Да еще так топорно. Ты бы еще курицу в авоську сунул. До чего же у тебя убогий взгляд на мир. Запомни: не всякая лиса за водкой в мешок кинется.

Здесь настала точка злости. Василий Васильевич схватил полотенце, размахнулся, зацепился им за люстру, не заметил этого, сильно рванул и обрушил люстру вместе с куском штукатурки. Звон разбитого стекла перекрыл басовитый хохот лисы. Изысканный график нагнулся, стянул с ноги тапок, запустил им в сторону хохота, но попал в тонкую шаткую ножку телевизора «Темп». Тот упал на бок, жалобно ойкнул и заработал. На экране появился класс лесной школы, где учили лисят. Те с интересом следили за поединком, но вмешаться не решились. С 1934 года между радио и телевизионными лисами существовал договор о разделе территорий влияния.

«Из полей уносится печаль», – напирая все на ту же тему никому не нужной широты, надрывалось радио, которое без лисы внутри голосило еще громче, пронзительнее и безысходнее. Утонченный график представил себе печаль в виде дородной Бабы-яги, которая, полетав над полями, отправилась в ближайший магазин, и хлопнул себя по лбу. «Если лиса не идет в радио, то пусть радио идет на лису», – с кристальной ясностью откровения понял Василий Васильевич, сорвал приемник со стены и стал бегать за лисой, пытаясь накрыть ее пластмассовой коробочкой. Треск разбиваемого об пол корпуса перекрывал басовитый хохот лисы.

Радио сначала обнажило внутренности, а потом развалилось на осколки, но песня с оттенками тракторной психоделики продолжалась: «Впереди у жизни только даль». На этих мудрых словах Василий вооружился скалкой и попытался загнать лису в туалет, чтобы смыть в унитаз. Закончился кровожадный замысел тем, что он обнял унитаз и горько зарыдал от полного бессилия перед матерой хищницей.

– Помогите мне загнать лису в радио. Я все перепробовал, – продолжал он рыдать в трубку телефона, после того как набрал номер милиции.

Но приехала совсем другая карета.

«Три карты, три карты», – мерно отпечатывал в мозгу гнусавый голосок без надежды поймать даже подобие мелодии. Стремление избавиться от этих тревожных звуков заставило открыть глаза. Без остановки и намеков на прекращение речитатива слова повторял хилый старичок, по подбородок укрытый одеялом на соседней кровати. Он сосредоточенно смотрел в потолок и временами безразличное выражение лица менял на судорожно сосредоточенное, словно готовое увидеть что-то важное.

В первое мгновение в больничной палате Василия Васильевича больше всего порадовало то, что лисы рядом нет. Но решетки на окнах, слова старичка, вялый вид соседей и особая тишина, свойственная режимным учреждениям, сразу дали понять, что лежит он не в терапии. Как известно, советские психиатрические клиники были хороши только для борьбы с диссидентами, то есть не для вылечивания людей, а для их уничтожения.

Процедура для всех пациентов была единой. Брали человека и намертво глушили ему мозги теми препаратами, которые еще не успели своровать и продать врачи. Если пациент попадал в ту часть года, когда еще не все разворовано, его глушили изощренной химией. Если же пациент попадал к шапочному разбору, его калечили привычным бромом в разных видах. Воровство врачей оборачивалось благом, так как психика вторых пациентов страдала меньше. Василию посчастливилось попасть в период, когда врачи уже подсчитывали и отоваривали барыши.

Он на ватных ногах с чугунной головой и неподконтрольными руками бродил по отделению и с безразличием старого автомата наблюдал нехитрый больничный уклад: кормежку поганой пищей и прием вредных лекарств. Ощущая себя в плену толстых матрасов, которые отрезали внешний мир и опрокидывали в глухой сон, блистательный график тем более обостренно воспринимал слова соседа.

Тот же напоминал заевшую пластинку и раздражал загадкой. Он вообразил себя то ли Германом, то ли банкометом. Казалось, временами он узнавал Василия, но не спешил делиться тем, за кого он принимал графика. После этих мгновенных узнаваний к «трем картам» прибавлялись новые слова: сначала «отец», а потом «ты должен помнить». Внешне мозг утонченного графика никак не реагировал на эти сигналы, но результатом внутренней работы стал его интерес к старичку Ерофеичу.

Желание поскорее, пока еще не вышибли мозги, соскочить с больничной койки подтолкнуло Василия к действию. Подчеркивая свою вменяемость, он заставил руки рисовать медперсонал. Делал это в манере безгранично господствовавшего тогда социалистического реализма. То есть увеличивал лбы неандертальцев, прятал клыки, алчный блеск глаз заменял на мудрое вдумчивое участие, вместо садистских складок губ помещал застенчивые улыбки, хищные клювы стервятников переделывал в симпатичные носы, а раздутые щеки плебеев изображал с намеком на аристократические скулы.

Персонал был в восторге. Портреты уносили домой, вставляли в рамы и со словами: «Вот кого мы лечим»– показывали гостям. Люди в белых халатах хвастались перед коллегами из других отделений и ревниво следили за тем, чтобы Василий не расходовал свой талант попусту, а берег его. Не позволяли ему рисовать пациентов и заставили обновить наглядную агитацию. Он не отказывался и от этого. Известность художника выросла настолько, что о нем узнал даже глава отделения, которого интересовали только те пациенты, что платили лично ему.

Примостившись рисовать зав. отделением, Василий сразу сообразил, что задача сложнее прежних. Если раньше он изображал простых олигофренов, упырей и садистов, то теперь ему нужно было дать человеческий облик чему-то неопределенному. За столом перед ним сидела аморфная ускользающая масса, напоминающая скопление зловонного газа, который не рассеивался, а сгущался в подобие воронки с рваными краями. Скоро восхитительный график заметил, что рисованием вогнал психиатра в глубокий транс, и решил воспользоваться этим. Начал расспрашивать о старичке Ерофеиче.

Дедух истории болезней пациентов не читал, а потому знал очень мало: только то, что ему передавали санитарки и медбратья. А те знания черпали из подслушанных разговоров пациентов. Скудные сведения ничем не отличались от старушечьих сплетен, но в озвучке существа с дипломом лекаря они приобретали вес и основательность.

Старичка называли геологом. Твердил он вовсе не об игральных, а о топографических картах. Он всю жизнь искал какие-то три карты одной местности в Нанайском районе. Говорил, что если сложить их вместе, то получится указание на некую географическую точку, в которой то ли зарыт клад, то ли находится какой-то механизм, то ли присутствует некая природная аномалия. Ерофеич изъяснялся в этом месте до того туманно, что уточнить никто не мог. Серьезно к словам старичка отнеслось только КГБ, которое и упрятало его в клинику.

Василий Некрасов в первый раз оказался в психушке вовсе не потому, что раньше не допивался до лис, а из-за того, что прежде чаще и дольше всего жил в местах, где на тысячи квадратных километров не то что психиатрической клиники, а и фельдшера нормального нет.

У его родителей была редкая и теперь почти забытая профессия – геодезисты. Они создавали карты, вернее, осуществляли топографическую привязку и уточнение карт. Засекреченные карты крупного масштаба создавались так. Сначала с самолета отснималась определенная территория. А потом партия геодезистов шла по отснятым местам и превращала снимки в карты: уточняла высоты, ставила реперы и привязывала карты к местности.

Романтическая из-за таежного быта профессия родителей превратила многодетную семью в стадо кочевников. Альфой там был отец. Он заметил твердую руку Василия, уже в шесть лет доверял мальчику эскизы рабочих карт и не особенно ругал, когда видел, что рельеф местности под рукой сына превращается то в накрытый к празднику стол, то в клубок резвящихся котят.

– Хватит, – сказал отец, когда увидел, что карта Нанайского района – схематичное изображение двух тигров, которые обнимаются, стоя на задних лапах. После этого слова Васю отправили в интернат с художественным уклоном.

Тут мальчик затосковал. Ему не надо было носить воду, колоть дрова, ловить рыбу, копать огород, собирать землянику на поляне – образовалась масса свободного времени, которое было нечем занять. Интерес к рисованию тоже притупился. Раньше оно влекло его как радость отдыха, а тут превратилось в обязательный труд. Потолок спальни его устраивал меньше неба, а вода из крана уступала ключевой. Шаг оставался до того, чтобы пополнить многотысячную армию бездарных оформителей.

Все изменилось тихим осенним вечером. Василий сидел в комнате для занятий, бесцельно листал книгу по французскому искусству XIX века и увидел фотографию скульптурной группы Огюста Родена «Граждане Кале». Ни тогда, ни много позже он не мог объяснить, почему эта работа стала для него эталоном мощи художественных свершений и единственным надежным маяком. Скульптура показала, что в рисовании есть смысл.

Вася не пытался понять, какой, не искал его целенаправленно. Он просто знал, что смысл есть. И это знание наделяло его чувством сопричастности к чему-то очень важному. Интернат и художественное училище промелькнули как подготовка к этому важному.

Самостоятельность прибавила свободы, но точного пути к главному не указала. Поэтому Василий шагал по инерции. С детства попав в ритм постоянного движения, он не мог или не хотел затормозить его до сорока лет.

Реклама настигает нас повсюду, но ее засилье – песчинка по сравнению с тем, до какого абсурда в пропаганде себя доходили упыри-коммунисты. В ХХ веке в России любая организация – без разницы сельский магазин с одним прилавком и продавцом, или домоуправление с парой столов и тремя табуретками, или мощный университет с парой десятков академиков, или огромный завод с почти сотней тысяч рабочих, – ни одна организация вне зависимости от размера, количества и состава работников не могла обойтись, попросту не могла дня существовать без наглядной агитации.

Наглядная агитация – это разной величины (от скромных – меньше квадратного метра до огромных – размером с футбольное поле) и неодинакового цвета (преобладали желтый и красный) деревянные планшеты и стенды, покрытые жестью, фанерой, тканью или бумагой. Всю их поверхность занимала растянувшаяся на тысячи километров и поддерживаемая миллионами голосов махровая беспросветная ложь. Чаще всего: бессмысленные цитаты и безжизненные портреты лидеров, глухие сведения о руководстве, которые ничего не сообщали, итоги социалистического соревнования, которое никто не вел, и планы, которые никогда не выполнялись.

Если бы собрали музей наглядной агитации, то его посещали бы одни мазохисты. Нормальный человек через три шага задохнулся бы от агрессии, тупости, повторов, однотипности и абсурдности обступивших его глумливых лозунгов. «Партия – наш рулевой», «Наша сила в плавках», «Счастье народа – задача партии», «Выполним и перевыполним решения съезда партии», «Долой несунов и прогульщиков», «Да здравствует единство партии и народа».

Весь этот мусор ничего не сообщал. Он исполнял роль ритуальной клятвы в преданности. Ее требовала власть, и приносил народ, который эту власть ненавидел. В стране, где, как и всего прочего, не хватало одежды, целые ткацкие фабрики работали на флаги и транспаранты. В результате человек стоял на морозе в трусах и клялся в вечной преданности тем, кто у него всю одежду отобрал, потому что если бы не клялся, то и трусы бы отобрали вместе с жизнью.

Свободная воля – главный враг наглядной агитации. Ее срывали, замазывали, писали поверх гадости, колотили бюсты, резали портреты. Это делали не тайные организации противников власти и не злобные заграничные шпионы, а здравый смысл простых людей. Борьба порождала красивые исторические рифмы.

Константин Коровин вспоминает: один целомудренный директор Московского училища живописи, ваяния и зодчества приказал залепить виноградными листьями причинные места всех копий античных статуй; на следующий день остроумный студент нацепил на стройные ноги Аполлона легонькие штаны в полосочку. Аполлон в штанах родился в конце девятнадцатого века. Через сто лет в эпоху господства людоедской коммунистической идеологии появился Ленин с х…ем. И не в капиталистическом поп-арте, а на центральной улице образцового советского города, напротив, кстати, того дома, где жил Вася Некрасов.

Зайдите в любой магазин, где продаются календари и плакаты, и увидите портрет нынешнего президента. При красно-коричневом режиме к картинкам прибавлялись памятники. В XX веке многострадальное тело России как голодные волки изглодали две страшные эпидемии памятников. Памятник Ульянову как штамп о полноценности ставили в любом населенном пункте, где больше пяти тысяч жителей. Огромную страну забили приукрашенными ростовыми и сидячими портретами унылого карлика.

С 1924 года он без остановок с ростом скорости размножался как вошь. Чем больше город – тем больше памятников. Его обязательно тыкали на центральных площадях. Он как продажная сука предлагал себя в разных позах и одеждах по принципу: хоть с одного боку да понравлюсь. Он подкарауливал в скверах, на вокзалах, у стадионов и в парках. Он хотел быть для каждого свой. Он мечтал о том, чтобы его видели из любой точки. Куда бы человек ни повернул голову, а там он с фанатизмом в пустых глазах шагает в эпоху счастья плешивых сморчков.

Как определенному количеству зэков в лагерях полагался надсмотрщик, так определенное количество горожан на улицах получало своего Ульянова. Их расположение планировалось так, чтобы во время долгой прогулки любой человек не один раз встретил взгляд раскосых глаз. И помнил: он всегда во власти воли нафаршированного трупа без потрохов. В Комсомольске население более двухсот тысяч, памятников сифилитику было не меньше 22. И это не считая огромного количества бюстов, которые стояли во всех солидных организациях.

Никакая художественная мысль не могла утолить ненасытных аппетитов пропаганды. Спас конвейер. Убогие памятники отливали сотнями без остановки. И очень быстро по эстетике и массовости уравняли скульптуру с костяшками домино и детскими игрушками. Сделать «Куклу Настю номер пять с голосом» было сложнее, чем штамповать памятники. Продержись красно-коричневые чуть дольше, и эти памятники картаво гнусавили бы отвратные речи.

Перед четырехэтажной школой № 26 стояла потерявшая счет отливка обласканного властью и справедливо забытого сразу после смерти скульптора Григория Постникова, который вовремя переключился на космонавтов, но от забвения его это не спасло. Решительно выдвинув вперед левую ногу и прочно ухватившись левой рукой за борт легкомысленно распахнутого пальто, Ульянов правую руку отвел от себя в странном жесте. То ли махал кому-то, то ли хотел кого-то обнять. Композицию завершали игривое вульгарное движение бедер и чуть откинутый назад корпус. Все вместе складывалось в фигуру подвыпившего сантехника, который на прогулке воскресным днем увидел свояка с бидоном пива.

Время от времени с неустановленной периодичностью ночью между раздвинутыми, как лезвия ножниц, ногами Ульянова неизвестные прочно вбивали большую заостренную палку, горделиво выпиравшую вперед. Размерам позавидовал бы любой сатир. Утром ученики первой смены останавливались перед школьным крыльцом поглазеть, как военрук с помощью директора и приставной лестницы дрочил у Ульянова. «А ты заодно отсоси ему», – кричали бесстрашные ребята из детского дома. Сцену ждали и, бывало, шли в школу с надеждой на ее повторение.

В этом утреннем стояке Ульянова гораздо больше смысла, чем во всем социалистическом реализме. Безымянный гениальный мальчик хорошо понимал: улыбка, смех, хохот – вот главный способ борьбы с бессмыслицей идеологии. И пока они есть, гипсовые не обретут величия, даже если их до отвалу накормят человечиной.

Чтобы создавать, поддерживать и обновлять наглядную агитацию государство содержало огромную армию художников-оформителей. У них были и другие задачи: оформление интерьеров и праздничных колонн, реклама и сувенирная продукция, техника безопасности, таблички и номера. Художники тратили жизни на работу принтерами.

На стройках первые колья вбивались не для палаток, разметки или планировки, а для транспарантов и лозунгов. В глухой тайге еще ничего, только стоит кучка голодных людей и трепещет полотнище «Сила партии в ее единстве». Василий Некрасов много раз участвовал в этих бессмысленных радениях на Камчатке и на Сахалине.

После того как политические лагеря были уничтожены и государство лишилось рабской силы, его потребность в драгоценных металлах возросла. Завлечь людей можно было только длинным рублем, за ним они сюда тянулись со всей России. Василий Некрасов не был исключением.

Он вербовался на золотые прииски – работа с хорошей оплатой и вдалеке от крикливой своры партийных надсмотрщиков. Плакаты не приходилось переделывать по прихоти любого инструктора, который, доказывая свою нужность, мог придраться к чему угодно. То цвет недостаточно красный, то знамя на портянку похоже, то запятая в очередном заклинании пропущена. Соседство с алкашами и медведями устраивало Василия куда больше.

Прииск «Свободный» изобиловал теми и другими. У утонченного графика с ними был джентльменский договор: он их не трогает – они его тоже. Чаще всего Василий общался с техником похожей на огромную глубокую тарелку или бокал для мартини спутниковой антенны, которая обеспечивала связь и телепередачи.

Техник был одержим стремлением услышать в радиошуме голоса далеких звезд и мастерил хитроумную конструкцию, чтобы разгадать их. А Василий поддакивал ему и временами вставлял: «Скучно им там в космосе без нас», «Нет у них настоящей духовности и представления о жертвенности, вот их к нам и тянет», «Только наши загадки они разгадать не могут».

Обычно посиделки заканчивались тем, что оба брали в руки по пустой бутылке, взбирались к тарелке, прижимали к ней днища бутылок и долго, словно внимательные врачи у тела подозрительного пациента, слушали таинственный металлический гул. Для каждого он складывался в свое послание. Василий различал прилив исполинского океана, медленные тяжелые волны которого стирают прошлое горе и на его месте намывают островки беззаботного счастья. Техник ясно слышал щелчки реле универсальной машины, которая рассчитывает такой режим потребления и дозировки алкоголя, при котором невозможно похмелье.

Когда в следующий раз пытались передать друг другу наблюдения, то не понимали, спорили и соглашались только в одном – эксперименты необходимо продолжить. А для этого надо опорожнить бутылки. Несвежая посуда для прослушиваний не подходила. Попробовали как-то, но, кроме жалобного воя ветра, ничего не разобрали.

В посуде для эксперимента недостатка не было. Василий один из немногих имел в магазине неограниченный кредит. В избытке были и досужие наблюдатели за тем, как два парня регулярно взбирались на антенну. Отсутствие событий в маленьком поселке, где по углам горбились кривобокие вышки для автоматчиков, а за домами скалились остатки колючей проволоки, приводило к тому, что событием становился любой неурочный собачий брех. Что уж тут говорить о загадочной сцене на фоне ночного неба.

Повторялась она регулярно и практически в одно и то же время. По ней отмеряли часы: «В рожу я ее двинул еще до того, как техник и художник на антенну полезли». У нее были преданные зрители: «Пойдем, пора, сейчас полезут», – и случайные наблюдатели: «Ой, что делается, убьются ведь». Ей пугали детей: «Смотри, неслух, уволокут тебя на небо дядьки с бутылками». По ней загадывали желания: «Если не упадут сейчас, то следующей зимой на материк».

Объясняли странное действо по-разному. «С пьяных глаз и на курицу вскочишь, не то что на вышку», – мудро замечали одни. «Вера у них такая, они в эфир верят, эфиру служат и на него молятся. А бутылка вместо иконы. В ней эфир заключен. Его же как лик на доске не нарисуешь», – авторитетно кивали другие. «Тоска их донимает, вот и барогозят», – с пониманием вздыхали третьи.

Как и в любом деле, не обошлось без стукачей. В районный отдел КГБ проступило сразу три красноречивых и жарких доноса. Первый был аккуратно написан красной ручкой на листочке в клетку из детской тетрадки: «На прииске "Свободный" техник антенной установки типа "Эра" и художник-оформитель, вместо того чтобы заниматься своими непосредственными обязанностями, типа, передавать и рисовать, производят порчу дорогостоящего государственного оборудования путем постоянного тыкания в него стеклянными предметами типа пустых бутылок преимущественно из-под водки объемом 0,5 литра».

Лиловый размашистый текст второго занял обратную сторону бланка по учету рабочего времени: «Два неизвестных лица (Василий Некрасов и Евстигней Сырцов) на прииске "Свободный" практически каждый день ночью входят через антенну в порочные сношения с представителями зарубежной разведки и передают им различные сведения, в том числе очерняющие нашу славную Родину, которой я служу с рождения. Призовите предателей и прислужников империализма к суровому ответу по всей строгости беспощадного социалистического закона».

Третий торопливо убористо выведен карандашом на оберточной бумаге, в которой уже побывала селедка: «Не могу без слез отвращения и негодования смотреть на две одинокие фигуры в ночном небе, которые, вооружившись стеклянными отбойными молотками, норовят пробить небосвод для того, чтобы вызвать стихийные катаклизмы и прочие напасти на нашу и без того несчастную Родину, которой и так не просто в империалистическом окружении. Как честный гражданин считаю своим долгом защитить небо Родины, иначе по нему не смогут беспрепятственно летать славные летчики-истребители и разить врага в самые нужные места».

Начальник отдела, апатичный майор с напоминавшим задницу носорога лицом, повертел замызганные бумажки в руках, брезгливо отодвинул от себя, вызвал заместителя и приказал поехать и разобраться на месте.

Времена были вегетарианские, заместитель уже не мог махать пистолетом, избивать, насиловать, калечить и уродовать подозреваемых. Ему приходилось действовать не по шаблону. Он никого к себе не вызывал, он решил по-свойски потолковать с героями поэм.

Через два дня на стол начальника легло еще три доноса. «Медлить нельзя. Враг растет и множится. К уже упоминавшимся мною ранее двоим присоединился еще один. И теперь они вместе с утроенной силой производят порчу дорогостоящего государственного оборудования путем постоянного тыкания в него стеклянными предметами типа пустых бутылок преимущественно из-под водки объемом 0,5 литра».

«К двум неизвестным лицам (Василию Некрасову и Евстигнею Сырцову) на прииске "Свободный" присоединилось третье неизвестное лицо (лейтенант госбезопасности Евгений Замятин). Теперь они уже втроем входят через антенну в порочные сношения с представителями зарубежной разведки. Объем передачи сведений катастрофически растет. Скоро не останется у нас того, чего не будут знать враги. И отпадет необходимость в охране тайн и секретов».

«Спасите наше небо. Под напором трех пар рук ему явно несдобровать. Вижу, что оно долго не продержится. Чувствую, как небесная твердь поддается под руками злобных очернителей правды и грядут стихийные катаклизмы. Летчики-истребители не смогут твердыми руками держаться за штурвалы. Небо в дырах промокнет от слез матерей. Родина вопиет как раненая в самое сердце волчица».

Майор из ГУЛАГа, мечтавший о работе карусельщиком в забытом парке, сгреб бумажки, скомкал и швырнул в ящик стола. Он по приказу Коммунистической партии всю жизнь сажал, пытал, калечил и убивал людей. Не было изуверств, которых бы он не совершал. Хруст костей, возюканье мокрой тряпки, собиравшей кровь с бетонного пола, сдавленный предсмертный хрип перерезанного горла, шлепки молотка по лицу были для него куда привычнее, чем смех. Это дало знание человеческого нутра, а потому он не верил ни в какие заговоры, но знал: человек с раздробленными конечностями возьмет на себя любую мерзость.

Дело эфирных алкашей норовило разрастись. Опыт палача подсказывал: настоящие, испытанные временем и напившиеся человеческой крови советские стукачи никогда не пишут только в одну инстанцию. Потому просто игнорировать доносы – подставлять себя под неминуемый удар сверху или сбоку. Нужно было действовать куда изощреннее. Сначала завести дело, а затем спустить его на тормозах из-за отсутствия состава преступления.

Майор с безразличным вздохом обреченного взял новую папку, поставил на ней число 2734472, оттиснул фиолетовый штамп «Хранить вечно», хмыкнул по поводу второго слова и начал заполнять реестр содержимого. Дело создавалось, чтобы избавиться от него. Фигурантов разлучили.

Через неделю Василий неожиданно получил большой, выгодный и престижный заказ: оформить кафе в районном центре. Тут же отправился туда, прихватив с собой лейтенанта, который так продвинулся в поисках истины, что ни на кого не реагировал, а говорил теперь исключительно на языке звезд: попеременно невнятно мычал, жалобно блеял и умильно мяукал, вмещая в эти звуки все доступные ему эмоции и знания.