Текст книги "Лисы мастерских"

– Задницу подними, к стулу приросла. От работы отходить нужно. Уткнувшись в холст, ничего не поймешь. Постановка для чего стоит? Фантазии свои для одиноких ночей оставь. За натурой следуй, а не за своим куриным воображением.

Пользуясь безответностью студентов, Верёвкин превращал обычные занятия в показательные порки. Испокон веку работа в мастерской строится по простой модели: ученик рисует, мастер его поправляет и направляет. В мастерской же Верёвкина ученик рисовал, а мастер над ним издевался как мог. Сидит натурщик – благообразный старичок с газеткой, в очках на кончике носа и домашних тапочках. И слышит:

– Работу надо точечно проводить, а не мазать. Не забор красишь. Понимаю, ничего, кроме заборов, не умеешь. Но попробуй. Нельзя механически закрашивать. Мазок развивать нужно. Беда в том, что для этого мозги требуются. А у тебя скворечник на плечах. Зимний.

– Тапочки живее, чем персонаж, получились. Тебе только ягодки и зябликов рисовать. Окулисту показаться не пробовал? А надо.

– Не может человек на таком стуле сидеть. Ты сам себя путаешь, в пятнышки заигрался. Обобщать надо.

Сидит почтенная дама в шляпе с вуалеточкой. Тревожно всматривается в прожитые годы, пытается разглядеть в них мгновенные проблески счастливых минут. А вокруг нее целая баталия разворачивается с ранеными и ружейной пальбой:

– Останови работу, ее продолжать бесполезно. И новую не начинай. Все равно ничего не выйдет. Иди трактор водить. А лучше под корову лезь.

– Ты не рисуешь, а кашку манную болтаешь. Из тебя и повара нормального не получится. Только собакам похлебку варить. А если не покусают, то будки им расписывать.

– Это не ракурс у тебя. Это ты девке под юбку заглядываешь. Перед тем как руку туда запустить. Ну, что я скажу, может, у девки под юбкой что и выловишь. А в живописи тебе ловить нечего.

Град грубых и изощренных оскорблений вгонял студентов в тоску, уныние, беспросветное отчаяние. Ежедневные повторы делали из слез и страха комплексы, депрессии, эмоциональные выгорания. А те уже двигали психикой как хотели. И тут начиналась обыкновенная клиника.

Первый встал в центре круглого двора и приказал зданию вращаться вокруг себя студент Савраскин из маленького северного городка. Он очень удивился, что циркуль не сдвинулся с места и завел с ним оживленный спор о том, с какого момента и кого именно он должен слушаться. Суть монолога сводилась к тому, что здание должно быть послушно не только архитекторам, но и художникам, так как они одевают его изнутри и, бывает, снаружи. Дослушивали этот монолог медбратья психиатрической клиники.

Студенточка Хрюмина легла в Тициановском зале против «Изгнания Илиодора из храма» Фёдора Бруни и поползла оттуда к окнам, возглашая, что тоже должна быть изгнана, поскольку явилась сюда похитить драгоценное знание. И молит светлых воинов только о том, чтобы они не наказывали ее слишком жестоко. Иначе она превратится в ступеньку чугунной лестницы Андрея Михайлова.

Другие уходы были не так эффектны. Оформлялись обычным путем через заявление в деканат. Правда, были и тут яркие тексты. Студент Федоскин написал в заявлении ректору: «Прошу меня отчислить из института, потому что преподаватель Верёвкин, мразь, падла и мерзостная гадская скотина, постоянно унижает меня и лишает человеческого достоинства. Я не могу с этим смириться, потому что обладаю незаурядным талантом и творческими способностями выше среднего».

Раздражающих факторов у студентов была масса, а способ подлечить нервы – один: летняя пленэрная практика. В Крыму, в Алупке, в бывшем имении Архипа Куинджи, по легенде, завещанном им академии, до сих пор располагается дача для учеников Репинки. Летом студенты и преподаватели едут сюда, чтобы окунуться в непривычный колорит, вдохнуть иной воздух, согреться. И с дешевого крепленого вина переключиться на более качественный крымский портвейн.

Двухмесячная практика в благодатном уголке меньше всего напоминает бесконечный праздник или безмятежный отдых. На свежем крымском воздухе писать приятнее, чем в пыльной мастерской, но гораздо сложнее. Коварное солнце постоянно двигается, и облака не желают стоять на месте. Все это создает чехарду света, рефлексов и тени, за которой невозможно угнаться. Набивший руку на тусклых постоянных фонарях мастерских и серых слепых питерских улицах студент превращается в неразумного котенка, которому резвая хозяйка не дает закогтить бантик.

В Алупке он чувствует себя приблизительно как футболист, которого усадили на строптивую лошадь, дали в руки дрын и предложили доиграть матч в поло. Да и задачи не из легких: человеческие фигуры в разных позах, ракурсах на фоне садов или интерьеров Воронцовского дворца. Такая проверка на прочность сократила группу Игоря еще на одного человека.

Студент Лелькин со словами: «Афиши рисовать я уже научился, на хлеб заработаю»– ушел в летний кинотеатр билетером. Сокурсников из жалости к их нелегкой судьбе он пропускал без билета. А Игоря Буттера вообще предложил поселить в кинотеатре: «Хоть на недельку оторвать от красок, иначе сдвинется парень как Савраскин».

При напряженной работе магия крымских ночей едва ли искупается галерной каторгой трудовых будней. И все же, кроме решения художественных задач и оттачивания мастерства, свои прелести были. Благодаря директору базы крымскому татарину со сложной фамилией. Он довольно быстро сообразил, что на постельном белье не заработаешь. И установил уникальный литровый эквивалент.

Теперь студенты по окончании практики открыто устраивают выставки-продажи своих работ. Тогда это было невозможно. Тогда за такую выставку пересажали бы всех без разбору, а картины бы конфисковали. И сейчас бы они догнивали где-нибудь на складе вещественных доказательств. Но желающих украсить дом качественной картинкой тогда было не меньше, чем сейчас. Этим людям и помогал крымский директор. Он, естественно, негласно скупал работы студентов по строгой таксе.

Техника значения не имела: карандаш, пастель, акварель, гуашь, сухая кисть ценились одинаково. Сюжет был не важен: пейзаж, натюрморт, портрет уравнивались. Значение имел только размер: лист А-4 стоил пол-литра вина, А-3 – литр, А-2 – полтора литра. А-1 никто не рисовал, вернее, формат требовал подрамника, а они шли от академии для отчетных работ по практике.

Домашнего вина у директора был избыток. Так что студенты, которые не боялись труда и кроме программных работ рисовали дополнительно, тянулись к кабинету директора, а тот заранее доставлял туда канистры с вином. На столе директора стояла красивая мерная тара: глиняная кружка с русалкой вместо ручки и виноградной гирляндой понизу.

Крымский директор был добрым щедрым человеком. Перед тем как отмерить гонорар, он предлагал посетителям попробовать вино. И давал наставления по поводу того, какой жанр сейчас особенно в ходу.

– Сейчас москвичей больше всего, – авторитетно заявлял он, – так что рисуй натюрморты. Не промахнешься. Москвич натюрморты больше всего любит. Только не в стиле, упаси Аллах, старых голландцев. Москвич любит на натюрморте то, что можно сразу скушать. Фруктов побольше и какую-нибудь баранку среди них. Так он связь с родиной чувствует. Типа, экзотика экзотикой, а без калача мы никуда. Да. Он нам силы дает.

– Сейчас Средняя полоса бал правит, – со знанием дела говорил он через пару недель, – так что рисуй пейзажи. Вмиг разлетятся. Только не левитановского покроя. Без тоски и уныния. Тоски и уныния у них в повседневной жизни хоть отбавляй. Они буйство красок и вакханалию природы предпочитают. Цвета ядовитые, растения южные, листики сочные. Ну и кусок моря хоть с краешку, а быть должен. Без этого никуда. Без моря житель Курска или Орла пейзаж на стену не повесит. Без моря для него и не пейзаж вовсе. А фотография бесцветная.

– Север деньгами сорить приехал, – с пониманием кивал он. – А это значит, из всех жанров важнейшим для нас является портрет. На севере народу мало. Так что лишнее лицо на стене – спасение от тоски и уныния. Повод поговорить и возможность увидеть ответный взгляд. Мужских лиц не рисуй. Только женские. Цыганок, молдаванок, украинок, татарок – чтоб национальность из глаз лезла. Возьмут. А если еще голые плечи намеком дашь, любимым художником станешь.

Сколько директор зарабатывал на их ученических листах, студенты не знали. Да их это и не интересовало. У них были свои расчеты. И в их тогдашней жизни, еще явно не обремененной законами известности, они были важнее.

– Я на три литра сегодня наработал, – с гордостью говорил будущий народный художник России. И сейчас эти три литра вспоминает с большей теплотой, чем нынешние миллионные гонорары. – Устроим ночью художественный совет.

В одно рыло на даче в Алупке не пили. Пространство было слишком мало. Оно же сближало станковистов, графиков, театралов и всех, у кого в программе был рисунок. Вино приближало и без того крупные крымские звезды, развязывало языки и раскрепощало руки. И шли споры о том, чей учитель лучше, кто как ставит линию. Обычно все заканчивалось главным академическим вопросом: правы ли передвижники. А если правы, то в чем именно.

– Живучесть этого вопроса – отражение царящей у нас в Репинке тотальной лжи, – горячился молодой станковист. – Никакого бунта не было. Революция в искусстве – всегда революция формы, интерпретации, способа изображения. Предмет тут ни при чем: художник с зари истории рисует лошадь, речку, яблочко, березку и себя. Просто больше нечего.

– Революция происходит тогда, когда яблочко начинают рисовать квадратным или с окошком на попке, – поддерживала его барышня с длинной челкой. – Передвижники же царящие в академии принципы изображения формы не просто оставили неизменными, а упрочили и превратили в незыблемый шаблон. Бунтарями они не были. Вернее, все их бунтарство – дешевая реклама. Борьба хорошего с лучшим. Россия богата такими бунтовщиками. Сейчас вон один из лжереволюционеров предлагает Ленина с денег убрать.

– Была революция. Пагубная, – тяжело вздыхал Буттер и оглядывался в надежде на то, что ночной спор подслушивает кто-нибудь из преподавателей и оценит его правильность. – Они на святое замахнулись – право академического начальства решать, что верно, а что нет. Оно нас учит, ему виднее. Мы его только благодарить и превозносить должны. Без педагогов мы нули. И ничего не умеем.

– По твоей логике, гражданин Брот, – с явно издевательской интонацией проговорил молодой станковист, – что нули мы без партии. Партия своими постановлениями учит наших педагогов-профессоров, а уже они нас.

– Во-первых, не гражданин, а товарищ. Во-вторых, не Брот, а Буттер, – до мокрых штанов перепугался Игорь. – А родной партии всегда спасибо скажу. И говорить не перестану. Она наши художественные поиски определяет.

От последних слов так смердело, что место вокруг Буттера моментально расчистилось. Он с удивлением завертел головой. Страх лишал его чувства меры. Но этот же страх обострял его подозрительность. Вот только она не сопровождалась адекватностью. Поэтому Игорь Буттер сначала вольготно раскинулся, а потом и вовсе прилег на камни.

В перерывах между спорами, пьянками и рисованием периодически возникали подобия хилых курортных романов. Они заканчивались ничем. Любой барышне лестно внимание художника. Но внимание сразу нескольких обесценивает интерес. Он вырождается в карикатурную копию собачьей свадьбы. Несколько студентов увязывалось за одной сочной местной натурщицей. А она водила их по городку как показатель своей силы перед каким-нибудь приезжим битюгом. Такие кавалькады быстро рассеивались.

Игорь Буттер наблюдал за этим и делал вывод о том, что женщине нельзя давать выбор. В ситуации выбора она шалеет, становится непредсказуемой и бесконтрольной, перестает понимать себя, не поддается объездке. Этот вывод был тем более ценен, что никакого собственного опыта общения с женщинами у него еще не было, но, как и подобает бюргеру, была уже целая стройная теория.

Для него эта поездка стала путешествием на Марс. Не увеселительной прогулкой, а тяжелой экспедицией. Рисовал он наравне с другими и больше других – по десять часов в сутки. Внутренний дворик стал чем-то вроде творческого котла. Вот только отдавал этот котел не благоуханием крымских роз, а ведьминым зельем. Ночью оно переставало булькать, хотелось окунуться в море, но сил для этого не было или кто-нибудь разливал гонорар.

Не один раз, щуря глаза от солнца, Буттер ловил себя на мысли о том, что проваливается во все ту же мастерскую. И от этого ему становилось страшно. Страх тут же сменялся мыслью: «Все верно, так и должно быть». От нее становилось приятно и правильно. Она тянула за собой уверенность в долгих годах труда, которые приведут к славе и увенчанной лаврами старости.

Позже Игорь Буттер любил вспоминать об Алупке, называл это время интересным и наполнял его на свой вкус ночными купаниями голышом, танцами на пляже, прогулками, попойками, восхождениями и блужданиями в древних руинах и закрытых для экспозиции залах Воронцовского дворца. Ничего из этого, кроме попоек и постоянной работы, которая не прибавляла ему мастерства, не было.

Его старания получили награду: на пятом курсе из всей группы Буттер остался один. Другие шесть студентов не выдержали прессинга учителя и требований программы. Постепенно они отсеялись все: кто перед нервным истощением, кто на его грани, а кто и за ней. Постоянное совмещение умственной и физической работы при глубокой эмоциональной вовлеченности и мощном негативном давлении – дело для психики крайне опасное.

Почему же Буттер без видимых усилий и каких-либо последствий перенес его? Конечно же, ура немецкому упрямству и врожденной привычке к тупому систематическому труду. Главное же в том, что никакой эмоциональной вовлеченности у него не было. Он рисовал с тем же бесстрастием, с каким бы молол муку, строгал доски или выращивал капусту.

Потому все упреки Верёвкина проходили через него как вода через сито. Верёвкин чуть не каждый день твердил, что Буттер не в состоянии нормально написать портрет простого фонарного столба. И был абсолютно прав: портреты у Игоря не получались, он не видел и не понимал людей, не умел разглядеть их особенности, подменял их однотипными деревянными куклами, жалкими от яркой трупной раскраски. Это замечание, как и все прочие, пропускалось с внутренним комментарием: «Глаза с губами не путаю, и ладно».

Однажды педагог Верёвкин принес старую, закопченную сковороду, закрепил ее днищем вверх и произнес проникновенную торжественную речь:

– Пока не нарисуешь полноценного портрета сковороды, полностью передающего ее характер, – почесываясь, на полном серьезе пригрозил он, – не позволю тебе рисовать людей. Пойми, что жарили на сковороде, как она это воспринимала. Где она жила, какие руки ее касались. Проникни в ее сокровенные недра, выверни ее душу. Если не сможешь, то этой сковородой получишь по своей тупой плоской роже. Понимаю, что это ее не улучшит и не ухудшит. Но мне станет внутренне спокойнее от того, что все возможные средства для твоего обучения я уже использовал.

Портрет сковороды оказался удачнее всего, что нарисовал Игорь Буттер. Парень настолько эмоционально вложился в него, что он однозначно определил цветовую гамму всех его последующих работ. Все они по палитре – только вариации портрета сковороды. Верёвкин хмыкнул, икнул и разрешил вернуться к людям. Но в их изображении Буттер так и остался беспомощным мазилой.

Главный итог академической жизни и ее бурлескное завершение с фейерверком были еще впереди и неизвестны самому студенту. Второстепенный же вполне оформился на грани пятого курса и дипломной практики. К этому времени Игорь Буттер окончательно сложился как полноценный алкоголик. Его скучное студенчество почти ничем не разнообразилось. Крутилось в колесе: койка в общаге – мольберт в мастерской. Это одна из причин того, что Буттер стал вполне профессионально пить.

Надо отдать ему должное: пил он вовсе не так, как матерый живописец, гроза фигурного багета Аристарх Занзибарский или утонченный изысканный график Василий Некрасов. У них просто не было такой школы. Они по наивности и своему нищенскому образованию считали, что от водки нужно получать радость. И извлекали ее всеми доступными способами. Игорь же Буттер пил тяжело, методично, словно по принуждению и с единственной целью – выпить еще и в полном беспамятстве тяжелого забытья упасть под стол.

Глава Т-1-5. Лаковая миниатюра

МАТЕРЫЙ ЖИВОПИСЕЦ АРИСТАРХ ЗАНЗИБАРСКИЙ красил самолеты на заводе. Утонченный график Василий Некрасов рисовал серпы и молоты и создавал интерьер кафе «Забытая мелодия». Почти гениальный Лёша Фирсов побеждал и не побеждал на чемпионате по самбо среди юниоров. Игорь Буттер осваивал жизнь в семье знаменитого академика. В это же время, в конце семидесятых годов двадцатого века, ранним летним утром на подоконнике четвертого этажа большого страшного дома стоял шестилетний Саша Трипольский.

Он замер в глубоком прочном оцепенении выбитого в граните барельефа «Кошмарное видение». Зрачки расширились до размеров всего тела. Звуки воспринимала каждая клетка от голых пяток до вихрастой макушки. Мальчик еле заметно дрожал. Вместе с утренней свежестью из раскрытой форточки, вместе с дребезжанием рамы, вместе с ложным покоем грядущего дня, вместе с ворчанием жуткого дома он впитывал в себя ужас. Казалось, он смотрел на еще не истаявшую луну и силился, сбросив оцепенение, протянуть к ней руки.

Мальчик не был сомнамбулой: не гулял по крышам и карнизам. По центральной улице города, из воинской части, которая пряталась во дворах домов через дорогу, шла колонна танков. Металлический лязг, скрежет и грохот, надсадное урчание моторов, выжимающих максимальную скорость, смешивались с выхлопными газами от дизельного топлива. Они серой фатой покрывали колонну и превращали ее в железную многоножку. Она с апатичной обреченностью тянула за собой хлопья непроглядной тьмы, из которой выползла.

Много позже, когда Александр Трипольский стал взрослым и очень хорошо осведомленным человеком, он узнал, что воинская часть была штабом ПВО округа. Он охранял воздушные границы всего Дальнего Востока и занимал огромные подземные площади, к которым с разных сторон вело два тоннеля. Но Александру так и не удалось выяснить, были ли там танки, где они скрывались и куда шли. Для его жизни это не имело особого значения.

Для нее важными оказались не сами танки, а те рытвины, которые оставили на асфальте их гусеницы – полоски ровных вмятин, что превратили проезжую часть в стиральную доску. На следующий день Саша перебегал дорогу против мужской парикмахерской, носок ботинка попал в рытвину, мальчик запнулся и полетел прямо под колеса машины на встречной полосе.

Медленно, как в кинозале, погас свет. Но никакого фильма не началось. Вместо него возник миг, дробимый молнией мученья. Непроницаемую мглу время от времени пронизывали ритмичные вспышки ослепительно-яркого света, проникающего сквозь плотно закрытые веки. Со стиральной доски под вой сирены мальчик попал на ровную поверхность кровати в палате реанимации, где он несколько дней пролежал в коме.

Сюда, в палату без света, во вместилище страданий на грани полного отсутствия физической боли, к нему прокрался юный лис. Лисенок деловито осмотрелся, поправил перекрученную капельницу, вытянулся рядом с телом мальчика и стал его согревать, пока не произнося ни слова. Заговорил он на третий день, когда почувствовал легкий толчок детским локтем в бок.

Тогда он стал рассказывать лисьи сказки. Про вечных куриц, которых сколько ни ешь, они не заканчиваются, а живут на волшебном берегу. Про мудрого лиса, который перехитрил льва. Про глупого волка, которого использовали вместо удочки. Про полеты лисы. Про цаплю и кувшин. Про сложные отношения с петухом.

Мальчик вышел из комы, и его перевели в травму и упаковали в гипс. Здесь в палате на четверых его каждый день навещала мама. Она обязательно приносила подарок – новую марку с кораблем. У нее не было денег на настоящие марки, но, зная о любви к ним сына, она делала их сама. Вырезала из бумаги квадрат или прямоугольник по размеру марки, рисовала картинку, делала подпись, а затем иголкой дырявила по краям зубчики.

Когда Саша брал в руки эти кусочки бумаги, согретые теплом материнской любви, он чувствовал, как здоровье возвращается в его изломанное, истерзанное тело. Через два месяца оно вернулось. Крепко держась за материнскую руку, мальчик вышел из больницы, но не попал в свою прежнюю жизнь.

Теперь в моменты эмоциональных напряжений ему ясно виделась путеводная звездочка.

Александр Трипольский родился 16 октября в одном из залов анфилады восточного флигеля Цвингера, где располагается собрание живописи нидерландских мастеров XVII века. В этом знаковом для мировой культуры и цивилизации месте его семья оказалась во время туристической поездки. Пространство произвело на отца столь сильное впечатление, что он тут же предложил назвать сына Рафаэлем, но мать посчитала, что Рафаэль Сергеевич – чересчур помпезное сочетание. Как указывает школьная характеристика мальчика, появление на свет состоялось в 1072 году. Но с этой датой сложно согласиться, так как в это время Дрезденская галерея еще не была построена.

Характер места и неопределенность времени рождения во многом предначертали начало жизненного пути и притянули к себе массу необычных обстоятельств, которые сформировали взгляд на мир глубокого и самобытного мастера.

В полгода дедушка подарил ему яркого пластмассового попугая ростом с мальчика. Саша глядел на него, тыкал пальцами в различные цвета и пытался их перенести на себя, стенки детской кроватки и пеленки. Ткани и дерево оставались прежних унылых цветов. Саша тыкал еще сильнее. У него ничего не выходило. И он начинал плакать. Родители думали – от боли; его же донимали непослушные цвета и собственное бессилие. Отсутствие власти над ними. Со временем он получит ее неограниченно.

Его нянька и кормилица – дочь нанайского шамана – под видом постоянных долгих прогулок с младенцем уносила его к своему отцу. Главными игрушками мальчика стали не резиновые зайчики и уточки, а сэвены, медные зеркала, шапка с лисьим хвостом, колокольчики, разноцветные ленты, пояса и шаманские бубны. Особенно сильно его тянуло к бубнам.

Детские руки постоянно барабанили по бубнам. Именно на бубне он сделал свой первый рисунок – набросок мирового дерева в момент цветения. Шаман долго смотрел на изображение, потом проговорил: «Он уже понимает, что мир многослоен». А когда мальчику исполнилось три года, упросил родителей раз в неделю видеться с ним.

Встречи напоминали безобидные непостижимые разумом игры. Седой старик нанаец так управлял своим телом, что он никогда не становился выше русского мальчика – всегда вровень с ним. Внешне нельзя было определить, кому принадлежит инициатива начала или завершения очередной шалости.

Они вместе гремели чем только можно: пятками, ладонями, ступнями, палками, бубенцами, барабанами, посудой, дверью. Но в этом грохоте неожиданно сами собой зарождались элементы гармонии, которые набирали мощь и вытесняли случайные звуки. То же происходило с движениями: из кривляний, конвульсивных сокращений мышц, подергиваний рук и ног, запрокидывания головы, наклонов в разные стороны вырисовывались наполненные древними смыслами танцы.

Так, не через книжное учение, а с помощью реальной практики шаман передал мальчику многие секреты целительства, самоорганизации и творчества. И сделал это без народной или медицинской химии. Просто включил в его теле механизмы, ведающие высшими проявлениями духа. Сейчас внешне они прорываются через тягу к шаманским танцам, ритуальную проверку холстов на верность и чудеса.

Мама Саши работала медицинской сестрой в детском саду «Теремок» еще в то время, когда его стены не успел испоганить матерый живописец Аристарх Занзибарский. Там царил мир беззаботного детства с синяками, ссадинами и нескончаемым гомоном детских новостей. Туда она записала Сашу. В ее кабинете были очень высокие окна, а в группе – низкие. Однажды на подоконник прилетела стайка снегирей. Розовые яблоки разложили себя в снегу и так явно показали ущербное несовершенство черно-белого мира, что Саша возненавидел его.

Калейдоскоп его жизни набирал обороты. Любому покою он предпочитал движение. Как только оказывался на открытом пространстве, его тянуло бежать. В четыре года весной бежал как ветер по стадиону «Авангард» наперегонки со стаей уток, которая летела в метре над головой мальчика.

Этим же летом поехал с дедушкой в Сибирь. В сибирской деревне рядом с городом Заводоуковском Саша познакомился с мальчиком из семьи ссыльных немцев года на два старше его. Они гуляли по единственной улице и вели бесконечные разговоры. Отто говорил только по-немецки, а Саша – по-русски. Это не мешало им прекрасно понимать друг друга.

Вместе они учились стрелять из ружья. Саша рисовал мишени: в центре три яблока, а по краям бутылки с молоком. Вместе спасались от разъяренного быка. Пришлось спрятаться в старой, заброшенной баньке с пауками. Вместе запускали воздушного змея. Саша разукрасил его в точности как пластмассового попугая, прикосновения к которому отчетливо помнил.

Вот только с дядей Толей на его «Запорожце» и на тягаче Саша катался один. Отто побоялся садиться в машину с пьяным мужиком, который постоянно икал, косил глазами и клялся, что все менты у него знакомые, а потому никто не остановит. Расставаясь, Отто и Саша обещали писать друг другу, но не договорились, кто сделает это первым.

В детском саду музыкальными работниками были две сестры-близняшки Светлана Станиславовна и Елена Станиславовна. Они разучивали с детьми песни и танцы, готовили утренники и подыгрывали во время физической зарядки. Стройные, аристократически утонченные сестры проводили с детьми и другие занятия.

Они устроили соревнования за роскошный набор карандашей в двадцать четыре цвета. Всем детям показывали по одному карандашику и просили назвать цвета. Никто не смог назвать всех, кроме Александра. Он придумал свои обозначения для оттенков, безошибочно точно передающие их суть. Лягушачий, молодой травы, мышиный, малиновый, апельсиновый, сливовый, кирпичный – звучало весело и верно.

Дети постоянно путали сестер. Но Саша Трипольский их хорошо различал. Именно Светлана Станиславовна была подругой его мамы, часто задерживалась у низенького столика, на котором он рисовал, и долго смотрела, как под его карандашами рождаются наполненные светом рисунки. Однажды она пригласила мальчика вместе с мамой к себе в гости.

После чая с печеньем и мороженым, которое пахло цветами, Светлана Станиславовна кивнула маме и заговорила с мальчиком серьезно, как со взрослым:

– Александр, я давно наблюдаю за тем, как ты рисуешь. Ты показываешь необычное не только для твоего возраста знание цветов и оттенков. Они слушаются тебя. Я хочу тебе заказать «Мадонну Литту» Леонардо да Винчи. – Она протянула открытку. – Нарисуй ее карандашами.

Мальчика очень смущало рисовать кормящую Мадонну. Он старательно копировал ее теми цветными карандашами, по которым его проверяли. И увидел, что их соединение может давать новые оттенки, превосходящие по красоте нанайские орнаменты.

Заказ был вовсе не из праздного любопытства и не из желания украсить интерьер детской работой. В гости к близняшкам приехал их дедушка, преклонных лет старичок, потомственный художник из Палеха. Его сын – отец близняшек – прервал семейную традицию, сразу после войны пошел по инженерной части и теперь был заместителем начальника большой ТЭЦ. Зрение у почти девяностолетнего Александра Окользина было отменным, но руки начали подрагивать. Лаковые миниатюры он рисовать больше не мог. Вот и приехал к сыну, чтобы помириться с ним перед смертью.

Как и все настоящие мастера Окользин не мог без работы. Без ремесла он тосковал, томился, не находил себе места, хандрил и угасал. Огоньки в его глазах меркли. Чтобы заняться полезным делом, передать свой бесценный опыт, он попросил в художественной школе дать ему учеников, которых он будет совершенно бесплатно обучать лаковой миниатюре. Его восторженно поблагодарили, пообещали достойных учеников и назначили время встречи с ними.

В указанный час старый мастер вошел в класс и подумал, что в первый раз в жизни глаза его жестоко подвели. Вместо детей перед ним сидели шестеро стариков-пенсионеров, конечно, моложе, чем он, но уже в том возрасте, когда учить человека чему-либо можно, но без надежды на успех. Под взглядом мастера они начали жевать губами и втянули головы в плечи, словно боясь нахлобучки. Окользин молча развернулся и вышел.

В региональном отделении Союза художников его тогдашний председатель Пердосрак – человек без какого-либо образования, мастерства и таланта, но с солидным партийным стажем – прочел целую лекцию. Громыхая поставленным на лжи голосом, он сообщил о том, что молодежь следует растить (он оговорился – растлить) на образцах пролетарского искусства, а не на лаковой миниатюре, которая и не искусство вовсе, а прикладной промысел для иностранцев. Из его речи выходило, что Окользин должен быть благодарен за то, что из уважения к его заслугам и имени ему дали не под зад, а старых художников для поднятия их профессионального уровня.

Окользин этой дешевой риторике не внял, посоветовал Пердосраку: «Чтобы ваш талант пономаря не пропал даром, запишитесь в церковный хор» – и отказался переводить свое мастерство на пенсионные книжки. Выслушав горький рассказ старого мастера, внучки-близняшки решили помочь деду: подобрать учеников.

Саша Трипольский стал первым и единственным. Аккуратный, подчеркнуто строго одетый старичок торжественно сидел за столом. Перед ним стояли круглые, овальные и квадратные шкатулки с тонкой росписью. Солнце из высокого окна отражалось в их лаке десятком зайчиков. Он касался их тонкими пальцами и глухим голосом говорил, что его работы есть в московских музеях, но не это главное:

– Главное – не обертка, а конфета. Умей выстроить композицию – расположить предметы так, чтобы все было видно и связь одного с другим понятна. Оседлаешь ее, тогда в миниатюру сможешь поместить двор, город, вселенную. Люби формы без лишних деталей, формы сути. Верно очерченный контур – основа фигуры. Цвета должны быть определенными.

Каждое слово мастера раскрывало гордость за свое ремесло. Когда Саша слушал наставления человека, который, не считая годы взросления и ученичества, больше семидесяти лет только рисовал, ему казалось, что он говорит со сверстником. Спрессованный позитивный опыт обладает способностью оставаться молодым и понятным. К тому же он сам по себе родственник вечных младенческих истин.