Текст книги "Лисы мастерских"

Глава Ф-2-8. Русский Парнас

СОВСЕМ НЕДАВНО, КОГДА АЛЕКСЕЯ ВАЛЕНТИНОВИЧА Фирсова не гнуло к земле брюхо, не мучила одышка, а денег хватало только на метро и автобус, он влегкую вышагивал километры пешком. Стихия природы тянула его не в чистом, а в облагороженном зодчими виде. В глухих перелесках он рассуждал, где бы здесь живописнее смотрелась буддийская ступа. Строений требовал его глаз, то ли желал отдыха от полноты, то ли искал опоры. Простая прогулка через поля не влекла его, но он бодро шагал через них, если впереди ожидалась усадьба или церковка.

От подсобного хозяйства Воскресенское, где жительствовал Лёша, по чахлым полям, знойным лугам и мирным перелескам чуть больше часа ходу до усадьбы Астафьево, где некогда обитало так много ревнителей российской словесности, истории и прочих художеств, что дом с парком назвали «Русский Парнас». Дорога на Парнас не утомляла, не шла в гору, не нагнетала напряжения, не готовила к встрече с чем-то особенным. Была обычной сельской прогулкой погожим днем, только разговор немного контрастировал с буколическими картинками васнецовской палитры.

– В целом понятно, Карамзин там над своей историей лет десять с гаком спину гнул. И до того учеными занятиями и скрипом перьев пространство облагородил и пропитал, что там дубы и липы не иначе как на исторические темы перешептываются, а собаки до сих пор по-французски лают.

– Нет уж, погоди, тогда с хозяев начнем, с князей Вяземских. Шутка ли, три поколения и не просто в генеральских чинах, а с ощутимой и результативной, заметь, тягой наследить в словесности и собирательстве. Они всех и притянули. Типа биологических магнитов.

– Давай не будем грузить в один котел рыбу, патронташ и портянки. Тягу кавалерственных князей Андрея, Петра и Павла марать бумагу. Тесные сословные связи. Привлекательность отдыха на свежем воздухе. Представь, живет чиновник на окраине Петербурга в кособоком домишке и в литературу влюблен до судорог в коленях. Кого он к себе притянет? Да никого. А помести его же в благодатное место, под мирный усадебный кров. Тут же столько желающих найдется, столько у него родственников и друзей обнаружится, что дом надо будет каждый год расширять и новые аллеи прорубать.

– То есть Жуковский, Пушкины Василий и Александр, Дмитриев, Батюшков, Давыдов сюда за свежим воздухом, спокойствием и парным молоком ехали?

– А кроме них, Гоголь, Мицкевич, Грибоедов и те, кого сейчас вспомнить не можем. Уж очень удачно здесь все сошлось: природное спокойствие, бесплатная жрачка, девки деревенские румяные, да еще и разговоры интеллектуальные. Только разговоры эти – так, марку поддержать, обычный салонный треп, но на свежем воздухе. Разговоры – оправдание: мы сюда приехали не балду пинать и девок лапать, а эстетические проблемы решать, судьбы художественной культуры определять.

– Тогда получается, что красно-коричневые суки, которые потом здесь шестьдесят лет дом отдыха Совета министров держали, честнее были. Дом отдыха, и все. Жрем, пьем и лечимся без претензий на проникновение в суть культурных процессов и художественных образов.

– В том и фишка, что отдыхать по-разному можно. Одно дело распластал пузо на кушетке, пищу перевариваешь и радио слушаешь. Другое – по сторонам глядишь, может, что еще улучшить. Созидать красоту. Князья-то, ну, потом, кстати, и графы Шереметьевы, они отдыхали да как бы между делом пространство улучшали. Они здесь музей открыли еще в тысяча восемьсот девяносто девятом году. А вонючие товарищи только поганили – закрыли его в тысяча девятьсот двадцать девятом. Кому мешал? Мало, своего создать не могли, так еще и наследие поганили. Погляди. Этому дворцу еще повезло. Его не разрушили, перестраивали только внутри да колоннаду застеклили. А все равно все выглядит как сиротская ночлежка после набега саранчи.

Короткий узкий перешеек разделял два пыльных, сиротливо обнаженных котлована: правый – высохший Большой пруд, левый – обезводевшую пойму речки Любучи. По склонам котлованов зеленела разгороженная хлипкими заборчиками картошка. Проходивший мимо мужичок в телогрейке, оценив наше внимание, словоохотливо прокомментировал: «А когда-то карпов и осетров растили. Дед рассказывал».

За котлованами перешеек переходил в небольшой луг. Две козы на нем щипали травку. Они дружно подняли головы и понеслись вскачь от налетевшей неведомо откуда сторожевой собаки. Это был у них ежедневный обеденный ритуал. Всем троим было хорошо просто так бегать на просторе.

Двухэтажный дом с цоколем, портиком и крыльями-колоннадами (бельведер тогда еще не восстановили) своими лаконичными строгими линиями напоминал казарму или конюшню кавалергардского полка. Но обшарпанные стены, перекошенные рамы, мутные стекла, местами обнаженная дранка на колоннах делали его похожим на корпус инфекционной больницы, к которому опасно подходить. Санаторий из него уже выехал, музей еще не вернулся. Стены, с начала XIX века поменявшие с десяток хозяев, смиренно ожидали новых. Их уже давно перестала волновать смена власти. За двести лет жизни они поняли, что хранимы иными силами.

По дому и вокруг него бродили редкие мирные поселяне. Присмотревшись, можно было понять, что это не местные жители, а наемные рабочие из разных концов с треском разваливающейся империи. Им было все равно, куда класть штукатурку – на стены храма или сортира. Безразличная старательность одухотворяла их лица ровно настолько, чтобы они немного отличались от грубых деревянных или каменных масок. Забота о памятнике не шла дальше мастерка, поэтому им было все равно, кто ходит по оставленным покоям и для чего.

Не было определенной цели и у Лёши Фирсова с его длинноногим спутником. Но что бы они ни говорили только что о свежем воздухе, тянули их сюда не природные приманки. Влекло любопытство, мальчишеское стремление к тайне, желание в быту, через землю, дверной косяк, булыжник у дороги приобщиться к родной культуре, почувствовать медлительный, ленивый ход истории. И еще то, что с раннего детства заставляло Константина Коровина искать мыс Доброй Надежды. Существует ведь вероятность: если долго смотреть на панораму, на которой прежде отдыхал взгляд гения, то и тебя посетят близкие его уровню мысли.

Внутри господский дом разгородили на палаты и процедурные кабинеты. Но как мрамор из-под заляпавшей его грязи проступал прежний интерьер. Он возвращался властной поступью хозяина, который после очень долгого отсутствия ступил на порог своего дома. И вот все обитатели от люстр до полудохлых тараканов почувствовали его присутствие и бросились всяк в свою сторону: кто во тьму замурованных подвалов, а кто на свет искрящегося хрусталя.

От движения в разные стороны возникла неразбериха, обнажающая то, что видеть нельзя или нежелательно. В одной из палат, явно частей большого зала тяжело вздыхал старый камин. Он только что освободил свою полку от градусников, тонометров и склянок и пытался вспомнить, что на нем стояло шестьдесят лет назад. В памяти всплыли два канделябра и бронзовые часы между ними: на циферблат облокотился пастушок в позе изнеженной грациозной истомы.

Сам вернуть этого пастушка камин не мог. В любом ремонтируемом помещении от смены центров тяжести, изменения потоков вентиляции, перемены покрытий возникает масса микроскопических подвижек. Именно они, а не вздохи камина привели к тому, что один из начинавших дымоход кирпичей чуть подался вперед и повлек за собой плоский предмет, когда-то давно аккуратно всунутый между ним и торцом каминной полки.

Предмет с глухим звоном, похожим на осторожный всхлип, упал на дно камина и замер в надежде, что на него обратят внимание. Лёша наклонился и поднял непонятную вещицу – маленький, размером с указательный палец, сложенный веер из медных пластин. Одно кольцо соединяло шесть усеченных ромбов, которые в собранном виде напоминали швейцарский нож, а в раскрытом миниатюрный веер, который был бы впору для придворной кошки.

Размышляя над предназначением игрушки, Алексей несколько раз сложил и расправил веер. Обе его стороны украшала едва различимая гравировка. С одной стороны просматривалась беседка на берегу водоема в окружении то ли растительности, то ли каких-то арабесок. На обратной стороне сквозь патину проступала раскрытая чаша цветка с шестью лепестками.

Лёша огляделся по сторонам, взял с подоконника кусок грубой тряпки и с силой несколько раз повозил им по выбеленной стене. Затем этим подручным средством потер веер. Лепестки у цветка по внутренней штриховке оказались неодинаковыми. Пять из них заштрихованы расходящимися от центра цветка линиями, а один – зигзагами, какими обычно изображают молнии в руках Зевса и на столбах электропередачи. Рядом с этим лепестком находился скрипичный ключ.

– Может, свечи задувать. Или, наоборот, огонь в камине разводить, – вслух подумал Лёша, не переставая начищать веер и поминутно вглядываться в гравировку.

– Свечи гасили специальными колпачками на длинных ручках. А жару в каминах добавляли с помощью мехов, как в кузницах, – возразил его спутник. – А это вообще непонятно, что такое. Возможно, банальный декоративный предмет. Делали же складни из меди. Может, это такие складни на европейский гламурный манер. Или вообще игрушка. Веер для механической куклы, которые в восемнадцатом веке были популярны. Да и вообще, вещь вне контекста теряет смысл. Может, это обычное пресс-папье, которое использовали не на письменном столе, а в дымоходе, чтобы тайно передавать записочки. Последняя записка вместе с запахом духов уже давно истлела, а игрушка осталась. И вывалилась из забвения к твоим ногам. Надоело ей в кромешной тьме, света захотелось…

– Великие учителя, – задумчиво продолжал тереть Лёша, – наставляют нас: изжившая свою суть вещь превращается в свою противоположность и перестает быть вещью. Однажды Шри Ауробинда достиг дна темных миров, финальной плотной точки сгущения мрака. Но как только он сделал единственное микроскопическое движение для еще большего углубления в кромешную непроницаемую тьму, как все вокруг залил ослепительный свет.

Благодаря известке и сильным рукам художника гравировка на веере проступила довольно отчетливо. На одной из сторон кроме цветка с шестью лепестками и скрипичного ключа рядом с молниеносным лепестком были два скрещенных меча – европейский рыцарский и японский самурайский – и пронзенное опять же молнией, а не стрелой сердце под ними. С обратной стороны беседку на берегу водоема окружали непонятные знаки, напоминающие те, какими в своих трактатах пользовались алхимики для обозначения элементалей, астральных тел, химических соединений и проекций.

С благодарностью похлопав камин по полке, отправив медный веер в глубокий карман Лешиных штанов неизвестного фасона, спутники с противоположной стороны дома вышли в парк. Здесь было веселее и живописнее, чем перед фасадом. Тело дома как высокая крепостная стена разделяло два мира. Унылый мир ошметков издохшего пролетарского режима. И иллюзорный, изменчивый, фантазийный мир вне времени. Он весь состоял из игры теней, которые строили и разрушали дивные картины.

Дамы в кринолинах, широкополых шляпах с длинными вуалями перепархивали между клумбами экзотических цветов и сачками на длинных ручках пытались поймать бабочек, нежно трепетавших разноцветными крылышками с умопомрачительными узорами. Стройные кавалеры с достоинством вечных стражей прекрасных форм следили за тем, чтобы ничто не побеспокоило беззаботного порхания дам, и готовы были при малейшей угрозе обнажить свои шпаги, достать свои пистолеты и дать отпор любому неприятелю. Художники за высокими мольбертами переносили великолепие этих форм на полотна, а поэты, прислонившись к стволам деревьев, слагали о них стихи.

– Один мой знакомый гордится тем, что сидел в замке Духцов в кресле Казановы. Успеха у женщин ему это не прибавило. Но я подумал: насколько это живуче – стремление постигать культуру через задницу. Что это – отголоски древнего фетишизма, леность? Но ведь и мы сейчас с тобой, по сути, занимаемся тем же. Ходим по парку и высматриваем, где здесь Гоголь высморкался, тут Пушкин плюнул, там Карамзин пернул. Вот бы угадать это место и покататься по нему, типа как таксы по гнилой рыбе катаются. Или лечь и погрузиться в грезы. Легче, чем книжки читать. Ага, до храма Аполлона добрели. Реальный портал. Ты только посмотри.

Беседка храм Аполлона – ротонда из шести мощных колонн, поддерживающих полусферу крыши, – стоит рядом с Горбатым мостиком. Три ступени отделяли землю от этого святилища, которое казалось белоснежным, хотя было скорее цвета прогоревшего дотла пепла. Храм по размерам и пропорциям в точности повторял внутреннюю ротонду на Гороховой, 57, в Петербурге, место, где раньше познакомился Буттер с Зинаидой.

Показной нигилизм не помешал спутникам испытать что-то вроде волнительного трепета. Когда они вошли в беседку и стали в ее центре, то почувствовали мощный восходящий поток. Вертикальное движение даже и не воздуха, а температуры или настроения оцепенило их и на какой-то миг отрезало от колонн, решеток между ними, пола и состоящего из шести равных долей потолка.

Они уже не видели, что колонны густо исцарапаны откровениями деревенской молодежи: «Маша, хочу тебя сильно, дай», «Коля, отсоси мой грязный», «Клава, дай сунуть», «Катя + Николай = вместе», «Зачем любить, зачем страдать, ведь вся любовь ведет в кровать». Они уже не слышали бормочущего поблизости трактора. Они притихли и почувствовали стыд. Словно те надписи, которые они читали, были выцарапаны ими. И теперь они не представляют, как очистить от них колонны, и что сделать, чтобы хоть какое-то время таких надписей больше не возникало.

Лёша заговорил своим обычным чуть торопливым, рубленым и кажущимся от этого размеренно взволнованным голосом:

«В длительности безгранично долгого пути, не имеющего внутренних и внешних пределов, один буддийский монах решил сделать остановку. Он сел на землю и прислонился уставшей спиной к стволу старого дерева. От ствола исходила ощутимая всем телом печаль. "Чем вызвана твоя печаль?" – спросил монах у дерева. "Я стою здесь более тысячи лет, – со вздохом отвечало дерево. – Даю приют путникам. Оберегаю от солнца траву и молодые побеги. Служу домом для птиц. Прячу в корнях семейство кроликов. Кормлю своими сухими сучьями костры. Очищаю воздух. Шумом листьев навеваю поэтам грезы. Со своей вершины открываю вид на всю окрестность. Не даю скучать Луне. Дроблю солнечный свет. Отмечаю границу стихий. Но мечтаю только об одном – быть черенком кисти художника".

Монах вырезал из сердцевины ствола черенок для кисти художника. Эту кисть видели в руках Леонардо и Ци Бай Ши. Монаха больше не встречал никто».

Позже Алексей Фирсов периода толстых полотен с картинным пафосом и туповато глубокомысленным видом станет продвигать и возносить два источника своего художественного метода со скользким слюнявым названием «лавизм». По первой версии, иконописцы XIV века разбрызгивали краску по мокрой доске, а затем правили потеки и прорисовывали в них иконописные лики. По второй – это техника фресок (толстых слоев жирной штукатурки на красках) в церкви Успения на Волотовом поле под Новгородом.

Возможно, так оно и есть. И не выдумано, чтобы подчеркнуть славянские корни. Сложно себе представить, что в XIV веке иконы и фрески рисовали без предварительной прописи. Но вполне могли быть мастера, которые ради ускорения процесса с пьяных глаз шлепали по поверхности чем попало, а затем стыдливо сглаживали свои ляпы.

Бесспорно иное. Толщина слоя краски на его полотнах росла вместе с его собственной толщиной и по мере ее увеличения. Все цветовые гаммы и композиции пятен на его дорогих работах – предельная степень обобщения его ранних изображений, когда он еще умел видеть разницу между картиной и декоративным панно. В своем творчестве Алексей растянул на годы обязательное для любого художественного образования примитивное упражнение на обобщение объекта. И получает за это упражнение высшие баллы.

Куда больше церкви Успения и мифических мокрых икон был важен храм Покрова на Нерли.

Все приближение к этой церкви – сплошное поклонение ей. Загаженная электричка имени гениального Венедикта отрабатывала свою роль: разбитые окна не освежали застоявшегося запаха испражнений и гнилья, а добавляли к нему мощные ноты креозота, гудрона и асфальта. Шепеляво-трескучий голос диктора из динамика не прояснял дорогу, а запутывал ее. Череда всех сортов и видов попрошаек не давала скучать, разворачивая спектакль, спорящий постановочной изобретательностью с действиями Виктюка.

Барышня лет восемнадцати с помощью грима и рясы изображала монашку, которая собирает на постройку храма в безлюдном месте, где его посещать смогут разве что говорливые сороки. Лопающийся от жира детина просил на операцию от болезни, название которой пока не вписано ни в один медицинский справочник. Закутанная по брови в платок девочка с двумя куклами на руках пискляво вымаливала деньги на прокорм голодных деток, которые вовсе не спят, а упали в глубокий обморок. Бодрый старик грозил всем Божьими карами, если они сей же момент не откажутся от лишнего груза денег. Азиаты и украинцы тянули вечную волынку «сами мы не местные».

Полтора десятка общих сценариев вагонных попрошаек были хорошо известны пассажирам. Но Алексей Фирсов периодически порывался подать. До сих пор непонятно, что скрывалось за этим стремлением расстаться с деньгами. Возможно, наивная вера в услышанное, без которой невинный пастушок сразу превратился бы в пьяного моториста. Возможно, демонстрация щедрости, извинительная автору, который только что начал зарабатывать. Возможно, доведенная до автоматизма тяга различными способами откупаться от темных сил, рисовать вокруг себя все тот же постоянный магический меловой круг.

Скорее всего, это была оценка профессионализма. Дескать, получи от меня за то, что ты так хорошо исполняешь роль страждущего. Не думай, что я тебе верю, получи именно за игру. Я ведь знаю, как это непросто днями напролет без перерывов рисовать ветку березы, или камышинки, или резные наличники. Со стороны это высокое искусство, а по сути, тяжелое ремесло. И все мы корячимся в этом ремесле. Только одни на сцене Большого театра, а другие на заплеванном полу вагона электрички. Но суть, уж я-то знаю, едина и неизменна.

Лёша тогда был напрочь лишен профессионального снобизма. Он хорошо понимал: можно гениально красить забор или мести улицу и бездарно рисовать или танцевать балет. Не сама деятельность, а ее исполнение характеризует человека. И это знание здорово помогало ему в привычных ситуациях жесткой корпоративной вражды.

Дорога к храму Покрова по полю шла через порывы ветра и рытвины. Острый глаз живописца притянул к себе храм и не отпускал его, постепенно растворяясь в совершенстве лаконизма изысканных архитектурных форм. Пока спутники устраивали дешевый спектакль под названием «Встреча представителей цивилизации со святыней», Лёша сделал два открытия.

Черные ворота под резным изображением Давида-псалмопевца были распахнуты. Внутри храм, который тогда еще принадлежал только государству, был заставлен строительными лесами и слепил белизной только что выбеленных стен. Мы вошли, но дальше идти побоялись, испугавшись того, что сказанное обычным голосом слово отзывается гулким, предостерегающим от лишних движений эхом.

Со стороны хозяйственных построек на грубо сколоченных столах валялись осколки фресок. Создавалось впечатление, что одна и та же бригада реставраторов сначала грубо мастерками содрала, варварски соскоблила эти фрески со стен храма, превратила их в цветовую кашу, а теперь пытается восстановить их, возвратить к первоначальному изображению. По колориту эти осколки разбитых шедевров в своем хаотичном соединении задавали те эффекты, которые потом огрубит в своих работах Алексей Фирсов.

Выпотрошенный храм ничего не терял в своем величии. Но у Лёши не возникло желания даже эскизно набросать его. Он боялся предметов. Он тянулся к архитектурным формам и страшился их. Он всегда был человеком, который хочет жить в доме, но отваживается ночевать только у калитки. Дисбаланс намерения и страха стал одной из причин ухода к предельным обобщениям. Хотя главной причиной были деньги.

Километры вышагивались и по музеям. В Москве было три любимых маршрута. Импрессионисты в Музее имени Пушкина обычно не комментировались вообще, воспринимались на восхищенном вздохе и каждый раз с изумлением неофита. Все без разбора в старом здании Третьяковской галереи комментировалось и обсуждалось с позиции мастерства, техники и уместности. Работы Николая Рериха в Музее искусств народов Востока осмысливались скорее как эзотерические данности.

Даже много позже, когда наследию Рерихов выделили отдельный филиал, а к разговору о музее добавились колоритные подробности странных сторон деятельности Татьяны Метаксы, поклонение перед Рерихами оставалось глубоко прочувствованным и личностно переживаемым. Много в Лёшиной судьбе с ними связано. Не один год он являлся стипендиатом Фонда Рерихов. Очень гордился этим названием и тем, что ему платили деньги за то, что он пишет картины. Формально именно это название сделало его профессионалом и обязало водить кистью по холсту с глубоким эзотерическим смыслом. Тогда эту обязанность он исполнял исправно.

Хороший фотограф Владимир Меринов в семьдесят лет главным достижением наполненной приключениями и авантюрами жизни считает то, что в шесть лет он получил читательский билет номер два в библиотеке кинотеатра «Звездочка». Полвека назад закрыта маленькая библиотека. Потом уничтожен кинотеатр на сто восемьдесят мест. Затем снесен рабочий поселок, где он стоял. Теперь там питомник деревьев.

Сам читательский билет растаял во времени клочком никому не нужной грубой, толстой пористой серой бумаги с выцветшими чернилами. Книги, которые в него вписаны, переработаны в упаковочный картон, а он сгнил в лужах рассола. Нет иерархии, разделяющей читателей. Но единственное в мире звание «Читатель № 2 библиотеки кинотеатра "Звездочка"» остается с Владимиром Алексеевичем. И для него оно куда больше весит, чем пятнадцатый граф Ашертон или девятый герцог Денверский.

Человека неудержимо тянет к титулам. Если они достались по наследству, он навешивает на них гроздья новых. Если от предков ничего не перешло, он приобретает их сам, прекрасно понимая, что никакая должность, воинское звание или церковный ранг с титулом не сравнятся. Титулом может быть только что-то не отторжимое от тебя, данное тебе единожды и навечно. Ты можешь взбираться вверх и падать вниз по любым социальным лестницам. Рождаться или умирать. Но ты всегда останешься «Обладателем читательского билета номер два в библиотеке кинотеатра "Звездочка"».

Стипендиат Фонда Рерихов – такой титул для Лёши Фирсова. Титул потребовал ритуала. Лёша придумал его и строго соблюдал. Он постоянно бывал в фонде, выставлял картины на его мероприятиях, общался со служителями и нес слово в мир.

Слияние Лёши с фондом – лучшая иллюстрация того, что настоящий художник всегда находится в точках пересечения предельно тонких и максимально грубых энергетических потоков. Они заявляют на него права, испытывают, дают и отбирают силы, удаляют и приближают горизонт. Это коренное отличие полноценного живописца от мазилы-ремесленника. Недорисовальщик из всех энергий сталкивается только с электрической и постоянно униженно, брызгая слюной, просит у власти, у жены, у времени, у дворника, у Бога, у бездомного кота, у мусоропровода.

Настоящие же художники – Лёша Фирсов, Вася Некрасов и Саша Трипольский – за непредсказуемую плату получают то, о чем не просят. Им всегда дается авансом. Они могут себе позволить пойти за водой не к крану или колодцу, что в паре шагов, а в пустыню, которая за тысячи километров, или загорать не в солнечный день, а под проливным дождем. И они найдут влагу среди песков и загорят под струями воды.

Так поступает Лёша Фирсов. Он умудряется продавать картины скупым и находить новых знакомых в глухом лесу – безлюдном месте уединения. В лесу он познакомился с автором этих строк. В лесу же он проложил тропу в Фонд Рерихов – познакомился с его тогдашним председателем Ростиславом Рыбаковым. А ведь это люди сугубо городские, вовсе не особые лесные жители, отшельники, которых встретишь только в ведьмином кругу среди пней и коряг. Но Лёша притянул их в лесу. Одним испытанным способом.

Лёша стоял за этюдником. Справа от него лениво омывала порог вечности величественная речка Цыганка. Она столько раз поила лошадей и лис, отражала облака и людей, носила корабли и плоты, прятала на дне монеты и сосуды, что уже немного устала от этой суеты. И передавала свое мудрое спокойствие Алексею.

– Смотри-ка, речка в точности, как у самого Рериха, это же надо, поразительно, чудо, – с экзальтированным восторгом прощебетала привыкшая нравиться и повелевать дама.

– По настроению и колориту речка в точности, как у самого Рериха. Та же глубина, то же ожидание покоя, – поспешил подтвердить ее спутник Ростислав Рыбаков – сын знаменитого всесильного академика-фантазера, а сам тогда директор Института востоковедения Академии наук и председатель только что созданного Фонда Рериха. Этот человек с тяжелым носом, чванливой нижней губой и смешной бородой скобкой привык говорить так, что все его слова тут же принимаются за истину.

– Гкхм, – активно поддержал разговор Лёша. Его красноречие было связано сразу с двумя причинами. Во-первых, милому пастушку негоже было прямо вступать в диалог с незнакомой парой. Во-вторых, при всей лестности оценки ему было совершенно непонятно, какой из Рерихов имеется в виду: Николай, Святослав или Юрий. Все трое рисовали, в том числе и воду. Вода у них была разная, но всегда определенная по цвету, похожая на небо и совсем не такая, как у Лёши.

– Вы нас очень обяжете, молодой человек, – дама добавила в свою речь беззаботности, кокетливого лукавства и судьбоносного величия, – если позволите ваши работы показать Рериху. Он должен увидеть, как заложенная им традиция расцветает новыми красками в российской глубинке.

– Ваши работы просто необходимо показать Рериху, – после многословного представления авторитетно подтвердил Рыбаков, – они, как не что иное, показывают, что в российской глубинке расцветают заложенные Рерихом традиции.

– Хрм, – ответил Алексей, который сообразил, что картины можно показать только Святославу Рериху, а если Подмосковье считать глубинкой, то вся остальная Россия – Марианская впадина.

– Вот и хорошо, что вы согласны. – Дама любую реплику истолковывала исключительно в свою пользу, только это и позволяло ей держаться на светском плаву. – Привезите работы на Рождественку хоть завтра.

– Обязательно привезите работы на Рождественку, двенадцать, как можно скорее, в кабинет директора, – поделился своими соображениями на этот счет Рыбаков.

Художник и просветитель Святослав Рерих в свои восемьдесят пять лет полностью сохранил трезвый ум и твердый взгляд. Его не ослепили ни мировая известность, ни встреча с Михаилом Горбачёвым, ни создание фонда имени его семьи. Он хорошо видел, что полотна Лёши Фирсова совсем не похожи на его живописную манеру или картины его отца. Но он, как настоящий мастер, видел и колоссальный Лёшин талант. Потому он и распорядился дать ему стипендию. Ни до, ни после никто такой не получал.

В который раз сработал классический пушкинский сценарий: «Старик Державин нас заметил и, в гроб сходя, благословил». Вот только старик Рерих-Рыбаков дал добро Алексею не на созидательный труд, а на ратный подвиг. Алексей оказался в эпицентре абсурдной российской баталии.

Фонд Рерихов с начала девяностых въехал в разрушенный особняк усадьбы Лопухиных. Тогда, глядя на изувеченные стены-руины, можно было вполне серьезно сказать, что причина разрушений не время, не прежние хозяева, а битвы за дом между Фондом и Музеем Рерихов. Что битва эта ведется не в кабинетах с помощью бумаги и чернил, а под открытым небом легкой и тяжелой артиллерией.

Начало этой бессмысленной войны означало, что Рерихи окончательно вернулись в Россию, для них после смерти вновь началась Россия. Во имя их памяти и ради сохранения их наследия две группы людей что есть силы лупили и мутузили друг друга. Противники заклинали врагов именами Рерихов и выходили на бой друг с другом под одним Знаменем Мира, которое является символом международного договора о защите художественных и научных учреждений и исторических памятников. Символами гармоничного бережного сохранения они наносили сокрушительные удары. За особняк, за финансы, за право распоряжаться наследием.

Что руководило этими людьми одной веры: страсть к деньгам, желание распоряжаться недвижимостью, монополия на истину, страсть к первенству или стремление быть святее всех – непонятно.

Во всех многолетних битвах приверженцев и последователей Рерихов с обожателями и эпигонами Рерихов Алексей был рядовым на стороне фонда вплоть до его исчезновения.

Институт философии, усадьба Голицыных и усадьба Лопухиных – неразрывная череда строений от Волхонки вглубь, к Большому Знаменскому переулку. Они словно прячутся друг от друга или хоронятся друг за друга, нагромождая уровень содержательной амбивалентности и повышая градус сложности и многомерности осмысления мира.

И все это в двух шагах от теперь разросшегося во все стороны ГМИИ. Большего скопления одновременно художественно и интеллектуально заряженных полей представить сложно. И вряд ли оно где-либо в мире существует. Сталкиваясь, поля порождают молнии озарений и области полной бессмысленности, провалы ложных идей и тупики всеобщих законов. Концентрация достигает предела и обращается в ловушки. Они коварно подстерегают несчастные, слабые, неподготовленные души, молниеносно подхватывают их, крутят, как в центрифугах, и брезгливо выплевывают изжеванными плащами на старый потрескавшийся асфальт.

Сейчас все это сглажено вылизанными фасадами и видимым благопристойным благополучием. А в девяностые трущобы дворцов соперничали друг с другом в нищенской бесприютности, из необходимости кичились не стройностью, а провалами окон, беззубыми дырами подъездов, разбитыми лестницами, осыпавшимися карнизами, выкрошенным кирпичом и, как скелеты, выставляли напоказ ребра перекрытий. Дворцы и в прахе хранили свое величие.

Тогда в этом перекошенном, переломанном, умирающем в третий раз пространстве господствовали сумрак и страх. Слишком много неопределенных сил вырвалось наружу с пыльных чердаков, из запертых секретных комнат, со дна подземелий. Слишком много загубленных душ просочилось через забитые ужасом вентиляционные отверстия и приоткрытые решетки канализации. Слишком много нереализованных желаний проступило в осколках старого битого стекла. Кто одержит победу, было непонятно.