Текст книги "Лисы мастерских"

Под кафе «Забытая мелодия» решили приспособить длинный барак – бывшую столовую концентрационного лагеря. Совсем недавно она одновременно кормила три тысячи заключенных. Едва переступив порог земляного пола, Василий почувствовал неистребимый запах баланды: смесь негодных для питания продуктов с солидолом, на котором они готовились. К вони тут же добавились угрюмый бессловесный шорох и жадные торопливые глотки – ложек не было – баланду и кашу пили через края мисок.

Все это бесконечным эхом летало между голыми стенами и сгущалось у высоких подобий столов, к которым не полагалось скамеек. Тени надзирателей мелькали калейдоскопом унылых безликих фигур в овчинных полушубках. Из маленьких окон, отталкивая друг друга и противно визжа, лезли бесенята. Ворота за спиной норовили захлопнуться и отсечь от остального мира. Снаружи свободы было не больше. Но рабство искупалось свежим воздухом.

Утонченный график решил интерьер радикально. Он задал себе три вопроса: кем, по какой причине и справедливо ли забыта мелодия? Ответы сначала сошлись в точке невозврата портовой таверны в описании Стивенсона и Грина. Но потом резко перепрыгнули к футуризму и выродившемуся в безликие коробки, но когда-то блистательному конструктивизму.

Рабочими руками при Василии стало целое отделение солдат. Он хорошо понимал, что выход из воинской части для парней – радость, и любым способом старался помочь ребятам. Приносил им продукты, водку, сигареты, задерживал их как мог.

Особенно жалел долговязого паренька с мучнисто-белой кожей по имени Игорь Буттер. Игорёк был из одного города с Васей, мечтал стать художником. Между ними сложилось даже что-то вроде дружбы с налетом наставничества.

Василий Васильевич советовался с Игорем на равных. Обсуждая кусок интерьера, они углублялись в законы оптической перспективы, восприятия цветов и форм. График мудро без оттенка искусственности вел эту игру, которая обогащала обоих и согревала в суровом краю, где искусство признавалось только как результат партийного окрика или надрывной блатной тоски.

С помощью листов фанеры, солдат и досок Василий так искривил пространство барака, что оно из унылого проходного двора, по которому даже собаки пробегают, опасливо зевая, превратилось в таинственный коридор, где на каждом шагу открываешь неожиданные формы.

Районное начальство дежурно поругало проект за непонятность и низкопоклонство, не уточнив, перед кем или чем именно, но приняло его. Более того, геройски шагнуло испытывать новое кафе. Не щадя собственного здоровья испытывало его без перерыва трое суток и осталось очень довольно.

Решение интерьера позволяло блевать и трахать девок, не прячась по туалетам. «Такие кафе нам нужны, именно они по-настоящему социалистические, – икая, проговорил первый секретарь райкома, – художника наградить, раз в две недели помещение в моем распоряжении. Все по домам отдыхать. Чтоб через полтора часа все как один на службу трудовому народу. И без перегара мне». Последних слов никто не захотел услышать, да и сам глава района на них густо захрапел.

Василий Васильевич оформил всю документацию по проекту (от эскизов до смет), закрепил свое авторство; позже из этих страниц он выстроил собственный дом. А довольный храп первого секретаря райкома вспоминал как первый аккорд победного марша.

Когда вернулся на прииск «Свободный», техника Евстигнея Сырцова там уже не было. Его место занял прочно обросший семьей и огородом трезвенник, которого гораздо больше эфира волновал выращиваемый на продажу репчатый лук. И опять высвободилось время.

На этот раз оно повело себя очень странно. Сначала оно пропало неизвестно куда. Василий хорошо помнил, как начал оформлять клуб к Новому году: размечал по стенам огромные снежинки и чертоги Деда Мороза. В следующем отчетливом воспоминании он заканчивал оформление клуба к Девятому мая: прибивал фанерный орден Победы. Четыре с лишним месяца не просто ускользали или неотчетливо маячили, их вообще не было. Они сгинули в омут вечности без следов, всплесков и отметин.

Окружающие вели себя почти обычно, но временами он ловил в их взглядах особые выражения, которыми взрослые обычно обмениваются в присутствии ребенка: дескать, какой он наивный, ему об этом знать рано или необязательно. Осторожные попытки разведать, что тогда происходило, наталкивались на деланое или чересчур явное непонимание. «Ну, ты даешь, сам же прекрасно знаешь, к чему вопросы», – обычно отмечали ему.

Призраки из пропавшего времени появились в его жизни позднее. Сейчас же Василий стал осторожнее, спокойнее и еще добрее. Он избегал оценок, прощал людям забывчивость, не требовал возврата долгов и начал вести особую записную книжку. Сшил из ватмана блокнот в половину листа школьной тетрадки.

На первой странице идеальной каллиграфией было выведено: Василий Васильевич Некрасов, родился второго апреля 1956 года (он на тринадцать лет младше своего друга Аристарха Занзибарского, на пять лет старше Игоря Буттера, на десять лет старше Алексея Фирсова и на шестнадцать лет старше Александра Трипольского) в селе Быковка Кировского района Калининградской области.

Дальше отдельными строчками шло: Пилигрим. Художник и поэт. Не можете служить Богу и мамоне. Блокнот состоял из трех смешанных частей: избранных собственных стихов, координат людей, которыми он особенно дорожил, и рисунков.

Блокнот в плотном полиэтиленовом пакете всегда находился при нем. На работе – в кармане брюк. Во время сна – под подушкой. В бане – на мокрой скамейке или полке парной. Во время прогулки или поездки – в специально сшитом мешочке на груди под одеждой. Во время пьянки – в нагрудном кармане рубашки или внутреннем кармане пиджака.

С появлением блокнота время потекло равномерно. Периодически замедляли и убыстряли его движение только собака Маняшка с кошкой Игрушкой. Если кошка запрыгивала Василию на шею и обвивала ее, свесив голову на грудь, а собака тут же сворачивалась клубком в ногах, покрывая ступни своим телом, то время замедлялось почти до полной неподвижности. Ходики затихали, маятник останавливался, а метель за окном замирала на одной ноте.

Если же кошка устраивалась на коленях, а собака садилась напротив, то время пускалось вскачь. Билось как пульс испуганной истерички. В промежутках замедления Василий рисовал, в отрезках убыстрения – пил. Смешивать два эти ремесла он не хотел и не умел. Скоро в обоих достиг совершенства. Особенно гордился найденным способом безболезненного выхода из запоя с помощью простого чая и сахара.

Успехи в графике, кроме Маняшки и Игрушки, оценить было некому. Народ вокруг к художествам был глух. Вернее, его интересовало только прикладное искусство: подделка справок, документов и денег. Они ценили только граверов в значении XIX века – поддельщик векселей, банкнот и паспортов. Василий же художествами такого рода не занимался из-за брезгливости и их крайней простоты. Он решал эстетические задачи.

Изредка появлялись профессиональные ценители – наезжали на этюды художники. Они ехали сюда в подневольные творческие командировки. В Союзе художников для рядовых членов существовало простое правило: хочешь получить путевку в Дом творчества, где тебя будут несколько месяцев бесплатно кормить, убирать за тобой блевотину и постель, поезди сначала по глухой провинции. Путь в Москву, Милан и Рим лежал исключительно через Сахалин и Магадан.

Заехал к Василию и Занзибарский. Они были полными противоположностями по всему: беззащитно маленький и пугающе массивный, явно талантливый и откровенно бездарный, график от Бога и «я все техники умею», бессребреник и «удавлюсь за копейку», певец чистого искусства и халтурщик-конъюнктурщик, странник и домосед, сдержанно молчаливый и по-бабьи брехливый, честный и лживый до патологии, воплощение веселой доброты и бочка минорной кислятины – и это еще не все. Но это ничуть не помешало им быстро спиться и стать собутыльниками по убеждению: оба предпочитали тяжелый алкоголь.

В Комсомольске Василия с Занзибарским еще крепче связали пьянка, творчество, рождение лис и то, что он памятной ночью слышал знаменитый вой. Он напомнил ему игру духового оркестра в пятидесятиградусный мороз. Музыканты не знали нот, губы примерзали к мундштукам, но они отчаянно выдували что-то в медные раструбы.

Звуки неслись над безжизненной тайгой как последний прощальный стон насморочного мамонта и оповещали озябших сонных глухарей о том, что скоро из мерзлого грунта начнут поднимать радиоактивную руду.

Кроме Занзибарского наезжали и другие художники. Сценарий был типичен. Если приезжал один человек, то он усердно пил, на словах мерился с Василием мастерством и крайне редко выходил с этюдником из помещения. Если наезжали несколько, то они старательно пили, в спорах мерились друг с другом мастерством и изредка выходили с этюдниками из помещения. Листы для отчета за командировку они нарабатывали у теплых печек между тостами и закусками.

Так рождались целые циклы, за которые мастера потом получали звания и высокие премии. Знаменитый цикл «Девушки Чукотки», в котором «в емкой форме показана динамика пробуждения малых народностей от первобытной отсталости», изобразил галерею местных шлюх, которые за еду и выпивку обслуживали художников. А не менее знаменитый цикл «Лики Крайнего Севера», который «воплотил созидающую силу социалистического строительства в преобразовании Севера», с большой мерой фантазии изобразил то, что было видно из окон общежития.

После отъезда делегаций Василию тоже всегда оставалось одно и то же: обоссанный диван, чай и коньяк. Чай и коньяк он использовал, чтобы отбить запах мочи и тем стереть самые значительные следы пребывания собратьев по кисти. Те же, вернувшись в города, в интервью и перед открытием выставок правдоподобно и ярко врали о том, какие удивительные настоящие люди живут в этом суровом краю, как они борются с природой за социалистическую родину, как они отдают силы партии, как они уверенно шагают в светлое будущее. И никакая метель не могла заглушить их звонкие лживые голоса, прерываемые только звуком аплодисментов.

В череду замедлений и убыстрений времени постоянно вклинивались женщины. Они вешались на Васю с отчаянием последнего шанса, страстью достигшей желанной цели торпеды и решительностью подбитого самолета. Но их присутствие в жизни изощренного графика по его строгому правилу ограничивалось ночью и никогда не переходило в свет.

Собака Маняшка с кошкой Игрушкой строго следили за соблюдением домашнего закона. И, если хозяин недостаточно трезв, чтобы четко разграничить день и ночь, вежливым поскуливанием, подталкиванием и мягкой лапой с коготками указывали гостье на дверь. Зная об этом, некоторые частые посетительницы к утру припасали Маняшке и Игрушке специальные лакомства. Но те были непреклонны и сторожко охраняли границы. Они деликатно принимали подачки, дескать, тебе зачтется, но все равно в два мокрых носа и восемь лап выпроваживали гостью.

Не торопили они только Ядвигу. При свете дня ее хотелось видеть еще больше, чем ночью. Тут пришло время удивляться Василию и его верным стражам. Когда он как-то утром как бы между прочим попытался задержать эту гордую полячку, она резко с оттенком брезгливости и безразличия отстранилась и сказала: «Мне кажется, что между нами только постель. Меня это устраивает». Слова озадачили Василия; он почувствовал, что звучит правда, правоту которой нет желания признавать.

С этого момента начались образцовые ухаживания с полевыми цветами, приглашением в клуб и прогулками на виду у всех по единственной улице поселка. С момента начала ухаживаний постель как-то сама собой закончилась, испарилась без следа, словно ее и вовсе не было, а они только что познакомились и с головой погрузились в букетно-конфетный период. Первый поцелуй жарким летним вечером стал для Васи откровением. Он и не предполагал, что знакомая ему до каждого квадратного сантиметра Ядвига умеет так целоваться.

Желание продлить поцелуй наталкивалось на страх от ощущения растущего плена. Зависимость пугала и влекла Васю. Он не замечал того, что с самого начала был добычей, и в своем смешном охотничьем азарте напоминал щуку, разевающую пасть на крючок. Так, с раскрытой пастью он выдохнул предложение и услышал в ответ, что все надо делать как у людей – со сватами.

Вечно и поголовно пьяное население прииска все было на виду, потому подбор солидных сватов занял минут тридцать. Ими стали болезненно трезвый семейный нормировщик Пахомыч и постоянно, но умеренно хмельной и уважаемый фельдшер Савельич. С ними Василий, запасшись подарками, и отправился к родителям Ядвиги, которые жили в районном центре. Тут он для надежности убедительно соврал о бабушке-литовке, которая в младенчестве тайно крестила его в католичество, не обратил внимания на выражение глаз отца невесты «Ну, попал ты, парень!» и получил благословение.

Свадьба была настоящая – с дракой. Гуляли ее в кафе «Забытая мелодия». Оно стало основой финансового благополучия семьи. К чести хищной коварной Ядвиги, нужно сказать, что она не забыла, как собака с кошкой поддержали ее в начале охоты, не бросила их. Маняшка и Игрушка умерли в свое время в почтенном возрасте в Ялте.

Глава Ф-1-3. Сиреневый туман

ЛИСА АЛЕКСЕЯ ФИРСОВА ВЫНЫРНУЛА ИЗ ПЛАВНОЙ сонной речки Цыганки. Великая и некогда судоходная река, по которой века назад купеческие струги возили шелк и пряности, теперь сторожила вечность, лениво притихла на ее пороге. Уменьшив размеры, сохранила царственную стать.

У поселка Воскресенское два берега связывал узкий пешеходный мостик со щелястым деревянным настилом на ржавых железных трубах. Он так умело прятался в камышах, что редкие одинокие пешеходы, казалось, плывут на плотах. Один из них – невысокий крепкий парень с широким открытым лицом, чуть выпяченной вперед нижней губой и выражением постоянного вопроса в глазах застыл в центре, над самой ленивой стремниной.

Он был похож одновременно на безобидного милого и мечтательного деревенского дурачка-пастушка с расквашенными в идиотской слюнявой улыбке губами и жесткого расчетливого финансиста с бульдожьей хваткой стальных челюстей.

Обычно эти выражения мирно соседствовали, разделяя лицо на равные доли по вертикали или горизонтали. Но подчас они захватывали всю плоскость лица и начинали переменчиво мерцать. Тогда Лёша напоминал сошедший с ума семафор, к которому не решится приблизиться ни один здравомыслящий машинист.

Причудливое и непостоянное соединение лилейной карамельной мягкости и легированной стали наряжало себя подчеркнуто неряшливо и в то же время стерильно чисто. Так что свежесть его всегда мятых рубашек, футболок, свитшотов и штанов ощущалась на расстоянии трех километров. Костюмы и пиджаки в гардероб не допускались, приравнивались к смирительным рубашкам и наручникам. Они тут же нарушили бы хрупкий баланс.

Алексей Фирсов рассеянно глядел на изумрудную, с переливами перламутра ласковую воду и ощущал, как ее неслышный поток вплетается во вселенскую тишину. Он возвращался с ежедневного пленэра. Ухо исполинским молотом долбила тупая боль – отголосок недавней болезни и операции – тяжелых испытаний для всего тела.

Между тягучими лентами водорослей в обрамлении камышей появилась острая лисья морда. Она поднялась над водой, встряхнулась, поворотом носа заставила засиять как бриллиант каждую капельку влаги в шерсти и заговорила с задором видавшей виды деревенской девахи:

– Возьми меня к себе жить, Лёшенька. Я буду тебе полотна грунтовать качественно и быстро. Оглянуться не успеешь.

– Да, зачем мне оглядываться, сам я грунтую, – рассеянно ответил Алексей, которого ничуть не удивило, что посторонняя лиса по-свойски заговаривает с ним.

– А ты все равно возьми. Я буду полы мыть и пищу готовить. – Лиса поставила передние лапки на край моста рядом с огромными бесформенными рыжими ботинками Алексея.

– Да, сам я мою, – резонно возразил Алексей, – а готовит бабушка, ну, иногда мама. Она работает много. Горничной в санатории Совета министров. А бабушка на пенсии.

– А ты все равно возьми. Я буду тебе вслух Шри Ауробинду читать. Или «Листы сада М». Или Блаватскую Елену. Представь, как хорошо: ты работаешь, а я тебе читаю. Духовность прямо в полотна транслируется. – Лиса легко прыгнула на мостик и с такой доверительной надеждой посмотрела на Алексея, что он вскинул на плечо этюдник и кивком позвал ее за собой.

Вечно сонная, похожая на разомлевшую от жары почтенного возраста барыню речка Цыганка отмечала не только границу эпох, но и Воскресенского. Чуть поодаль от ее берега стояли два пятиэтажных дома. Во втором от камышового мостика, в крайнем подъезде, на первом этаже жил Алексей Фирсов. С мамой и бабушкой он занимал крохотную двухкомнатную квартирку. В такой теперь и рабочий запас его красок не поместится. Со времени его поступления в строительное училище меньшую комнату выделили ему.

Если соединить часто приписываемую ему самому информацию об Алексее Викторовиче Фирсове из интернета, то вместо реального человека из Сети выпрыгнет десяток клонов или выползет персонаж Борхеса. Существо вроде какого-то паука времени, которое одновременно транслирует себя разными способами в разных пространствах.

Лёша одновременно родился в Москве и в Воскресенском. В один год и одном весе был чемпионом и дважды серебряным призером среди юниоров по самбо. Он одновременно по отдельности и вместе, в разной последовательности учился и не учился в архитектурном училище, техникуме и МАРХИ. Он окончил и не окончил архитектурный техникум, училище и МАРХИ.

В варианте до и после техникума учился полгода и три года, но не окончил МАРХИ, красиво разветвляются причины добровольного ухода и исключения оттуда. Он одновременно не посещал занятия именно по рисунку, конфликтовал с большинством преподавателей, начал получать стипендию в Фонде Рерихов и институт стал не нужен, вампирил профессуру, обладал излишним темпераментом. Кому это мешало? Саму стипендию он получал в разное время.

Выставки упоминаются и не упоминаются вне логики. К живописи подтолкнули один и два перелома. В этих сообщениях все благополучно только с картинами: они равномерно распределены по всей планете и только самые ленивые принципы, графы, финансовые тузы и шоумены пока не приобрели их.

Я не оспариваю ни одного из этих утверждений. Даже того, что действующий дворянский титул, толщина кошелька и социальный статус коллекционера – гаранты художественного вкуса и характеристика работ художника. Я не хочу рушить колоритного персонажа и часто не претендую на фактическую точность.

Апартаменты для лилипутов – меньшую комнату в крохотной двухкомнатной квартирке – Алексей увеличил втрое. Он, как Вася Некрасов и Саша Трипольский, умеет расширять пространство по своему усмотрению. В торцевой стене против окна стоял заполненный красками и холстами шкаф со снятыми дверцами. Щель между ними и стеной занимал поставленный на попа сбитый из струганных досок настил, который ночью становился кроватью. Больше в комнате ничего не было. Оранжево-серо-голубые обои раздвигали стены.

Лиса почувствовала себя неуютно и неодобрительно хмыкнула. В первый момент своего присутствия в доме она не решилась выговаривать, что, дескать, мы тоже не лаптем деланы и не на медные гроши учены, знаем, что такое хай-тек, видели норы голодных лис, живущих у больших заводов, но здесь все лаконичнее, чем в тюремной камере, а это перебор.

Кроме лисы, пустоты никто не ощущал. Здесь было удивительно удобно и уютно сидеть на полу и болтать о поездках, левитации, скрытом присутствии, творческих импульсах, обратимости финальных состояний, многомерности миров, ментальных планах, вдыхаемом через ноздрю астрале, проекте «Пиво в Москве», переходе энергий в точках бифуркации и о многом другом. Да и лису примирили с реальностью ковры и телевизор в комнате мамы и бабушки.

– Тебе для творчества время надо высвободить, – сказала лиса Алексею, словно она взмахами хвоста руководила течением минут, удивительно ловко, так, что никто этого не заметил, перебралась в другую комнату, развалилась на ковре и уткнулась носом в депутатские драки на экране.

Училище, кроме отдельной комнаты, подарило Алексею компанию друзей-гопников и гордость за то, что он получает почти ту же профессию, что и легендарный Анатолий Зверев. Второе повлекло за собой безобидный плагиат поведения и палитры. Первое же потянуло череду образцовых по своей тупости поступков, от которых потом приходилось старательно отмываться и зачищать их следы в интернете.

Алексея в училище привели извилистые тропы полной случайностей судьбы гения. Для его друзей это убогое заведение было единственно возможным вариантом жизни. Но живописец этой разницы не понял. Потому его друзья – жлобы и гопники – казались ему такими же ментально организованными существами, как и он сам. Он их слушал, соглашался с ними и делил жизнь, оказался в плену разношерстной, но очень однотипной компании.

Ее члены постоянно отстаивали право казаться творческими людьми. Обязательного для этого налета экзальтации достигали разными способами. Потомок графа Лорис-Меликова в любую погоду ходил в перчатках из дешевого кожзаменителя. В этих перчатках он ел, фотографировал, писал, здоровался и делал многое другое. Пробовал даже мыться в ванной. Другой никогда не расчесывался, превратив этим волосы на голове в подобие слежавшейся одежной щетки. Третий уверял, что расцвет творчества возникнет, если есть только запеченную в костре картошку, и тянул всех на ночные посиделки у огонька. Четвертый призывал отказаться от карманов, а те, которые уже есть, срочно зашить. Пятый считал, что день прожит зря, если в этот день он не увидел хотя бы одной обнаженной девушки на расстоянии вытянутой руки.

Убогие юноши строили тупые планы. Они хотели жить одной дружной творческой коммуной. Для этого ездили по селам и искали большой заброшенный дом, где можно было бы одновременно лапать девок, зашивать карманы, рисовать, печь картошку, месить глину, выращивать элементалей, петь, медитировать, палить по призракам, проходить через стены. И при этом не мешать друг другу, а совместно через артель двигаться к творческому исправлению мира. Порадуемся тому, что непреодолимой преградой на пути к такому странноприимному дому стали драчливые местные жители.

Иначе вместо первых кристально чистых полотен Алексея Фирсова был бы набор идиотских концептуальных изображений. На них утюги спорили бы о смысле бытия, ведра соревновались в полноте вычерпывания реальности, а трубы принимали участие в конкурсах красоты. Что еще может написать человек, если, как только он возьмется за кисть, из стены лезет чья-то наглая рожа, на уши обрушивается смесь шлягера с молитвой, мимо проносится ватага голых девок, и все это размывается в дыму от подгоревшей картошки.

Соседство Воскресенского с санаторием Совета министров много определяло в его жизни. Оно делало ее спокойной, защищенной и достаточной. Но в то же время постоянно заставляло мирных поселян ощущать себя прислугой, то есть теми, кем они и были от веку. Холуйство просто висело в воздухе и оплетало жителей нитями рабства. Не обошло оно и Алексея.

Его первые шаги в живописи были связаны с поисками натуры, цвета и богатой клиентуры. Он с самого начала успешно гнался за тремя зайцами и опровергал народную мудрость. Натура разворачивала перед ним свои безграничные прелести, кокетливо оттопыривая то задницу, то грудь, как это делает избалованная вниманием подписчиков инстаграмщица с губами уточкой. Палитра открывала новые мажорные оттенки и рассыпала их солнечными зайчиками по холстам. Клиентура пусть пока и не дралась в очередях, но уже уверенно маячила в отдалении и покорно готовила кошельки.

Особенно сильно с фатальной неотступностью магического магнита влекли Алексея иностранцы. Видел ли он в них держателей стабильной валюты. Воспринимал ли он их как людей, которые не обманывают при расчетах. Знал ли он о том, что они привычны к иному масштабу цен на живопись. Понимал ли, что их коллекции – надежный мостик к известности. Этим он не делился ни с кем. Но всех своих знакомых донимал просьбами о поисках иностранной клиентуры.

Был Алексей Фирсов в ту давнюю пору чистый и честный, восхитительный в своей искренности и непосредственной радости реалист с небольшой органичной примесью импрессионизма, называл себя представителем московской светотональной школы с экспрессивным уклоном. Его лебеди, камышовые мостики, дома с резными наличниками, ветки березы, сухие травы дышали такой мерой правды, что немногочисленные зрители с благодарным изумлением останавливались у полотен и молили высшие силы о том, чтобы трансляция продолжалась.

Даже портрет был ему под силу. Поясной портрет модели, которая пишет эти строки, закончил в три сеанса. Алексей на полотне облек модель в одеяние брахмана и устремил ее взгляд в прозрение глубины сходства различий четырех типов шуньяты. Тогда при рисовании живописец не обходился без дневного света, справедливо считал, что только он может дать вечную жизнь полотну и заставить его неопределенно мерцать в сумерках любых веков. Алексей справедливо считал, что красками он не дублирует, а спрессовывает этот дневной свет, привязывает его к полотну, обручает с ним.

Из двух окон в перпендикуляр струились два потока света. За первым вслед за палисадником и дорогой поднимался такой же пятиэтажный дом. Отсюда лился свет с голубовато-серым оттенком. За вторым начиналось поле, которое переходило в берег речки Цыганки. Отсюда проникал свет с сиренево-изумрудным оттенком. Они соединялись в золотистой дымке с лазоревыми переливами. В самое сгущение этой дымки и поместил Лёша модель, а сам поставил мольберт наискосок.

С ранней юности Алексей довольно уверенно работал в различных жанрах. Но его болезненно, как перекошенную шестеренку, заклинило на пейзаже. Художники часто сужают мир до замочной скважины или смотровой щели: один всю жизнь рисует коров, другой – малюет бутылки, а третий – изображает морские волны. Почему? Как правило, причины банальны: дальтонизм, близорукость, шейный хондроз. Лёша этими недугами не страдал и вполне воспринимал полноту многомерной реальности.

Невинный пастушок Лёша Фирсов просто боялся. Понаставив вокруг себя китайских ширм с березками и сеном, он соорудил что-то вроде магического мелового круга – преграды для им самим придуманного зла. С годами зацикленность на оберегах росла, ширм громоздилось все больше и больше, границы круга становились толще. И вот они уже не пускали назад.

Все его десятки выставок по жанру – заезженная песня на один банальный мотив «Широка страна моя родная». Благо, изобильная держава не скупится на материал, а сам мотив и его вариации не надоедают, если подаются кистью мастера. Посетители тоже однотипны – подчеркнуто праздная с претензией на интеллектуальный шик модная публика разного развеса.

При всем этом юные выставки уверенно в плюс отличались от зрелых: полотна манили разнообразными сюжетами и неповторимой свежестью нового слова, а в толпе посетителей не господствовала много раз перетянутая кожа, встречалась и свежая. Выставки эти не перерастали в события, но события на них происходили постоянно.

Первая выставка открылась в Поливановской гимназии на Пречистинке, 32, этом «известном масонском звене», – по словам одного из ее знаменитых питомцев. Дом Охотникова много раз менял хозяев. В тот день, когда пешком от Кропоткинской Лёша в огромном мешке припер сюда свои работы, здесь мирно соседствовали детские художественная и музыкальная школы и мастерские. Истертый мраморный пол, по которому прыщавыми юнцами шаркали Волошин, Белый, Алёхин, Брюсов, Лопатин и иные столпы русской культуры, на шаги нынешних посетителей пренебрежительно молчал.

Все отклики чванливого, притаившегося в забытьи дома, под потолками которого даже Лев Толстой терпеливо ждал педагогов, взял на себя юркий старичок-распорядитель в мышиных тонах ветхого костюма неопределенного кроя. Неизвестно, кем он был по должности и роду занятий: ночным сторожем или дежурным вахтером, поломойкой или помощником педагога, штатным багетчиком или комендантом, дворником или привидением. Но мнилось, что он давно перешагнул столетний порог, при этом ни разу не покинув стен здания.

Лихорадочная суетливость помогала ему не рассыпаться в прах. Постоянным движением он создавал поле притяжения для ветхих частиц тела. Остановка грозила тем, что их тут же притянут другие предметы и старичок растворится в поле и потолке. Ничего не спрашивая у Алексея, он повел его за собой, на мгновения задерживался, тыкал пальцем в стену и без комментариев спешил дальше, как только Лёша доставал очередное полотно.

Так за каких-то десять минут экспозицию удачно решили, хотя до этого старичок полотен не видел и, в какой последовательности они составлены в мешке, не знал. По всему, он был способен на большее, чем простые люди. Также безмолвно он помог закрепить картины на шнуры, еще раз резво обежал всю выставку, удовлетворенно кивнул и растворился в свободном простенке. А Лёша пошагал в знаменитый институт на Волхонке к своему другу.

На выходе мимо него едва слышно прошелестел странный мерцающий силуэт. Высокий худой мужчина в серо-зеленом плаще до середины икр и надвинутой на глаза широкополой шляпе, которая полностью закрывала лицо. Сквозь тень шляпы проступал выразительный нос. Под ним угадывались губы в обрамлении густой, окладистой, длинной бороды с легкой проседью. Невесомость фигуры и отсутствие лица размывали вопрос о возрасте. Клетчатый шарф определенности не добавлял.

Лёша повернул голову и с удивлением отметил, что силуэт, не снимая шляпы, растворился в том же самом простенке, в котором минуту назад бесследно исчез расторопный старичок-распорядитель.

Открытие пришлось на мягкий весенний вечер. Из недр стен и перекрытий звучала музыка. Несколько работ висело на первом этаже. Затем по стенам двух лестничных пролетов и во втором этаже. Из-за этого зрители напоминали ватагу свадебных гостей, которые шарахаются между этажами жилого дома вслед за молодоженами. Руководил шараханьем все тот же юркий мышиный старичок, к которому прилепились три бородатых педагога художественной школы. Они сурово мотали головами, насупленно морщились и говорили так тихо, что бороды полностью глушили звук слов.

Впрочем, никто, кроме Алексея, к их шепоту не прислушивался. Все просто ловили беззаботную радость бытия, которую дарили им полотна, и невольно удивлялись тому, как эти чванливые стены позволили, чтобы на их сумрачном фоне играли детски глубокими красками гармоничные настроения полного дыхания жизни.