Текст книги "Лисы мастерских"

Воры и аферисты тоже не переносят друг друга. Первые работают ловкостью и силой, вторые – словом. Клофелинщица, попрошайка и аферист – элита, высший свет привокзального мира – актеры с ограниченным амплуа и бедным репертуаром. Скудность реплик, жестов и мимики обеспечивает знатный доход.

Любой сценарий: «Присмотрите, пожалуйста, за чемоданом», «Ой, люди, у меня пятьдесят копеек на билет не хватает», «Кто купит билет без очереди? Не могу ехать», – гарантирует очень хорошие деньги.

Вася на вокзале фактически бомжевал, но бомжем не был. Все группы ощущали его чуждость, инородность. Мир вокзала его не принимал, отталкивал. Он нарушал мирную жизнь, налаженный годами ритм. Равно как он на третий день видел распределение ролей, позиций, действий. Так видели и его. Он подбирал со столиков в буфете, таскал чемоданы и тюки, постоянно всматривался в лица – искал знакомых. Во всех своих действиях он был лишним.

Сначала его легко для острастки избили носильщики. Затем избавились радикально. Аферист и штатный стукач Лёва при очередном докладе, картинно подергивая левой щекой, изображая негодование, обстоятельно сообщил:

– Начальник, имею сообщить важное. Подозрительный нотный тип появился. Чужак. Авторитетные люди имеют веское мнение, что похож он на иностранного шпиона. Срисовывает пути и план дорогого нашему сердцу советского вокзала во всех деталях. Не иначе, как готовит диверсию. А то и бомбардировку.

Милицейский патруль держал долю со всеми обитателями вокзала. Ему было фиолетово, кого там грабят, главное, чтобы воровали, не снижая темпов. Интересы криминала для них были гораздо важнее бед пассажиров, которых поддерживали только для проформы. Прием жалобы на кражу чемодана был чистой дешевой комедией. Мент прекрасно знал, кто его украл, лживо обещал помочь и отмечал у себя для памяти – не забыть при дележе. А вот жалоба вора – кормильца – требовала немедленного отклика.

На следующее утро Вася проснулся под скамейкой от удара тупого ботинка в бок, который в очередной раз перевернул его жизнь, вернее, дал импульс к перевороту. Наряд привел его в отделение милиции. Отсюда беспаспортного ожидал один путь – без разбирательств и проволочек за сто первый километр. А уже там два варианта: пополнять армию бомжей и болтаться в ней до конца недолгой жизни или добиваться восстановления паспорта.

Огонек в глазах Васи не погасал никогда. Он светился даже во время тяжелого беспробудного пьяного сна через закрытые веки. А уж когда глаза были открыты, он рассыпал вокруг себя солнечных зайчиков и слепил всех без разбора. В кинжальный лазерный луч от этого огонька попал зрачок начальника отделения милиции, который проходил по коридору, когда там вели Васю. Подполковник Марфенюк зажмурился, моргнул, потряс головой и, не понимая, что он делает, вяло, но очень отчетливо проговорил: «Кто? Ко мне».

В кабинете начальника Васе самому пришлось объяснять, почему подполковник его позвал и чего он хочет. Разговор с безмолвным начальником сводился к тому, что он, внимая Васиной речи, попеременно щурил правый и левый глаз. Густые ресницы тяжелых воспаленных век попеременно хлопали по еще не старым, но уже обрюзгшим, в крупной куперозной сетке щекам и передавили что-то вроде азбуки Морзе, в которой собеседник сам обязан был прочесть свою судьбу.

Где-то на середине Васиного рассказа о себе, когда он говорил о прииске «Свободный», в сценарии разговора произошел неожиданный поворот. Подполковник чуть повернулся, громыхнул ключами, открыл сейф, достал оттуда початую бутылку водки, два стакана и нарезанный тонкими ломтиками лимон на блюдечке. Поставил все это на стол, разлил и кивнул Васе. Оба молча выпили, закрепляя то ли приятельство, то ли симпатию, то ли судьбу. Понятное собеседникам молчание обозначало: «Я очень хорошо по жизни и по профессии стреляю и разбираюсь в людях. Иначе на своей собачьей работе не дожил бы до этих лет и этих звезд. Гниду от нормального всегда отличу. Вижу, что ты мужик правильный, а потому предлагаю тебе дружбу и помощь. У меня тут с нормальными напряг. Как, впрочем, и везде».

Когда бутылку степенно допили, начальник, вдавив в панель кнопку, пригласил к себе своего заместителя по политической части, шарообразного майора Форточкина, кивнул на Василия и без доли эмоций ровным, бесцветным, похожим на молчание голосом проговорил:

– Нам нужен художник. Восстановить художнику чистый паспорт. Поселить в отделении, в подсобке. Провести по ставке. Пусть оформляет всю агитацию. Подчиняется тебе. Отчитывается только передо мной.

Форточкин с открытой неприязнью посмотрел на Васю не потому, что он ему был неприятен, а потому, что ему никто не нравился. Он был из той распространенной породы ментов, для которой нормальных, а уж тем более хороших людей попросту не существует. Они умерли еще до того, как успели родиться. Майор постоянно находился в жутких тисках. С одной стороны, его давила уверенность в том, что все люди, включая его самого, редкие мерзостные скоты. С другой – прижимала необходимость хоть изредка изображать радость, надежду и одобрение. От этого шар его тела сплющивался по полюсам в овал.

В овальной форме майор завел Василия Некрасова в свой кабинет, прочел ему часовую лекцию о текущем политическом моменте, важности наглядной агитации и необходимости ежеминутно соблюдать дисциплину. Затем нагрузил его по макушку ватманами, красками и тушью. Потом провел по всему отделению и показал, где какую агитацию для начала нужно обновить и заменить. После этого привел его в красный уголок и сказал, что здесь – основной фронт идеологических работ и мастерская Василия. И только после этого провел в крайнюю комнату на втором этаже – гостевую.

Вася присел на край стула и с надеждой посмотрел в сторону душа. Но его ждала еще одна лекция о том, что ему запрещалось делать: водить к себе женщин, мужчин, детей обоего пола и лиц пожилого возраста, собак, кошек и иных домашних животных, распивать, разжигать, раскрывать, распылять и сообщать. Майор словно компенсировал молчание начальника. Он любое утверждение снабжал многословным примером. В сжатом варианте отрывок его речи только по одному упомянутому пункту выглядел так:

– Категорически запрещается приводить равно и приносить в отделение милиции котов, кошек и котят в любом количестве, любой породы и любого возраста. Нарушение этого правила в тысяча девятьсот семьдесят первом году повлекло за собой в городе Омске такое серьезное должностное преступление. Лейтенант Иванов, фамилию я специально изменил, принес на службу котенка без клички, рыжей масти, с белой отметиной на носу, предназначавшегося вечером для его сына. Этот котенок нассал на протокол допроса. Из-за этого расплылись буквы сразу в пяти строчках. В результате слово «каша» было прочитано как «наша», словосочетание «рисовая каша» лишилось смысла, что затормозило следствие, затруднило привлечение расхитителей социалистической собственности к ответственности.

Вася закрыл глаза, погрузился в безмятежный покой и в следующее мгновение очнулся от оглушительного грохота. В сознании промелькнули: сонная Анапа, пьяный вагон, шумная Москва, печальная Клава, сиротская скамейка на перроне, казенный ботинок. Что делать с этими картинками, он не знал, а потому начал искать причины шума. Падая, он опрокинул стул, смахнул со стола поднос с приборами и подтолкнул шарообразного майора к тому, чтобы выйти, с яростью хлопнув дверью.

Отделение милиции, в котором поселили Василия, было раз в пять больше того, где Занзибарский в одиночной камере оборонялся от своей лисы. Работа же была та же самая, но с ощутимым уклоном в гигантизм или монументализм. Каждый лозунг и стенд увеличивался пропорционально площади. Видимо, стены боялись своей наготы или до безобразия были забрызганы кровью и слезами.

Стенд «Отличники боевой и политической подготовки» занимал площадь «Ночного дозора». И рама была под стать полотну – тяжелая, перегруженная левкасом, но не золотая, а буро-коричневая, в цвет запекшейся крови. Название обрамляли изумрудные лавровые ветки и увенчивал короной рельефный знак МВД. Ниже шли розетки в каких-то легкомысленных фиалочках, больше пригодных для показа достоинств работниц публичного дома.

Ламброзо много отдал бы за возможность наблюдать такой паноптикум криминальных рож. Любой директор цирка уродов позавидовал бы человеку, которому подвластны эти типы, сулящие немедленное обогащение. Хозяин кунсткамеры и в страшных снах не встречал таких образин. Должное место среди них занимали и тот сержант, который пинал Васю в бок ботинком, и тот лейтенант, который принимал рапорт у стукача Лёвы и приказал отреагировать на него.

Первым из отличников о том, что безымянный грязный бомж превратился в художника Василия Васильевича, с которым начальник пьет водку, узнал лейтенант. Он просунул свое губастое, как бы с фасада приплюснутое лопатой лицо в дверь красного уголка и с неизъяснимой симпатией поглядел на Василия. Выражение симпатии отпечаталось на его лбу двумя глубокими поперечными морщинами от широкой переносицы и довершило сходство с тыльной стороной штыковой лопаты. Лейтенант вошел, корректно представился, поставил перед художником бутылку водки, попросил не помнить зла и мучительно принялся лепить из своих толстых мясистых губ отдаленное подобие улыбки.

Вслед за ним строевым шагом, похожим на торопливую утиную перебежку, в помещение впечатал себя сержант с лицом, напоминавшим вывернутую наизнанку тыкву. Он вытянулся как нахохлившийся промокший грач, попросил у лейтенанта разрешения обратиться к «товарищу живописателю», как ружье в почетном карауле протянул перед собой бутылку коньяку и официально, но с долей доверительности отрапортовал:

– Так, значит, вот, служба такая. Если что, то мы. Но только во исполнение вышестоящих. Всегда исполняем без прекословий. Иначе строго. Сами только караул и волю. Когда заступаем, чтобы без превышений. Если что хотите, то вот я. Пинать, скажем, плевать, сколько угодно. Бить тоже. Потому как вину свою искупить. Всегда искусства страж. Верные краски. Рисование тоже учил. Куда пинать меня будете? Все подставлю, чтобы удобнее. Для вашей чести. Уповаю всечасно. Страж.

Лейтенант и сержант боялись гнева командира. Плюс их плебейское поведение задавал глубокий древний страх. Дань и униженные раболепные просьбы художнику – проявление природного закона. В художнике видят начальство или старшего. Вовсе не из-за принципа «он умеет то, чего я не могу». Действуй этот принцип, все бы боялись всех.

Художников опасаются как непонятной силы. К ним тянет, но их сторонятся. Так древний человек воспринимал волхва. Быдло творца либо боготворит, либо презирает. В обоих случаях его противопоставляют себе. А уже это противопоставление красят в разные цвета.

Прочно застрявшая где-то по дороге из коровника в свинарник Татьяна Прямцова, работая оформителем целой сети магазинов радиотехники, воспринимала себя подарком. Она редко появлялась, всегда была нужна, желанна, необходима. Ее вожделели, хотя она могла дать только ряд криво написанных букв.

Безграмотная, лишенная даже намеков на вкус Татьяна Гурчанова, работая в отделе эстетики крупного завода, чувствовала себя тотальной законодательницей моды. Все прислушивались к ее рекомендациям. Хотя за ними не стояло ничего, кроме надутых впалых щек, с которых, как печальное конфетти, осыпалась пудра.

Рыжая скромная Татьяна Лысанова, работая оформителем в сельском клубе, была главным авторитетом в области культуры для целого района. Для вчерашней выпускницы Репинки это было дико и непривычно.

Эти три случайные Татьяны только и делали, что мазали малярными кистями по ткани и фанере. Но, как и Васю Некрасова, профессия делала их прямыми наследницами шаманов, которым со страхом внимали у жертвенных костров.

А то нарисуют еще тебя как-нибудь не так. И иди потом, ищи свое здоровье или удачу, собирай разбросанную семью или восстанавливай разрушенное хозяйство, лови разбежавшуюся скотину. И пожаловаться некому. Да жалобы на порчу даже самое высокое начальство не принимает.

Три Татьяны, каждая из которых усердно ненавидит двух других, даже и не тысячная часть рассеянной, разгромленной, разбитой, уничтоженной армии художников-оформителей. Она пила по мастерским, валялась по коридорам и бульварам, шаталась по кабинетам, запиналась о собственные тени, неудачно вешалась и травилась, но ее почитали и боялись, в ней видели неподконтрольную стихийную силу, способную поменять реальность.

Высокие начальники заигрывали с этим внешне безобидным придурковатым воинством, задабривали его жратвой, премиями, медальками, должностями, званиями. Что уж тут говорить о двух ничтожных ментах, которые знали в жизни только зуботычины да застиранное бельишко подруг.

«График роста преступности» и «График раскрываемости преступлений» каждый был размером с «Боярыню Морозову». Они сильно отличались друг от друга. Красно-коричневый строй тупостью своих начальников постоянно загонял себя в смешные ситуации. Он требовал одновременно, чтобы преступность постоянно снижалась и объективно отражалась. Но как отражать ее снижение, если реально она растет. Предшественник Василия придумал великолепный выход.

Он разбил все преступления по видам: по неосторожности, экономические, насильственные, имущественные и т. п., – и каждую кривую выводил своим цветом. В результате получилась толстая красочная неразбериха, которая не росла и не уменьшалась. Раскрываемость обязана была неуклонно расти. Кривая и близко не соответствовала реальности, карабкалась к новым невообразимым высотам.

Целый месяц Вася занимался подновлением табличек и стендов. Особенно трудно далось ему оформление туалетов. Здесь придирчивость замполита граничила с манией, вызывала в памяти сальных сладострастников и наталкивала на мысли не о невинных сексуальных грешках, а о глубинных деформациях. При обсуждении каждой буквы замполит истекал, давился слюной, убирал руки под стол и активно подозрительно ерзал по стулу.

В Советской России о равенстве кричали из чугунных утюгов и жестяных урн, но его не было даже в обозначении туалетов. Буква «М», равносторонний треугольник острым углом вниз, профиль парня с дореволюционной витрины парикмахерской обозначали мужской туалет. Буква «Ж», треугольник острым углом вверх, профиль барышни – женский туалет. Использование этих способов подчинялось жесткой иерархии.

Герои анекдотов – обычно красные, без изысков буквы «М» и «Ж», ровно или кое-как написанные, украшали самые простые, убогие туалеты: деревянные сараи во дворах домов, будки на станционных платформах, в парках, летних кафе, на пляжах. Они гордо оповещали о том, что грамотность в стране достигнута, и оставляли застигнутым нуждой иностранцам теорию вероятности, кусты или штаны. Белые на синем фоне треугольники вверх и вниз часто с дорисовкой кружков обитали в учреждениях среднего разряда важности: театрах, музеях, институтах, домоуправлениях. Горделивые целеустремленные золотые или серебряные профили на черном фоне встречались только в самых солидных конторах: управлениях, главках, министерствах и партийных структурах.

Увидеть в горкоме партии вместо профиля букву или в заводской столовой вместо буквы – профиль, все равно, что увидеть, как первый секретарь горкома стоит в пустом магазине в очереди за «Завтраком туриста», или его жена сдает в починку истоптанные туфли, доставшиеся ей в наследство от бабушки.

Отделение милиции считалось учреждением высшего порядка. Здесь двери украшали профили. По одному из невыясненных законов природы где-то за год эти профили изрисовывались до полной неузнаваемости. Что тянет человека, пугливо озираясь по сторонам, чтобы его никто не заметил, дрожа от страха, пририсовывать усы женским головкам или пышные прически парням? Мала вероятность того, что это проявление убогого чувства юмора и неистребимой страсти шутить.

Скорее всего, дорисовки усов, бород и причесок проявляли проблемы гендерной идентификации. В красно-коричневой России отсутствовал секс и существовали только натуралы. Все же остальные безжалостно выдавливались в общественные туалеты. А оказавшись там, переиначивали эти пространства на свой лад. В стране, где гомосексуализм был уголовно наказуем, ощущает себя младший сержант Константин Петров Кристиной Патрикеевой. Так у него единственная возможность заявить о своей принадлежности – дверь туалета и его стены. Нет иного пути и у старшины Глафиры Елистратовой, которая с детства себя именует Емельяном Скорняковым.

В короткий срок символы мужественности и женственности изрисовывались так, что превращались в фиолетовые кляксы для подопытных. Требовались новые. Их изображение замполит поставил на строгую научную и идеологическую основу. Придирался только к мужским.

Приносит Василий первый вариант трафарета профиля для туалета и кладет его перед замполитом. Тот вооружается лупой, разворачивает плакат с фотографиями членов политбюро, прибавляет плакат с фото высшего руководства МВД. А затем с помощью лупы внимательно сверяет линии профиля с каждой фотографией. И, если замечает лишь ему видимое сходство, заставляет трафарет переделать во второй или в десятый раз.

Как замполиту удавалось в юных чистых профилях разглядеть черты одутловатых, похожих на обезумевших от жары бегемотов, напоминающих тракторы образин, оставалось загадкой. Но он безжалостно возвращал каждый новый вариант. В тринадцатый раз разозленный Вася принес профиль всесильного главы всего и всех Л. И. Брежнева, портреты которого анфас в Советской России не лепили только на мусорных баках и унитазах. Замполит после привычной процедуры с лупой удовлетворенно хмыкнул. Так отец развитого социализма, охранявший мир во всем мире, стал на страже еще и мочевых пузырей и кишечников.

При отсутствии интернета, свободы слова, вацапа и телеграма все оттенки общественных эмоций выносились на стены и двери туалетов. Один тогда очень популярный поэт написал: «Писать на стенах туалетах, увы, собратья, не смешно. Среди говна вы все поэты, среди поэтов – вы говно». Замполит потянулся за его славой и предложил свой способ борьбы с надписями – завешать все стены надлежащими месту лозунгами и воззваниями.

Понятно, что среди мочи и кала, над унитазами и писсуарами развешивать привычную ложь «Народ и партия едины», «Вперед, к победе коммунистического труда!» или «Наша цель – коммунизм» не стоило, потому что их тут же разодрали бы на подтирки и измазали бы фекалиями. Поэтому он написал целый ворох новых агиток, заставил Василия снабдить их рисунками и размножить на листах оргалита по количеству туалетов.

Так родились шедевры. «Своевременно и тщательно сливай воду»: в милицейской форме силач с рекламы каши «Геркулес» давит на клапан унитаза с такой силой, словно хочет выжать из него всю подноготную. «Не засоряй унитазы бумагой»: из чаши унитаза бьет фонтан, в котором смешались рыбные кости, детали механизмов, части человеческих тел, черепа крупного рогатого скота и обрывки лошадиных попон. «Используй советские газеты только по назначению»: как в щит в развернутую газету вцепились две кувалды-руки, в пол упираются ноги бегемота со спущенными штанинами, надежно отгороженный от всего мира детина сидит и думает, что из «Правды» смастерить – мухобойку или панаму. «Ногами на бордюр унитаза не становиться»: два милиционера под дулами автоматов с примкнутыми штык-ножами от разрушенного, как Карфаген, унитаза уводят на расстрел похожего на обезьяну человека, который не решается даже молить о пощаде. «Мой руки перед едой»: под струей воды размером с небольшой водопад две лягушачьи лапы превращаются в мужскую и женскую руки.

Подлинной жемчужиной всего этого цикла стал плакат: «Не смей мазать стены туалета фекалиями!». На нем женоподобный кругленький старичок в ужасе засунул палец с густым слоем дерьма в рот. Страх вызвало то, что из самого начала уже проделанной им по стене дорожки высунулся таракан-мутант с рогами оленя и хищно разинутой пастью аллигатора. Рядом стоял краснолицый хлопец и, одобрительно глядя на таракана, поощрял его словами: «Куси, чтоб ему еще слаще было».

Вася был убежден, что все эти напоминания майор писал исключительно для себя. Поэтому утонченный график с особым старанием продумывал рисунки, стремясь вместить в них максимум абсурда.

Странно, но порядка действительно прибавилось. В туалетах назначали свидания, туда водили экскурсии, все комиссии приходили в восторг и рекомендовали опубликовать плакаты большим тиражом для всех отделений милиции. Вдруг идиллия обрушилась: появился злоумышленник, который рвал плакаты и то ли жевал, то ли уносил в неизвестном направлении.

Долго ловили. Выдвигали гипотезы о происках врагов, о творческих завистниках и даже о родимых пятнах капитализма. После трехсуточной засады в крайней кабинке лейтенант Пастухов изобличил гниду. Им оказался капитан Кривогуб. Будучи пойманным с поличным, он простодушно признался: «Да, понимаете, надоело мне протоколами допроса подтираться. И для дела ущерб. Вот я на плакаты и перешел. А с собой уносил, чтобы по отпечаткам пальцев не узнали. И в дом польза».

Не спешите обвинять капитана-бумагокрада в извращениях или клептомании. Он был не просто нормален, а уверенно шагал в ногу со своим странным временем. На этом жутком пути советского человека подстерегало множество вил. Среди них острый трезубец для уборки дерьма. За подтирку газетой люди получали немалые срока, брезентовой робой или электродом для сварки не подотрешься, а туалетная бумага – дефицит. И ходили по городам тетки и мужики, увешанные связками рулонов, как черепами съеденных врагов, и гордились ими, как рыцарскими регалиями. Капитан Кривогуб вел себя не хуже их.