Текст книги "Лисы мастерских"

Только мальчик научился правильно держать тонкую кисть в руках, как старичок умер. Он продолжал свои рассказы и наставления во снах. Они бродили вдвоем по застывшему невесомому сказочному миру, погруженному в очарование хрупкой вечности.

Тройка под кнутом ямщика взмывала в воздух и оставляла под копытами села и города. В одном из них три девицы пряли в роскошных хоромах. У крыльца стоял Конек-горбунок, готовый выполнить приказания. Рядом с городом в лесу на полянке Лель играл на дудочке. Через полянку текла речка, которая впадала в море, где Садко плавно водил по своим гуслям. На берег из моря выходили витязи. И над всем этим и многим другим в сиянии горней славы Георгий-Победоносец поражал змия.

Чем больше мальчик под мерные рассказы Окользина всматривался в жителей этого мира, тем больше он понимал, что они лукавят. Что черный цвет неба вовсе не черный. А все люди и звери ждут только того, когда мальчик и мастер пройдут мимо. Тогда они продолжат движения, чудеса и разговоры, заживут прежней не подвластной времени жизнью.

После конкурса в детском саду и рисования «Мадонны Литты» цветные карандаши надолго вошли в жизнь мальчика. До конца школы он рисовал ими. Везде смешивал их цвета.

В шесть лет обошел с дедушкой все дворцы в Крыму, разложил их на цвета и тут же начал искал тождество этим цветам среди клумб и парков. Но, сколько он ни искал, точных копий не находилось. В облицовке дворцов господствовал цвет белых с прожилками голубей, но и он был не совсем тот, что у настоящих птиц, – бледнее и менее выразительный. Обои, обивка мебели, наборный паркет и люстры, при всей своей красоте не дотягивали до самых неказистых мелких лепесточков и стеблей. После этих сопоставлений диорама в Севастополе, хоть и поразила его размерами, но тоже показалась бледноватой.

Эта диспропорция насторожила и опечалила Сашу. Но потом он решил, что так и должно быть, что копия всегда хуже оригинала. А высшее мастерство не в поиске точного соответствия, а в выборе другого цвета, который передаст то же ощущение, также ярко и естественно, но совсем иначе.

Засеянные благоухающими бархатцами две огромные клумбы перед школой своими пестрыми коврами обещали беззаботный праздник. Но с первого же дня он обернулся серой тоскливой рутиной. Коротконогая баба с остервенелым лицом в обрамлении жидких коричневых волосенок из-за спины с шипением набросилась на маму:

– Ты почему не по форме одета? Ты куда пришла, шалава? Учиться или бедрами вилять и шляться? С первого же дня шатаешься чуть ли не в исподнем. Шлепай с глаз моих переодеваться.

Толпы детей бессмысленно суетились. По широким коридорам походками фельдфебелей вышагивали злые тетки и нагоняли страх. Сашу тянуло в другую школу – художественную. Она занимала первый этаж соседнего дома.

Мальчик подолгу останавливался у ее высоких окон. Дети за ними казались ему самыми счастливыми, мольберты и гипсовые кубы – самыми желанными, постановки – самыми волшебными. Приемом руководил все тот же вездесущий Павел Пердосрак, который в городе и районе собрал все денежные должности по части рисования. Ему принесли заявление и рисунок.

Лживый Павел затрясся всем своим крупным гладким, раскормленным на партийных пайках, взопревшим от постоянных заседаний телом. Он так нарисовать не мог. Но не это поразило главу художественного процесса. Он уже давно знал, что каждый, кто берет в руки карандаш, рисует лучше него. Простенький рисунок – ваза с цветами на подоконнике – был настоящим. Так не мог не только Пердосрак, в ближайшем пространстве так не умел никто. Подобные работы он видел только в музеях больших городов.

Привычным молниеносным отработанным движением профессионального вора Павел как взятку смахнул рисунок в ящик стола. По-свойски, как вдохновителю и соучастнику, подмигнул вождю мирового пролетариата на портрете и тут сообразил, что в кабинете он один – бояться некого. Усмехнулся над собой, достал альбомный лист, аккуратно положил в свободную папку и широко раздвинул щеки в улыбке крокодила, который только что сожрал антилопу.

Озадаченной отказом маме шустрая лупоглазая секретарша сказала, что способности к рисованию у ребенка полностью отсутствуют, и для верности добавила, что он не различает половину цветов. Сашина мама, зная, в каком государстве живет, спорить не стала, но взяла за правило покупать ребенку с получки книги по искусству, карандаши, альбомы и краски.

Через двадцать лет в одном из каталогов региональной выставки, который случайно попал ему в руки, Александр Трипольский увидел свой детский рисунок с подписью: П. Пердосрак «Цветение жизни». Бумага, карандаш. А из вступительной статьи узнал, что «…в своей выдающейся работе председатель регионального отделения Союза художников открыл новые горизонты реалистического видения мира».

Это был самый первый, но не единственный случай, когда у Александра Трипольского воровали работы. В детстве Саша не знал о том, как алчно лязгнул ящик письменного стола лукавого Павла, и не верил, что картина может кому-то принадлежать. Он мыслил, что законченная работа принадлежит всем, просто время от времени меняет место своего обитания. И делает это исключительно по собственной воле, а не по чьему-либо желанию.

Может, он и прав: перемещения полотен и рисунков по музеям, выставкам, грабителям и частным коллекциям – результат действия не внешних сил, а энергетики изображения, для которой потребна смена места. Несомненно иное – воруют только талантливые и гениальные работы. В этом смысле факт воровства – прямой показатель художественного уровня – лучше, чем критики и искусствоведы, говорит о ценности работы.

Тоску школьной жизни скрашивали двухколесный велосипед с умопомрачительным запахом краски, кролик Изюм и рисование.

Велосипед подарили бабушка с дедушкой, а уже он подарил мальчику улыбку Гуимплена. Однажды вечером, выжимая из колес предельную скорость, он врезался в низко натянутую веревку для белья. Его выбило из седла и откинуло назад. На следующее утро проснулся с двумя синяками от кончиков губ до ушей.

Злые дети засыпали насмешками. Симпатии к школе это не добавило. Учителем рисования был, в терминологии Алексея Фирсова, чертежник, то есть человек, который без линейки ничего нарисовать не может. Он со словами: «Все состоит из линий» – заставлял детей чертить на одинаковом или меняющемся расстоянии бесконечные ряды параллельных линий различной толщины. Сам в это время смотрел в одну точку в раскрытом журнале и шевелил губами. Видимо, вел с точкой задушевные беседы о допустимой степени прожарки лука.

Надо ли удивляться, что по рисованию у Александра было три, а по черчению три с минусом. Отпор параллельным линиям он давал на других уроках. Изложение «Зимнее утро» сдал в виде рисунка, что привело перекошенную на один бок Валентину Петровну в восхищение. Но она с ним быстро справилась и поставила единицу.

Границы полей в тетрадях украшал декоративным цветочным или нанайским орнаментом. Историю переводил в занимательные картинки. На математике рисовал бассейны с пловцами и железнодорожные станции.

Туповатому рассеянному учителю биологии нарисовал на столе вечную муху. Каждый урок начинался с оглушительного хлопка журналом по столешнице. Учитель не мог понять, почему каждый раз мухи прилетают на одно и то же место, и ждал встречи с ней.

Косная лживая советская школа была ориентирована на подавление любой индивидуальности. Поэтому все учителя, специально не сговариваясь, мягко и жестко игнорировали и угнетали Сашу.

Как свиней на трюфели их в институтах тренировали на поиски индивидуальности. Чтобы не сберечь или развить, а задушить ее в зародыше. Вместе с дипломами они получали знание того, что нужно нещадно уничтожать. Их учили не как созидателей, а как вивисекторов. Они размашисто резали по живому для кромешного зла. Всегда были исключения.

В Сашиной школе – учитель труда Анатолий Георгиевич. Ручному труду мальчика с малолетства учил дедушка. Вместе они работали с деревом и металлом: оборудовали балкон в городской квартире, чинили забор на даче. Школьный учитель – добрый крепкий мужик, который ушел с завода из-за того, что по пьянке намотал на лебедку левую руку, хоть и находился постоянно под хмельком, сразу заметил рабочую сноровку мальчика.

В школьных мастерских среди запахов стружки и металла, надежно перебивающих его перегар, Анатолий Георгиевич чувствовал себя как минимум начальником цеха. А своим бессменным заместителем сделал Сашу. Все кривобокие изделия он отдавал в его умелые руки. Колченогая табуретка переставала плясать, косая лопатка гордо выпрямлялась. По труду у Саши всегда было пять. Мальчишек-одноклассников бесило, что он спокойно разбирался с любым инструментом плотницкого и слесарного дела.

Когда мама привезла из Югославии фломастеры, карандаши, треугольник с трафаретами, Александр на короткое время стал общим любимцем. Эти вещи мощно магнитили всех. Учеников тянуло хотя бы прикоснуться к ним. Их постоянно, как бы между прочим, просили учителя. Педагогам приходилось напоминать, чтобы они вернули вещи. Это не добавляло симпатии. А Саше очень хотелось, чтобы она была. Это одна из причин того, что он бросался помогать всем.

А поводов для медвежьих и человеческих услуг жизнь давала предостаточно. Однажды, в четвертом классе он вернулся домой и услышал встревоженные голоса. Дядя Шура и мама на кухне обсуждали просьбу, которую принес дядя Шура вместе с бутылкой вина и водительскими правами. У него была пара водительских прав: на категории «А» и «Д» и только на «Д». Первые он на днях потерял. И теперь уговаривал маму попросить ее подругу в ГАИ (теперь – ГИБДД), чтобы она срочно открыла ему категорию «А» во вторых, потому как он не представляет себе жизни без своего любимого мотоцикла.

За время, пока взрослые говорили, мальчик убрал диагональную полосу в запрещающей печати на категории «А», и в образовавшемся окне восстановил узоры и сделал печать «разрешено». Как только бутылку допили, и дядя Шура ушел, Саша протянул маме удостоверение водителя со словами:

– Мама, не надо никого просить. Я все исправил.

Мама побелела. Ее сын только что подделал документ государственного образца. И сделал это настолько качественно, что она не видела следов подчисток и прорисовок. На следующий день она пошла с сыном в ГАИ и заявила о том, что удостоверение подделано. Но дежурный не смог обнаружить подделку и прогнал их со словами: «То же мне выдумщики. Что-нибудь получше придумайте».

Следующим свершением стали трешки – зеленые трехрублевые купюры. Саша рисовал их так много, что выучил узоры до мельчайших деталей. Думал уже не о качестве рисунка, а искал подходящую бумагу. Конец этому увлечению положила та самая коротконогая баба с остервенелым лицом в обрамлении жидких коричневых волосенок, которая первого сентября приняла маму за ученицу.

Она неожиданно появилась из-за спины, выхватила трешку, прошипела: «Откуда у шелудивого щенка столько денег?» – и положила ее себе в карман. Саша представил, как ее арестуют в магазине, и решил, что путь фальшивомонетчика не для него. Переключился на бумажных человечков, которых рисовал и вырезал каждый день – это была лучшая игра.

В восьмом классе отправил несколько карандашных натюрмортов в Ленинградское художественное училище им. В. А. Серова. Был принят туда, но не поехал. В училище не было общежития, а скромный заработок родителей не позволял снимать квартиру.

Разочарование переживал на даче. Трудиться здесь ему запрещали. Только как особую милость после долгих просьб дедушка разрешал слесарить и столярничать с ним. Саша играл, ел ягоды, много гулял по лесу, который начинался сразу за дачей. Там видел бурундуков и птиц. На небольшом взгорке у него была вторая встреча с утками. Они неожиданно оглушили его своим криком и пролетели очень низко. Если бы он встал и вытянул руку, то схватил бы одну из них. Представляя себя то индейцем, то человеком-невидимкой, он сам себе придумывал правила игр.

С дачей связана одна тайна, разгадки которой Александр Трипольский не знает до сих пор.

Достоевский неслучайно селился сам и прописывал своих персонажей в угловых подъездах. Чуткий контактер со скрытыми энергиями хорошо знал, что именно здесь – на перекрестках – концентрируются потоки, устанавливаются поля, происходят зарядки и опустошения тонких сил, руководящих видимыми проявлениями материи.

Саша Трипольский жил в одном из таких грозовых скоплений. Своими детскими травмами постоянно ощущал его. Много раз переломанное, побывавшее на грани между жизнью и смертью тело, как паутинка на каждое дыхание ветра, реагировало на качество и направление невидимых потоков. Боли затихали, когда он поднимался на четвертый этаж, и усиливались, когда он спускался на первый.

Временами перепад был настолько сильный, что он непроизвольно касался очагов боли. Так заметил, что его руки снимают боль. И начал наблюдать над собой. Подносил руки ближе и дальше, с растопыренными и сжатыми пальцами, тыльной и внешней сторонами, концентрируясь на ней и нет. И отмечал результат.

Вывод ошеломил мальчика и заставил почувствовать себя особенным: мимолетное движение раскрытой ладони на расстоянии трех сантиметров от тела при концентрации на ней снимало боль без остатка. Чтобы подтвердить его или опровергнуть Саша осторожно переключился на дворовых друзей. Стоило кому-нибудь взвыть от рассеченной коленки, захныкать от ушиба или охнуть при падении с велосипеда, он тут же подбегал и со словами: «А ну, покажь, чё у тебя там» – взмахивал ладонью над назревающим синяком и видел по лицу парня, что боль уходит.

Успехи родили безусловную веру в себя. Старшеклассник А. Трипольский открыл дворовую клинику «Лечебные руки». Он уже не скрывал своей силы. Не бегал по охам и вздохам сам. На него надеялись, его звали, благодарили и уважали. Но одновременно сторонились и опасались. Логика двора была безупречной: может снять боль – значит, и наслать способен. Друзей у Саши не прибавилось. Да и кому охота дружить с человеком, принимающим на себя чужую боль.

Платы не брал даже за работу на выезде. Как-то известный в округе хулиган Кирилл увез его в поселок Новый Мир, чтобы врачевать покалеченного в драке двоюродного брата. Тот в благодарность совал самое большое мальчишеское богатство – сигареты, но Саша ограничился букетом цветов из палисадника. Сказал, что для девушки, а подарил маме.

Победа над болью подтолкнула к поиску новых возможностей. Александр стал внимательнее прислушиваться к своим мыслям. Решил хоть немного навести в них порядок. Как и у большинства детей, одной из самых частых мыслей в школе была: «Хоть бы не спросили». Тем более актуальная для Александра, что к урокам он часто не готовился вовсе. Он стал думать эту мысль не просто, а с той же вовлеченной концентрацией, что и при снятии боли, только не на руке, а на мысли. И его вообще перестали спрашивать.

Мальчик не умел направлять свои мысли по точному адресу. Желание предназначалось учителю, но рассеивалось на всех. И все про него прочно бесповоротно забывали. С ним не здоровались, не общались, к нему не обращались, о нем не вспоминали.

Он двигался по гомонящему классу в пузыре полного отчуждения. Если кто случайно задевал его, то не мог понять, что это за сгущение воздуха. Для парней и девочек он перестал существовать. А пока решал, хорошо ему в вакууме безвестности или плохо, школа закончилась. И он вышел из нее, будто никогда и не поступал.

Школа в красно-коричневой России – время тотальной лагерной уравниловки, период, когда каждого советского ребенка всеми видами молотков, особенно налегая на макушку, старательно вбивали в общую обойму. От уровня школы и порядочности учителей зависело, орудовали они кувалдой или ювелирным молоточком, но суть едина. Не заметного для быдла, но хорошо видимого мастерами-трансляторами Сашу Трипольского, как и многих других, спасали игры.

На даче индеец и невидимка, в городе он был хозяином огромной по тем временам девятиэтажной гостиницы «Восход». Там директором работала его бабушка. Часто после школы он ехал в гостиницу. Зеркальная дверь и подчеркнуто почтительный на грани шутовства поклон знакомого швейцара преображали Сашу. Молчаливый скованный ребенок становился подвижным, резвым, смешливым, шаловливым, заводным и ветреным.

Прямо в холле кидал рюкзак, бежал в ресторан, кивал официантам, усаживался за столик, болтая ногами и глядя в стеклянную стену на улицу, ждал обед. Обходил этажи. Однажды посторонний администратор принял его за члена остановившейся в гостинице труппы лилипутов. Вежливо попросил сесть в автобус и ехать на представление. А когда Саша отказался, схватил его под мышку, выволок на улицу. Здесь под смех маленького народца понял свою ошибку.

В другой раз Саша сидел в холле и рисовал сложную, ему самому не до конца понятную конструкцию с множеством дверей. К нему подошел мужчина и спросил, что он рисует.

– Комнату-прятку, – с готовностью ответил мальчик, словно ждал этого вопроса и хотел обозначить словами туманный, расплывчатый образ. Он внимательно посмотрел на собеседника, сообразил, что тот ничего не понял, и продолжил более для себя: – В каждой гостинице есть комната-прятка. Она никогда не стоит на одном месте. Постоянно путешествует между этажами. У нее номер ноль. Ее нельзя застукать на месте. Но кто попадет туда, тот из нее сможет выйти куда угодно. Вот только сложно за ней гоняться. Пока в лифте едешь – она исчезла.

– Ой, мальчик, – вздохнул мужчина. – Если хочешь, чтобы твои картины в больших музеях висели, не рисуй комнату-прятку. Забудь о ней. Рисуй травку и завод. Лет за десять до твоего рождения в Москве, в «Манеже», художников, которые комнаты-прятки рисовали, Никита Хрущёв увидел. Что тут началось. Он орал и голосил: это не нужно советскому народу, запретить, прекратить это безобразие, всех поклонников этого выкорчевать. Работы называл говном, аморальными вещами, мазней, юродством, паразитическим трудом. Художников окрестил дегенератами и педерастами, предлагал им покинуть родину, объявил им войну, рекомендовал исключить из СХ. Визжал, что они тратят народные деньги и материал, что с них надо спустить штаны, послать их на лесоразработки. Заявил, что ему придется принимать закрепляющее от поноса, а это надо с запором смотреть.

Мальчик мало что понял из слов строгого мужчины. Он тогда еще не знал, что коммунист Никита Хрущёв буквально повторял слова сиониста Макса Нордау (Симхи Меера Зюдфельда) и фашистов Гитлера с Геббельсом, которые хором авангардное искусство называли дегенеративным. Вот только сионисты и коммунисты авангард считали порождением урбанизма и капитализма. А фашисты еврейским и коммунистическим продуктом. Мальчик мало понял, но на уровне детского испуга запомнил, что травка и дома – безопаснее, чем абстрактные образы непонятно чего.

Если бабушки не было в кабинете, Саша садился за ее большой стол с пятнадцатью телефонами и воображал себя Вездесущим Распорядителем Цвета.

Он звонил на Северный полюс: «Вы что там с ума все посходили, все до одного. У вас явный переизбыток белого и черного. И не оправдывайтесь северным сиянием. Оно не постоянно висит. Немедленно добавьте оранжевых и зеленых тонов. Так, чтобы они на всех картах были видны». Затем звонил в Сахару: «Ну что же вы медлите. Ведь я давно распорядился добавить розового и голубого. И количество оазисов увеличить в десять раз. Пусть миражных – все равно». Так по его требованию Лондон тонул в золоте, Питер получал оттенки рыжего лисьего хвоста, планета преображалась.

К дню окончания средней школы № 1 у Александра Трипольского мастерства в рисунке накопилось столько, что он мог бы без труда перерисовать весь свой троечный аттестат на отличный или просто поменять оценки в настоящем. Но он не стал этого делать, исправил только одну оценку – по немецкому языку – считал ее самой несправедливой.

Глава З-2-6. Крылья родины

ПРИ АВИАЦИОННОМ ЗАВОДЕ БАЗИРОВАЛСЯ ЛЕТНЫЙ полк истребителей, который нес боевую вахту на восточных рубежах России. Его командир полковник Радчик последние пару недель чувствовал себя в эпицентре сгущающейся грозы. Зоны душного беспокойства смыкались так, словно он стал героем повести «Иду на грозу», которой никогда не читал.

Домовитая, хозяйственная жена донимала его пересказом диких городских слухов о том, что над городом летает огромный член, а кто его увидит, тому зарплату повысят и отпуск будут давать только летом. Он пренебрежительно отмахивался: «Да вы, бабы, даже в таракане член видите».

Склонная к мистицизму и экзальтации любовница без устали твердила о том, что в воздухе видят новое неясное знамение в виде исполинского фаллоса, который призван оплодотворить духом окосневшие субстанции материи. Он справедливо возмущался: «Да уж тебе-то члена должно хватать, моя девочка».

У подъезда случайно услышал детский стишок, который задорно выкрикивали мальчишки: «Город строим на реке, член летает вдалеке. Мы до члена долетим, всех буржуев победим». Он не обратил внимания, попутно отметив, что современные дети чересчур рано начинают интересоваться членами.

Офицеры полка быстрее обычного затихали при его приближении и чересчур откровенно прятали глаза. Он списывал это на то, что наконец-то удалось повысить дисциплину: сократить количество пьяных вылетов и переброски левых грузов. А то истребители в почтовые поезда превратили: с одного боевого аэродрома на другой на них огурцы, сало, икру и импортные шмотки перебрасывали.

Разрядом молнии и оглушительным громом стал телефонный звонок. Когда командир летного полка увидел, какой именно телефон звонит у него в кабинете, он затрясся сразу всем телом, перед тем как снять трубку вытянулся по стойке «смирно» и плотно закрыл глаза, прежде чем преданно прижать трубку к уху.

– Ёб твою мать, блядь, полковник, ты что там, – вместо приветствия орал в трубку командующий округом генерал лейтенант Подвизгайло, – у тебя х…и над городом летают.

– Никак нет, – бормотал полковник, не понимая, о чем идет речь, – никак нет, товарищ генерал-лейтенант, никак нет, никаких х…ёв, извините, мужских членов не наблюдается.

– Это у тебя в штанах их не наблюдается, потому что ты без яиц родился. А у бортового номера тридцать семь пятьсот сорок два наблюдается, – изящно пошутил генерал и кинул трубку.

Полковник бессильно опустился в кресло, сжал руками виски, стал хвататься зубами за воздух и чуть не откусил высунутый от внутреннего жара язык. Мысль о том, что он или генерал помутились в рассудке, вытеснило здоровое возражение: тогда жена, жители города, любовница, дети на улице, офицеры – все сошли с ума, а так не бывает, даже в психушках кто-то нормальный.

Пришлось поверить: над городом действительно летал член. Возможно, детородный орган был НЛО, возможно – трюком НАТО, возможно – еще чем-то, но он нагло летал над советским городом, и необходимо было его немедленно сбить.

Полковник решил поднять по тревоге эскадрилью, но слова боевого задания: «Приказываю уничтожить летающий над городом мужской детородный орган неизвестного происхождения» – застряли у него в горле. Он еще не мог связать парящий над городом член с тем, что полгода назад одним из цеховых художников на завод был принят член Союза художников СССР матерый живописец Аристарх Занзибарский.

После товарищеского суда и ущемления в зарплате он бодро перешагнул порог заводской мастерской. И тут же скис. Не из-за того, что оказался в тисках рабочих смен, из свободного художника превратился в подневольного пролетария. Исполинское здоровье Занзибарского выдерживало любые удары. Печаль накрыла тем, что он привык работать и одновременно калымить. А тут проходная.

Через проходную ничего не пронесешь и никого не проведешь. Отказаться от калыма равно погибнуть с голоду, впасть в трезвость и потерять семью. А потому калым пришлось искать внутри завода. С первых же часов в цехе Занзибарский стал терпеливой ищейкой. Коллеги конкурентам не помогали. Пришлось вынюхивать и нащупывать возможности самому.

Сначала подвернулось оформление юбилейных адресов и открыток. Народу в цехе работало больше тысячи человек. Объединяли его очень сильные чувства: ненависти к труду, начальству, идеологии и недовольство зарплатой. Но все оставались людьми, которым помимо водки и дачных участков хотелось и иных положительных эмоций – уважения, внимания не от ненавистных начальников, которым никто не верил, а от своего брата бедолаги – рабочего.

Потому заказывали поздравительные листы, портретики, шаржи, пейзаж и жанр. Через огромную мастерскую, где помещались лозунги с буквами выше человеческого роста, прошла настоящая галерея истинной жизни с типажами, которые либо утеряны, либо оболганы.

С шваброй наперевес влетает заполошенная уборщица производственных помещений – тетка с руками грубее кирзовых сапог. Половой тряпкой поправляя сбившуюся косынку, с опаской озираясь по сторонам, простуженным басом выдыхает: «Слушай сюда, браток, внимательно. Эта, у моей подружки годовщина, нарисуй ей такую розу, чтобы через лист пахла. Только без обмана. Проверю».

Вваливает, на ходу оценивая вес предметов, носильщик с плечами, которые свободно проходят только в цеховые ворота, куда грузовики въезжают. Заискивающе старательно выговаривает: «У нас бугру полтинник, нарисуй, что он целый вагон одной рукой поднимает. Типа, такой сильный. Он не поднимет, но ты нарисуй, пусть порадуется. Уважение хотим проявить. В нарядах не обижает».

С грошовой развязностью нищего интеллектуала вальяжно вплывает бородатый инженер. Небрежным баритоном, взвешивая и смакуя каждое слово, произносит: «Слушай, старик, тут у кента днюха. К чтению он пристрастен. Нарисуй что-нибудь авангардное с элементами поп-арта. Типа, книги на него из ковша экскаватора или из рога изобилия сыплются нескончаемым потоком. И погребают его. Сам понимаешь. Наши страсти нас убивают. Да куда без них. Собой быть перестаем».

Вползает, подергиваясь всем телом, электрик с неопределенной блуждающей улыбкой, которая призвана компенсировать полное отсутствие зубов. Невнятно шепелявит, брызгая во все стороны слюной: «Если это возможно, нарисуйте, пожалуйста, лунную дорогу, которая пролегла по водной глади. А в центре лодку. Другу хочу подарить. Он рыбак заядлый. Вы не подумайте, спортсмен, а не браконьер».

Распаренная, как после бани, печатая шаг, торжественно входит секретарша начальника цеха. «Аристарх, – подчеркнуто грассирует она и заводит глаза под покров дикой страсти, – есть применение вашему мастерству. Необходимо полотно, на котором председатель месткома косит траву. Но трава эта при ближайшем рассмотрении оказывается сорняками алчности и порока. Буду вам очень благодарна».

И все они исправно платили. Не потому, что получали на заводе много больше художника. А потому, что у каждого был свой калым. Уборщица мыла полы в квартирах начальства. Грузчик таскал мебель при переездах. Инженер решал студентам задачки и писал курсовые. Электрик чинил утюги и проводку, заставлял счетчики крутиться в обратную сторону. Секретарша подрабатывала проституткой.

Без такого дополнительного заработка в Советской России оставалось только сдохнуть с голоду. Или идти грабить людей на улицах. Впрочем, была еще одна дорога, по которой все тоже с удовольствием дружно шагали, – воровство у государства. Уборщица тащила мыло и порошок, грузчик – что доверят нести, инженер – бумагу и канцелярию, электрик – провода и детали, секретарша – представительские суммы.

В постоянном круговороте всеобщего калыма и воровства Занзибарский рисовал розы с шестеренками вместо шипов, сопки с тайными гротами, калитки в дивный сад, счастливые качели, котиков в обнимку с кроликами, русалок, угодивших в сети, суровых мужиков, которые легким движением руки сворачивают головы медведям, и всегда одни и те же, но каждый раз новые повороты. Именно и только в такой работе можно было отточить профессиональное мастерство. Если он что-то и умел в рисовании, то только благодаря этим заказам.

Но поздравительных заказов ему показалось мало. И он решил навязывать их сам. Терся в курилке среди рабочих и подталкивал их наводящими вопросами: «А кто, мужики, самый старый клепальщик в цехе?», «А ведь Валерьевич дедушкой стал; не пора ли, мужики, его поздравить?»

Из этих провокационных разговоров с работягами он узнал о главном заводском калыме художников – покраске самолетов. Давно забыв о соперничестве в небе, являясь специалистами одного среднего уровня, летчики выделывались друг перед другом не фигурами высшего пилотажа, а тем, чей самолет лучше выкрашен. За работу платили спиртом. Выполняя ее, цеховые художники становились малярами, то есть теми, кто они и есть на самом деле.

Работа была несложной: закатать самолет бутовой краской и по трафарету вывести звезду и номер. Разгуляться творчеству негде, но летчики требовали неповторимых деталей. Не давали им покоя творческие фантазии германских и американских ассов, которые превращали свои машины в летающих акул, крокодилов и драконов. Хотелось им населить небо змеями горынычами и птеродактилями. Мечтали они устрашать противников хищным оскалом кровожадных пастей.

Устав же запрещал раскрашивать самолеты. Вся творческая фантазия летчиков, вся скука и рутина службы, все хорошо оплачиваемое безделье выворачивались на мысли о том, как обойти устав, нарушить закон, которому они служат. Тут и возникал конфликт между хилым воображением крылатого жителя неба и службой.

Начальство не понимало, что машина для летчика – дом. А дом всяк убирает по собственному вкусу, а не по уставу. В доме должно быть уютно и безопасно, а не казенно и уныло. Составители уставов не представляли себе дизайнерские фантазии летчиков и не ведали об их связи с оберегами.

Один летун видел во сне, что его крылатый друг становится парящим над землей медведем с распростертыми лапами-крыльями и разинутой пастью. Другой воображал свой самолет исполинским штопором, способным открыть бутылку какого-то вселенского вина. Третий пускал слюни о том, как хорошо бы смотрелась на боку ветка сакуры. Четвертый ощущал в душе потребность превратить машину в мастифа с окровавленной пастью и клыками размером с кулак. Пятый всерьез думал о башнях средневекового замка с развевающимися над ними штандартами.

Однотонные бока самолетов безжалостно топтали эти мечты. Чтобы их хоть немного победить, шли на безобидные хитрости. В небе летчики чувствовали себя свободнее и увереннее, чем на земле. С высоты они могли и устав послать и начальника обматерить.