Текст книги "Лисы мастерских"

После взлета лепили детским пластилином к внутренней стороне лобового стекла кабин маленькие рисунки страшилищ, доставали иконки, вешали обереги, расстилали полотенца и вытаскивали из карманов ангелочков. Иная кабина просто моментально превращалась в смесь будуара кокотки и деревенской избы. Но внутреннее украшательство не утоляло жажды показать всему небу, кто сидит в кабине.

Больше всех предан мечте оказался капитан Лейбёдкин. В свои планы он никого не впускал. Обдумывал их в облаках, в столовой, в постели с женой и на политзанятиях. Только оговорочки выдавали его. На вопрос поварихи: «Вам рис или гречку на гарнир?»– он мог ответить: «Перископ». А на вопрос техника: «В норме ли система обогрева?»– сказать: «Гребной винт в полном порядке».

Частенько жена просыпалась от сонного лепета капитана: «Забортная вода, центральный пост, автономка». Новые для нее слова простоватая девушка слушала уважительно. Мужа будить не решалась и тем берегла его мечту об океанских глубинах. Так бывает: сапожник мечтает стать шляпником, печник видит себя кондитером, а эквилибрист на канате грезит о карьере свинопаса.

Капитан Лейбёдкин с детства норовил поглубже занырнуть в ванну и как бы случайно упасть в лужу. Но его матушка однажды услышала от гадалки страшное предостережение и с тех пор воды панически боялась. В дождь на улицу старалась не выходить. Закинула сына подальше от нее – в верхние слои атмосферы. Как-то спустившись оттуда, капитан узнал, что на заводе появился настоящий член Союза художников. И решил сделать ставку на него.

Серьезный разговор с матерым живописцем капитан Лейбёдкин готовил долго. Уверенно, как и подобает истинному ценителю таланта, но с должной мерой смущения простого смертного перед творцом вошел он в мастерскую. Представился, огляделся, поставил на край огромного монтажного стола звякающую и шуршащую сумку и прямо сказал, что с детства мечтал познакомиться с настоящим художником и выпить с ним.

Аристарх Занзибарский на халяву согласился бы выпить даже с палочкой Коха или холерной бациллой. А тут перед ним стоял живой, невысокого роста парень с погонами капитана и обожанием в васильковых глазах. Он даже не намекал на складчину, а красноречиво обозначил свои возможности, как бы в опасении отодвинув сумку от края стола. Там звякнуло, булькнуло и хрумкнуло.

Изображая радушного хозяина, матерый живописец заученным виртуозным движением, не двигаясь с места и не меняя положения своего массивного тела, прямо из воздуха извлек два искрящихся гранями стакана и благосклонно кивнул, дескать, твоя очередь – доставай. Капитан извлек из сумки две литровые банки спирта, двухлитровую банку маринованных огурцов, шмат сала с мясными прожилками, квашеную капусту с брусникой в полиэтиленовом пакете, хлеб, дохлую серую колбасу, которая в те далекие времена готовилась из туалетной бумаги и считалась вершиной достатка и благополучия, и плоскую банку шпрот, которой можно было печь блины на воде. Ради этой колбасы на столе и шпрот в холодильнике люди строили и рушили карьеры.

Не таков был титулованный живописец, он жил только высокими духовными ценностями, а потому в первую очередь потянулся не к колбасе и шпротам, а к спирту. И хотя было его в водочном эквиваленте восемь бутылок на два рыла, разливать сразу начал жадно и помногу. Капитан резонно предложил разбавить. Как бы нехотя, снисходя к пожеланию гостя, матерый живописец согласился, выпил с кивком вместо тоста, завел туманно взгляд, выдохнул на слове: «Хорош» – и потянулся в банку за огурцом.

Два его толстых пальца с трудом протиснулись в горло банки, но обратно уже с огурцом вылезти не могли. Этого живописец не ожидал. Он с немым вопросом глядел на банку. Потом потряс ее другой рукой и готов был уже жалобно заскулить. Тут огурец в стальных тисках лопнул и пальцы выскочили. Художник слизал с них огуречную кашу, но остался недоволен. Капитан поспешил на помощь: вывалил огурцы в миску с засохшей серой краской и присыпал их сверху узкими стружками капусты.

Капитан, проявляя природную офицерскую сообразительность и смекалку, начал издалека. Без страха пересолить он длинно, многословно и цветисто стал восторгаться работами живописца. Конечно, картин Занзибарского он никогда не видел и смотреть их не собирался. Но по училищу, где зам. начальника по воспитательной работе постоянно гонял курсантов по музеям, хорошо знал, что все советские художники рисуют одно: героический труд с незначительными вариантами.

Вариации бывали либо в сторону лирики. Тогда, скажем, каменщик на картине не просто клал кирпичи, но клал их и одновременно глядел в сторону проходившей прямо по территории стройки девушки непременно с комсомольским значком и в косынке. Либо в сторону спорта. В этом случае бетонщик не просто месил лопатой бетон, а делал это так, словно гимнаст с идеальной фигурой и голым торсом показывает обязательную программу на чемпионате мира.

Так что размякший художник услышал похвалу многим своим работам: «Утру мартеновской плавки», «Враг не пройдет». И даже, что его особенно удивило, внимательный капитан восхитился полотном «На пороге главных побед», которое изображало трех остановившихся у высокой трубы монтажников и еще ни разу не выставлялось, стояло дома в чулане и питало надежды жены Глафиры на покупку нового пальто и пылесоса.

И только когда взгляд живописца в должной мере затуманился, движения приобрели барственную округлую плавность, а речь перешла к доверительным ноткам, капитан приступил к главному.

– А правда ли, товарищ художник, – как бы между прочим, подливая спирта, осведомился капитан, – что у каждого цвета так много оттенков, что их все и не перечислишь?

– Истинно так, – самодовольно, с безусловным превосходством творческого человека над быдлом начал читать лекцию живописец. – Цвет как таковой идеальный, эталонный или основной годится только для плаката, забора или лозунга. Да и то не для каждого. Настоящая живопись начинается с правильно найденного оттенка. Помню, мне цвет серой солдатской шинели не удавался. И в воинскую часть я ходил, и магазины тканей обошел. Выходит, как на витрине. Но полотно это другое. И тут увидел я почти истлевший лист березы и понял: вот оно. Принес в мастерскую эту тонкую паутинку и давай краски мешать. Оказалось, что серебра в этом цвете больше всего. Солдаты в серебряных латах ходят.

– Правильно ли я понял, – вел свою линию капитан, которого солдаты интересовали меньше всего, – что мастерство живописца определяется именно тем, что он умеет использовать оттенки?

– Так и обстоит, – аппетитно хрумкая капусткой, кивнул Аристарх. – Ты вот упомянул мое, не хвалясь, скажу, мое великое полотно «Утро мартеновской плавки». А ведь величие его и моего мастерства как раз в найденном оттенке – промежутке между золотом шестьсот пятьдесят шестой пробы и прозрачным янтарем.

– А вот, положим, вы бы могли использовать оттенки бутовой краски так, – нанес окончательный удар и загнал живописца в нужную ему лузу капитан, – чтобы, с одной стороны, самолет был выкрашен в один цвет, а при другом освещении изображение на нем было.

Не переставая бахвалиться собственным мастерством и еще не совсем понимая, на что именно он подписывается, Занзибарский пообещал капитану, что при ближайшей покраске нарисует на брюхе его истребителя торпеду так, что оттенок, которым он ее изобразит, будет виден только при прямом попадании света.

Скоро юношеская мечта капитана Лейбёдкина воплотилась в рисунке. Взлетая, он чувствовал, что отправляется в океанские глуби и несет на борту торпеды, способные разворотить днище любого крейсера. Капитан ликовал и зажмуривал глаза от удовольствия. И первое время не знал, что его стали называть членоносцем. «Гляди-ка, членоносец на посадку пошел», – беззлобно комментировали техники.

Матерый живописец что-то перемудрил с оттенками: рисунок воспринимался не как торпеда, а как исполинский член в полной боевой готовности. На земле он не был виден. Поэтому охота полковника на член вообще не дала результата. А он усердно ползал под брюхом самолета, на специальной подстилке поворачивался на спину и подолгу глядел в это брюхо, как мечтательный романтик в звездное небо, светил фонариком под разными углами, посылал туда всех своих замов. Никто искомого члена обнаружить не смог.

Как истинный советский офицер капитан Лейбёдкин ушел в полную и глухую несознанку. Дескать, он здесь ни при чем, никакой ответственности за игру лучей и кристаллизацию влаги он на себя брать не может и не собирается. Все бы могло закончиться мирной перекраской самолета. Член над городом спокойно улетел бы в фольклор.

Но Аристарх Занзибарский был не из тех, кто отказывается от собственной славы. Пусть даже она стоит полторы копейки и грозит всеобщим презрением. Ни тогда, ни потом не выпадала на его долю нормальная известность. Он ухватился за эту, как репей за кудлатый собачий хвост. И всюду в любой компании на любой пьянке с гордостью охотника, подстрелившего соседскую курицу, орал:

– А я все самолеты в полку перекрасил. Теперь для меня все небо – полотно. А на брюхе каждого самолета тайный знак нарисован. Никому это до сих пор не удавалось. Открывается тот знак только чистому сердцем зрителю и не замутненному завистью взгляду. Все это – знаки силы и могущества преображения мира. Когда все знаки соберутся, сложится единое полотно и поразит своей мощью. В мире нет равных мне по мощи гения.

Всем было глубоко фиолетово, есть или нет ровня Занзибарскому в мире среди рисовальщиков или на ближайшей помойке среди крыс. Но такие разговоры в смрадные коммунистические времена грозили автору как минимум психушкой, а растущий ком слухов – возникновением нового культа. Уставшее от официальной лжи и жадное до новой информации население Советской России с готовностью подхватывало любой абсурд, если только он шел не из уст власти, и с судорожной охотой бросалось служить любым культам, если это не марксизм.

Штатные стукачи докладывали: то здесь, то там появляются какие-то мутные проповедники, которые выбривают волос от лба до затылка и провозглашают появление нового мессии. Он должен прийти с Востока и малярными кистями раскрасить небо. А как только небо будет раскрашено, все самолеты упадут с него на землю. А в месте их падения откроются источники целебной грязи. А кто этой грязью лоб вымажет, тот вечную благодать обретет и станет неуязвим для худого глаза и партийного слова.

Мнимой проблемой поневоле заинтересовалось не только командование, но и всесильное КГБ. Пошла вторая, куда шире первой, способная перерасти в цунами волна разбирательств. В крайкоме партии создали специальную секретную комиссию с широкими полномочиями.

Ее члены на все лады истолковывали слухи и слова Занзибарского, заказали анализ его картин, готовы были раскрыть целую подпольную диверсионную сеть, которая поставила своей целью повсеместную порчу военных самолетов и подрыв власти. Но никаких реальных доказательств существования несуществующих тайных знаков не нашли. Картины оказались идеологически правильными. Только в полотне «Секретарь райкома» углядели избыток веса у слуги народа.

Да на одном старом аэродроме обнаружили проржавевший фюзеляж с намалеванным на нем членом. Но аэродром располагался в Средней полосе России, где Занзибарский никогда не бывал. А железо без мотора в воздух подниматься еще не научилось. Фюзеляж остался фотографией в деле, но доказательством не стал.

На всякий случай матерого живописца с завода уволили, а цеховым художникам запретили даже близко подходить к самолетам. Кроме официальных, было у этой истории еще одно куда более важное последствие.

Через несколько лет Аристарх Занзибарский попросил майора Лейбёдкина на максимально низкой высоте пролететь над определенной координатной точкой, посмотреть и сфотографировать, что там. Тот сохранял благодарность матерому живописцу за часы подводного счастья, а потому просьбу выполнил, хотя она ему показалась немного странной и слегка опасной. Тем более что сам живописец в объяснениях путался.

Из его слов выходило, что долг братской помощи вечно повелевает над человеком. И, подчиняясь этому священному неколебимому долгу, необходимо воззвать к памяти предков и, пользуясь их голосом, как путеводной нитью, наконец-то найти сокрытое от глаз сокровище. Тем более что Василию можно во всем доверять, человек он кристальный и не корысти ради, а для поиска ответов действует.

На самом деле все было чуть проще и гораздо сложнее. После знакомства в психиатрической клинике со старичком Ерофеичем, коротких разговоров с ним и выяснения обстоятельств его жизни утонченный график Василий Некрасов всерьез заинтересовался загадкой трех карт. Чтобы оправдать для себя мальчишеское увлечение, он стал охотиться на вспоминания.

Добычей стала когда-то привычная, а теперь забытая сцена. Его отец – старый заслуженный геодезист – выразительно похлопывает по своему постоянному спутнику – истертому офицерскому планшету и со значением, глядя именно на Василия, а не на других братьев и сестер, говорит: «Твое наследство, твое».

Тогда Василий считал, что так отец хочет передать ему профессию, и слова воспринимал негативно, потому как профессия и старый планшет были ему безразличны. Теперь же он отыскал в кладовке старый планшет и внимательно осмотрел истертую, задубевшую от времени кожу с вырезанной перочинным ножом в правом верхнем углу маленькой изящной снежинкой, которая его очень удивила, потому как между лирикой и патетикой отец всегда выбирал второе.

Осторожно, словно обезвреживал бомбу с часовым механизмом, Василий открыл планшет и нашел там три аккуратно сложенные карты Нанайского района – на первый, на второй и на третий взгляд абсолютно одинаковые. Медленное детальное сопоставление с линейкой в руках показало, что различие в трех черточках. Они пересекаются при наложении, образуют снежинку и указывают на конкретную точку в безлюдной местности.

Никаких дорог поблизости от точки не было. Тут и пригодилась широта контактов Занзибарского, который знал всех от приблудного кобеля без клички до руководства страны без лиц. Услышав историю трех карт, он пообещал помочь и, что редко бывает, не соврал. Мечтавший о подводных глубинах майор Лейбёдкин пролетел над точкой и довольно сильно удивился.

Под крылом самолета, на пологом склоне горы, в глухой непроходимой тайге он увидел практически правильный круг метров двести в диаметре. На вид он был каменный с конусообразным возвышением в самом центре. Напоминал каплю, которая застыла в тот момент, когда уже практически полностью растеклась по поверхности.

Глава Н-2-7. Милицейские будни

ПОСЛЕ СВАДЬБЫ ВАСИЛИЯ ВАСИЛЬЕВИЧА НЕКРАСОВА ждал внезапный только для него поворот. В первое же утро жена Ядвига, надевая халатик, объявила ему, что теперь он в трусах по комнате ходить не будет и живет не для себя, а для семьи, то есть для нее. А это значило покупку дома на материке и переезд туда. Большинство жителей Крайнего Севера гробило на нем здоровье, чтобы потом, если крохи здоровья все же останутся, поддерживать их горстями лекарств где-нибудь в Крыму.

Бесконфликтному мягкому, как подогретый воск, Васе не нужен был ни материк, ни дом там, но еще меньше он хотел скандалов. Он с покорностью подчинился, ощущая, что оказался вовсе не в сладком плену, а в вязкой паутине. Она стягивалась все туже и лишала его свободы движений. Внутренне отчаянно противился, но внешне безусловно подчинялся ей Вася потому, что Ядвига как жена вела себя безукоризненно.

Она родила дочь, готовила, стирала, убирала, наливала сто граммов, не капризничала в постели, не гнала приятелей. Но все это было не само по себе, не по доброте или симпатии, а с оглядкой, авансом или в кредит. Ее постоянно оценивающий взгляд говорил: я свой долг выполняю, а ты? От Васи требовалось одно – зарабатывать деньги. Будь Ядвига немного поумнее и обладай она помимо жадности еще и граммом художественного вкуса, она бы сделала ставку на творчество утонченного графика и выиграла бы. Но как раз творчество она считала баловством – ребяческой забавой, несовместимой с жизнью женатого человека.

Василия же превратила в ремесленника-прикладника. Он проектировал и строил детские городки со зверюшками во всех видах и предназначениях. Он резал малые скульптурные формы. Он оформлял пионерские лагеря и школы. Он несколько раз продал интерьер кафе «Забытая мелодия». Он проектировал стелы на въездах в населенные пункты. И это все помимо работы оформителя уже не на прииске «Свободный», а в районном центре.

Работу Вася любил, а потому через три года с помощью кафе и родителей жены дом в Ялте они купили. Ядвига с дочерью сразу переехала туда, чтобы обустроиться и как можно скорее сделать семейное гнездо доходным предприятием. У нее и мысли не возникало, что одно может существовать без другого.

Василия же оставили на севере, словно узника, который не отработал еще свой срок. Поступок оказался главной ошибкой Ядвиги. Без ее гипнотизирующего взгляда и понуканий у Василия появилась возможность подумать. А размышления – первый враг любой тирании. Они даже в воске способны создать что-то вроде кристаллической решетки.

Из размышлений и родился образ черной мамбы – злобной змеи, которая жалила доверчивых одиноких путников. Сначала мамба существовала сама по себе как символ подстерегающих человека пороков. Но как-то неожиданно она слилась с Ядвигой. Василий пытался отмахнуться, отказаться от этого тождества. Но тем прочнее оно становилось. И доросло до того, что в телефонном разговоре график назвал Ядвигу мамбой. Та взорвалась в истерике: «Что за бабу ты там себе нашел?! У нее даже имя скотское. Наверняка татарка какая-нибудь толстозадая. Толстомясая буфетчица. Завтра прилечу – все космы ей повыдергаю».

Василий сделал вид, что связь прервалась, но с того момента все меньше и меньше ощущал себя женатым человеком. Хотя деньги исправно отправлял и с другими женщинами не спал. Изменял с бумагой. Он насильно вытащил себя из поденщины заработков, к которой уже изрядно привык. И тут вдруг выяснилось, что у него есть идеи.

Бережно, опасаясь спугнуть эти идеи, Вася сначала к ним просто присматривался. Под пристальным взглядом они обозначались четче и контрастнее. И оформились в манеру черно-белого пуантилизма – рисования черными точками. Завораживало то, что точка не имеет измерения и в этом смысле не существует. Но, собираясь вместе, мнимые величины точек дают фигуры и объемы, образы и символы, настроения и эмоции. Что стягивало их вместе так, а не иначе, что заставляло тесно жаться друг к другу или в панике разбегаться в стороны, – стало основным творческим вопросом.

За ним ритмично мерцали иные. Есть ли у точки пределы изобразительных возможностей? Членима ли внутри себя самой точка? Откуда черпает точка свой эстетический потенциал? Есть ли конфигурация точки? Есть ли сущностная разница между белой и черной точками? Теряет ли точка индивидуальность и самостоятельность, когда сливается с иной точкой? Откуда возникла точка, или она источник всего? Как точка связана с точностью? Кому дано право ставить точки?

Однажды погрузившись в мир точек, Василий уже не выбрался из него никогда. Тут он нашел настоящий дом и семью. При этом не превратился в чудика, внешне и по поведению никак не изменился. Но стал больше ценить себя и свое время, прислушиваться, ждать. Удивительно, но сама идея родилась у Васи задолго до того, как появился оптимальный инструмент, чтобы ее воплотить. Шариковые, перьевые ручки, фломастеры, рейсфедеры, карандаши, каламы для этого не подходили – были слишком грубыми и маркими. Давали не точки, а шары.

Гелевые же ручки появились только через десять лет. Их изобретение японской компанией в 1984 году и распространение по миру не следствие какой-то экономической необходимости или технологической фигни, а точный отклик на обостренное желание никому не известного ментально и творчески несоизмеримо мощного художника. Его идеи так сильно жаждали и ждали воплощения и так важны, что без них современный мир попросту бы не состоялся.

До появления гелевых ручек Василий Некрасов был Дон Кихотом без копья, Дорианом без портрета, Холмсом без Ватсона. То есть собой и вовсе не собой одновременно. Но даже в этом амбивалентном состоянии он не походил на кошку Шрёдингера – был всегда безусловно жив и неизменно добр. Его открытой доброжелательностью беззастенчиво пользовались даже лестничные перила и ручки утюгов. Но, видимо, и у ангелов есть порог терпения.

Во время отпуска по дороге в Ялту Вася ничего не планировал. Но уже первые дни там вернули ощущение липкой паутины, тем более противное в жаре и расслабленности курортного отдыха. Его обрядили в белый, первый и единственный в его жизни, костюм. Его водили по толстомордым знакомым Ядвиги, каждый из которых отвечал за что-то важное. Ему говорили, что давно прошло то время, когда его зарплата считалась нормальной. Ему со вздохом сожаления показывали вещи в антикварных и ювелирных магазинах.

Васю таскали, как неразумного щенка на поводке, и тыкали носом в жалкий жлобский мир со словами: «Попробуй, это же так вкусно». Чтобы уравновесить унизительные и утомительные показательные выступления, Василий периодически растворялся в пейзаже. Запасался легким крымским вином, которое на него почти не действовало, садился в автобус и ехал на поиски новых впечатлений.

Среди однообразно кислотных крымских красок и сдавленной перспективы требующий четких линий глаз Василия отдыхал в Алупке. Здесь фокусировка становилась резче. Магнит Воронцовского дворца притягивал людей и изменял склоны Ай-Петри. Геометрия здания обманывала и манила.

Два фасада дворца задают два разных восприятия мира и отношения к жизни. В зависимости от того, какой из фасадов больше нравится, люди делятся на две неравные, абсолютно отличные группы. Василий Некрасов входит в ту, которая отдает безусловное предпочтение северному фасаду – образцу поздней английского готики.

А это значит, что он верит в тайну, допускает рациональные объяснения, считает, что искусство – вовсе не дополнение, не продолжение природы и не должно под нее подстраиваться. Это значит, что в восточной византийской России он европеец, чуждый крикливой пестроты и стремящийся к гармоничной упорядоченности.

У арки в Шуваловский проезд стоял дедушка с внуком. По осанке бывший военный из числа младших офицеров с нежной предупредительной заботой смотрел на белобрысого худенького мальчика лет шести с взрослыми глазами и серьезным вопросом в выражении лица. Мальчик Саша Трипольский глядел не на кладку стен и башен, а на хаотично расставленные мольберты с прикованными к ним парнями и барышнями.

Студенты Репинки выполняли одно из заданий летней пленэрной практики – архитектурная форма в пейзаже. По глазам бил контраст между сосредоточенным спокойствием умиротворенных лиц и беспечно небрежной одеждой. Так мог бы выглядеть медицинский консилиум из дворовых мальчишек, которые разбрелись по родной улице, размышляя, как лучше назвать приблудного щенка.

Саша потянул дедушку в сторону невесомой фигуры с густой, окладистой, длинной бородой. Но тот мягко объяснил, что люди заняты работой и им не нужно мешать. Потому что работа у них очень сложная и кропотливая. Саша Трипольский уже знал, насколько сложна эта работа. Ему хотелось стоять среди этих людей и рисовать лучше их.

Присмотревшись к студентам, Василий Некрасов увидел там Игоря Буттера. Его было сложно узнать. Солдатскую худобу заменила приятная округлость. Коротко стриженные волосы превратились в свободные патлы. Мучнистое лицо подпекло загаром. У мольберта сидел не хилый доходяга, а уверенный в себе, хотя и чем-то очень напуганный парень.

Вася обрадовался и сделал большой уверенный шаг в сторону рисовальщика. Но тут же резко остановил себя. Он со своей устроенной семейной жизнью почувствовал себя чужим этой сосредоточенной разрозненной компании. Они рисовали, а он зарабатывал деньги. Они искали, а он отдыхал. Они задумывались, а он бежал от мыслей.

В узком окне над сводом арки появилась тень – родственница знаменитой твердой вещи. Она, обремененная крупным будущим, хорошо знала, что в ближайшую тысячу лет ждет всех участников этой сцены: кто уже сейчас погружен в забвение, а кто только берет разбег для путешествия сквозь время. Неопределенной величиной для нее был только Василий Некрасов.

Сравнив себя со студентами Репинки, Вася через полторы недели вышел утром из дому и отправил туда телеграмму уже из Анапы, с вокзала за пять минут до отхода поезда: «Жить с тобой больше не могу и не буду. Подавай документы на развод. Ты черная мамба. Дочери деньги буду высылать».

Эйфория освобождения у потомственного алкоголика Василия естественным порядком тут же вылилась в пьянку. Он готов был напоить весь вагон, в котором ехал не просто от Мамбы, а к свободе творчества и самовыражения. Который с каждым оборотом колес рвал нити липкой паутины. Который своим стройным стуком стирал воспоминания. В котором было много желающих ответить. В результате дорожная милиция в Ростове-на-Дону всерьез хотела отцепить пьяный вагон от поезда. Махнули рукой и оставили все как есть, надеясь, что песни и пляски не свалят вагон с рельсов.

Надежда была очень зыбкой, потому что население Советской России свободным могло себя чувствовать, только напившись до скотского визга. В этом состоянии оно обретало достоинство, честь, гордость, бесстрашие, высокие идеалы, светлые устремления и братские чувства. Правда, выражалось все это очень однотипно: в хоровом пении и массовых плясках. Внутреннее устройство купейного вагона препятствовало тому и другому.

Но желание было сильнее перегородок. И они дрожали от надрывов нестройных голосов. «Вот кто-то с горочки спустился», – затягивал один конец вагона. «Голубой вагон бежит, качается», – отвечал ему другой конец. А в коридоре танцевали танго вприсядку и лезгинку с элементами вальса. Круглолицый бухгалтер повязал на голову платок и изображал барыню. Строгая учительница громко ругалась матом и доходчиво объясняла, куда она пошлет директора. Водитель троллейбуса обещал всех бесплатно катать. Директор тепличного комплекса похоже изображал забытый на складе огурец.

Кто добирал часы отдыха, кто поддался настроению, кто не хотел отставать – все растворились в веселье чужого праздника, лишний раз подтверждая, что Васины эмоции довольно сильно деформировали пространство. Но были и иные, не менее мощные силы.

На Курском вокзале в Москве сквозь толпу к Василию бросилась миловидная девушка в простеньком платье со стертыми чертами лица. Уже протянула руки, чтобы обнять его, притормозила, погрустнела, разочарованно отстранилась и смахнула настоящую крупную слезинку. Оказывается, она уже неделю ждала своего брата, а тот не приезжал. Она очень беспокоилась за него и за себя, так как последние деньги выслала ему на дорогу и теперь доедала остатки гречки.

Сильное сходство с братом ко многому Василия обязало. Он начал успокаивать девушку, по-дружески обнял за плечи, повел ее в ресторан и наблюдал, как чувство голода борется у нее со скромностью, как она торопливо ест, стараясь не показать жадность. Узнав, что Василий никуда не торопится, в благодарность за доброту Клава, смущенно теребя оборки платья и опуская свои чуть раскосые глаза с поволокой, пригласила его к себе в гости. Жила она недалеко от вокзала, во дворах Покровского бульвара.

Квартирка оказалась маленькой, темной и нищенской, с неуловимой печатью нежилого транзитного помещения на убогих вещах и стенах. Открытую дверцу холодильника подпирала табуретка. Клава пояснила, что купить продукты не на что, а свет надо экономить. Василий вызвался сбегать в магазин, но хозяйка остановила его мягкими словами: «Отдохни, успеешь», – в которых звучало столько задушевной простоты и обещания тихого покоя, что он невольно подчинился. Гречка действительно закончилась, но бутылка водки для встречи брата была припасена загодя.

Медленно потекла плавная задушевная беседа о том, как сложно человеку одному в мире, о хороших людях, о доверии, о добрых делах и надеждах, трудных минутах и помощи в них. Хозяйка все ближе приближалась к Василию и в его отуманенном сознании росла в размерах. Наконец превратилась в одну черную удушливую тяжелую перину, норовившую подмять его всего без остатка под себя.

У Клавы действительно был брат, которому оставалось сидеть еще пять лет за разбой. Сама она оказалась потомственной клофелинщицей. Со своей работой – опаивать и обворовывать приезжих – она справлялась мастерски. На следующее утро Василий проснулся под скамейкой пригородного перрона Ярославского вокзала без денег, документов и пиджака. Он зябко поежился, огляделся по сторонам и понял, что надо как-то выживать.

Профессиональные лжецы, которые сочиняют мифы про Советскую Россию, говорят, что все там было для человека и во имя человека. Они лукаво забывают добавить, что таких людей на всю страну было не более пары сотен. Остальные сотни миллионов – незащищенное подневольное стадо. В бытовых и критических ситуациях оно могло полагаться только на себя. Оно было рабски бесправно. Тем более оказавшись без документов и денег.

Василию Некрасову оставалось только осматриваться, искать случайный заработок, выживать. Он считал, что на Севере повидал людей всех мастей и сословий, узнал дно во всех деталях, готов встретиться с ним опять. Первый же день доказал обратное. Север – место подневольное. Вокзал – выбор сознательный. Большинство обитателей вокзала работали там без всякого принуждения, по охоте, призванию, продолжая семейный бизнес.

Жалко, но закономерно, что Вася не коснулся галереи этих уродов в своем творчестве. Они никак не пересекались с его задачами. Но на несколько дней вошли в его жизнь. Шесть групп держали очень зыбкий, болезненно тревожный нейтралитет: бомжи, попрошайки, клофелинщицы, проститутки, воры и аферисты. Равновесие могло в любой момент обрушиться, потому что раздиралось жуткими противоречиями, но сохраняется по сей день.

Бомжи – постоянные обитатели вокзала – живут под скамейками, навесами складов, в заброшенных вагонах, колодцах, вдоль теплотрасс и в забытых депо. Кормятся с помоек и перронов. Профессиональные попрошайки крайне редко бывают бомжами, презирают их, гонят от себя не из-за соперничества, а из-за брезгливости. Они, как и все остальные, приезжают на вокзал утром на работу.

Клофелинщицы и проститутки ненавидят друг друга. Первые с пассажирами вообще не спят, в зависимости от возраста и навыка имеют свой подход или сценарий. В основном берут на жалость и сочувствие, иногда на доверие. Достигают их короткими рассказами и игрой. Привокзальные проститутки – самые дешевые из всех торговок телом. Тут подход один – задрать юбку или округлить рот и отвести клиента за ближайший угол. Им при всем старании, при работе в три смены и целой бригадой не допрыгнуть до актерской игры клофелинщиц и их заработков.