Текст книги "Деревья падают в лесу"

Но последнее время я стал ловить себя на мысли, что кручусь как белка в колесе. Не в том смысле, что она делает это быстро. А в том, что она делает это по кругу, по замкнутому колесу, которое не имеет ни начало, ни конца. Белка просто бежит, бежит, бежит, потому что это заложено в ее природе, потому что нужно поддерживать тонус мышц.

Зачастую я ощущал себя заложником бессмысленности. Как тот санитар во время боевых сражений, который не видит смысл в своих действиях, потому что солдаты все равно гибнут, а его помощь, только продолжает их страдания. И вот он мечется от раненного к раненному и только и делает, что колит им морфин, дабы облегчить муки. И, возможно, само осмысление беспомощности для него тяжелее, чем то, что творится вокруг. И, возможно, в глубине души, он гораздо сильнее хочет облегчить эти муки бессмысленности, чем физические муки, и глубоко в душе просит такой же смертельной раны.

Кризис среднего возраста. Вроде так это называют. Но только никогда не уточняют, как из него выйти и выходят ли вообще. Или просто плавно переходят в другой кризис, кризис беспомощного смирения.

Телефон в руке снова завибрировал, вытащив меня из ступора.

Звонил продавец моего магазина.

– Да, Иван, привет, – отстраненно ответил я.

– Привет, Максим. Тут опять пришел покупатель, который сегодня звонил тебе, просит вернуть ему деньги.

– Ты сказал, что прошло уже больше двух недель.

– Сказал, но он все равно не уходит. Стоит скандалит.

– Он принес телефон?

– Да.

– Сколько он стоил?

– Сейчас посмотрю, – говорил Иван.

– Шестнадцать тысяч… – слышалось фоном, видимо из салона магазина.

– Да, шестнадцать тысяч.

– Отдай ему эти деньги, пусть возвращает телефон и все на этом. От таких лучше держаться подальше.

– У меня только десять тысяч в кассе, – удивлённый таким решением, возразил Иван.

– Хорошо, я сейчас сниму налички и приеду. Пусть ждет.

– Ладно.

Я сбросил звонок и присел на лавочку, чтобы собраться с мыслями. Все тело расслабилось, и эта слабость была будто проявлением самосохранения организма, когда усталость доходит до таких границ, что телу не остается ничего другого, как просто выключить все мышечные спазмы вопреки волевым усилиям. Я сидел на лавочке и не мог подняться. Усталость накрыла меня, расслабила, сделала вдохи глубже, а мысли путаней, чтобы я не мог напрячься даже эмоционально.

Становилось холодно. Поднялся пронизывающий ветер.

Банкомат, где я мог снять наличных денег, был поблизости. Я побрел туда.

Когда я добрался до магазина, в торговой зоне сидел мужчина не очень приятной наружности. Небольшого роста, полного телосложения, с выступающим вперед большим животом, одутловатым лицом с покрасневшей кожей и проступающей лысиной на голове. Как завещал нам Чехов, в человеке должно быть прекрасно все: и лицо, и одежда, и душа. Одеждой мужчина тоже не выделялся: заношенные джинсы с провисшими коленями и мешковатая рубашка, которая, облегая живот, конусом висела на теле.

Я не любил подобных людей. Весь их внешний вид говорил о скудности мысли и ленном образе жизни. Таких называют обывателями. Как бы сказали в Грузии: не родившимися.

Я прошел к стойке продавца, почувствовав на себе небрежный взгляд нашего посетителя. Пока он не догадывался, что я владелец магазина, ничто не выдавало его присутствия. Я поздоровался с Иваном. Он молча подал мне знак глазами, что мужчина на диванчике и есть недовольный покупатель, взял наличные, которые я привез, открыл кассу и позвал ожидающего к стойке.

Я занимался продажей мобильных телефонов уже два года. Не сказать, что мне было приятно вести этот бизнес. В какой-то мере я ощущал себя в роли стародавнего ростовщика или советского спекулянта. Так или иначе продолжателем древней профессии, которая и в те и другие времена преследовалась по закону или просто презиралась. Взять что-одно, под процент или воспользовавшись положением, и продать его другому дороже.

Мы продавали восстановленные телефоны, которые массово гнали к нам из Европы или Китая. И это была своеобразная русская рулетка. Этому покупателю трижды попался не самый удачный экземпляр. Телефоны были не новые, со своими проблемами и поломками, которые на скорую руку починили. Мы знали об этом. Но также знали, что за свои деньги они должны были проработать год, если повезет, два. Потом они начнут сыпаться и приходить в негодность: быстро разрядится батарея, запылится экран, сломается динамик, начнутся постоянные глюки. Но и стоимость таких телефонов в два раза меньше новых оригинальных. Такова дань моде и конформизму.

Я утешал себя этой мыслью. Покупатель предупрежден, что телефон восстановленный, чтобы это ни значило, продавец может спать спокойно. Но на самом деле, мы понимали, что продаем изначально проблемный товар. Конечно, такие эксцессы, как с этим мужчиной, случались, но редко. Действительно скандальные персонажи попадались не часто. Но сегодня он был особенно не кстати.

Они каждый раз напоминали мне, что я занимаюсь дрянным дельцем. И хотя я ни делал ничего предосудительного, вместе со мной это делали тысячи подобных магазинов по всей стане, я чувствовал персональное чувство вины. За то, что не могу заниматься чем-то действительно полезным. Но такова жизнь. У меня отняли честную журналистику. Преподавание было единственной отдушиной. Но преподаванием много не заработаешь. Вообще все честное здесь утратило ценность. Чего-то добиться в жизни можно только нечестным путем. Это год за годом укоренялось в менталитете моих соотечественников и давало свои плоды. И от этого мне становилось особенно тошно.

– Так вы директор этой конторы? – вскочил с дивана мужчина, когда Иван подозвал его к стойке.

– Да, вы говорили со мной, – сказал в сторону стараясь не смотреть на него.

– Давайте телефон, – продолжил общение Иван. – Мы вернем вам всю сумму покупки.

– Говенные у вас телефоны, мужики! – продолжал он, протягивая Ивану телефон.

– А упаковка с вами? – спросил он.

– Упаковка?! Я еще и мотаться должен в ваш магаз постоянно. Продаете фуфло, которое ломается через неделю. Сами то, наверное, ходите с нормальными мобилами. А мне всякое дерьмо подсовываете. Да еще за такие деньги. Надо будет наслать на вас проверки, чтобы неповадно было.

Иван молча взял телефон.

– Возьмем так, без упаковки, – сказал я ему сквозь громкую речь мужчины.

Иван отчитал шестнадцать тысяч на стол кассы, пока покупатель продолжал осыпать нас неприятными эпитетами. Он сохранял спокойствие и достойно выполнял свою функцию продавца. Но я начинал закипать.

Когда мужчина взял деньги и не ушел, а продолжал свою гневную речь, я не выдержал.

– Пошел вон! – громко сказал я, так что Иван и мужик уставились на меня в неожиданном ступоре. – Иначе я охране звякну! Они мигом тебя выведут!

Мужик, что-то еще крича в наш адрес, убрал деньги и вышел из магазина.

Мне стало ужасно стыдно за себя. Я понимал, что сейчас сравнялся с неприятным толстяком. Но делать был нечего. Какое-то странное опустошение овладело мной, как тогда на лавочке, пару часов назад. Сложно было двинуться с места. Сложно было говорить и что-то предпринимать.

– Все правильно сделали, – сказала женщина у торговых витрин магазина. Видимо, все это время она находилась здесь и наблюдала всю сцену. – С такими хамами нужно говорить на их же языке.

У меня сложилось ощущение, что она видела, как мне эмоционально тяжело от выходки, которая не свойственна моей натуре, которая подпортила и без того отягощенный эмоциональный фон.

– Спасибо, – ответил я.

– Подскажете мне, – указала она на телефон.

– Да, конечно. Иван, помоги даме, – сказал я своему продавцу, до сих пор хранящему молчание.

Иван вышел из-за стойки и направился к даме.

Я же быстро скрылся в подсобке. Мне стало нестерпимо больно от неожиданной поддержки неизвестного человека. Ты все время держишь себя в ежовых рукавицах, стараешься не сдаваться, не придаваться жалости к себе. Современные мудрецы со всех концов твердят, что жалость к себе самая глупая и недостойная выходка, на которую способен человек, последняя стадия распада человека. Они так вдолбили это в головы, что мы продолжаем барахтаться, как рыбы, выброшенные на берег, когда нужно просто пожалеть себя. И вот негодующие от проявлений жалости к себе неожиданно натыкаемся на человека, который бесцеремонно и бескорыстно нас пожалел, встал на нашу сторону. И что нам с этим делать?

Я скрылся в подсобке и расплакался, вновь. Точнее я не плакал, я выпускал слезы из глаз, которые жаждали выйти наружу. Словно спустил накопившийся конденсат у воздушного компрессора, как и я, постоянно находящегося под давлением. Я плакал уже второй раз за день. Нервы совсем ни к черту, думал я, но становилось легче. Не знаю, почему. Но становилось. Я заперся изнутри и решил посидеть так еще десять минут, пока меня никто не беспокоит.

Здесь же стоял умывальник, чтобы можно было привести себя в порядок.

В дверь подсобки постучали. Это был Иван. Женщина ушла, и ему нужно было поговорить. Я уже успел освежиться.

Он не стал говорить о мужчине, понимая, что тема уже исчерпана и не нужно ворошить эту неприятную ситуацию снова.

– Максим, мне нужно будет уйти из магазина на несколько месяцев, – начал он сходу. Было видно, что ему не очень приятно говорить это. – Там свои заморочки дома. Если что, возьмешь меня назад потом?

Я никак не хотел реагировать на его слова, а, возможно, уже просто и не мог.

– Да, конечно, давай, – сухо ответил я. – Доработаешь еще эту неделю, пока я не найду тебе замену?

– Да, я еще неделю доработаю, без проблем.

– Хорошо. Как дела в магазине? – старался я перевести неудобную для него и неприятную для меня тему. Впрочем, я уже привык к тому, что продавцы ненадолго задерживаются на этом месте. Максимум месяца два, потом уходят. Но Иван работал у меня уже полгода. Это был хороший, ответственный молодой человек, которому я доверял. И, конечно, мне было обидно, что он уходит. Но я не стал вдаваться в подробности его ухода.

– Сегодня купили два телефона. Оплатили безналом. Один вернули. Ну ты уже в курсе.

– Ясно. Ты вызывал мастера, чтобы отрегулировали замок на входе?

– Да. К закрытию должен прийти.

– Хорошо. Я тогда пошел. Пока.

Я позвонил Марку, чтобы узнать, придет ли он в бургерную. Сегодня был вторник, через полчаса у него должна была закончится последняя пара. По вторникам, мы встречались неподалеку от моего магазина и ужинали.

Сегодня, как никогда раньше, нужно просто посидеть и поговорить. День выдался не из легких. Мне начинало казаться, что это предвестие чего-то худшего. Будто я прошел точку невозврата, когда на обратный путь топлива уже точно не хватит, а впереди неизвестность. Становилось страшно. Я понимал свободу воли, но также понимал, что ресурсы воли исчерпаемы и всегда наступает момент, когда мы готовы поступиться этой свободой, только потому что самой воли практически не осталось. Так делает большое количество людей, делает это неосознанно. И в принципе это нормально, для них и для таких же окружающих. Но для тех, кто осознает сей безвыходный процесс, все выглядит чертовски ужасно.

Я ощущал себя, как в детстве, когда поднималась высокая температура, ум ослабевал и я впадал в странное состояние сознания, которое называл «большое». Позже описание подобного опыта я нашел у Рильке и даже у того самого Хантера Томпсона. Мое состояние заключалось в том, что я ощущал себя частью чего-то очень огромного, причем частью очень маленькой, и это огромное тоже было частью меня. Словно мой палец или скажем нос, или ухо вдруг становились гигантских размеров, размеров луны или даже земли, но продолжали быть частью меня. И все происходило в кромешной темноте. И это осознание малой своей части, как чего-то невообразимо огромного ввергало меня в ужас. В детстве я боролся с этим состоянием, зачастую оно подкрадывалось по ночам. Включал свет, открывал глаза, пытался растормошить себя. Визуальная часть его, которая щедро подкреплялось расшатанным болезнью воображением, отступала на задний план. Но ментальная часть никуда не девалась. Поэтому нужно было приложить максимум усилий, чтобы прогнать это «большое».

Когда я повзрослел, это состояние возникало все реже и реже, но пару раз все-таки подстерегло меня, как кошмар из далекого детства. Неожиданно. Врасплох. Отчего я стал понимать, что «большое» никуда не делось. Оно сидит во мне. Живет во мне. И только и ждет своего часа, чтобы разорвать мое сознание на куски. Не знаю, может быть так и сходят с ума. Но я пока держался.

На улице становилось темно. Я пошел в кафе, где мы с Марком договорились встретиться.

– А ты не думал, что нужно просто отдохнуть, – ответил Марк, когда я рассказал ему свои мысли. – Когда ты последний раз был в отпуске? Или просто в другом городе? Выезжал на природу?

– Послушай, я даже в школьные годы отказывался от скидок на юг для отличников, потому что знал, мама не потянет поездку. А сейчас мне тем более жаль тратить деньги на себя, на отдых или что-то подобное.

– Я хорошо помню моменты детской гордости за себя, – продолжил я, – Ощущение благородной жертвенности. Сладкое чувство, заглушающее другое чувство, бессознательной вины. Не люблю отца только за одну вещь – за детское чувство вины ребенка, которое корнями глубоко проросло в психику и отравляет жизнь. Ни за невнимание, ни за безразличие, ни за отсутствие, ни за одиночество. Нет. За несправедливое чувство вины, которое я, беспомощный, беззащитный ребенок, даже не мог осознать.

Я откинулся на спинку дивана и сделал большой глоток.

Подошла девушка и забрала подносы, на которых приносила бургеры.

– Все понравилось? – спросила она.

– Да, – ответил Марк, взяв инициативу на себя. – Все замечательно.

– Что-то еще?

– Нет спасибо, – ответил я. – Может быть, только по одному пиву. Тебе завтра к какой паре? – спросил я Марка. Он кивнул глазами, что можно еще по одному бокалу.

– Да, конечно. Сейчас принесу, – сказала девушка и исчезла.

– Смешно, как в детстве я боготворил человека. Был несказанно рад, когда он вдруг объявлялся в городе, и каждый раз искал редкой встречи. Отпрашивался у мамы и бежал к бабушке, потому что к ней приехал отец. Он казался мне таким большим, таким сильным. Иногда смешным, потому что странно шутил со мной, однако говорил очень мало. Это была словно другая вселенная. Но я всегда знал о пропасти между нами, поэтому никогда не называл его «папой».

– Почему? – спросил Марк.

– Это слово, как часть организма, оно должно прийти с молоком матери, что ли. Нельзя вот так просто взять и начать говорить его в семь лет или десять. Честно, даже не помню, когда впервые в детстве увидел отца. Потом, в подростковом возрасте, мне стало все равно. Я уже не испытывал никаких чувств. А когда повзрослел, понял, что мой отец просто еще один слабый бесхребетный человек. И что самое ужасное, казалось мне, его это устраивает. Позже он стал искать встречи, думаю, потому что старел. Возможно, он понимал, жизнь преходяща и скоротечна. Может быть, после смерти своей матери, моей бабушки, он вдруг тоже понял, что теперь у него нет наблюдателя. У него вроде была еще жена, может семья. Не знаю, меня уже это не интересовало. Я тогда жестко ему отказал и просил больше не звонить и не писать. Что посеешь, то и пожнешь. Это честно.

Мы молча продолжали пить новые бокалы холодного пива и думать, каждый о своем. Этим Марк нравился мне еще больше: с ним можно молчать, не испытывая неловкость. Мы всегда давали друг другу время молча подумать. В конце концов, для этого и нужны друзья, чтобы в их компании чувствовать себя спокойно, в безопасности.

Я заметил, как Марк нахмурился и погрустнел. Стал спрашивать о его отце. Он отмахнулся, сказав, что этот человек не стоит того, чтобы его вспоминали. Я не настаивал. В конце концов у каждого из нас свои причины, чтобы ненавидеть взрослых, даже если взрослые мы сами.

Мы немного посидели молча. За окном было темно и ветрено. До зимы было еще далеко, но уже холодный осенний ветер прогонял с улиц праздных прохожих. Особенно вечером. Поэтому тротуары пустели. Были уютными, красиво подсвеченными искусственным желтым светом, отражающимся в редких абстрактных лужах. Колеса машин рисовали этими лужами хаотичные рисунки играющего света. И мне становилось спокойно и приятно. Приятно оставаться наедине с городом. Городом без людей, но все равно двигающимся, живущим своей жизнью, созидающим себя. Городом с душой и характером, которые проявляются именно вечером, холодным вечером. Днем же, снующие туда-сюда люди, куда-то вечно спешащие по делам, которые, возможно, и не стоят того, чтобы по ним спешить, да точно не стоят… эти люди хаосом мелькающих тел заслоняют характер одинокого города, не дают ему проступить чрез живые толпы. И только холодным осенним вечером, как сегодня, или зимним спокойный город может вздохнуть широкой грудью и показать себя во всей красе. И мне чертовски нравилось смотреть на этот город.

Я немного успокоился от нахлынувшей вдруг обиды и продолжил.

– Но знаешь, есть в этой истории и положительные моменты. Во всяком случае в моем случае, – скаламбурил я. – И я даже благодарен отцу, как бы странно это не звучало. Точнее не ему, а его отсутствию.

Марк с интересом посмотрел на меня.

– Зачем нам нужен отец? – спросил я. – Мать нужна, чтобы выкормить нас, выходить, поставить на ноги и вырастить как физический объект, скажем так. Отец же нужен, чтобы вырастил и воспитал нас как личностей, подготовил к битве с окружающим миром, как первобытных охотников. Научил охотиться и различным способам выживания, научил критическому мышлению и способам мыслить. Это в идеале, конечно. Зачастую современные отцы не могут и этого. И только лучшие матери-одиночки, которые сами выращены цельными личностями, могут взвалить на себя обе функции. Но это тоже редкие исключения. И моя мама, которая великолепно и самоотверженно выполняла свою часть обязанностей, не могла выполнять еще и обязанности отсутствующего отца. Поэтому мне приходилось выполнять их самому. Ты понимаешь, да?

Я уже немного хмелел. Марк утвердительно кивнул.

– Я не зря сказал, что поначалу боготворил отца. Каждый ребенок видит в отце подобие бога: большого, сильного, справедливого, жестокого. В этом смысле ребенок-человечество еще не переросло концепцию бога, а продолжает слепо ее эксплуатировать. Но мне было этого мало. Когда я понял, что отец-бог не так уж и хорош, что он недалек, глуп, невнимателен и не любит меня, а значит и на его мудрость я не могу положиться, не могу слепо верить ему, я стал жадно искать авторитеты, на которые могу опереться, и ориентиры, которым могу следовать. Как раз где-то сразу после подросткового возраста, когда произошел этот слом, я стал жадно читать, хотя ранее читать вообще не любил. Стал читать, чтобы найти ответы в книгах. В итоге у мальчика без отца появилась целая плеяда отцов: Будда, Фрейд, Джек Лондон, Достоевский, Толстой, Маркузе и много-много других. И все они делились со мной своей мудростью. Они воспитывали меня. Мы, поколение безотцовщин, на самом деле не одни. У нас много отцов и мы знаем их имена. И они жаждут наставлять нас, нужно только протянуть руку.

– Ты большой молодец! Давай выпьем за это, – сказал Марк и поднял бокал пива. Мы отхлебнули.

– Мой же отец, – взял слово Марк, – хоть и был все время рядом, но, видимо, понимал, что не может выполнить эту самую функцию ориентира в пространстве, маяка, о котором ты говоришь. Он понимал, что мало образован, что сам до конца еще не понял мир, да и поздно ему его уже понимать. Он занимал определённую нишу, знал свои узкие обязанности и осознавал, что на большее не способен. Но хотел для меня большего. Поэтому и заставлял учиться, заставлял много читать и знать. В моем случае это было не вопреки отцу, а с его подачи.

– Да, тут нужно еще подумать, вырастают ли у мудрых отцов мудрые дети.

– Все очень индивидуально, Максим.

– Да, все очень индивидуально, – повторил я и зачем-то продолжил говорить дальше, хотя уже не хотел. – А я вот так до сих пор и хожу без наблюдателя, со смерти мамы. И после того как та самая ответственность с меня снялась, о которой я говорил, помнишь, все как-то пошло наперекосяк: и в личной жизни, и в бизнесе. Да еще и приставы закрыли мне выезд за границу из-за долгов перед налоговой. В моем бизнесе не все так хорошо, как, казалось бы.

Я никогда не любил рассказывать о своих проблемах, делиться ими. Не умел. Не научили. Чувствовал себя неловко. Не в своей тарелке. Мне всегда казалось, что мои проблемы должны оставаться моими, иначе это выглядит как дурной тон, как проявления эгоизма. Я понимал, что у каждого воз и маленькая тележка персональных неприятностей, и рассказывать пусть даже и друзьям о своих, значит взваливать лишние заботы на плечи другого. А этого я не хотел.

Хотя, возможно, вся суть моей особенности заключалась в другом. Я просто не хотел проявлять слабость. Держа себя в ежовых рукавицах тезисами, воспринятыми с раннего детства: «ты должен», «нужно справляться», «не ной», «слезами горю не поможешь», я не разрешал себе выходить за их рамки. Но как оказалось, слово «должен» даже не глагол, а поэтому не может призывать к действию.

– Вот как, – выдохнул Марк. – И большие долги?

– Достаточные. Я думал, что смогу из закрыть, но почему-то не получается. Иногда мне кажется, что я зарабатываю для окружающих, но только не для себя. Я кормлю своим трудом арендодателя, в помещении которого находится мой магазин, оптовиков, которые серыми схемами везут к нам телефоны, налоговую и государство, которые взимают за мои труды деньги, идущие непонятно на что, различные обслуживающие организации, своих сотрудников, которые при этом еще ноют и вечно недовольны. А мне остаются малые крохи от вроде как успешного бизнеса, но на самом деле не являющегося таковым. Такие крохи, что при постоянных трудах, я не могу даже закрыть имеющиеся задолженности. Ладно. Это не твои заботы. Кому сейчас легко.

Я допил пиво. Второй бокал расслабил, и тяжесть навалившихся забот и потрясений этого дня немного ослабла.

– Я мог бы дать тебе в долг. Отдашь, когда сможешь, – как бы между делом сказал Марк. Я чувствовал, что он хотел предложить это как можно более буднично и просто, будто для него это обычное дело.

– Спасибо, но нет. Не хочу умножать свои долги. Если совсем прижмет, обязательно попрошу. Спасибо.

Я улыбнулся.

Мы посидели еще немного и разъехались по домам. Я еще хотел успеть разобрать вещи и подготовиться к переезду. В запасе оставалось две недели, но я не хотел оставаться в этой квартире на птичьих правах. Время и денег на поиски нового жилья было немного, поэтому я решил принять предложение Наташи. В конце концов, это был хороший вариант.

Я приехал домой и окинул взглядом свои скромные владения: письменный стол, надувной матрас на полу, раскидистый фикус в большом кашпо, напольная вешалка для рубашек, полки на стене под одежду и с десяток коробок под книги и всякую мелочь. Переезд должен пройти быстро и без лишних проблем.

Я прилег на матрас и стал смотреть в потолок.

Единственный раз за весь день я ощущал спокойствие. Внутреннее спокойствие позднего вечера, когда понимал, что другие не побеспокоят меня, когда понимал, что мой внутренний другой тоже молчит, потому что устал. И я остался наедине с самим собой.

В голове складывались слова, начало которых пришло ко мне тем холодным вечером, когда я снова вспомнил о ней. Я лежал и пробовал продолжить их.

 
Ночью темной выходишь на улицу.
Ноздри воздух свежит глубоко.
Желтый месяц в стеклянную лужицу
Цедит пряной ночи молоко.
 
 
В глубине престарелого города
Средь бетонных чащоб и трущоб
Неприкаянно мечется смолоду
Сердце кротко твое, под озноб.
 
 
Днем в толкучке твое одиночество
Не сравнится с мытарством в ночи.
Неживое, заразное множество
Смотрит в пол и натужно молчит.
 
 
Как же много вас здесь, окаянные!
Только толку от этого что?
Слов цепочки и вздохи октавные
Гадкой моросью мочат пальто.
 
 
Лишь тогда успокоить получится
Аритмию усталой мышцы,
Когда вновь на стеклянную лужицу
Месяц сцедит тугие сосцы.