Текст книги "Деревья падают в лесу"

Я допивал кофе и думал, почему этот разговор должен был случиться именно сейчас, хотя уже больше двух месяцев я не общался с этой женщиной. Мне и так было тоскливо на душе, так еще и эта беседа появилась как нельзя не вовремя. Нужно было сказать, что я не в городе, думал я. Но потом поймал себя на мысли, что мне совершенно все равно. Эти люди изначально живут во лжи и неуважении друг к другу, так зачем же я должен переживать по этому поводу.

Телефон опять зазвонил.

– Я подъехал.

– Подходи к крыльцу, – ответил я. – Сейчас выйду.

Я убрал за собой на столе, взял портфель и покинул столовую. Надо же, подумал я по пути к выходу, раньше бы мне было очень тревожно от одной мысли, что сейчас предстоит серьезный разговор. А сейчас было все равно.

Я чувствовал опустошенность внутри, словно возня малознакомых мне людей была настолько незначительна и мелка, даже не в отношении ко мне, а в отношении ко всему происходящему в пространстве и времени. Возможно, так оно и было.

– Здорово, – еще раз сказал он, когда подошел ко мне у крыльца университета, и тут же продолжил. – Макс, что за дела?! Зачем ты подкатываешь к Жанне?

– Я подкатываю к Жанне? – удивленно парировал я, не зная, какие карты есть у него на руках.

Но видимо он сам настолько волновался, что начал все выкладывать, как есть. Это был мужчина тридцати с лишним лет. Подтянутый и поджарый. Грубоватой внешности и с неправильными чертами лица. Глубоко посаженные глаза, длинный прямой нос и слишком припухлые губы для мужчины, что придавало его немного неотесанному лицу странную женственность.

– Я нашел ее переписку, – голос его немного дрожал, – фотографии, которые она посылала тебе, все эти «пойдем гулять», «целую», «захвати шоколадку». Зачем ты к ней подкатываешь? – тараторил он очень быстро, не давая вставить мне слово. – Я не драться сюда пришел, а просто поговорить. Нафига ты рушишь семью?!

– У таких людей как вы изначально нет никакой семьи, даже если вы и живете вместе, – подумал я, но не стал озвучивать мысли.

– Мы не общаемся с ней уже больше двух месяцев! – начал я с контраргумента. – Да, мы пару раз гуляли вместе, но и все. Обычное общение двух людей.

Я продолжал быть осторожным, не понимая, что он знает.

– А фотографии? Она присылала тебе ту, с голой задницей?

Я был немного обескуражен подобными словами. Мне всегда не нравился сорт людей, которые общаются друг с другом с помощью грубых слов и брани. Он мог бы сказать, обнаженную фотографию, фото неглиже, интимное фото, но выбрал именно это слово «голая задница», говоря о своей жене. Может это было от злости. Но не думаю, что так.

– Нет, она не присылала мне обнаженных фото. Но ты сам ее уже спрашивай об этом, я не буду говорить за Жанну. Это ее фотографии. И если она что-то присылала кому-то, то делала это она сама.

Меня начало злить, что эта женщина выдала себя своей неосторожностью, а все претензии вываливают на меня. «Я подкатываю», да как он вообще сказал такое?

– Я сразу сказал ей, что мне оно не надо. У нее ребенок, я не хочу лезть в чужую семью, – начал я заговаривать зубы. Я понимал, что он не задает главный вопрос, а значит от боится ответа на этот вопрос, потому что так или иначе у него не хватит смелости, чтобы адекватно на него среагировать. Я понимал этого человека. Для него Жанна была пределом мечтаний, женщиной, которой он готов прощать любые поступки, даже измену, даже если придется врать себе, потому что ее придется простить, перетерпеть, проглотить, а лучше перетерпеть боль измены, чем перетерпеть боль своей несостоятельности и слабости.

– Как бы дал! – нервно ответил он, развернулся и быстро ушел.

Я выдохнул. Все закончилось быстро и без лишних слов. С детства не любил оправдываться. Потом Марк мне сказал, что оправдывается лишь тот, кто виноват. Это разозлило меня еще больше. Ведь я был действительно виноват. Меня успокаивало, что не только я. Виновата была и она, что не смогла удержать себя в руках, да и не пыталась вовсе, проявляя настойчивость. Виноват был и он, что не умел уважать себя и был просто удобным для женщины, которая жаждет внимания других. Виноваты были все, а когда виноваты все, не виноват никто. Остается только жить дальше с последствиями.

Когда рассерженный муж отошел подальше, мне вдруг захотелось догнать его. Сказать, что он все делает неправильно. Что между двумя влюбленными, между мужем и женой всегда один любим, а другой позволяет себя любить. К сожалению, других вариантов я не видел еще в своей жизни. В их случае любим не он. Ему позволяют. Когда мы разговаривали с ней по душам, Жанна разоткровенничалась, что ей понравилось, как ее будущий муж ухаживал за ней и проявлял заботу, как только они познакомились. Получается, она любила не объекта, а лишь его действия. Как только действия прекращались – объект становился неинтересным, обыденным, нелюбимым. Жанне становилось скучно и она искала точно таких же действий на стороне. Однако, в нашем с ней случае все было ровно наоборот. Я начал привлекать ее как объект, потому что ни разу не оказывал ей каких-либо знаков внимания.

Я вдруг захотел объяснить ему несложную схему, до которой он никогда бы не додумался сам. В его случае, нужно было просто сохранять определенный уровень действий. Не дарить каждый день цветы, но оказывать знаки внимания, мелкие, повседневные. Сначала это будет сложно, потому что все в этой жизни теряет свою прелесть, однако хорошие мелкие вещицы могут войти в привычку, и тогда Жанна навеки его. Если ему, конечно, хочется этого.

Но как внезапно появился благородный порыв, также неожиданно он исчез. Мне вдруг снова стало все равно и скучно от всей этой странной банальщины. Да и человек мне был не особо приятен. Слишком прост и недалек, приземлен и мелок. А с подобными людьми мне было тяжело общаться. Не от того, что я был высокомерен или большого о себе мнения, такое общение вызывало смертельную скуку и тоску, от которых становилось плохо, как становится плохо желудку от несвежих продуктов.

Оставалось двадцать минут до следующей лекции.

Я решил пройтись до ближайшей кофейни, чтобы выпить еще один капучино. Меня немного трясло от выброса адреналина. Терпеть не мог конфликтные ситуации, организм начинал бурно реагировать даже на малейшие проявление агрессии, словно защитный рефлекс у меня был обострен сильнее других.

Но я был благодарен за неожиданную встряску. Можно было поставить жирную точку в этой истории. Иногда лучше получить по лицу, потерять несколько тысяч или признать свою вину, но закрыть вопрос, разрешить спор. Внутреннее спокойствие дороже всех предрассудков. Как говорит старая еврейская поговорка: нет неразрешимых проблем, есть только незапланированные расходы.

Черт, мне действительно стало легче. И веселее.

Ситуация оживила меня, показала, что я живу вот здесь и вот сейчас, в этом моменте, а не в прошлом. Как часто мы, словно неживые, зарываемся в мертвое прошлое и пропитываемся этой мертвечиной, становимся мертвыми сами. Конфликты возвращают нас в настоящее, думал я, заставляют действовать в моменте. Включают инстинкт самосохранения. Хотя, возможно, во мне просто говорил адреналин. И пусть.

К тому же одно быстротечное страдание на время заглушило другое. Я больше не думал о ней. Не вспоминал вчерашние фотографии и не терзал себя пустыми воспоминаниями и сожалениями. Теперь осталось разбавить эмоциональный коктейль кофеином.

Я дошел до кафе, взял капучино с собой и направился обратно в университет, по пути собираясь с мыслями и вспоминая все необходимые мелочи для лекции. Получалось плохо.

Я думал, странно вот так постоянно находиться с самим собой наедине.

Кофе оказался очень горячим и обжог мне верхнее небо. Теперь будет болеть.

Быть запертым в клетке собственного разума.

Под ногами скользили мокрые растоптанные желтые листья, которые в этом году коммунальные службы почему-то убирали из рук вон плохо, прямо как зимой неожиданный снег. Чем они вообще там занимаются?

И если не сможешь подружиться с самим собой, принять себя, позволить себе быть несовершенным и слабым, временами, будешь самым тяжелым проклятием для самого себя.

Меж оголенных деревьев ходили студенты, которые спешили на лекции. Занятия должны начаться через десять минут. Я остановился с мыслями, сделал несколько глотков кофе, он был уже менее горячим от прогулки на свежем воздухе, смотрел на студентов. В их возрасте меня не раздирали подобные мысли. Каждому возрасту свои проблемы, думал я. Или все-таки проблемы по потребностям?

Мне стало веселее. Нужно было идти, иначе я опоздаю к началу лекции, чего я не любил.

– Сегодня мы поговорим о гонзо-журналистике и ее основателе Хантере Стоктоне Томпсоне, – начал я говорить, как только вошел в аудиторию. Студенты уже расположились на местах и ждали моего прихода. – Какие основные принципы журналистики нам известны?

– Объективность. Правдивость. Непредвзятость, – начали они перечислять. – Достоверные источники. Проверенные факты. Стиль. Передача информации.

– Да, да и да, – продолжил я. – Все правильно. А теперь забудьте все эти принципы, потому что мы сегодня говорим о гонзо-журналистике. Основоположником этого стиля стал Хантер Томпсон, известный вам по книге «Страх и ненависть в Лас-Вегасе» и одноименному фильму с Джони Деппом в главной роли. Смотрели же?

Ребята ответили дружным хором.

– А кто читал книгу?

Руки подняли несколько человек.

– Многие считают книгу «Страх и ненависть в Лас-Вегасе» как раз-таки образцом гонзо-журналистики. Но это не совсем так. На самом деле, действительный образец этого направления – книга Томпсона «Поколение свиней», которая состоит из статей американского журналиста, выходивших в «San Francisco Examiner». В этих статьях вы сможете прочувствовать весь размах и соль субъективной журналистики Томпсона. Все началось, когда его отправили делать репортаж о местных скачках, так называемом дерби, в Кентукки. Редактор поставил перед молодым журналистом четкую задачу. Если исходить из тех принципов журналистики, которые вы озвучили ранее, Томпсон должен был написать, где проходили скачки, кто в них участвовал, взять интервью у лидеров скачек, расспросить о лошадях, поговорить с организаторами и, наконец, отметить победителей. Однако, он настолько был впечатлен происходящим на дерби, что выдал подобное…

Я остановился, взял несколько записей и зачитал: «Пурпурные физиономии с типичной южной одутловатостью, старый Айви стиль, полосатые пиджаки и консервативные воротники на пуговицах. „Цветущее старческое слабоумие“… рано угасшие, а может, просто еще не перегоревшие».

– И далее: «Стэдман (это иллюстратор с которым Томпсон часто ездил на репортажи) хотел посмотреть на кентуккийских военных, но не был уверен, как они выглядят. Я посоветовал ему сходить в мужской туалет в клабхаусе и поискать там людей в белых льняных костюмах, блюющих в писсуары. «У них на пиджаках обычно большие коричневые пятна от виски», – сказал я. «Но и на обувь поглядывай, это и есть зацепка. Некоторые из них еще могут не заблевать одежду, но мимо ботинок они никогда не промахиваются». И далее по тексту в том же духе.

– Видите? Субъективное описание событий, изобилие оценочных суждений, ненормативная лексика, диалоги не с героями репортажа, а с иллюстратором, причем достаточно жесткие. И ни слова про участников скачки, даже про победителя. Журналист был настолько поглощён и обескуражен события, которые происходили на скачках, настоящими событиями, а не формальным поводом – скачками: поведением людей, их образами, царящими нравами, что это показалось ему куда более заслуживающим внимания, чем регулярно проводимые лошадиные бега. Он понимал, что у общественного внимания, у внимания прессы, смещен ракурс. Газеты смотрят не туда, куда следует смотреть. Как говорится, за тремя соснами не видят леса. Сам Томпсон говорил: «Я покончил с американской журналистикой. Упадок нашей прессы очевиден, а у меня слишком мало времени, чтобы тратить жизнь на ежедневное скармливание людям с улицы всем приевшихся клише».

– Если бы вы принесли подобное своему редактору, – продолжил я, – вас бы завернули и отправили переписывать. Однако редактор Томпсона был восхищен. Он-то и использовал впервые этот термин. Он сказал, что статья абсурдна, чудовищна, но до гениальности крута. «Полное gonzo!» – добавил редактор. Это слово с английского означает – рехнувшийся, чокнутый, поехавший. Статья Томпсона была опубликована и вызвала большой общественный резонанс. Именно отсюда пошла история гонзо-журналистики. Как уже и говорил, наиболее известен у Томпсона роман «Страх и ненависть в Лас-Вегасе», который написан в таком же стиле. Но я бы советовал вам почитать сборник его статей «Поколение свиней».

Я взял в руки свои записи и начал диктовать.

– Итак, давайте запишем признаки, которые характеризуют данное направление в журналистике: совмещение в одном репортаже таких тем, как секс, насилие, наркотики, спорт и политика; использование цитат известных людей и других писателей, иногда в качестве эпиграфа; ссылки на общественных деятелей, актеров, музыкантов и политиков; склонность уходить от первоначальной темы репортажа; использование сарказма или пошлости как юмор; нестандартное использование языка, изобретение новых слов; максимальный контроль над описываемой журналистом ситуацией.

Мы продолжали еще полчаса. После чего я вышел и громко захлопнул дверь аудитории. Услышав молчание по ту сторону двери, я улыбнулся и направился в столовую. Мне стало хорошо.

Я допивал кофе в университетской столовой, когда ко мне подсела Наташа.

– Максим Петрович, можно с вами поговорить? – робко спросила девушка.

– Да, конечно, присаживайся.

Я все еще обдумывал неловкую ситуацию с Жанной и ее жалким мужем. Я не разрешал себе думать так о людях, но что поделать, если они сами дают повод думать о них подобным образом. Это же не моя вина.

Наташа отвлекла меня от мыслей.

Это была та самая девушка, которая всегда внимательно и с пониманием вслушивалась в то, что я говорил на лекциях. Я никогда не ставил ярлыки на студентах: ходят на занятия и уже хорошо. Неважно, как они усвоили ту или иную информацию из моих уст. Главное, как они используют ее в своей жизни и работе. Пусть и вовсе забудут. Я был из тех редких преподавателей, которые исповедовали философский подход в передаче знаний. Я не требовал от ребят полного подчинения. С самого первого занятия я сразу же сказал, что все автоматически получают зачет, если пропустили всего одно занятие. Я не буду проверять уровень ваших знаний, сказал я им, если вы пришли на лекцию и слушали, а вы будете слушать, потому что я не дам вам говорить и отвлекаться, захвачу полностью ваше внимание. Это, в конце концов, моя работа.

Я не из тех преподавателей, которые нудно, потеряв весь интерес к преподаванию, уставившись в стол, читают лекции по бумажке и требуют, чтобы после монотонного бубнежа, студенты сдавали знание материала на хорошо и отлично. Я же всегда показывал, что мне самому интересно то, о чем я говорю. А если они видят, что мне интересно, значит интересно будет им.

Наташа была студентом, которому было интересно. Она умела не только слушать, но и тут же осмысливать прослушанное. Я подобным умением не обладал в студенчестве. И лишь немного развил его к своим годам. Устная речь для меня никогда не была полем для мыслительной деятельности. Только письменная. Я никогда не мог сходу ответить на вопрос, где нужно выстроить логические цепочки или догадаться. Все свои замысловатые конструкции я мог строить только на бумаге. И обдумывать текст только читая его в одиночестве, а не обсуждая на семинаре. Поэтому всегда восхищался такими студентами и немного завидовал.

Единственное, когда мне нравилось рассуждать на ходу, так это в беседах с Марком.

Вообще, Наташа или Ната, как называли ее друзья, не выглядела на свои двадцать лет. Ее взгляд, манера держаться и говорить были присущи людям старшего возраста (видимо, это врожденное), к тому же не сочеталось с образом невысокой, стройной девушки, а потому вся ее персона обладала странным загадочным магнетизмом.

Впервые, я увидел ее в одном из коридоров университета. Она сидела на подоконнике и читала что-то о буддизме. Даже тогда я посчитал, что это аспирантка или одна из молодых преподавательниц. Остановив на ней взгляд, чтобы полюбоваться ее непринужденной позой и сосредоточенным лицом в гуще студенческой суеты, я пошел дальше по своим делам. Потом я увидел ее на первом занятии у третьекурсников журналистов и был сильно удивлен, потому что она посещала второй курс. Однако мое впечатление было куда более правдивым, чем казалось на первый взгляд. В суждениях, знаниях и подготовке Нат была достаточно подкованной, даже сильнее чем аспирантка или молодой преподаватель. Тем не менее это не выбивало ее из общего потока сокурсников. Она с такой же легкостью общалась со своими сверстниками, как и с преподавателями.

На первом вводном занятии по курсу «Основ журналистики» она утвердительно поднимала руку на все мои вопросы о знакомстве с теми или иными источниками. Поднимала левую руку, опустив взгляд в тетрадь и что-то помечая на страницах. Но всезнайство не делало ее классической отличницей, этаким изгоем в студенческом мире. В основном подобные люди не очень приятны и в общении крайне скупы и неповоротливы. Нат была дружелюбной, общительной и очень рассудительной девушкой, что придавало всему ее образу наглядность опыта, а значит большего возраста. Почему? Я пока не мог понять.

– Я случайно подслушала ваш телефонный разговор в перерыве, – начала она. – Вы звонили по поводу аренды квартиры.

Я удивленно посмотрел на нее, сделав еще один глоток кофе.

– Да, – протяжно ответил я. – Было такое. А что?

– Я сейчас как раз ищу квартиранта. У меня квартира двухкомнатная, она большая. Там большой холл и комнаты по разные стороны холла, не смежные. Большая кухня, – начала быстро говорить Нат, видимо, чтобы сразу выложить все карты на стол. – И по оплате недорого. Я не хочу, если честно, жить с девушкой соседкой. Все девчонки, которых я знаю и которые мне по нраву, при жилье, а искать со стороны так себе затея. Попадется какая-нибудь болтушка и пропадай потом с ней. Вы же знаете, какие бывают пустые девушки. Искать парня, тоже не вариант в моем случае, не знаешь на кого натолкнешься. А вас я знаю. И я подумала, что это хороший вариант. Для меня во всяком случае. Я понимаю, что вы преподаватель и для вас это не самая лучшая затея, наверное, но я буду помалкивать, да и друзей я никогда не вожу домой. У меня и подруг-то особо нет. Да можно сказать вообще нет. Так что вот предлагаю вам. Если рассматриваете такой вариант?

Я внимательно слушал ее, а сам думал, что не чувствую никакой разницы между нами. Передо мной сидел человек почти на десять лет меня младше, а я этого не чувствовал. Обычно люди замечают такие различия. Я замечаю такие различия. Но не в этом случае. Она говорила со мной на равных, даже будто немного выше меня, но это положение исходило не из высокомерного максимализма, а от какой-то внутренней устойчивости, врожденной устойчивости. Врожденной в том смысле, что человек не осознает своей природной осознанности, а просто использует ее, в то время как все окружающие находятся на такой степени невежества и эмоциональной зажатости или расхлябанности, что Наташа среди них была как глоток свежего воздуха.

Действительно, она обладала успокаивающим терапевтическим эффектом. Во время ее монолога я немного расслабился. Забыл недавний неприятный разговор, отложил телефон, который раздражающе вибрировал, не думал, что сказать заведующей кафедры, пригласившей меня завтра на беседу. Я просто сидел и слушал, что она говорит.

Конечно, и предложение ее было как раз кстати. В магазине дела шли не очень хорошо, поэтому не хотелось бы растрачиваться на услуги риелтора, платить комиссионные, отдавать арендодателю за два месяца вперед и остаться потом с копейками. Но и перспектива жить со своей студенткой в одной квартире была неоднозначной. Хотя я уже имел опыт соседства со знакомыми девушками и мне было комфортно.

– А родители? – спросил я.

– У меня только мама, – продолжила Нат. – Она живет в другом городе и очень-очень редко приезжает ко мне в гости. Почти не приезжает. Да можно сказать вовсе не приезжает. Последний раз была года два назад. В основном я к ней наведываюсь. Поэтому проблем возникнуть не должно.

– Спасибо, Наташа. Я подумаю. Сколько у меня времени?

– Я не тороплю. У меня пустует одна комната, я ей не пользуюсь. Вот и подумала сдать кому-нибудь. Так что время есть. Я на самом деле без предрассудков и не вижу ничего такого зазорного жить в одной квартире с мужчиной. А вас я знаю, как порядочного человека. Вот.

– Спасибо. Давай на следующей лекции я тебе отвечу.

– Хорошо.

Она уже собралась идти, но задержалась, чтобы спросить.

– А вы уже читали книгу того мальчика, который покончил жизнь самоубийством?

– Нет, еще нет. Слышал в новостях. Но мне не импонирует, что пресса зацепилась за эту историю и выжала ее до последнего. Как говорил Томпсон, одни клише. Они опошлили ситуацию и, даже если книга, действительно, хороша, изначальный посыл ей придали не очень хороший.

– Книга грустная очень. Я начала читать. Хотите, я принесу вам?

– Не нужно, я сам смогу купить, как доберусь до книжного.

– Тогда, до свидания.

– До свидания, Наташа.

Я не стал провожать ее взглядом. Однако почувствовал, как схлопнулась тишина, когда вокруг вдруг стало шумно и суетно, вязко и немного неприятно. От снующих людей, перемешанных запахов еды, звенящей посуды и треска пластиковых подносов о столы. Я сделал над собой усилие и вытащил мобильник из портфеля. Он всегда стоял на беззвучном, но раздражал вибрацией не менее чем звуком.

Ненавижу телефоны. По мне это самое бесцеремонное и хамское средство коммуникации, придуманное человеком. Иногда мне было жаль, что я не живу в девятнадцатом, да хотя бы в двадцатом веке, когда эпистолярный жанр был единственным средством общения на расстоянии, а телефонные звонки заказывали за несколько часов, а иногда и дней. Теперь же каждый мог пнуть тебя в мозг, затрезвонить о своем желании. Мы слишком сильно разогнали свои жизни, сами страдаем от этого, но уже поздно. Поколение нарциссов и вещей.

Но делать было нечего.

Я вытащил мобильник и, как бы мне этого не хотелось, перезвонил на незнакомый номер. Гудки в динамике телефона были как удары моего сердца. В такие моменты я чувствовал себя тем самым маленьким, беззащитным ребенком, которого воспитатели детского сада заперли в кладовой, потому что он не мог заснуть во время дневного тихого часа. Я стоял, плачущий, напуганный, боясь издать лишний звук, за который меня могут опять несправедливо наказать. Стоял среди агрессивного мира, изолированный в темной комнате с жутко пахнущими половыми швабрами, цинковыми ведрами, которые предательски звенели каждый раз, когда я случайно натыкался на них. Стоял и не понимал своей вины, не понимал, что я мог сделать не так, за что воспитательница больно взяла меня за руку и, почти волоча, молча отвела в кладовую. И, спустя столько лет, это зародившееся чувство вины, сдобренное детской беззащитностью, пустило ядовитые корни и отравляло меня по сей день. Забрасывало меня каждый раз в темный угол кладовой, из которого не было выхода, кроме как забиться и дождаться, когда большие Они откроют дверь и выпустят меня наружу. Или выбьют дверь ногой, вломятся в кладовую и будут ругать тебя на чем свет стоит. Большие темные тени. Они.

– Здравствуйте, – начал я, когда гудки прекратились и голос сказал: «Алло». – Вы мне звонили, от вас пропущенные.

– Да звонил, – без приветствия ответил голос. – А вы кто в этой фирме вообще?

– Простите, в какой фирме?

– Где я телефон покупал! – вызывающе ответил голос, словно оскорбленный тем, что его не признали с первых слов.

– Я директор. Это мой магазин. Вам чем-то помочь?

– Да, помочь. Я уже дважды менял телефон, купленный у вас, и каждый раз они какие-то сломанные.

– Вам нужно обратиться, к ребятам, они заменят вам телефон, если этот вас не устроил. Это прописано в договоре. Так что вам нужно прийти в магазин с договором и чеком и обменять телефон.

– Я приходил уже. Они не меняют!? Короче возвращайте мне деньги!

– Почему не меняют?

– Да мне уже не нужно менять ничего. Деньги верните мои. Они не вернули. Возвращайте вы, это ваш магазин. Иначе я в суд подавать буду.

– Подождите, почему не меняют?

– Говорят, что две недели уже прошло.

– Ааа… вы пользуетесь телефоном уже больше двух недель?

– Да. И что? Он сразу был сломан. Деньги верните мне!

– Тогда почему вы сразу не отнесли его в магазин и не сменили?

– Это уже второй телефон! Я что должен бегать туда-сюда каждый раз. Если вы сломанные телефоны продаете. Я что ли виноват! Деньги верните мне. Иначе я найду вас всех, брат.

– Нас не нужно искать. Вы знаете, где магазин, – я пытался сохранять как можно более вежливый тон, переступая через себя. – Что не так с вашим телефоном?

– Все не так. Мне не нужен ваш кусок железа, деньги мне верните, давай. Мне сколько еще раз повторять.

– Я позвоню ребятам, разберусь и перезвоню вам.

– Да чего звонить. Деньги давай назад.

– Я вам перезвоню и не нужно мне тыкать. До свиданья.

– Чего до свиданья?! Я найду…

Я повесил трубку, понимая, что конструктивного разговора не выйдет. Холодный кофе я допивал под вибрации телефона.

В этот момент мне было не по себе.

Меня мучило тревожное неприятие себя, которое испытывают люди, раздираемые своей двойственностью. С одной стороны, я знал, что нужно делать, как нужно поступить, что сказать и какие эмоции задвинуть подальше. С другой стороны, я цепенел, не перед говорящим, цепенел перед самим собой, как паренек с проблемами заикания, который не может на людях повторить вновь фразу, быстро высказанную только что им самим же наедине с собой.

Кофе закончился. Нужно было выйти из столовой. Хотелось свежего воздуха. Осень была еще достаточно теплой и сухой. Хватало легкой ветровки, чтобы чувствовать себя комфортно. И студенты ходили еще веселые и бодрые. Учеба только началась. Полные сил. Да и до сессии было еще далеко, можно было не напрягаться.

Я иногда спрашивал себя, зачем я вообще пошел в преподавание. Зачем принял это предложение. В магазине было полным-полно работы. Я всегда любил взваливать ее на себя и нести, пока не упаду. Наверное, все в своей жизни я делал подобным образом. Взваливал на себя и нес. Не зря, видимо, в памяти отложилось слово «бремя», которое я часто видел на обложке книги в маминой библиотеке. Я не понимал значения слова в детстве, но оно производило на меня какое-то магнетическое влияние. Название книги было «Бремя страстей». Дешевый любовный роман в мягком переплете. Даже не знаю, каков был сюжет книги. Но вот слово «бремя». Будто детский интуитивный разум догадывался, давал сигнал, что это слово будет определяющим для него.

Я вышел на воздух. Нужно было ехать в магазин, но хотелось пройтись.

Я пошел по университетским тропинкам, между корпусами. Они были особенно тихими, когда шли занятия и редкий студент проходил от корпуса к корпусу. Тем более мне было приятнее идти по этим дорожкам, потому что невольно я проваливался в ностальгические ощущения, которые вызывали теплые воспоминания о моем обучении почти десять лет назад в этом же университете. В основном это были воспоминания о том, как я ходил этими тропами в общежитие университета. Было забавно, когда на один и тот же путь накладывались прошлые картины разных дней, с разной погодой, разными мыслями, разным ощущением себя, людей и жизни вокруг.

Это призрачное и заманчивое чувство ностальгии. Странно, но почему-то мы ностальгируем по любым старым воспоминаниям, а не по конкретным временам. Даже тяжелые периоды мы вспоминаем со смешанными эмоциями грусти по ним. Наверное, прошлое не так страшит нас, как будущее. Тем более, если прошлое далекое и те несколько, а может быть десяток лет, которые отделяют нас от него сейчас, уже прожиты, испытаны и не несут боли неведения и опасения за те страдания, которые мы, может быть, сможем пережить в будущем. Страх неведения. Самый глубокий страх каждого из нас, особенно мой.

Сразу вспоминался один из хмурых осенних дней, вообще раньше осень была особенно хмурой, когда я пошел фотографироваться на удостоверение личности. День был действительно странным и странным был я. Потому и фото, которым я любуюсь по сей день в своем паспорте было тоже странным. Я не похож на нем на самого себя. Как зачастую это бывает с людьми. Нас просят сделать фото на удостоверение личности, и мы пытаемся показать себя на этом фото, мол, вот смотрите – это я. Но как мы можем показать то, чего не знаем. Единицы из нас знают себя. Остальные только смотрят на фото в паспорте и недоумевают, что это они.

Под ногами хрустел мелкий гравий и желтые листья.

Я поймал себя на мысли, что сегодня особенно тяжелый день. Все навалилось разом. Хотя, если подумать, день этот ничем не отличался от всех остальных. Но как же сильно я обманывал себя в этот момент.

Я, действительно много работал. Точнее мне приходилось много работать. Наверное, я успокаивал себя этим. Хотя все это было похоже на сизифов труд. Не то чтобы я любил работать с людьми, скорее наоборот. Каждый микроконфликт отбирал у меня много сил, чем чаще, тем больше. Но денег от продажи телефонов хватало, чтобы как-то оставаться на плаву.

Преподавание скорее было отдушиной. Возможно, даже отдыхом. Каждый раз читая лекцию, я словно был в запертом лифте, в том смысле, что, когда ты попадаешь в обстоятельства, не зависящие от тебя, ты не чувствуешь вину перед всеми, потому что эти самые обстоятельства, хоть и неприятные для тебя, а на самом деле наоборот, словно закрывают твое самосознание надежным щитом от поползновений со стороны остальных. Ты мысленно говоришь им: «Ребята, простите, но я ничего не мог поделать. Я застрял в лифте и буду здесь находиться, пока его не починят. Не успею, не отвечу, потому что в лифтах очень плохая связь, не смогу ничем вам помочь».

Насколько должен быть загнан человек, чтобы воспринимать неприятность с лифтом, как возможность отдохнуть?

В случае с лекциями, я строил подобие лифтовой шахты самостоятельно. Это было важное и нужные мероприятие, во время которого по регламенту и этикету я не мог отвлекаться. Поэтому телефон и все входящие звонки не вызывали стойкого чувства тревоги. Я занят. Иногда я даже отключал телефон и предавался удовольствию от лекции. Безмятежно и безвозмездно.