Текст книги "Неон, она и не он"

10

Вольно же ей загружать чужую память всплывающим окном своего изображения! Его невозможно удалить, ни задвинуть в угол. Его опасно открывать – разрушительный любовный вирус грозит покалечить материнскую плату незадачливого пользователя. Единственный способ уберечься – отыскать хозяйку вируса и просить о пощаде.

Он провел утро в радостных раздумьях, восторженно взирая на опереточный парад своих устремлений, готовых тут же выступить в поход под воображаемые звуки свадебного марша. Всё вокруг и внутри него пришло в движение. В нем легко и обильно возникали наброски чувств, каких ему давно не доводилось переживать. Юношеская свежесть и безрассудность проглядывали в них – как раз то, чем были окрашены отношения с его первой и незабвенной возлюбленной. Хорошо знакомое охотничье нетерпение овладело им. Он принял решение, набросал план и кинул его, словно якорь на два часа вперед, в мнимые воды будущего, после чего принялся подтягивать туда свою лодку, перебирая минуты, как увесистые звенья якорной цепи.

К часу дня он был готов – одет, побрит, едва надушен. Решил он идти в парк, чтобы быть там приблизительно в то же время, что и накануне. Полагая ее подъезд в основание стратегии, в тактике он, тем не менее, решил следовать интуиции.

В сравнении со вчерашним днем погода отбросила сухую сдержанность. Наверху было пасмурно и тесно. Можно было предполагать дождь, который смыл бы надежду на ЕЕ появление, но пока что их обратная зависимость складывалась в его пользу. Он даже возвел глаза к небу: «После встречи – хоть потоп!»

Войдя в парк, он попал на дорожку из серого песка и двинулся вдоль растительной недвижимости, понуро внимавшей утешениям остывающей земли. Стайка детей, общавшихся между собой во всю пронзительную силу своих маленьких легких, обогнала его. Закинув руки за спину и будоража ожидание волнением, он направился на главную аллею.

Хронология жизни, как веревочная лестница парусного корабля: чем выше перекладина, тем ближе небо. Будем надеяться, что до неба ему все же дальше, чем до верхней палубы, с которой ему в свое время открылся выпускной вузовский простор. Много ли помнит он из тех далеких сосредоточенных лет, и следует ли вскрывать капсулу памяти, чье содержимое хранит события, что выплеснулись из жерла истории, растеклись по ее склонам и стали застывшей лавой фактов? Так уж ли необходимо на пороге новой жизни ворошить заплечный мешок, прикидывая, что взять с собой и от чего отказаться? Или все же принять обряд очищения и облачиться в чистое белье?

…В начале девяностого он расстался с финэком и очутился на машиностроительном заводе, преследуемый с одной стороны призраком советских нарукавников, а с другой – неким устойчивым сквозняком перемен, который совсем скоро станет гулким бездомным ветром и пойдет гулять по стране. Он провел в финансовом отделе несколько месяцев, внимательно прислушиваясь к разноголосице споров и слухов, принюхиваясь к веселому запаху всеобщего разложения и укрепляясь в намерении бежать оттуда при первой же возможности. Два неслыханных события способствовали его побегу – в Москве открыли первую биржу, и оттуда же народу разрешили иметь в частной собственности банки, заводы, газеты, пароходы и прочие средства угнетения. Новое солнце, на этот раз неоновое вставало над страной, готовясь осветить и обласкать тех, кому раньше и в тени было тепло, и погрузить в еще более густую тень тех, кого его лучи никогда не баловали, с какого бы боку оно ни всходило.

Страну выставили на торги и, проработав на заводе полгода, он покинул захиревшую обитель производственного капитала, увлекшись капиталом совсем иного рода. Биржевые игры захватили его воображение своей реальной возможностью обналичивать фиктивный капитал. Надо было только научиться плавать. С доброй помощью старого друга своего отца он устроился в доморощенную фирму с громким, ничего не говорящим названием, с пятью столами, шестью стульями, двумя телефонами и компанией авантюристов с кипящими глазами.

Это было время плохих новостей, шальных денег и ошарашивающих слухов. Они шли по зыбкой трясине того болота, в которое стремительно погружалась страна вместе с ее почтой, телеграфом, вокзалами, банками, мостами, Зимним дворцом и кремлевскими мечтателями. Своей чуткой сосредоточенностью они напоминали бродячего фотографа, который, сбросив на землю потертое пальто и продев руки в рукава, перезаряжает пленку, с той разницей, что под пальто не фотоаппарат, а толстый пучок разорванных проводов, среди которых нужно нащупать верные и соединить.

И вот в самом конце девяностого раздался тот самый звонок судьбы, который и обеспечил его благополучие и независимость. Однажды ему домой позвонил бывший однокурсник Юрка Долгих, зарабатывавший на хлеб в одном из банков. Среди прочего сообщил, что Риге нужны переводные рубли, а где их взять, да в таком количестве он не знает. И если ему, Димке, это интересно, то вот ему рижский телефон, и пусть он не забудет его в своих молитвах. Телефон он записал, поблагодарил и ушел к бывшей однокурснице, на которой в то время оттачивал свою любовную технику.

На следующий день он улучил момент и позвонил в Ригу. К своему удивлению, приятный женский голос на другом конце провода подтвердил нужду ее министерства в тех самых рублях, что как гнилые нитки трещали вместе с тканью, нас соединявшей. Он уточнил детали и пообещал позвонить в ближайшее время.

Единственный человек, к которому он мог обратиться, был все тот же старый друг отца. И надо же было такому случиться, что именно в его объединении, имеющем право на торговлю с капиталистами, как раз и оказались в достаточном количестве те самые рубли, от которых, к тому же, там мечтали избавиться! Другими словами, его руки под пальто нащупали верные провода. Но перед тем как по ним побежал ток, пришлось освободить их от изоляции подозрительности, зачистить до блестящего интереса и крепко скрутить.

Взяв компаньоном Юркой Долгих, он срочно зарегистрировал фирму и посетил Ригу. Там он остановился в той самой гостинице, которую совсем недавно обстреляли не то наши, не то аборигены. Знакомясь, девушка-администратор показала выбоину в мраморе вестибюля, что напомнила ему мемориальные следы из времен блокады. «Как же вы здесь живете?» – спросил он. «Вот так и живем!» – улыбнулась белокурая красавица.

В министерстве его хорошо приняли и в письменном виде согласились с его комиссией. Дальше был тот самый основной, до предела насыщенный предосторожностями договор сторон, куда он влез впитывающей прокладкой. Вскоре основные стороны обменялись безналичными реверансами, а еще через два месяца, накануне исторического развода, Рига расплатилась с ним сполна. Через Юрку он обналичил сто тысяч долларов и рассчитался с ним и с другом отца. Оставалось еще двести тысяч, которые любым способом следовало увести со счета до окончания полугодия. Юрка взялся сделать это через свой банк, но нужна была фирма за рубежом.

Дмитрий в очередной раз обратился к другу отца, и тот познакомил его с молодым потомком русских эмигрантов по имени Патрик, который с вежливой улыбкой и изящной бесцеремонностью мародерствовал в ту пору на советских развалинах. За отдельную плату он согласился принять Дмитрия в Париже, чтобы помочь ему открыть счет и приобрести оффшорную компанию, о которых в то время мало кто у нас знал.

Он полетел туда из Москвы. Был конец мая. Сев в самолет, он обнаружил там шумную актерскую компанию, из которых самыми известными были Всеволод Абдулов, Александр Абдулов и Александр Беляев. Всеволод смотрел на попутчиков мягким, добрым, нездешним взглядом, Александр, напротив, был конкретен, и сидя рядом с Беляевым, весь полет напролет жонглировал бутылкой коньяка и сигаретой. Популярное лицо его отдавало краснотой и грешной человечностью. Беляев изредка подавал реплики и был серьезен. Когда прилетели, их долго не выпускали, но, наконец, подъехал трап, и первым, поместившись в иллюминатор, на французскую землю ступил не кто иной, как Примаков. Через некоторое время освободили остальных. «Какие, однако, удивительно разные интересы слетелись вместе со мной во Францию!» – подумал он тогда.

Его встретил Патрик, и через час, задыхаясь от эмоций, он уже поселился в четырнадцатом округе. До вечера он жадно поедал Париж, а утром они отправились в Люксембург – игрушечную страну, приветливую и снисходительную. Ехали не меньше трех часов, общаясь на русском и английском, который прекрасно ладил с его картавостью. В одном месте Патрик указал направо и сказал, что это и есть та самая знаменитая Шампань. Мимо проплыл крепкий остроконечный палец каменного собора, вдали кудрявились рукотворные красновато-зеленые морщины, и солнечный пот стекал на них с трудолюбивого светила. Когда до границы оставалось совсем немного, Патрик опять ткнул направо – там белые купола атомной станции остановились на самом краю горизонта. На подъезде к границе Патрик указал ему на пограничников и велел молчать, если те станут его о чем-то спрашивать, но они обратились к Патрику и, судя по всему, ответом остались довольны. В Люксембурге он оформил покупку оффшора, открыл банковский счет и дал обед в честь банкира и двух дружелюбных сотрудников управляющей компании.

На следующий день с утра Патрик свел его с местными коммерсантами, с которыми он договорился о поставках в Россию подержанных компьютеров. Пригласив Патрика с женой поужинать и, положившись на их выбор, он ринулся на Елисейские поля. Фланируя мимо шикарных витрин и снисходительно посматривая на покорно склонившиеся цены, он ощущал новую, властную силу своего кошелька. В плотном потоке жизнерадостных лиц, навстречу гладковолосым невозмутимым красавицам и розово-лиловому цветению он переместился к Эйфелю, потом к Нотр-Дам, а затем в Люксембургский сад.

Полнясь восторгом финансовой состоятельности, он приобрел по пути песочного цвета брюки, терракотовый пиджак, рубашку и галстук. Напротив Люксембургского сада он купил плейер и несколько кассет – Арт Тэйтум, Эррол Гарнер, Тэдди Уилсон – и в самолете большую часть обратного пути провел, поместив в черных наушниках черный рояль и черных музыкантов, один из которых был почти слеп, другой не знал нот, а третий, зрячий и образованный, стал певцом белого салонного лицемерия.

Но перед этим был ужин в «Куполь». Патрик с женой заехали за ним к семи часам и под чистым вечерним розовым небом повезли на Монпарнас, выдувая через вытянутые трубочки губ похвалы своему выбору.

«О, Куполь, это нечто грандиозное! – говорили они, округляя глаза. – О! Арагон, Пикассо, Модильяни, Сартр, Дали, Ив Монтан и все, все, все!.. О! Богема, устрицы, ягненок!.. Тысяча квадратных метров, почти пятьсот посетителей одновременно! О, это лучшее, что есть в Париже! О, это грандиозно, это обязательно надо видеть!..»

Их провели между рядами столов, расположение которых показалось ему похожим на тесноватые загоны, и усадили недалеко от центральной скульптуры планетарного масштаба, в которой каждый при желании мог увидеть, что хотел. Он, например, увидел невообразимое эротическое сплетение, своей абсолютной нескромностью доставлявшее разборчивому наблюдателю пикантное удовольствие.

Как и положено заказали устрицы, а кроме того, рыбное ассорти. Хозяева настоятельно рекомендовали ему жаркое из ягненка, выбрав для себя тушеного лосося. На серебряных вазах им принесли несчастных устриц, и жена Патрика показала, как с ними расправляться. Когда он поддевал их крючком, ему чудилось, что они жалобно пищали. «Лимону, лимону побольше!» – советовал Патрик. Но даже с лимоном они в тот раз ему не понравились. Не понял он также, что такого необыкновенного его спутники нашли в вине, поднося его к губам, словно для поцелуя.

В ожидании главного блюда он улучил момент и по русской привычке стал разглядывать тех, до кого мог дотянуться взглядом. Кругом бок о бок сидели мужчины и женщины совершенно незнакомой человеческой породы, занятые только собой и своими собеседниками. Лишь один раз их внимание оказалось всеобщим – когда у всех на виду выступила когорта официантов и пропела здравицу случайному имениннику. Лица присутствующих изобразили умиление, а Патрик заметил, что здесь так принято.

Наконец подали горячее. На большом квадратном блюде, как на кремовом полотне уместилась красочная продуктовая композиция больше художественного, чем гастрономического содержания. По неясной причине ягненок ему тоже не понравился, хотя он и съел его из уважения к почтенному заведению. В конце, как и положено, был десерт, кофе и необыкновенно крепкий арманьяк. Весь ужин обошелся ему почти в четыре тысячи франков, но это расходная, так сказать, сторона дела.

Надежно укрыв деньги за границей, он приобрел в Питере две квартиры, записав их на отца и тетку. Перед тем, как уйти, бездетная тетка вернула ему квартиру, добавив к ней свою, так что теперь кроме большой квартиры на Московском, в которой он жил с матерью, у него имелись еще три. Сдавая их, он имел доход пусть и не такой значительный, как от прочих операций, но постоянный и стабильный, который при получении даже не пересчитывался. Кроме того, здесь у него имелось активов не менее чем на два миллиона долларов, которые пройдя через крах и реинкарнацию, отложились капиталом в виде ценных бумаг и акций. Имелся также счет в иностранном банке на такую же сумму.

Безусловно, по нынешним временам он не был вызывающе богат – скорее был достаточно обеспечен, чтобы, к примеру, содержать взбалмошную любовницу. Он держал в голове намерение перебраться за границу, но откладывал его до той поры, когда в стране отчетливо запахнет жареным. Со своими женщинами он был снисходителен, щедр и великодушен. Однако по мере того как живое, трепетное чувство теряло запах и вкус, его одолевали скука и желание одиночества. Они-то и привели его в ту аллею, где так хорошо отпаиваться воздухом живительной голубизны, и куда гипертонические листья-эмигранты заманили и ее.

11

Через полгода после свадьбы, как раз накануне Нового года их родители, скинувшись, купили им двухкомнатную квартиру на Васильевском. Квартира была не в лучшем состоянии, зато рядом с метро. Они переехали и стали там осваиваться, постепенно приводя ее в порядок. Веселые горластые друзья и сокурсники любили бывать у них, оставляя на кухне после себя запах спиртного, закусок и табака. Иногда его личные друзья приводили подруг и просили пустить их в одну из комнат, чтобы побыть там наедине. Мишка никому не отказывал, и когда они возвращались на кухню, посмеивался над их взъерошенным видом. После их ухода она сердито выговаривала ему за снисходительность.

«Да будет тебе, Наташка! – отмахивался он. – Что мне, дивана жалко?»

Однажды во время очередной случки она случайно зашла в смежную комнату и застыла, услышав за стеной взмывающий на удивленных качелях сдавленный стон, в котором в отличие от ее стонов трепетало неподдельное страстное мучение. Она жадно вслушивалась в его модуляции, чувствуя, как ее первоначальное легкое недовольство обращается в черную зависть. Она не вышла провожать гостей, а после их ухода сухо велела Мишке впредь не превращать квартиру в бордель.

В девяносто пятом они закончили пятый курс, и как в прошлом году поделили лето между Комарово и городом, отметив там годовщину свадьбы. К этому времени муж-обожатель уступил место мужу-собственнику, что рано или поздно непременно должно было случиться, будь она хоть самой страстной любовницей в мире. Что поделаешь – она была всего лишь холодной красавицей и всю свою непознанную страсть направляла на учебу, превзойдя успехами собственного мужа. Он, однако, относился к этому спокойно, утверждая, что в наше время важны не пятерки, а связи.

Наступила осень, и через полгода юрфак, обратившись в фантомы мучительных предэкзаменационных снов, занял место в основании их постатейного мировоззрения. Его отец на тот момент кормил город просроченными консервами, и теплое место для его любимой невестки давно уже было нагрето. Сам же Мишка по его протекции был принят в юридическую фирму, близкую, как он говорил к городским верхам. Проработав там полгода, он предложил план, по которому следовало создать семейную юридическую фирму, где она стала бы директором, а он, по его выражению, подгонял бы туда клиентов. Все взвесив, если, конечно, в России через одну тысячу девятьсот девяносто шесть лет после рождества Христова можно было все взвесить, они так и поступили. К их удивлению, дело пошло, и пошло неплохо.

Ее одолели административные заботы. Трудно вообразить на женщине более нелепый наряд, чем деловое выражение лица, но оно ей, как ни странно, шло, нисколько не умаляя ее витринной женственности. Для других, не для него. Он часто задерживался, приходил поздно, приносил с собой запах коньяка и табака, и она в таких случаях решительно пресекала его попытки воспользоваться ее законной доступностью.

Так они прожили до девяносто восьмого – хорошо зарабатывая, посещая и принимая друзей, находя время для культурных вылазок и каждый год совершая романтическое путешествие за границу. Были за это время ссоры и примирения, ласки и отчуждение, праздники и будни. Были с его стороны приступы ревности и упреки в недостаточном к нему внимании. Были подарки и благодарные поцелуи. Были деньги и настоятельная необходимость рожать. Словом, их слоники на брачном комоде размеренно брели к призрачным миражам счастья, неся груз семейных забот и радостей, содержащих в разумных количествах все, кроме оргазма – грустного повода для пошлого финала их отношений.

Однажды совершенно случайно она разговорилась с клиенткой – успешной дамочкой тридцати пяти лет. Речь как-то сама собой зашла о несчастных фригидных женщинах, на что простодушная дамочка поведала, что она как раз из их породы, и чего она только не перепробовала, пока не родила, а как родила – тут-то все и переменилось! Наташу это откровение так пробрало, что она тут же решила завести ребенка, которого заводить все равно надо было, но сделать это хоть и с помощью мужа, но тайком от него. Она прекратила пить таблетки и своим обнаженным рвением ввергла Мишку в очередное удивление.

Через положенное время она ощутила непривычные признаки, и закрепив их недельным сроком, отправилась среди рабочего дня к гинекологу, который, осмотрев ее, первым поздравил с интересным положением. Она тут же поспешила домой, чтобы дождаться мужа и приятно его ошарашить.

Попав в квартиру, она обнаружила на вешалке его плащ рядом с другим плащом, несомненно, женским. Здесь же находилась его обувь, брошенная вперемешку с чужими женскими туфлями. Почувствовав, как сердце ее сжала незнакомая когтистая лапа, она молча двинулась осматривать квартиру. Уже подходя к той самой комнате с пресловутым общественным диваном, она услышала подсурдиненый женский крик, а приоткрыв дверь, увидела голого Мишку, который короткими кроличьими толчками раскручивал юлу в лоне незнакомой девицы, добиваясь ее непрерывного устойчивого жужжания. Она смотрела на них не в силах уложить происходящее в голове, они же, не замечая ее, надрывались в затянувшейся коде. Она широко открыла дверь и ступила в комнату. Мишка скатился с девицы и, уставившись на жену глупым, передернутым похотью и изумлением лицом, спросил:

«А ты почему дома?»

«Я тебе не помешала? – удивительно спокойно сказала она. – Ну, что же ты, продолжай, не стесняйся!»

И разом потеряв к Мишке интерес, покинула комнату.

Выпроводив девицу, он кинулся к ней с объяснениями. Среди прочих болезненных глупостей, выкрикнутых незнакомым, покрытым красными пятнами лицом, она услышала то, что всегда боялась услышать от него: «Ты никогда меня не любила и к тому же ты фригидная! Ты даже не можешь толком ублажить своего мужа!»

Судя по всему, лекарство от ее напасти он выбрал самое простое, и пока она, обеспечивая их благополучие, пропадала на работе, ублажал себя здесь не первый раз, следуя при этом жалким остаткам благоразумия, чтобы не осквернять их супружескую кровать.

“To u t passе, tout lasse, tout casse” – говорят французы, желая сказать: «Ничто не вечно под луной». Или, следуя дословности: «Все проходит, все надоедает, все разбивается». Кроме того, важно как они это произносят: «Ту пасс, ту лясс, ту касс», отчего простая житейская истина, облаченная в воздушный наряд фонетической гармонии, обретает непреодолимую наскально-философскую печаль. И нет в ней утешения, когда проходит, надоедает и разбивается то, что было нам близко и дорого.

«Ты меня любишь?» – часто спрашивал он, и никогда она.

«Люблю» – отвечала она.

«И я тебя люблю!» – отвечал он.

Любила ли она его? Когда-то она думала, что любила. Но если иметь в виду, что любовь дается нам только раз, то она ждала ее впереди: так, как Володю она не любила никого и уже не полюбит. Тогда что же у нее было с Мишкой? Как ни досадно это теперь признавать, но в ее замужестве было больше расчета, чем чувства. Так что же? Ведь если любовь есть повод для брака, то и брак может стать поводом для любви. И если бы он дал шанс и себе, и ей, очень возможно, что она его полюбила бы. С другой стороны, жене, не обремененной любовью, легче добиваться от мужа желаемого. Она же умела добиваться от него того, чего хотела, кроме одного – верности…

В тот же вечер она сняла и оставила на кухонном столе обручальное и другое, подаренное им при помолвке кольцо. Все прочие ценности-драгоценности она посчитала справедливым оставить себе в награду за верную и непорочную службу этому похотливому чудовищу. За этим последовала череда неприятных и нервных действий, связанных с разводом, дележом имущества, бизнеса и вины. Вышло вот как.

Отец выкупил у ее родителей половину квартиры, которую они, удрученные таким оборотом, уступили без лишних слов. Фирма после дележа наличных и безналичных средств осталась за ней, подержанный «Пассат» перешел к нему, так же, как две поношенные полосатые рубашки, купленные для него в Париже. Она выскоблила из себя его ребенка, рассчитывая выскоблить из памяти и его самого.

«Случись погромы – его бы я прятать не стал…» – сказал ей отец и увез на пару недель на родину, в Первоуральск.

Удивительно ли, что ее история тех лет похожа на скучную книгу, которую не хочется перечитывать.