Текст книги "Раннее (сборник)"

Глава восьмая. Как это ткётся

 
И ужели нет пути иного,
Где бы мог пройти я, не губя
Ни надежд, ни счастья, ни былого,
Ни коня, ни самого себя?
 

Ив. Бунин

 
Кабель неприметною полоскою,
Выведен, подброшен на сосне.
Реминорный мягкий вальс Чайковского
Невидимкой льётся в тишине.
Наверху – безлюдие обманное,
Замело тропинки и полянки,
Здесь – уют, и запахи смоляные
Поят воздух обжитой землянки.
Свежим ворохом – постель еловая,
Троеножка-печь раскалена,
Лампочка двенадцативольтовая
Над столом спускается с бревна.
Радио-шкатулка под столешницей
Скрыта от недружеского взора –
Маленькая хитренькая грешница,
Говорунья и певунья «Нора».
Гость непрошеный уйдёт – не глядя я
Под столом привычной кнопкой – щёлк! –
Всех воюющих народов радио
Хлынет вперемесь сквозь синий шёлк.
Звуки струн рояльных…
Но унылое
На столе письмо передо мной –
От тебя, затерянная, милая.
Что за трещина у нас с тобой?
Чувствуешь – спустился мутный навешень{104},
Отчего – не знаешь ты сама.
Это – ты бежишь, бежишь ко мне по клавишам,
Чтобы в треугольнике письма,
Посылаемого так уже не почасту, –
Рассказать о нуждах тыловых, об одиночестве
Далеко, за чёрной пеной Каспия,
За барханами песка…
Было счастье? не было у нас его?
Только чудится издалека?
Здесь, на фронте, нам лениво верится
В мрачную ожесточённость тыла.
Победим – вернёмся – переменится –
Всё по-нашему, не так, как было.
Фронтовою мудростью растимое
Превосходство над заботой дня…
Мне вот чудится, моя любимая,
Что с пути уводишь ты меня.
А ведь я ещё не сделал столького!
Не написаны мои страницы.
Я ношу в себе заряд историка
И обязанности очевидца.
Всё рояль… И в каждом звуке слышится
Мне твоя любимая рука.
Написать…
да что-то мне не пишется,
Только чувство льёт изглубока.
Размягчел – а не найти достойного
Выражения литого мысли.
Рычажок – Европа безпокойная
Мечется от Мозеля до Вислы!
Завтра утром запылает заревом,
Нынче притаилась под землёй.
Ручкой лакированной на Нареве
Поворачиваю шар земной{105}.
Всё многоголосей к полуночи
Станций обезумевших прилив:
Сводки сыпят, объяснения бормочут,
Салютуют, маршируют и пророчат,
Торжествуя и грозя наперебив.
Только б одолеть! И, ложью ложь поправ,
О, какими доводами стройными
В кратком перерыве между войнами
Победитель будет чист и прав.
Вражий огонёк! – топчи его, где теплится,
В переходах вековых потёмок.
Вот, и речь последнюю рождественскую Геббельса
Где услышишь ты потом, потомок?
Описали нам газетчики, советские и янки,
Гадкую хромую обезьянку, –
Да, награбили, нажгли, набили по нутру, –
И однако, голос чей звучит, в зажатой скорби,
К очагам осиротелым в тяжкую пору? –
Как он не похож на тот слезливый бормот
Третьего июля поутру.
…Дальше ручку! Затаёнными ночьми –
Поворот. От незваных сумев обезопаситься –
Вот и вы! – враги мои,
Соотечественники мои –
Власовцы…
Знаю я, что вы – обречены.
Ни отчизны вам, ни чести, ни покоя…
Чем же живы? чем увлечены?
Сколько вас? и что же вы такое?
Боже мой! Какой обидный жребий!
Где? в какой глуби вы гордость бережёте?
Ваш поручик младше, чем у них фельдфебель,
И в бою не верят вам крупней, чем роте.
Лишь теперь, когда пошло о жизни,
Когда шея в петлевом захлёсте,
Разрешили вам немножечко дивизий
И в каком-то – бурге сняли с русских оst’ ы.
Чтоб верней сгубить себя и вас,
Немцы в русскую войну не проминули шагу.
То-то времячко! Как раз сейчас
Время вам съезжаться в Прагу!..
И транслировать из замкового зала,
Как осклабился ваш вождь и что сказал он,
Как приезжий зондер-фюрер – то-то славно! –
Вас назвал союзниками равно!{106}
Оркестровый гимн, не исполнявшийся дотоле,
И в него заплетено злопамятной судьбой:
«За землю, за волю,
За лучшую долю
Готовы на смертный бой».
Что же вас заставило?.. Как обернулось с вами?..
И стучит в рассеяньи костяшками рука, –
«Что ж тебя заставило связаться с лягашами,
И иттить работать в губЧЕКА?»
 

–

 
Без шинели, только шапку на бок,
Подымаюсь в мутно-белый лес.
Линии – лучами, как к большому штабу,
Сходятся к моей ЦС[13]13
  Центральная станция.


[Закрыть], –
Парно, в одиночку, верхом, по низам, –
Все сюда.
Щедрый снег роскошно обнизал
Прутья, сучья, ветви, провода.
Снежной бахромой – мохнатые подвески,
Лапы елей со снегом в тяжёлом тёмном блеске,
Шапочки на пнях, повал на блиндажи –
Снежным хребетком увитые кряжи.
Вот сейчас из зарослей, из частой снежной сети,
Улыбаясь, выйдет добрый белый гном…
Доживём ли, что и наши, наши дети
Сядут сказку слушать перед розовым огнём?
У Пултуска круглые, бордовые, как вишни,
Струйкою трассирующие плывут в зенит,
Словно с неба кто-то медленно-неслышно
Ожерелья втягивает нить.
Чёртова заутреня начнётся спозаранку –
Спит зима, чужда движенья всякого.
Рявкнет самоходка из-под Макува{107},
Не взорвавшись, провизжит болванка,
Батарея яростным налётом протолчёт, –
Хорошо! своё на карте место обозначит! –
Прошипит десятиствольный, да скрипун прокрячет, –
И опять молчок.
Тихо-тихо по шоссе идут сквозь лес без фар
Груженые «студебеккеры».
Шутка ли? – три армии стянули на удар,
Все готовы, спрятались, – и встретить даже некого!
То ли было? До прорыва месяца не спать,
Офицеры в загонях, в поту солдатики, –
Научился рус «культурно воевать»,
Научился воевать-таки!
А копали? Век солдатский короток –
Тяп да ляп. Но вот уж и с лопатой сжились.
В аккуратный ровный городок
Наши блиндажи сложились.
Из-под снежного навала их горбы
Холмиками выступают,
Да с огнистым треском искры вылетают
Там и здесь из жестяной трубы.
 
 
«Встать!» – «Сидите, мальчики».
Блиндаж – ни места лишнего.
Но, по-корабельному, – всему своё местечко.
Пахнут ломти хлеба подрумяненного. Вишнево
Накалилась и погуживает печка.
Воронёные вольтметры. Пульт под лаком.
Камертон, в серебряную дрожь размытый.
Капилляры-пёрышки стеклянные, шеллаком
Впаяны в колечки электромагнитов.
Всей округи шорохи, движения и шумы
На бумажной ленте спутались клубком.
Дешифровщик Липников откинулся в раздумьи
И решенья ищет карандашным остриём.
У прибора – деловитый Губкин.
Балагур Евлашин, на уши по трубке,
У центрального щитка и коммутатора{108}.
Из других частей телефонистов пятеро.
Наши подмостились на скамейках, на колоде,
Гости – на полу, едва не на проходе.
Я вошёл – читал Евлашин что-то,
Трубок клапаны прижав, зараз шести постам.
На центральной – свет, пестро, то шутки, то работа –
Не взгрустнётся здесь. А там
Спят в землянке, лишь один дежурит потемну,
Лезут думки разные про жизнь да про жену…
«Нашу почитал бы» – «Нашу? Ну, лады.
Всем постам вниманье! Слушайте сюды!»
Он читает худо, с перепином,
Скачет через точки сгоряча,
Но какой-то силою склонило спины
И солдаты слушают, молча.
То расширя светло-карие, то их прищуря,
По линейке тихо двигая визир,
С чутким трепетом ноздрей Илюша Турич
Слушает «Войну и мир».
Он всегда в сторонке. Он не комсомолец.
Безучастлив к спорам, к дележам, молчит.
В знойный день бывает так колодец
Чист, глубок, до времени укрыт.
Но рони я слово не казённо, не уставно, –
Будто что-то у него всплеснётся в глубине, –
Заблестит взволнованный, открытый мне.
В батарее он моей недавно,
Но моим любимцем стал втайне.
Над планшетом, ватманом молочным
С голубою сетью тонких линий, –
Удивительно какой-то непорочный
И глазами изголуба-синий,
Замер, слушает, но с циркулем на перевесе
Ждёт отсчёты отложить, секунды не потратя,
Круглолицый, розовый, старательный
Вячеслав Косичкин – Чеся.
«Что Евлашин там? Опять небось – Толстого?»
– «Да-к, товарищ капитан, ну до чего ж толково!
Все порядочки армейские!» – «А, смотр в Браунау!..{109}
Да. Толстой умел копнуть в толщу.
Погоди-ка, погоди-ка, я вам
Тоже, кажется, местечко разыщу.
Эт-то вам не святцы Александра Невского.
Кто не лопоухий – тот поймёт как раз.
Вот. Уйду – прочти-ка им рассказ
Здржинского о подвиге Раевского»{110}.
 
 
Выстрел!.. Выстрел!.. Пролетели самолёты,
Где не в пору взялись?
Мазанули запись…
Нет уж, Липников – рукой неверной
Цель неясную не бросит на планшет.
Сухостью и хваткой инженерной,
Доконечным, только точным знаньем, –
Чем-то, в чём-то будит он во мне воспоминанья
Детских благодарных лет.
Весь – гражданский он. Выискивает в ленте.
Сорок лет ему. В сержанты мной произведён.
Далеко, в затолканном, в затисканном Ташкенте
Одинокую жену оставил он.
Пишет: «Получила семьдесят твоих рублей,
И купила тазик ржи немолотой.
Помнишь ли недуг, каким страдал Чарлей?»
(А Чарлей-собачка умер с голоду.)
«Двинем, мальчики!» Визир шкалы логарифмической
Турича ведёт изящная рука.
Турич родился от ссыльной политической
И от правдолюбца-мужика.
Был отец его и ходоком в Москву.
Ратовал за власть Советов поперву.
Но потом его не угодила мерке,
На крестьянской сходке власть он обругал,
Закатился с Сожа на Урал
И женился там на высланной эсерке.
Сиротой оставшись семилетним мальцем,
Почерпнул Илюша незаёмных мыслей.
Стёклышко уставив осторожным пальцем,
Турич вслух читает Чесе числа.
Чеся ловит числа не дыша,
Не мутя дыханьем глади угломера –
В этот миг в планшете вся его душа
И в растворе циркуля вся вера.
Отложить, потом соединить,
Три прямых должны б ударить в точку.
Гордость фирмы в том, чтоб не успели позвонить:
«Слышите? Стреляли из лесочка!
Спите? Нержина! Снаряды тут рвались
В двух шагах от нас!» – с достоинством на выкрик:
«Да давно готово, получите. Икс…
Игрек…»
…Чеся, как? Не в точку? Треугольник?..
Жаль… Так двести третья цель – пока что не покойник…
Подождём повтора, может, даст по-новой.
Мне – звонок. Ячменников, с поста передового.
 
 
Лейтенант Ячменников командует линейным взводом.
Лих в бою, на переправах, в марше и в разведке.
Он – крестьянский сын, пред сорок первым годом
Кончивший десятилетку.
У него простое русское обличье –
Белый вихор, взгляд прямой и нос, широкий книзу,
Немудрёные манеры, ласковый обычай.
Всю войну мы с ним, и очень он мне близок.
Дважды в день мы с ним по своду древних правил
Не клонясь, из котелка таскаем не спеша.
Свой рассказ о нём я б озаглавил:
«Русская душа».
Знал он госхлебопоставки, нищий свой колхоз,
Добровольность займов, цену трудодня, –
Знал, – и тут же веровал всерьёз,
Что у русских на сердце особая броня,
Что душой особою владеет наш Иван,
Что венец искусства лётчика – таран,
И что «тигры» гибнут от бутылок{111}.
Верил он, что у врага – разруха тыла,
А у нас – неисчислимые резервы,
Что фашисты – безыдейные наёмники и кнехты,
Что добьёт их, голеньких, мороз наш первый,
Что моторы станут их, что им не хватит нефти.
Пишут – стал’ быть, правда. Истине противное,
Будь оно хоть трижды прогрессивное, –
Кто ж решится написать? Не допускал он мысли.
Спорили в училище. Доказывал: «Так ысли
Разожгёт меня – я и на ДОТ, а что тут дивного?»
Но узнав противника, что есть он умный немец,
А не эренбурговский придурковатый фриц,
Добродушный володимерский туземец
Стал не жаловать передовиц.
Синтетический бензин немецкий в порошке
Подержал раздумчиво в руке –
Ни полслова больше о ресурсах{112},
Стал читать газетки реже, мене –
Памятные, горестные курсы
Фронтовых необратимых изменений…
Но – и всё. А при других не замутится взгляд,
Не обмолвится о мыслях, не дошедших до назреву, –
Лейтенант Ячменников ведёт своих солдат
С лаской, с твёрдостью, без гнева.
Суд да лад, пока там делу течь,
А у нас давно с ним понято в пути:
«Надо, Виктор, нам солдат беречь».
– «Надобно, таащ комбат, солдатов берегти».
Сразу никогда не выполнит приказа,
А сперва его с песочком перетрёт –
Понято: «душа» – то русская – красивенькая фраза,
А на фронте – серенький в обмоточках народ,
Против книг на фронте всё наоборот.
 
 
«Виктор, ты? Ну, что там слышно-видно?»
– «Так, ракеты, пулемёты, всё по мелочам.
Ну, натянуто и у него солидно,
Двигается по ночам».
– «Я звонил тебе, ты где был?» – «Тут один сапёр…
Был у нас забавный разговор».
– «Что же он?» – «Да тоже работёнка…»
– «Офицер?» – «Сержант. Но знает дело тонко.
Ну, не всё по телефону… Ну, намёк –
Добрым молодцам урок.
В общем, гонят их для завтрашней пехоты
Мины поснимать, открыть проходы.
От ракет – как днём. Убийство. Где же прополозть им
Под колючку самую? Всё видит немчура.
– Не вернёшься! – Ворочусь.
– Да как же? – Очень просто.
За секрет поставьте полведра.
– Сами бедствуем. – Ну, ин и так.
Видишь, говорит, читал я умную статью.
Хоть писал её полковник, но дурак
Он на простоту мою.
Пишет, мол и мол, что оттого теперя
Наши уменьшаются потери,
Что проходы по науке делаем, как лучше,
Минные предполья научились обезвреживать.
Не пришлось тебе, я думаю, голубчик,
На нейтральной зоне леживать.
Вас туда сгонять бы раз, писателей…
У меня, вишь, сумка полная –
отвинченных взрывателей
Минных-то, немецких!{113} Я хоть и скотинка,
Да ведь жизнь – у всех одна.
Чем на смерть на верную – перележу в лощинке,
Ворочусь и высыплю им – нате!
Ну, а завтра? – Завтра? Проведу слона,
Лишь бы не сегодня. Ты возьми в понятье:
Завтра артиллерия всё поле перепашет,
Хоть телегой едь, уж я имею опыт.
По одним воронкам я пехотку нашу
Проведу галопом».
– «А ведь парень прав». – «Куда как ходок!
Выпьем за науку, мол, за Академию!
Хорошо и мне – вишь на груди колодок,
Да и им – на сотню тысяч премия.
Спи, родная мама, не печалься:
Главный враг – не немец, главный враг – начальство!..
Сверху там не жмут?» – «Пока что нет». – «Так я усну?»
– «Ну-ну».
 
 
Смена на ЦС. Час ночи на приборе.
Новые пришли. Сменившиеся тут.
Не расходятся. У каждого во взоре… –
Ждут.
Так… Ну что ж, ребятки?
Всё у нас готово. Всё у нас в порядке.
Карта с целями. На цели картотека –
Тип. Калибр. Состав. Когда стреляла. По скольку.
Батарею каждую, как человека,
По неосторожному узнали дневнику.
Долгих сверочных анализов итог
Да поправок метео, привязок топо…
Всё в порядке, а?.. Не то… Не то…
Понимаю, мальчики: Европа!
Нам не новы – наступленье на побитых авто,
Переезд клочка земли ничейной –
Но багрец невиданного Завтра
Озарил солдатские очелья.
Будних серых дней прорвав оболоконце,
Змеями-лучами жалит ваши лица
Злобное, завистливо ликующее солнце –
Солнце Аустерлица{114}.
Утро роковое. Мы – на переломе.
Не речушку перейдём – мы переступим бездну.
Смотрит на меня горящим взглядом Сомин.
Что тебе, сержант с решимостью железной?
Немцы у тебя убили мать,
Старика-отца повесили, сестру угнали, –
Я не знаю слов, чтоб в этом утешать.
Взялся утешать тебя Иосиф Сталин.
У него хорошенькое средство есть,
С осени оно тебе возвещено.
Утешенье это – месть!
Всё разрешено!!
Всё дозволено солдату на земле германской:
Девушек насиловать и обирать гражданских,
Угонять коров и полыхать пожаром –
Трижды с осени парторги, комиссары
Собирали, толковали, заставляли выступать,
Заводили как святыню батарейную тетрадь
«Счёт врагу» – и цену пролитых и выдуманных слёз
Вы туда вносили собственной рукой.
Сомин: «У меня, товарищ капитан, вопрос».
– «Да. Какой?»
– «Остаётся в силе, что во вражеской стране
Мы расплатимся с фашистами до корки?»
– «Видишь ли… вопрос, по сути, не ко мне,
А… к парторгу».
Старшина Хмельков – таким талантам рады
Командиры – плут и быстроглаз, на сделки – леопард,
Артистически обманывает склады
На американскую тушёнку и на лярд,
И бензин достанет, и ботинки спишет,
Плексигласу тяпнет и припрячет хром, –
Век такой партийный! – выбран выше –
Парторганизатором, духовным главарём.
Неохотно кашлянул, скосился. Я – ни бровью.
Чёрт ли? – думает, – ну, кто в себе уверен?
«Приезжали ж… Разъясняли ж… только кровью
Мы расплатимся с фашистским зверем».
Кто-то хочет что-то, перебив,
Но Хмельков уже долбит с авторитетом:
«За непоступленьем новых директив,
Руководствоваться – этой!»
Этой? И тотчас же с радостной ухмылкой
Тянется Евлашин: «А посылки?
А с посылочками как, товарищ капитан?{115}
Остаётся в силе?
Эх, сестрёнки бы мои мадепалан
Всей деревне на завидки поносили!»
Да. Объявлено. Подписан вексель,
Что Победу можно отоваривать.
Юноши поводливые! Легче ль
Оттого мне с вами разговаривать?
«Как с посылками? Ведь ты ж ещё не там.
До границ германских ты ещё дотопай».
– «А дойдём?» – «Так шлите по пять килограмм,
Но стесняйтесь, братцы, пред Европой! –
Выбирайте с толком, не тащите рухлядь,
Да берите незаметно, аккуратно, умно…»
– «Ну, товарищ капитан, ну – как? Ну, скажем, – туфли?
И опять же, скажемте, – отрез костюмный?»
Губкин: «А приёмник можно?» – «Вообще-то можно…
Хрен его… а может и нельзя?..{116}
Поживём-увидим. Наперёд-то сложно.
Спустят нам инструкций тысячу, друзья…»
 
 
Турич – у меня. Ух, печка-то, чертяка,
Прогорела, на тебе поленце!
Хватит, нарубили лесу у поляков,
Скоро, брат, нарубим дров у немцев.
Смуглый жар под пухом щёки золотит.
Током, бьющимся под кожею, налит
Лоб обтянутый, бороздкой первою просечен.
Он – не юн уже. Таких – не гнали с веча.
«Хорошо, что ты пришёл. Не всё же быть нам вместе.
Может быть, расстанемся, сказать и не успеется:
Турич! Пронеси сознанье гордости и чести
Перед европейцами.
Помни, что в Европе растревоженной,
Где не так уж часто русские гостят,
Каждый наш поступок, в тысячах размноженный,
Как легенда станет. Нам простят,
Нам простили бы наш нищий вид наружный,
Локти драные, обмотки прелые,
Если б мы прошли как гордые, как зрелые
Сыновья страны великодушной.
Если б сдержанно прошли мы сквозь Европу,
Не прося подачек на убогость нашу,
Если б наш рязанский недотёпа
Ванечка Евлашин
Дать понять союзникам бы мог
À propos[14]14
  Между прочим (франц.).


[Закрыть], меж тостов двух за столиком,
Что из многих путаных дорог
Мы нашли свою ценой ошибок стольких.
Что жалеть не надо нас, что всё нам ведомо,
Что – сердца, порывы, души вскладчину, –
Этой самой раскалённою Победою,
Воротясь домой, мы выжжем азиатчину.
Вот о чём я думаю – надменным, сытым, им
Хоть бы изредка, хоть искрами, но показать,
Что Россию, даже прокажённую, – чужим
Мы не разрешаем презирать.
Но ведь он не сможет, даже если
Этому всему его я научу.
Да и как учить? Во многом сам на перекрестьи,
Сам не знаю я, чего хочу…
Родина зовёт своих солдат к победной мести…
Пусть идут! И я иду… И я – молчу».
«Как же можно так, товарищ капитан?
Понимать! Иметь в руках оружие войны!
И – не действовать? Зачем тогда нам разум дан?
Для чего же – чувства нам даны?»
– «Для чего?… Не знаю. Я – историк. Я хочу – понять.
Понимать и действовать – несовместимо.
Нет, не так! Готов бы я гранатами швырять –
Если б только рассчитаться мне с самим собой:
Этот путь у Революции – один? неумолимо?
Или был – другой?..»
 
 
Вышел, удручённый… Как им объяснить,
Что всегда так было, что от веку идет
Свойство памяти людской: всё прошлое хвалить,
В настоящем лишь дурное видеть.
Легче нет кричать: – Возьми его!
Гарцевать, травить: – Ату!
Но безмерно трудно выявить
Доводов чеканных чистоту,
В вековой клубящейся глуби
Различить: to be or not to be?
Как пред сфинксом, я стою пред государством,
Водянистые глаза его не говорят:
Убивать – или лечить? Реформы и лекарства –
Или меч и яд?
На столе – процесс Бухарина-Ягоды
И четырнадцатый съезд ВКПб…
Пролегли запутанные эти годы
Тайным шрамом по моей судьбе
И угрозой тайной: берегись!
До чего живу я опрометчиво! –
Вот войдут, откроют ящик из-под гаубичных гильз –
Кончено! Добавить нечего!
Книг!.. – запретных и допущенных,
больших и маленьких…
Кто из них, поскольку и докуда прав? –
Холодно-жестокий Савинков?
Ленин – изгоряча, иссуха шершав?
Князь Кропоткин, снова нелегальный?
Карл Радек, талмудист опальный?
Пламенно пророческий Шульгин?{117} –
Страшно мне! И кажется: я в зале театральном,
Я сижу один.
Некому шептать, опахиваться, шаркать,
Аплодировать и гневаться из кресельных рядов, –
Зал пустынный пышен и суров.
Раздвигается тяжёлый красный бархат,
И актёры, вставши из гробов,
Предо мной играют запрещённую в премьере
Дивную, неведомую пьесу, –
Никого в амфитеатре, никого в партере,
Не колыхнет шёлком по портьере
И не скрипнет кресло.
Надо всё запомнить – эти пантомимы,
Эти тайны комнат, эти монологи, –
Задыхаюсь и не знаю – выйду невредимым
Или буду скошен на пороге.
Вправду ль я один, или из Главной Ложи
Эту пьесу смотрят тоже,
И меня заметили, и на меня кивнули Смерти?..
…Книгу, где читаю, раскрываю. Вложен
Свёрток с почерком знакомым на конверте.
Мой Андрей! Какое колдовство,
Что на фронте трёхтысячевёрстном
Под Орлом на Неручи я повстречал его,
И с тех пор, как праздник, привелось нам –
То заскачет он ко мне наверхове,
То заеду я к нему на «опель-блитце», –
Мысли-кони застоялые играют в голове,
И спиртной туман слегка клубится.
…Трупной гнилью на просёлках пахло,
Избных пепелищ, пшеничных копен гарь…
Так откуда ж снова радостная нахлынь
Горячит нам грудь и голову, как встарь?
Столько пройдено в немного лет,
Столько видено и взято наизвед, –
Но по-прежнему в какой-то точке круга –
Книга, стол, и мы друг против друга –
Никого на свете больше нет.
Пусть в патроне сплющенном коптит фитиль,
В двух верстах – трясенье на краю переднем,
Ближе – сходимся – яснеем –  и
Запись отточённая о выводе последнем.
Мой Андрей! Всегда с тобой мы будем
Два орешка одного грозда.
Что за диво – сходство наших судеб?
Что за чудо – где бы и когда
Мы ни встретились, как трудно, как не прямо
Ни легли б за нами долгие пути, –
До чего доходишь ты умом упрямым,
До того чутьём измученным дойти
Выпало и мне. Вот год с последней встречи,
Раскружило, раскидало нас далече,
Но держу письмо. Не только что по шифру,
По разбросанным невинным цифрам,
Где искать тебя, я вижу сразу, –
Но язык письма условный,
Как биенье жилки кровной,
Подбодряет одинокий разум.
Пишешь: «Долго думал я и вижу, что Пахан{118}
Злою волею своей не столько уж ухудшил:
Жребий был потянут, путь был дан,
И другого – мягче, лучше –
Кажется, что не было. Какой садовник
Вырастил бы яблоню из кости тёрна?
Так что, кто тут основной виновник, –
Встретимся – обсудим. Спорно».
Друг мой, друг! Твои слова тяжки.
Если это так, то ведь отсюда мысль какая?!
Ведь тогда!.. – и я рывком руки
Одержимое перо макаю:
«Но тогда, снимая обвиненье с Пахана,
Не возводим ли его на Вовку?» (сиречь – Ленина).
«Коротко: а не была ль Она
Если и не не нужна,
То по меньшей мере преждевременна?..»
Сколько жив – живу иных событий ради,
У меня в ушах иного поколения набат!
– Почему я не был в Петрограде
Двадцать восемь лет тому назад?
В грозный час, когда уже возница
Горячил, чтоб трогать, я –
Я бы бросился под колесницу,
За ноги коней ловя.
«Кто здесь русский? стой!! – по праву смерти
Я бы крикнул им из-под подков, –
Семь раз семь сходите и проверьте –
Путь каков?!
Жили вы в Швейцариях – живали ли в народе?{119}
Вы – назад ли знаете, не то что – наперёд…
Ваше солнышко красно восходит –
Каково взойдёт?..»
 
 
Мысли обращаются в раздумьи невесёлом,
Я пером по ходу их слежу, –
Вдруг – ударом, вдруг – уколом
Отдаётся в голову: пишу –
Что? Безумцы! Что? В капкан
Сами лезем головой горячной:
Вовка, путь, обсудим, экономика, Пахан…
Попадётся цензор не чурбан, –
Как это прозрачно!
И движенье первое – порвать!
И второе – что уж! в этом роде
Чуть не год приходится писать{120} –
Ничего, проходит.
Наши хитромудрые цидули
Девочки цензурные ну где же разберут?
Сколько пишем – не изъяли, не вернули, –
Э! да что нам пули?! –
Нас снаряды не берут!..
Кончено. Заклеено. Последняя работа.
Спать! Устал! Нет, будто что-то… что-то…
Так и есть! Тяжёлыми томами,
Всем, что на столе, привалены,
Еле уловимыми духами
Пахнут листики письма жены.
Что-то я ответить ей обязан,
Перед тем как замолчу на много дней.
Но зачем, зачем не сразу,
Размягчённый, я ответил ей?..
Сколько помню, я всегда таким был мужем:
Мне хватало времени на всё –
На науку, на друзей, на споры и на службу –
Только не хватало для неё…
Да вглядеться: и её наш прожитый годок –
Не увлёк.
Голову тяжёлую склоняя
И, безсильный выбрать лучшие из слов,
Я пишу: «Письмо твоё, родная,
Получил. Живу по-старому. Здоров».
И конечно же, конечно нужно ей
Одобренья, восхищенья поверх слов моих,
А пишу: «Пока что новостей
Никаких».
Ждёт и просит нежно-задушевного,
Надолго хранимого, не однодневного, –
В нём бе плоть и кровь моя! – письма, –
Что писать?.. не приложу ума.
Крут излом от фразы к фразе.
И долит мне голову дрема.
Ни счастливой лёгкости, ни связи
Нет! И первое движение – порвать!
И второе – лучшего не выйдет, Бог с ним.
«Много надо мне тебе сказать,
Да уж, видно, после…»
Так в цепи мужских морочных дел
Не теряю ли я в женщине и друга?..
На сегодня я перегорел,
А на завтра – огневая вьюга…
 
 
Стук. – «Да, да!» Передо мной
От ходьбы румяный, свежий, –
Автомат под плащ-палаткою, – из штаба посыльной,
Обметённый пылью снежной.
Взмах к виску. Пакет. Глаза у мальчика блестят.
Сургучи в углах коричневеют:
«Объявить в четыре пятьдесят
Личному составу батареи».
Рву пакет. Листовок россыпь.
Обращенье к Фронту перед боем.
И с невольными мурашками морозца
Я читаю стоя:
 

«Солдаты, сержанты, офицеры и генералы! Сегодня в пять часов утра мы начинаем своё великое последнее наступление. Германия – перед нами! Ещё удар – и враг падёт, и бессмертная Победа увенчает наши дивизии!..»

 
Что со мною?
Бал Истории! Ожившие страницы!
Маршалов алмазных вереница…
Чья-то мысль, орлом нависшая над картой…
Бар-р-рабаны!!! Выклик Бонапарта:
«Это – солнце Аустерлица!»