Текст книги "Раннее (сборник)"

Глава седьмая. Семь пар нечистых

 
Пламя выпрыгнет под ветви низких елей.
Лапника подкинут – густо валит дым.
Ворохом – винтовки… Комьями – шинели…
Человек двенадцать. Подойти бы к ним.
Недоросток-мальчик тянет суховершье{82}
И, меня заметив, щурится в свету.
Мне – какое дело? Есть там где-то СМЕРШи.
Я их знать не знаю, тут я – подойду.
Гимнастёрки – наши. Наши и обмотки.
Только плечи без погонов… И без звёзд пилотки.
Навзничь. И ничком. Согнувшись. И вразвалку.
Мужичок портянки вывесил на палках…
Тот загрёб картошку в жаркую золу…
Там, едва не лёжа, ослонившись о-ствол,
Царственно закинув за плечи полу
Драненькой шинели, замер с превосходством
Юноша-еврей.
Замолкли. Оглянулись.
Мало что не встали – не пошевельнулись.
И, увидевши, что сбился край плаща,
Обнажая звёздочки, отполз за спину,
Я его повёрткой виноватою плеча
На погон надвинул.
«Здравствуйте, товарищи!» – Глядят нехорошо.
– «Здравствуйте…» – в два голоса. Молчат. Молчу.
Что – пришёл?
Чего – хочу?
Я и сам не из туристов. Мне не меньше тошно.
Почему ж звучит так унизительно, так пошло
Голос мой: «Соседей принимаете к костру?
Завтра огоньку вам поддадим…»
(Боже мой! Зачем я вру?
Дам – не я. А тот, кто даст, – не им.)
«Огоньку-у?..»
– «Чтой-т пушек не видали мы, как шли».
– «Говорит же человек…» – «А у моста везли…»
– «Если б их из пушек рубанули крепко…»
– «То и что? Народ!
Ехало не едет – «эх» не повезёт…
Репкина забыли?» – «Что это за Репкин?»
– «Был такой. Ну правда, что пловец неважный…»
– «Там какой бы не был… Может с кажным…»
– «И скажи – стреляли б, наступленье,
А то так – ни за хрен, на ученьи,
В полной выкладке, со всем бревном утоп.
Да и вот он нахлебался, Санька этот, клоп».
Взглядом выкаченных глаз в огне бесцельно странствуя,
Толстогубый юноша сказал в пространство:
«Думают их благородие –
Mauvais genre[10]10
  Дурной тон (франц.).


[Закрыть], гостить изволят у шпаны…
Мы – напротив, патриоты. И за маму-родину
Тут воюют даже пацаны».
– «Сколько ж, Саня, лет тебе?» – «Пятнадцать».
– «И… за что ты?»
– «По указу». – «По какому?» – «Опозданье. На работу».
– «Опозданье?» – «Два часа».
– «Судили?» – «Полкатушки»{83}.
– «Это как?» – «Что – как? Пятёрка. Счёт простой».
Счёт простой? Но я позорно мнусь перед мальчушкой:
«Я не понял, Саня. Пять – чего же пять?»
Усмехнулся, строгонький, худой.
«Лет, конечно, что тут не понять.
Заменили месяцем штрафной».
 
 
Рыжебровый мужичок обулся.
Хворосту подкинул, подновил огня.
Как пришёл я, он не оглянулся,
Так сидел, словца не пророня.
Красноватое, истрескано его лицо.
Самоделку-трубку вытянул кургузую,
Натолкал табачной крошки в жерельцо,
Из костра достал угля рукою заскорузлою.
Смуглый невысокий парень рядом,
В землю весь уйдя, так сел перед огнём,
Обронил: «Кузьма Егорыч! Ряда!
Курнём?»
– «На уж, заверни, Игнатьичу оставлю».
– «За тобой, Павлуша!» – «На бумажку, Павлик!»
…Я меж пальцев комкал хвойки ветку липкую.
Любопытный барин – вот для них я кто…
Тот же всё еврей – презрительный, оливковый…
Мальчик на коленях… И в огне желто…
 
 
«Да, так что, Игнатьич, при царе, так что?»
– «Говорю, что люди жили как-то посмелее.
Не чурались, не боялись, и в тюрьме вольнее:
От купчих каких-то булочки, ватрушки,
Если суп, так баландою не был отродясь.
А теперь исчезнет человек – и все прижали ушки,
Всяк сабе сопит, отгородясь.
Нас после суда когда везли в Таганку{84},
Напослед ещё заводят арестантку –
Девушка такая, Любонька.
Вольная на суд пришла, срок дали – и под стражу.
Миловидная, да простенькая, глупенькая;
Нарядилась в суд как лучше: блузочка голубенькая,
А в туфлях – так в модных даже.
Где-то в учреждении служила секретаршей.
Ну, и стал к ней прилипать её начальник старший.
Раз едва отбилась – долго ль до греха?
А у ней – жених на фронте, любит жениха.
Мол, увольте, просит. Тот сперва озлился.
Заявленья рвал. А вдруг и согласился:
Ну, не выйди завтра. И считай – уволена.
Та по дурости – не вышла. А бумажки –  нет!
А начальник – в суд: уход-де самовольный!
И нахомутал на память ей пять лет.
Жалуется слабенькая, ропщет.
А кому до ней? У всех на сердце хмуро.
Затолкали в воронок нас общий
И с десяток к нам – мордатых урок.
До Таганки было с полчаса езды.
Отобрали эти урки, у кого что из еды,
А потом заметили девчёнку,
В уголок прижали, заголили ей юбчёнку
И – по очереди… Бьётся, разметавши грудь…»
– «Ну, а вы?» – «Мы? Всяк сабе». – «Стучали?» – «Чуть.
Дверь нам не откроют, а ножом пырнуть –
Фу!.. Молчим. Свои родные дороги…
И ведь сволочи – девчёнковы же туфли
и с кого-то сапоги
Сняли, постучали как-то там по-хитрому –
Конвоиры мигом растворили
И, в обмен на обувь, – несколько поллитров им.
Тут же и распили.
Дом родной для них – в тюрьме ли, в коробке –
Середь бела дня. По улице. В Москве!..»
 
 
Выгасал костёр. Сереющею плёнкой
Угли верхние подёрнулись слегка.
Саня разживил его, подбросил сушняка,
А наверх – молоденькую цельную сосёнку.
Пламя вымахнуло красную лузгу.
С треском капала на угли смолка.
«Вы – сидели при царе?» – «У-гу».
– «И – за что?» – «А за листовки». – «Долго?»
– «Уж не помню, притупилась голова.
Месяца, должно быть, три ли, два».
– «Были в партии?» – «Нет, не был я, сынок.
Я – простой рабочий, токарь.
А теперь – десятку дали срок,
Во как!..»
– «А теперь за что?» – «Теперь, браток, я –  вор:
Выносил с завода, продавал на рынке.
Жить-то надо? Ртов голодных хор.
С карточек с одних давно бы подвело{85}.
В месяц на руки семьсот, прикинь-ка.
На базаре хлеб – сто двадцать за кило.
До чего ни тронься – всё в сапожках{86}:
Тридцать пять рублей кило картошки,
Пожалуйста!
Проведёшь – хорош, а загребут – не жалуйся».
 
 
…Если это правда – что ж мне, волком выть?
Что пришёл я душу разрывать тут?
Крикнуть, перебить: «Молчите! Хватит!
Этого не может быть!»
Не уйти. Не крикнуть. Взгляда не отвесть.
Говорят так просто… Будто так и есть…
Этот сел за страшный грех недоносительства –
Не донёс на мать свою родную,
Что на кухне клеветала на правительство;
Тот сверло занёс на проходную;
Третий карточки подделал с голодухи,
Пятый выловлен десницею бухгалтерских проверок;
Кто-то сел за то, что слышал где-то слухи
И не опроверг.
Лишь еврей молчал, в огонь уставясь с горечью,
Да Егорыч рыжий. А сосед Егорыча,
Весь сложившись вдвое, подбородок о коленко,
Парубок донбасский, Павлик Бондаренко,
Смуглый и упругий, ловкий, как зверёныш,
Путь свой удивительный небрежно рассказал.
Начал от границы; в окруженьи отступал;
Бился за Орёл, за Тулу, за Воронеж.
И под Сталинградом побывал.
В танковой разведке он на мотоцикле
В сорок третьем к марту вырвался в Донбасс.
Наступать начальнички в ту зиму не привыкли
И держались сзади про запас.
Взяв на сохраненье документы, ордена,
Подполковник в штабе обнял перед рейдом:
– «Ну, орёл, кроши и не робей там!
Часть тобой гордится и страна!»
Оторвался – и пошёл на юг.
В люльке – рация, ракеты и взрывчатка.
Вдруг –
Контрнаступление. И в безпорядке
Армию, как в сорок первом, – ветром
Сдуло на восток. Бросали танки,
Пушки. Две бензинных банки
Спёр у немцев – двести километров
Подхватился за своими по тылам врага.
Грязь, распутица, не колесо – нога
Вязнет! – дождь, и снег, – дорожка!
Целиною, задорогой{87}, по ночам и днём,
Оторвало палец под своей бомбёжкой
И ушибло в погребе бревном.
Костоправ-старик. Лечиться тройку дней.
Выбрал себе хату, где дивчина злей.
Зинка чернобровая, яблочко-девоха…
За войну повыросли, без мужей им плохо.
Виснет – оставайся! Держит у крыльца…
Бросил девку! бросил мотоцикл! – на жеребца!
Русские напали же – майор и два бойца –
Взять коня себе хотели, ну куда там!
От троих отбился автоматом,
Хуторами, тропками добрался до Донца.
Конь свалился. Палки в руки и ползком.
Лёд трещит. Вот-вот пойдёт. Уж плох.
Перебрался. Только вышел бережком –
Тут они, собаки! Hände hoch![11]11
  Руки вверх! (нем.).


[Закрыть]
В плен. В Германию, на рудники. Ночами на работу.
Конвоиры. Пулемёты.
Цепь сплошная.
Чужь и даль тоскливая.
Павка щурится глазами-черносливами,
Властно дёргает губой, припоминая.
Пограничник-осетин. Балтиец Колька.
С голоду подохнем поздно или рано.
Побежим? Подстрелят – ну и только.
И втроём – в канаву, выждавши туману.
Унырнули под огнём. Повсюду телефоны.
В каждом доме бауэра звон тревожный.
Карту сообщений железнодорожных
Выкрали – висят у лопоухих по вагонам.
К пиджакам цивильным – голубые оst’ы{88}.
Днём в кустах, в сараях, брились топорком,
Уходили за ночь километров по сто,
На подъёмах прыгая, товарняком,
А наставят патрулей – и сто шагов не просто
Перейти у моста пешечком.
В бункеры и в кухни забирались.
То, бывало, до отвалу наедались,
То неделей брюквы не найти в земле.
Как-то немку вилами пришлось им заколоть:
В поле песни пела, подступила вплоть.
И попались всё-таки на Лодзинском узле.
Свист. Фонарики. Испуганные лица.
Крики. Выстрелы. Гудки. Облава.
Видел Павлик – осетина повела полиция,
И зарезало балтийца дёрнувшим составом.
Сам не помня – как, в каком чаду,
Силы жизни все в один прыжок собрав,
Он успел вскочить на бешеном ходу
В этот же состав.
Спрятался. Во рту от крови кисло.
Слабость. Знобь. В ушах – последний выкрик друга.
И – уснул. Проснулся далеко за Вислой
И недалеко до Буга.
Осень шла. Опять раздрябло и ослякло,
Но ни автомата, ни коня,
И скрываться от бандеровцев, от немцев, от поляков
Ночью тёмной и при свете дня.
Юг Полесья. Встречу – безконечные обозы –
Скарб, детишки, коровёнки и крестьянок слёзы,
И мужик с телегой вровень – рыскать счастья по миру,
В заревах далёких горизонт…
Немцы отступали. Раскололся фронт.
Подходили русские к Житомиру.
Тут растяпе разве фронт не перейти.
Повстречался с танковым десантом.
«Стой! Тут мины!» – Спрыгнули.
Бьют по плечу. В чести! –
Надо ж было! – на его пути
Тот же корпус танковый, где он служил сержантом!!
И ребята те же: «Чёрт! Откуда взялся?»
Повар тот же – каши уполовник.
И начштаба тот же. Только вширь раздался,
Да «Суворова» повесил. И – полковник.
Ну, сейчас обнимет – ордена, оружье…
На ногах едва – пустили б нынче в бой!
Что-то не торопится. Качает головой
И в раздумьи тянет: – «Как же это, друже?
Плохо получается с тобой».
СМЕРШ. Бежал из плена? Как бы эт’ ты мог?
Ловко брешешь, падло, патриотины кусок!
Растерялся Павлик: «Если вы не верите,
Вот дойдём до лагеря – свидетели, проверите».
– А пока тебе – оружие? Хитёр.
Невербованный вернулся сам! – поверьте-ка!
Нам проверку фактов заменяет с давних пор
Наша диалектика.
И – в фильтрационный лагерь, на Урал.
В окруженьи кто, в Европе побывал –
Там уж их немало, за колючкой пареньки.
Пайка и баланда. Рудники.
По ночам срока мотают, это как закон:
Десять – в зубы, пять – намордник{89}, и садись в вагон.
Огляделся Павка, разузнал
По приказам Сталина, где корпус воевал,
И – один, чтобы друзья не продали, – бежал.
Средь своих – шутя: и днём, и ночью,
Пассажирским, и товарным, и рабочим,
И военным эшелоном, и машиною попутной –
Зубоскал-солдатик, парень шалопутный,
На ходу сходя и на ходу садясь,
И весной сорок четвёртого, в распутицу и грязь:
«Разрешите доложить, товарищ генерал?
Вот как тут – и там я так же убежал!!»
Только ахнул генерал-майор:
«Бондаренко! Дьявол! Ну, солдат!..
Хоть бы на штрафную как сменять твой приговор.
Эх, и мне ведь трудно с ними, брат…»
Снова СМЕРШ. Тюрьма. Допросы и побои.
– Почему не кончил сам с собою?
– На Донце не застрелился почему?
– Прислан по заданью по чьему?
– Кто помог? Бежал из плена как?
– Сколько заплатили, гадина, тебе?
…Именем Союза… Родине изменник Бондаренко…
…Добровольно перешёл к врагам…
По пятьдесят восемь один бэ –
К десяти годам!
Полыхнул их матом из горячей груди:
«А учли вы, гады, как я воевал?!»
– «Есть заслуги. За заслуги мы не судим», –
Прокурор сказал.
 
 
И зачем я подходил? зачем растрагивал?
Где суды такие? где такие лагери?..
Холмик углей прорывался синеватым огоньком.
От Днепра тянуло лёгким ветерком.
Наступления предтечи верные,
Поползли над лесом кукурузники фанерные{90}.
От невидимых, от них всё небо тарахтело.
Меркнул наш костёр – и меж вершинами светлело,
Раздавалась, отступала вкруг по лесу тьма.
 
 
…Слушал-слушал, рыжий отозвался и Кузьма:
– Этой зимою, полгода тому,
Случилось и у меня в дому.
Спим. Слышим – стучат. Громчей:
– Эй, хозяева! Эй!
Отвори!
Кто живой, подойди к двери! –
А за тучами месяц, светло. Глядь из окна –
Вот тебе на! –
Два офицера, один старшина.
Не по мою ли душеньку? Открыл.
– Ты, спрашивают, приятель,
Колхоза здешнего председатель?
Нам на эту избу показали.
– Он, говорю, попали.
Али дело какое? – Да без дела не шли.
Без дела б иное время нашли.
– Ну, заходите. – Зашли.
Мостами веду их в темноте{91},
Спрашиваю: лошади-те ваши где?
– Отсталый ты, батя, отстал далёко.
У нас – колесница Ильи-пророка.
– Неуж самолёт разбился? – Нет, смеются, самолёт цел,
Назад полетел.
Ладно, думаю, смеяло не иступлено – смейтесь.
Засветил в избе – заходите, грейтесь.
А у меня сыновья на фронте, дочь одна,
Она на полатях, на печи жена.
Смотрю на гостей – одеты что надо,
И чистенько, ну бы с парада:
Валенки, ушанки, полушубки голевые,
За плечьми мешки вещевые,
И в мешках довольно наложено,
Всё как положено.
НКВД, не иначе. Знаю я их порядки.
Уж больно все трое исправны да гладки.
Нет, гляжу, разболокаются, разбираются,
Ночевать, что ли, собираются.
Что ж, спрашиваю, добрые люди, – зачем да откуда?
Хозяину б знать не худо.
Кто из вас тут старшой?
Подступил ко мне тот, что одет старшиной:
– Пожди, отец, насмотришься всякого.
Старшего нет у нас, все одинаковы.
Спать не поспишь – не кляни нас, папаша:
Одна у нас ночка, да ночка та наша.
Поперву закати-ка нам ужин,
Потому как по жизни своей панихиду служим.
Вина нам побольше. Богаты.
Не постоим за платой.
А сам – ступай, где у вас телефон,
Звони, подымай сюда весь район. –
Стал я тут домекать. А что, говорю, парнишки –
Не малы ль у вас будут чинишки,
Чтоб к вам вызывать из району?
Должностя-то ваши какие? – Отвечают: Шпионы.
– Эй, парень, шутить воля твоя,
А не шути дороже рубля!
– Какие могут быть шутки в военное время?
Поверишь, как получишь премию.
Прибегут к нам, батя, прибегут со всем старанием:
Мы-то ведь – прямехом из Германии…
– Что это? – перепрашиваю, – да ты в уме?
Фронт-то вроде не в Костроме?
А мы-то невдалеке от Галича{92}.
– Говорю тебе: из Германии давеча.
В Берлине я был вчера поутру,
Верно тебе говорю,
Верно, как вот в твоей избе стою,
Как вижу вон девку твою.
А она-то, воструха,
Краешком глаза да краешком уха
Ссунулась было с полатей –
Где уж тут спать ей! –
Да Степана встретила взгляд,
Прыснула – и назад.
– Эх, – кричит Степан, – сердце во мне загорелось!
Хочу, чтобы девка твоя в шелка оделась.
На шелково платьице когда-ни-то взглянет
Да меня непутёвого помянет.
Развязывает он свой мешок,
Достаёт платья на три – беленький шёлк!
– А ты, папаша, издобудь-ка нам самогону
Да зови кого-ни-то из району. –
Ладно, говорю, самогону придёт черёд,
У нас и медовая брага живёт.
Ты, старуха, видно, вставай,
Угощенья нам подавай,
Да самоварчик приспей нам,
А позвонить – успеем.
Достают они из мешков тут, брат,
Печенье-крученье, консервы, шоколад:
– Едал ли? видал ли, папаша, Европу? –
Это мне Стёпа.
Да. Ну, сели мы. Только Степан беспокоен – встанет,
Вдоль стен пройдёт, карточки оглянет.
Смотрю на него – редко такой молодец удаётся:
Не родня, а в душу вьётся.
– Эх, говорю, парень, похвалить бы твоего отца,
Да голову зарубил тебе не с того конца.
Руки за ремень, стал. – Ты, батька, о чём?
– Да всё ж вот о том, что ты дуролом,
Да и приятели твои тоже
С тобою схожи.
Шпионы-то вы, я вижу, лядащие,
Не настоящие?
– А ты посудить и сам волён,
За шесть месяцев какой шпион?
– Как ж эт’ вас на такое ремесло
Нанесло?
– Да уж не заварили б круто нам,
Не прыгали б с парашютами…
Как они город тот назвали?.. Гага!
Там, видишь, все подписали бумагу:
Пленных, значит, кормить,
С голоду не морить.
Ну, а от нас
Поступил отказ{93}:
Народу-де у нас хватает,
Кто сдался – пусть подыхает.
Другие-то пленные сыты, будешь упрямым,
А наших – в яму да в яму.
После уж, как немцев отвсюду прижали, –
Ласковые стали, прибежали,
В армию зовут – хоть в немецкую, хоть в РОА,
Да’ ть на своих рука ли поднимется, а?
Искали, как полегче на эту сторону.
– Ну, – я в упор им. – Ну?
Деньги-то есть? – Да тысяч со-сто.
– Документы? – Исправны. – Куда как просто.
Значит, с концами?
Головы дурьи, о чём же мы с вами?
С немцами не расчёлся? Иди воюй.
А никому не должон – живи, не горюй.
Я вас не знаю, беседы мы не вели,
Обогрелись часок – и ушли. –
Поглядываю на гостей – молчат.
В землю глядят.
– Не-ет, мужички, власти – всегда они власти,
Хороша не жди от них, жди напасти.
Сажали их – думали, будут свежи,
А они всё те же.
Старый ворон мимо не каркнет:
Бумажёнки вам выпишут без помарки,
Поставят печать –
И пошлют сосны считать.
И не станут с вами миловаться,
Что доброй волей вы пришли сдаваться.
По саже хоть гладь, хоть бей –
Всё будешь чёрен от ей.
В Восемнадцатом, как я в армии был,
Две недели, привелось, в ЧК служил.
Городскую барышню вели однова,
В тонком платьи, статная, в кудерьках голова.
Помню – гордо себя держала
И не трусила их нимало.
– Эх, говорит, деревенский тюлень,
Вспомнишь ты когда-нибудь этот день!
А как дошло до расстрела –
Тринадционал запела{94}…
Они потому и верховодят,
Что сами своих под пули подводят.
Так, думаешь, вас пощадят?
Навряд…
 
 
Долго молчали. Потом Степан
Через верх налил, выпил стакан,
Глянул на всех, тряхнул головой:
– За добро слово спасибо, родной.
Знаем, натыканы столбы да вышки.
В бор – не по груши, по еловы шишки.
Только чем нынче гадать-раскидаться,
Нам бы оттуда да дальше податься,
Зажить бы в сыте да в тепле,
Да забыть бы о нашей растреклятой земле.
Бьёшь по башке себя – эх ты, уродина!
Что тебя тянет, дурного, на родину?
Ну, сил не стаёт, как с востока ветер!
Где б я такую вот девушку встретил?
(Я глядь, а уж Танька с полатей спорхнула,
Шею косынкой цветной обернула,
Румяна, скромна, сидит в уголку, елоза,
И опустила глаза.)
– Жил я всегда, как свеча на ветру.
Так и живу. Так и умру.
В плен меня сдал генерал,
А патроны я все расстрелял.
На фронт пошлют – спасибо скажу,
В лагерь отправят – кости сложу.
Поздно нам думать. Нет нам возврата.
А и всего-то приходится по шкуре с брата{95}. –
Да… Выпили мы ещё самогону,
Побрёл я в правление к телефону.
И так-то было мне тяжко в ту пору:
До чего ж ты, думаю, дожил, Кузьма Егоров?
Ты ли, думаю, острослов,
Да не нашёл им слов?
Они с налёту берут, вгорячах,
А у тебя полвека на плечах.
А с твоими сынами да то же будет?
Эх ты, Иуда…
Позвонил, однако. Воротился – а уж эти двоечкой
В сторонке уселись, у печки.
Спать, гоню её, спать, Танька.
Так-то взмолилась: – Останусь, папанька! –
Расцвела – не узнать, не видал я её такой.
Оглянулся на мать – махнул рукой.
Сидят они себе вдвоём,
А я – с теми ребятами, за столом,
Знай, подливаем,
Тоску заливаем.
Лакомства навалено, а стоит кусок
Поперёк.
Рассказали они мне про Европу довольно.
Слышать мне было их – во как больно:
– Посравнили мы, батя, посравнили вочью
Ихнюю жизнь и жизнь свою.
Пока под чужой крышей не побываешь,
Где своя течёт – не узнаешь.
– Вот, говорю, понимай, спина,
Во-де-ка, во-де твоя вина. –
Распахнулись душой молоденьки,
Да как посыпали деньги
Пачками, пачками на стол:
Возьми, говорят, старик за ласку!
А я, отвечаю, ласку не продаю,
Ласку добрым людям даром даю.
Не сердись, уговаривают, ништо.
Нам-то она, деньжура, на что?
Чем зря отдавать – у тебя пусть уж.
Сбережёшь – на доброе дело пустишь.
Я – не хотел. За что не доплатишь – того не доносишь.
Ну, тогда, мол, сожжёшь или бросишь.
Взяли себе долю – чтоб была им вера,
Остатние я насыпал в меру{96}
И унёс в сарай под солому.
Слышу – шеберстят вокруг дома.
Воротился. Ну, ребята, прощайте,
Лихом не поминайте,
Допивайте, что не допили,
Двор-то уже оцепили.
Выпил Степан последнюю кружку,
Обнял мою Танюшку,
А она от меня не скрывается,
Тут же к нему ласкается:
– Стёпа! Что они пришли? Что им от нас надо?
Он ей: – Голубка моя! Привада!
Годочек-то, может, сождёшь?
А уж коль ни вестей,
Ни костей,
Тогда и замуж пойдёшь?
Я молчу, да подумал: Годок! Грехи!
Не знаешь, Степан, почём в войну женихи…
Это – себе. А им: – Хватит!
Степан, выходи! А ты – на полати! –
Там уж без баб в сенях
Я его обнял напоследях:
– Дай тебе Бог неглубоко нырнуть,
А дочку мою – забудь.
Зять бы хорош ты мне был по всему,
Только не на год идёшь в тюрьму.
 
 
Вывел на улицу всех троих,
Стали, стоим у ворот моих.
И видим, как густо в снег повалён
Истребительный батальон.
Степан рассмеялся: – Стреляй, как ворон!
Эй, запечная рать!
Кой вас дурак учил воевать?
Подходи, не бось! – Не слушают.
Кричат: – Сдавайся! Бросай оружие!
– Сколько ж раз вам сдаваться, в бабушку и в мать?
Подъезжай с возом, кто будет оружие принимать!
Вышли какие-то мальчуганы,
Отдали им мои ребята наганы.
Подошёл из милиции чин,
С ним несколько мужчин.
– Не рано вылезли, вояки? Эх, жалко отдать!
Всю б войну вам, навозникам, не видать
Пистолета такого в районе. –
И протягива’т махонький, на ладони.
Отдал последний – со снегу хлынули,
На шею каждому петлю накинули,
За спину руки скрутили верёвкой,
Уткнули в спину по две винтовки,
На каждого подогнали сани,
Сели они сами,
И их увезли…
 
 
Ветер креп. Над нашей головой
Раздавался шорох ветвяной.
– «И что слыхал я в ту ночь от ребят –
Никомушеньки-никому. Такой у нас расклад:
Бьют – и плакать не велят».
– «Дядь Кузьма, а за что ж ты сел?»
– «Хо-х, мил человек, молчи!
Рядил медведь корову поставлять харчи,
Да чтоб за неустойку самоё не съел?
Как же б эт’ я не сел?
Тому ли, что сел я, – дивиться?
Ты б спробовал годок прокрутиться!
Да’ ть, во всех райкомах я на колени ставлен,
Да’ ть всеми псами я травлен.
Как до войны – это б ещё шутём,
Вот пото-ом! –
Война началась! – вот где Кузьма пляши! –
Лошадей нет, мужиков ни души,
На коровах да на бабах паши,
Сена до ноября не докосишься,
Тракторов не допросишься,
Хлеб молотим зимой,
Каждая тащит в подоле домой,
Ржи на трудодень по сту грамм,
На работу не выгонишь, сидят по домам,
Бабы ноют,
Дети воют,
Работать семь дней на дядю, спать на себя,
Из района теребят:
Поставки, обозы,
Да почему поздно,
Планы, задания,
Прибыть на заседание!
Дня от ночи не знаешь,
В десять концов гоняешь, –
Поросёнка в Заготлес,
Самогону в МТС{97},
Секретарю райкома – бочку мёду,
Прокурору – яиц подводу,
В Нарсуд – кур, в Райфо – сала,
Да почему мало? –
Волком захохочешь!
Как не споткнуться! Чего ты хочешь!
Был на меня давно донос,
Но цел бы ходил – прокурора обнёс! –
Вспылил, не подмазал в какой-то безделке,
Вот и пришлось к разделке.
На суде прокурор же,
Что яиц перебрав, – и плакал всех горше:
“Народное имущество… Священная кроха…
Кулыбышев должён был…” – Довольно, кричу, брехать!
Были доложны, да долг заплатили! Пихайте в клетку!
Трепотня мне ваша за тридцать лет, как собаке редька».
– «А на что донос?..» – «Да вишь, середь этих я дел
Так затурился, да так очадел,
Меня кнутом, я кнутом,
А что к чему – разберёмся потом.
В своём-то зубу досадчива боль,
А за чужой щекой не болит нисколь.
Только раз возвращаюсь с одного такого заседаньица,
Зашёл за чем-то к Макаровой племяннице.
Помер муж у ней до войны, а и был-то пьяница.
Сидят – на полу. Изба топится чуть не по-чёрному.
И кабыть что меня на пороге дёрнуло,
Ну бы вот, торкнуло в лоб –
Сто-оп!
Сказать мне им что-то – а не могу.
Вышел на волю, стал на снегу.
Кузьма, Кузьма! Пёс ты, пёс!
Криво ж ты, старый дупляка, рос!
В голове это мелется, мелется…
Сам не пойму, что за думка шевелится.
Пробродил эт’ я так до темна как шальной –
Пришёл домой.
Дочка в городе. Жена за машиной – шьёт.
Духом мясным из печи несёт.
Два сундука. Довольно добра.
Не снеговая вода с серебра{98}.
Шкап зеркальный. И в шкапу – нажито.
Подхватилась жена – видит, что-то не то.
Так и так, мол, девка. Хочу идти на преступление.
Прошу твоего благословения.
Рассказывать нечего, всё тебе, умнице, ведомо.
Порвать хочу раздаточную ведомость,
Да людям по новой раздать за летошние трудодни{99}.
Ой, до весны не доживут они.
Знаю, злонаходчивы теперь люди живут.
Чо там на меня? На себя на самих донесут.
Но и глаза воротить мне дале невмочь.
Надо помочь.
Да… Затеребила она край платка,
Посмотрела на меня эдак изглубока…
А ведь знаю я её, вот как знаю!
Гляну в лицо – вижу, какой была молодая,
Встретясь, краснела маково…
Заплакала.
– Ладно, парень, похлебай-ка щей.
Утро вечера мудреней.
Лампу задула, зажгла лампаду перед Богородицей.
Молится.
Лежу – перебираю. Дочка-невеста в соку.
Что мне взбрело, дураку?
Сыновья глядят со стены.
Воротятся ль ещё с войны?
За мою семью, если придётся,
В тюрьму никто не пойдёт, небось.
Нет уж, пускай живётся
Как жилось.
Лампада горела-горела, погасла –
Кончилось масло.
Сна – ни в глазу. Как у чужих людей ночую.
Таракан во тьме усами поведёт –  чую.
Вот уж заполночь с печи моя старуха
Тихо так говорит, вполслуха:
– Спишь, Кузьма? – Я прохватился, к ней:
– Не спю, не!
– Не жди, говорит, моего бабьего совету:
У нас, у баб, друг к другу жалости нету –
Ты да дети, всего у меня свету.
Помнишь, убили у нас в Ямуровке пристава?
Дядя Андрей не стрелял, – а взял на себя все выстрелы.
Пошёл на каторгу – три семьи высторонил,
Средь других и отца моего.
Как б эт’ и нам научиться таково,
Чтоб и жить легко и умирать легко?..»
 
 
«Умирать, конечно, не находка…»
«Умирать бы ладно. Оставлять детей…»
– Э-эй!
Эй-э-эй!
За во-одкой! –
Звонко прокатилось в тишине,
Отдаваясь гулкими ответами:
– Командиры отделений! к старшине!
За конфетами!
…С треском по лесу метнулись толпы теней,
Сотни промелькнули спин –
И смело людей, как будто их и не было.
И сгустилась темень.
И остался я один
У едва светящегося пепла.
«Вот!.. В золе забыли горсточку картофеля,
Бросились за горсточкой конфет…»
Вздрогнул я. Улыбку Мефистофеля
Вырывал из тьмы почти погасший свет.
«Презирая, – вслед им побреду я
С малярийной дрожью слабых ног, –
Ибо тоже жаден, тоже претендую
В свой иссохший кубок получить глоток.
Повторяется, бездарная. Убого. Примитивно.{100}
И каких ещё болванов удивит она?..
До чего, коллега, жить противно,
Когда всё написано и всё прочитано».
Зябко кутаясь, с колена встал он осторожно.
Встал и я. Мы выровнялись ростом.
Было мне с ним то ли слишком сложно,
То ли слишком просто.
Он приблизился ко мне дыханием в дыханье:
«Ну, признайтесь, вам не повезло?!
На заём подписываться. Перевыполнять заданья.
Ждать, что выбросят повидла лишнее кило.
Воротившись с бляшками с войны,
Краткий Курс зубрить до седины –
Кисло,
Сами видите!
Капитан! Ровесник! Позавидуйте!
В этой жизни ни к чему не годный,
И в неё не собираясь снова,
Я живу последний день сегодня
С полною свободой слова!
Вы – растроганы? Оставьте. Чепуха!
Ни меня, усталого еврея,
Ни мальчишки этого, ни Любки жениха
На гранитных набережных Шпрее
Не помянете в сверкании шеломов
Над Европой, подведённой как ягнёнок к алтарю.
Только будет ваш среди победных громов
Гимн: хрю-хрю».
– «Почему так плохо обо мне вы судите?»
– «Потому что – человек вы. Дерзко? Рассердитесь.
Ну, а если вы таким не будете –
Берегитесь!
Любопытство к смертникам у вас не наше,
Не советское, нейдёт к погонам и звездам.
Берегитесь, как бы этой чаши
Не испить и вам!
Не лишиться б гордого покоя,
Не узнать бы, что оно такое –
В шаг квадратный, весь из камня бокс.
Наслаждайтесь, если можете, желаю вам удачи.
Впрочем, все подохнем, так или иначе –
Omnes una atra manet nox![12]12
  Всех одна и та же тёмная ждёт ночь(лат.).


[Закрыть]»{101}
 

«Пусть бьются строки…»

 
Пусть бьются строки – не шепни.
Пускай колотятся – а ты губой не шевельни.
Не вспыхни взглядом при другом.
И ни при ком, и ни при ком
Не проведи карандашом:
Из всех углов следит за мной тюрьма.
Не дай мне Бог сойти с ума!
Я резвых не писал стихов для развлеченья,
Ни – от избытка сил,
Не с озорства сквозь обыски в мозгу их проносил –
Купил я дорого стихов свободное теченье,
Права поэта я жестоко оплатил! –
Всю молодость свою мне отдавшей безплодно
Жены десятилетним одиночеством холодным,
Непрозвучавшим кликом неродившихся детей,
В труде голодном смертью матери моей,
Безумьем боксов следственных, полночными допросами,
Карьера глиняного рыжей жижей осени,
Безмолвной, скрытою, медлительной огранкой
Зимой на кладке каменной и летом у вагранки{102} –
Да если б это вся цена моих стихов!
Но тоже и за них платили жизнью те,
Кто в рёве моря заморён в молчаньи Соловков,
Безсудно в ночь полярную убит на Воркуте.
Любовь, и гнев, и жалобы расстрелянные их
В моей груди скрестились, чтобы высечь
Вот этой повести немстительной печальный стих,
Вот этих строк неёмких горстку тысяч.
Убогий труд мой! По плечу тебе цена?
Одной единой жизни – ты пойдёшь в уплату?
Который век уже моя страна
Счастливым смехом женщин так бедна,
Рыданьями поэтов так богата?..
Стихи, стихи! – за всё, утерянное нами,
Накап смолы душистой в срубленном лесу!..
Но ими жив сегодня я! Стихами, как крылами
Сквозь тюрьмы тело слабое несу.
Когда-нибудь в далёкой тёмной ссылке
Дождусь, освобожу измученную память –
Бумагою, берёстою, в засмоленной бутылке
Укрою повесть под хвою, под снега заметь.
Но если раньше хлеб отравленный дадут?{103}
Но если раньше разум мой задёрнет тьма?
Пусть – там умру, не дай погибнуть тут! –
Не дай мне Бог сойти с ума!!