Текст книги "Раннее (сборник)"

Пословие

На Кавказе, в ущельи реки Бзыбь{176}, привелось мне увидеть странное дерево. Семя, давшее ему жизнь, попало в землю в тёмном приглубке, под челюстью огромной скалы. Укрепившись в недоброй, неплодной почве, дерево тронулось врост, обещая много саженей стройной высоты, – и с первых же вершков роста оказалось лишённым простора, воздуха и солнечного света. Дерево неминуемо должно было умереть – оно родилось не там.

Но ему очень хотелось жить! И с узловатой решимостью оно согнуло свою лесину под прямым углом и погнало её далеко вбок – между скалой и землёй, походя на провисший перешибленный хребет выползающего из-под обвалины оленя. А потом изогнулось в корчах и стало расти – не вверх, но вкось, отталкиваясь от слизи камня локтеватыми опухлыми сучьями, одними ветвями вытягиваясь к недостижимому светлому небу, другими робко ощупывая боковой простор. Все силы и соки дерева ушли на укрепление нижних изгибов, поддерживающих уродливый стан; что доходило выше – бросалось с нерасчётливой щедростью в несколько шумящих ветвей; но не кончалось оно тем успокоенным густолиственным овершьем, какое бывает у здоровых, стоерастущих деревьев.

Я вспомнил об этом дереве, когда ты, мой труд, выбился далеко во вторую половину. Я уже знал, что ты жизнеспособен, что ты выжил и будешь жить. Но с тем большей горечью я разглядел твоё болезненное несовершенство. Начатый случайно, продолженный порывами, взращённый под отвратительно расслабляющим страхом, с тяжело доставшимися изломами роста, карабкаясь и перетягиваясь через расщелины, ты – весь причуда, стихотворная причуда, невозможная, немыслимая после столетия развитой прозы одного из великих литературных языков. Так много мне хотелось вложить в тебя, хлебая из глиняной миски отвратную лагерную баланду, выходя в одеяле из каторжного барака на издевательскую ночную проверку, – и ничто не вместилось в тебя, даже не начало вмещаться! Я изнемог от тебя ещё вдалеке до конца, я проклинал твой ритм, когда он был единственным ритмом моего дыхания, я уже не наращивал тебя, а только судорожно повторял скудеющей памятью.

Но и даже такой ты удивляешь меня, счастливец, что ты выжил, что ты – есть. В той измученной глубине, откуда ты взял начало, под пластами четырёх десятилетий России Советской, задохлись семена многих, многих – таких, как ты, и лучших, чем ты.

Ты мог бы вырасти в дружном молодом лесу.

Ты вырос над могилами.

1947–1953

Марфино – Экибастуз

[Отрывок]

 
За окнами, мглою кроясь,
Ночная страна мертва.
Идёт пассажирский поезд
По линии Минск – Москва.
И с мягким покойным скрипом
Сквозь вьюжный февральский мрак
В тот поезд подцеплен закрытый
Советский вагон-зак.
Колёсный постук чёткий
И стёкол промёрзших звон.
Вагон как вагон, да решётки
Идут через весь вагон.
Совсем как в международном:
Вглухую купе заперты,
Да разница та, что проход нам
Весь виден через пруты;
Да окна односторонни,
Напротив, в купе, – слепыши.
Да ходит краснопогонник{177}
В проходе, где ни души.
Да та ещё наприбавку:
Без ламп в купе полутень;
Да та, что ведут на оправку
Всего лишь два раза в день.
На окнах – вторые решётки.
На что уж слепыш – и на нём.
Сквозь прутья нас кормят селёдкой,
Воды не давая потом.
Конечно, что мы – не принцы
Высоких наследных кровей,
Но всё ж таки бы в зверинце
Нам было посвободней.
Совсем как в плацкартном спальном,
Да только ни сесть, ни встать.
Где быть четверым – навально
Толкают по двадцать пять.
В купе четверное навально
Пихают по двадцать пять.
И то остаётся некий
Просвет меж голов, ног, спин…
И только лишь в третьем отсеке
Как следственный я один.
Три прочих, невидных мне клетки
Набиты после судов
Армейской контрразведки
Попутных городов.
В одной из соседних, за стенкой,
Я слышу: «Не копошись!
Не босым, не бось, на сменку!
Снимай сапоги, фашист!
Ты, дядя, скидай-ка шубу!
У, падло, какую носил!»
Ещё из отсека: «Карзубый!
Пульни нам курить и бацилл!»
Не видя, не слыша, покойно
Проходом ефрейтор идёт:
От урок команде конвойной
Из доли перепадёт…
Но вот утихает гомон
И, кончив курочить бобров,
Фиксатый тискает роман
Из жизни князей и воров:
«А Васька, попутав Аньку,
Надел шикарный лепень
И едет в такси на свиданку
К маркизе де-ля-Монтень.
В кармане – «Казбека» пачка,
Начищены прохоря,
А курва-маркиза с заначки
Приехала от царя…»{178}
Надолго, как этим ворам,
И мне здесь дом родной…
Давно не идёт коридором
Ушедший к себе конвой.
В четвёртом отсеке, подале,
За мною, ребят везут,
Прошедших и колья, и мялья,
И плен, и смерть, и суд.
Кто с сорок первого года
Излазил войны трюмы, –
Такую людскую породу,
Какой не знавали мы.
Кто в первом военном позоре
Был родиной предан впервь –
Бежали в Москву комкоры,
Москва – в Ташкент и в Пермь.
Кто родиной изподтиха
Был предан понову,
Когда умирали от тифа
И ели в плену траву.
Кто в третий раз родиной предан
Под клятвой, что прежнего нет{179},
Кто праздновать едет победу
В Норильск, на Чукотку, в Тайшет.
Но! порфироносная шлюха! –
Москва! – в свои тюрьмы таких
Ещё не сажала ты! Ухо
Склоняю к беседе их.
К беседе? Нет, к песне… Да, верно.
К решётке прильнув, присмирев,
Я слышу сквозь постук мерный
Тоскливый тюремный напев.
Ребята поют вполслуха.
Стучится из клети в клеть
Томленье мятежного духа,
Отнятое право петь.
В острогах рабоче-крестьянских
Нам петь запрещает режим:
Старинный мотив каторжанский
Теперь не по вкусу им:
 
 
«Меж решёток двойных замутилось стекло,
На ходу дребезжит и звенит.
И поля залило, и поля замело,
И на север наш поезд бежит.
Нашу пайку мы съели ещё поутру,
А другой нам всю ночь дожидаться.
Не пришлось, мужички, нам ни в землю сыру,
Ни за тёплое море податься.
Вспоминаю свою молодую жену –
Чем теперь её сердце согрето?
Мало пожил я с ней и ушёл на войну
И с тех пор вот скитаюсь по свету.
И хлебнули ж мы, пленные, горя в тот год…
Что ни утро, то трупы носили…
Если б знал, что и здесь этот плен меня ждёт, –
Не вернулся б я, братцы, в Россию».
 
 
Сержант подбегает, неистов,
И шомпол кружит, как лозу:
«Отставить петь, фашисты!
В наручниках повезу!»
 

Тюремные – лагерные – ссыльные стихи

Воспоминание о Бутырской тюрьме

Николаю Андреевичу Семёнову

 
Были тусклы намордники камеры мертвой,
Полудённые светы – неверны и плохи.
Ты, знакомясь, с улыбкой представился: – «Жертва.
Тихий кролик великой эпохи…»
Что-то слишком великой… Всё в будущем рея,
Ни хитрить, ни таить, ни делить не умея, –
Дней тех юных, ну, что б вам с женой приоставить?
Пятилеткам на бедность снесли переплавить.
А потом – в ополчение доброю волей,
Мешковатость, пенсне кабинетный защем…
– Почему не стрелялся?! Оружия, что ли,
Вам не дали?! А – палка зачем?
…Знаю, знаю я поле ржаное,
Когда в «юнкерсах», в «хеншелях» небо черно,
Нет снарядов, орудье не бьёт ни одно…
Трое суток метался – и в подлой измене
Не убив себя! – сдался, и вот виноват…
Эх! я всех их! я всех бы сейчас – на колени!
Пред тобою, русский солдат!!
Что-то там, по воронкам, их мало лежало!
Кто лежал – тот срывал комиссарские шпалы{180},
Хоронил средь зелёной травы…
Рвали когти в Москву господа генералы,
Деранула за Волгу Москва из Москвы…
 
 
Завтра – праздник… Уж флаги за зоною алы,
Уж белеет, крепчает зима.
Где теперь ты? Таскаешь ли шпалы
На дороге Тайшет – Колыма?
Под Норильском волочишь цынготное горе?
В ледовитой ли тьме Воркуты?
Или сосны кряжуешь на вьюжной Печоре?
Или уголь долбишь в подземельях Инты?
Помнишь – воздух, застойный, как в яме,
Своды серые старой добротной тюрьмы,
Где июльскими тёмными долгими днями
О великом и малом печалились мы?
Кто там не был! какие огни не сходились!
Монархист ли, марксист ли, – но только б не раб.
И сшибались до пены, до ярости бились,
Хлебной крошкой, табачною пылью делились,
Обнимались на смерть, уходя на этап.
Невесомая мысль! – для стихов и для лекций
Вечерами сдвигались, под лампами дым, –
Атом. Гоголь. Барокко. Наследственность. Рим.{181} –
И учёные сыпали блёстки коллекций
Неучёным, но тёртым друзьям молодым.
Хмуро слушали, как на духу.
Зёрна брали, с усмешкой отвеяв труху:
Отхватили нужды эти русские парни –
И в навозную бочку впрягались попарно,
И сбирали картофельную шелуху.
Умудрила их жизнь! От Норвегий до Ливий
Исходили Европы красу и тщету,
Повидали, где мягче, сытей и счастливей,
И вернулись в родимую нищету.
Тут их ждали. Тут выдержать буйные дрожжи
Запахнулась вкруг них крепостная стена…
 
 
Неприютная Русь! Что ты знаешь? Быть может,
Этой самой закланною молодёжью
Ты и будешь когда-нибудь спасена?..
 

1946

Мечта арестанта

 
Мне б теперь – да в село Алтая,
Где и поезд не будит тишь,
Где пословица золотая:
«Меньше знаешь – больше спишь».
 
 
Я хоть жив, а других – искромсало…
Каково б мою горечь – да тем?
Нет!! Чтоб жизнью платить – сызначала
Нет таких философских систем!
 
 
Десять лет мне прогнить в этом склепе,
Десять зим набежит в волосах…
Мне – бродить бы сейчас по степи
И встречать восход в овсах.
 
 
Отличать бы от вяза – ясень,
От чижа и синицы – щегла,
Знать повадки леща, карася,
Знать приметы дождя, тепла.
 
 
Мне – в Алтай бы! Высоким стремленьям
Отдал дань я, и будет с меня.
Я грущу по коровьему пенью,
По оскалу улыбки коня.
 
 
Мне б – избёнку пониже{182}. Нисколько
Не взмучая счастливую тьму,
Я б учил ребятишек, но только
Арифметике и письму.
 

1946

Через две решётки

 
Ты – как девочка молодая!
Ты всё та же, не блекнет лицо.
Свежим даром любви обладая,
Распрямись же! сними, родная,
Обручальное наше кольцо.
 
 
Ты не знаешь, что значит ждать!
Холодеть. Каменеть. Скрывать.
Человеку ль пред жизнью не сдаться?
Ведь не год. Ведь не три. Ведь не пять!
А с войною – пятнадцать!
 
 
Облетят твои свежесть и цвет,
Подо льдами надломится стойкость.
Не клянись опрометчиво, нет!
Даже сказочный срок – семь лет.
Даже в сказках не ждут по стольку…{183}
 

1947

Ванька-Встанька

 
Когда было мне годика три,
Принесла забавушку мне нянька{184}.
Опрокинув, пустила: – Смотри,
Ванька-Встанька!..
Потолкала с тех пор меня жизнь, пошвыряла,
Отняла, всё что было сначала
Мне, юнцу, нерасчётливо щедро дано,
Сколько раз гнула так, что казалось тошно
Даже выжить до вечера.
Но…
День покойный удайся, проглянь-ка
Ласка женщины, друга слово, –
Я упорно, как Ванька-Встанька,
На своём подымаюсь снова.
И ведь всё уж потеряно, кажется,
И сомненьям моим не улечься, –
А опять я готов отважиться!
А опять я готов увлечься!
Как же мало надо для тела,
Чтоб от недуга к жизни взняться!
К т о  ж мне душу такую сделал,
Что опять я могу смеяться?
 

1947

Романс

А. Б.{185}

 
Да, я любил тебя! Была ты
И в чёрном панцыре бушлата
Цветок призывного греха, –
Дочь мужика, чей быт богатый
Смели и выжгли излиха.
 
 
Я помню вечер: снег мелькучий,
Пред вахтой рваную толпу,
– И тень от провол’ки колючей
Терновым венчиком на лбу.
 
 
Рука в руке, мы любострастно
Сплотились в сутисках толпы,
– В твой лоб девичий ясно-ясно
Вонзились чёрные шипы…
 
 
Как на картине, на иконе,
Я вижу этот образ твой,
Какой тогда тебя я понял
И полюбил тебя какой.
 
 
Ты билась годы в частом бредне,
Потом ослабла и – пошла…
Я не был первый, ни последний,
Кому готовно отдала
 
 
Свой рабий час, саму себя ты,
Нежитой юности в искуп.
В мужском хмелю, но с болью брата
Я горечь пил с тягучих губ.
 
 
Да, я любил тебя! Не только
За дрожь груди, за трепет тонкий,
За сохранённый щедрый пыл, –
В тебе, погиблая девчёнка,
Судьбу России я любил…
 

1947

«Когда я горестно листаю…»

 
Когда я горестно листаю
Российской летопись земли,
Я – тех царей благословляю,
При ком войны мы не вели{186}.
 
 
При ком границ не раздвигали,
При ком столиц не воздвигали,
Не усмиряли мятежей, –
Рождались, жили, умирали
В глухом кругу, в семье своей.
 
 
Мне стали по сердцу те поры,
Мне те минуты дороги,
Те годы жизни, о которых,
Ища великого, историк
Небрежно пишет две строки.
 

1948

Вечерний снег

 
Стемнело. Тихо и тепло.
И снег вечерний сыплет.
На шапки вышек лёг бело,
Колючку пухом убрало,
И в тёмных блёстках липы.
 
 
Занёс дорожку к проходной
И фонари оснежил…
Любимый мой, искристый мой!
Идёт, вечерний, над тюрьмой,
Как шёл над волей прежде…
 
 
В такой вот вечер декабря
Мы шли с тобой когда-то, –
Он так же в свете фонаря
То мелко сеялся, горя,
То сплошь валил, звездчатый.
 
 
Тебе на мех воротника
Низался он, сверкая,
В росинки таял на щеках,
Дрожал недолго на руках
И на ресницах таял.
 
 
Вечерний снег, вечерний снег!
И ветви лип седые…
Двором тюремным, как во сне,
Иду – и вспыхнули во мне
Все чувства молодые…{187}
 

1949

Отсюда не возвращаются

 
Милые мои! Да как же вас утешу?
Разве я словами горе залечу?
Редко я писал вам – и всё реже, реже, –
А теперь и вовсе замолчу…{188}
Решено не мною так, не нами, –
Русскими, однако. Не монголами. Не янки.
Матовыми светлыми ночами
Так постановили на Лубянке.
Ждал я этого – и совершилось эдак.
А услышал – душу повело.
Напоследок! – как же напоследок
Написать вам просто и светло?
Написать, чтоб меньше вы гадали,
Как несу я тяжесть этих лет.
Попросить, чтоб в сердце не рождали
Ужасов, которых в жизни нет.
Мне к лицу нейдёт венок терновый –
Оплетён железным тёрном целый материк!
Нас таких!.. – нас материк здесь новый,
Я к нему, как к родине, привык.
Так не надо этих оговорок:
«Когда с нами был… Когда вернёшься ты…»
Первый месяц, первый год был горек,
Бились о решётку глупые мечты,
А когда завалишь месяцев за сорок –
Видишь: не осталось суеты.
День «освобожденья»
Мне как возвращенье
Тоже рисовался поперву.
Но потом, – в какой тюрьме по счёту? –
Что-то хрустнуло во мне, досохло что-то,
С той поры прошедшим не живу.
Я отвык от внешнего движенья –
От того, что называют волей.
Душу новую, как новое растенье,
Я ращу в себе в недоброй гнили тюрем,
И растеньем этим я доволен.
Разразись теперь «освобожденье» –
Я бы вышел нехотя, сощурен.
На пороге шумного, большого
Долго бы стоял я, бритый и в заплатах.
Это было бы приходом новым,
Это вовсе не было б возвратом!
Я не знаю, было ль б мне свободней,
Если б, в полусвет из полутьмы,
В наше неуютное сегодня
Я, прозревший, вышел из тюрьмы.
С каждым днём я научаюсь видеть
То, чего не видел я вчера,
Узнаю, что клясть, что ненавидеть,
Что кричать – наука не хитра;
Вижу мелким то, что прежде чёл огромным,
И – большим, чем прежде я небрёг;
Я учусь терпенью, я учусь быть скромным.
Если б только мог я, если б только мог
К людям терпеливым стать.
А уж телом, телом
Одеревянелым
Этих лучших лет не наверстать.
 

1950

Отречение

 
День второй в себя не приду.
Я – мужик, а рыданьями горло сжало.
Вот она – на каком году
Эта весть меня ожидала…
 
 
Ты вошла на свиданье с улыбкою бледной,
В своём старом, потёртом и бедном.
Я прижался к твоей высыхающей груди,
Запрокинул твой лоб – где же? где же ты? – нет
Ни невесты моей, той девчёнки-игруньи!
Ни весёлой подруги удачливых лет.
Боже, как мы развыклись! Как будто
Я – не муж твой, ты мне – не жена!
И – пустые, пустые минуты
Отмерял по часам старшина
С голубою погонной каймой{189}.
И тогда ты взметнула с мольбой
Взгляд, как выкрик, как стон – пожалей! –
И сказала с улыбкой совсем не твоей,
Так легко, так легко: «В первый год
Предлагал мне, ты помнишь, когда-то развод…
А… – теперь?»
Слово – на вес. Не небо над нами –
Вурдалак с голубыми крылами.
И – не голосом, а – губами:
«Заставляют… Не верь!..»
Только тут я заметил, что больше нет
На руке у тебя моего кольца, –
И прозреньем ударил мне в душу свет,
Что это – начало конца.
Сердце ленточкой не обернуть, как ларец,
Не уснуть, не забыться до лучших времён.
Ты не знала ещё! Но я понял: конец!
Это –  он!
Я сказал тебе ласково: «И давно б».
Я смотрел, что вступили в твой бледный лоб
Сухо врезанные морщины,
Не разглаженные мужчиной.
«Ты не понял меня!.. Только будем чуть реже…»
– «Всё я понял, родная». Но в папках засаленных
Подшивает бумажки проклятая нежить –
Жандармский корпус Сталина!
 
 
Я размеренно высидел, впитывал тонкий,
Тонкий облик твой, станущий скоро чужим.
А теперь вот на скудной тюремной вагонке{190}
Поражён отреченьем твоим и своим.
Я ведь жил – не ценил твою близость и нежность.
Жили вместе – а мне б так и хоть одному.
Вот – и бьёт. Бьёт – развод!
Бьёт о лагерный рельс неизбежность.
Шли давно мы к тому.
Боль такая, что в общей для всех маяте
Оказались мы оба – не те….
 

1950

С верхней полки «вагон-зака»

 
Скоро не будет серебряных рощиц,
Зарослей частых, заманчивой тени, –
Едем в пустыню, не будет в ней, тощей,
Писка зверюшек, птичьего пенья,
 
 
Влажных покосов, жёлтого жнива,
В воду колодцев не грохнется цепь:
Глушит и давит всякое живо
Мёртвая степь, осолённая степь.
 
 
Скоро не будет покровов зелёных,
Жёсткого дёрна, горькой полыни –
В мареве жёлтом песок раскалённый
Кружит и кружит ветер пустыни.
 
 
Едем на каторгу, в медные копи.
Вытравит лёгкие в месяцы медь{191}.
Видели. Думали. Жили в Европе.
– В серой больничке везут умереть…
 

1950

Каменщик

 
Вот – я каменщик. Как у поэта сложено,
Я из камня дикого кладу тюрьму.
Но вокруг – не город: Зона. Огорожено.
В чистом небе коршун реет настороженно.
Ветер по степи… И нет в степи прохожего,
Чтоб спросить меня: кладу –  к о м у?
 
 
Стерегут колючкой, псами, пулемётами, –
Мало! Им ещё в тюрьме нужна тюрьма…
Мастерок в руке. Размеренно работаю,
И влечёт работа по себе сама.
 
 
Был майор. Стена не так развязана.
Первых посадить нас обещал{192}.
Только ль это! Слово вольно сказано,
На тюремном деле – галочка проказою,
Что-нибудь в доносе на меня показано,
С кем-нибудь фигурной скобкой сообща.
 
 
Вперекличь дробят и тешут молотки проворные.
За стеной стена растёт, за стенами стена…
Шутим, закурив у ящика растворного.
Ждём на ужин хлеба, каш добавка вздорного.
А с лесов, меж камня – камер ямы чёрные,
Чьих-то близких мук немая глубина…
 
 
И всего-то нить у них – одна, автомобильная,
Да с гуденьем проводов недавние столбы.
Боже мой! Какие мы безсильные!
Боже мой! Какие мы рабы!
 

1950

Хлебные чётки

 
Ожерелье моё, сотня шариков хлебных,
Изо всех пропастей выводящая нить!
Перебором твоим цепи строк ворожебных,
Обречённых на смерть, я успел сохранить.
 
 
В ожиданьях, безчисленных в зэковской доле,
Прикрывая тебя от соседей полой,
С неподвижным лицом, словно чётки католик,
Отмерял я тебя терпеливой рукой.
 
 
Проносил в рукавице, уловка поэта!
Не дойди до тебя я усталым умом –
Было б меньше одною поэмой пропето,
Было больше б одним надмогильным холмом.{193}
 

1950

Право узника

 
Ни на что не даёт нам права
Гнёт годов, в тюрьме прожитых:
Ни на кафедры, ни на славу,
Ни на власть, ни на нимбы святых.
Ни на то, чтобы тусклые жалобы
В мемуарах с усталостью смешивать,
Ни – чтоб юношей племя по жизни бежало бы
Тою стёжкой, что мы им провешили.
Всё пойдёт, как пойдёт. Не заранее
Толочить колею колеса.
Осветлившийся внутренний стержень страдания –
Вот одна нам награда за всё и за вся.
Это – высший кристалл из наземных кристаллов.
И чтоб чистым его донесть,
Будь из всех наших прав небылых – наималым
Затаённое право на равную месть.
Есть – число. Нескончаемо длинно,
Лишь китайцам да русским понятно оно, –
Всех упавших, угасших – безвестно – безвинно…
Мы в числе том – ноли, и ноли, и ноли…{194}
Наше право одно:
Быть безгневным сыном
Безудачливой русской земли.
Пусть вглуби нас обиды сгорят вперегной,
А наружу мы бросим – побеги живые! –
И тогда лишь всплывёт над усталой страной
Долгожданное Солнце России.
 

1951

«Что-то стали фронтовые вёсны…»

 
Что-то стали фронтовые вёсны
Навещать меня, живые, как вчера…
Лица чистые, задумчивые сосны,
Русское протяжное «ура!»
 
 
Никогда я не любил войны,
Побеждал всегда я неохотно{195}.
Но теперь вся боль моей страны»
Как заряд, забилась в сердце плотно.
 
 
Кто Россию в трусости обносит
Паутиной проволок и вахт,
Тех исправит только пушек посвист
Да разрывов безсердечный кряхт.
 
 
Оттого дороги наступлений
Оживают, душу теребя,
И сквозь тысячи тюремных унижений
Я солдатом чувствую себя.
 
 
Оттого-то я гляжу с издёвкой
На чекистов: гневу не пора.
Будет час! – и я вольюсь с винтовкой
В русское протяжное «ура!..».
 

1951

Седьмая весна

 
Шесть кряду лет{196} – тоска весны и злая,
И злая зависть, прошлое кружа…
Но как спокойно я тебя встречаю,
Моя тюремная весна седьмая,
Как безтревожна ты и как чужа.
 
 
Там где-то девушкам дарят фиалки,
Там чьи-то платьица белы в луне… –
Тут коршун плавает над лысой балкой
Да степь гола. А мне – себя не жалко,
И никаких желаний нет во мне.
 
 
Утрами под ногой ледочек крохкий,
Днём пригорки на сугреве сухи,
Струит тепло и холод воздух вохкий,
С полей отходит влага паром лёгким,
Поют звончей и чаще петухи.
 
 
Я – примирён. Я не стегаю тела
В безплодном изнуряющем кругу.
Всё то, что мог, уже я в жизни сделал,
Всего ж, чего так яростно хотел я, –
Всего того я сделать не смогу.
 
 
Кто родился тогда – учится в школе,
Кто в школе был тогда – теперь женат.
Забыт я там… Отвык и сам от воли.
Крик журавлей уже не будит боли,
И не следит за их цепочкой взгляд.
 
 
Всевидящее! Кротко голубое!
Лишь ты одно свидетелем тому,
За эти годы чёрствые – какое
Я чувство погубил в себе святое,
Принесенное юношей в тюрьму.
 

1951

Россия?

 
Есть много Россий в России,
В России несхожих Россий.
Мы о-слово-словом красивым,
Как кремешками кресим:
 
 
«Россия!»…Не в блоковских ликах
Ты мне проступаешь, гляжу:
Среди соплеменников диких
России я не нахожу…
 
 
Взахлёб, на любом раздорожьи,
И ворот, и грудь настежу,
Я – с подлинным русским. Но что же
Так мало я их нахожу?..
 
 
Так еле заметно их проткань
Российскую теплит ткань,
Что даже порой за решёткой
Вершит и ликует рвань.
 
 
Пытаю у памяти тёмной –
Быть может, я в книге солгал?
Нет, нет! Я отчётливо помню,
Каких одноземцев встречал!
 
 
Но так полюбил их, что ложно
Собрал промелькнувших враздробь,
Торивших свой путь непроложный
На Вымь, Индигирку и Обь…
 
 
Россия! Россий несхожих
Наслушал и высмотрел я.
Но та, что всех дороже –
О, где ты, Россия моя?
 
 
– Россия людей прямодушных,
Горячих, смешных чудаков,
Россия порогов радушных,
Россия широких столов,
 
 
Где пусть не добром за лихо,
Но платят добром за добро,
Где робких, податливых, тихих
Не топчет людское юро?
 
 
Где в драке и гневный не станет
Лежачего добивать?
Где вспомнят не только при брани,
Что есть у каждого мать?
 
 
Где если не верят в Бога,
То пошло над ним не трунят?
Где, в дом заходя, с порога
Чужой почитают обряд?
 
 
Где нет азиатской опеки
За волосы к небесам?{197}
Где чтит человек в человеке
Не худшего, чем он сам?
 
 
Где рабство не стало потребой
Угодливых искренно душ,
Где смертных не взносят на небо,
Где смелых не ломят вкрушь?
 
 
Где поживших предков опыт
Не кроет презренья пыльца?
Где цветен, оперен и тёпел
Играющий вспорх словца?
 
 
Где, зная и что у нас плохо,
И что у нас хорошо,
Не ломятся в спор до издоха,
Что наше одно гожо.
 
 
За всё расплатиться приспело:
За гордость и властную длань;
За тех, кто народное дело
С помоями смыл в лохань.
 
 
Татарщин родимые пятна
И красной советчины гнусь –
На всех нас! во всех нас! Треклятна
Не стала б для мира – Русь.
 
 
В двухсотмиллионном массиве,{198}
О, как ты хрупка и тонка,
Единственная Россия,
Неслышимая пока!..
 

1952