Текст книги "Троя против всех"

Некоторые жили в этой гостинице месяцами; другие переезжали в закрытые комплексы – еще один вариант того же самого. Гостиничный номер стоил порядка пятисот долларов за ночь, но стоимость проживания оплачивала компания.

– Почему ж здесь все так дорого? – спрашивал я.

– Потому что все приходится импортировать, – отвечал мне сосед, разговорчивый немец, работавший на португальский банк. – Они же тут ничего не производят, все привозное. Причем логистика – хуже некуда. Суда месяцами стоят в порту, прежде чем их разгрузят. Все это стоит огромных денег. И все оплачивается нефтью. Если б у них не было нефти, они бы, может, и научились чему-нибудь в плане сельского хозяйства или промышленности. А так – ничего своего, одна нефтяная экономика. И преступность.

– Ты уже предупредил его об ограблениях? – подхватывал сосед из Новой Зеландии, в прошлом военный летчик, а ныне – владелец компании, занимающейся строительством складов. – Будьте готовы к тому, что вас ограбят, и не раз. Это здесь со всеми случается. Надо просто отдать им все, что они хотят.

– На прошлой неделе какой-то отморозок забрал у меня мобильник, – рапортовал пожилой израильтянин, который до этого весь вечер клеил молодого индийца. – Средь бела дня. Ножом угрожал. Пришлось отдать. А через десять минут он возвращается и отдает мобильник со словами: «У тебя устаревшая модель, мне такой не нужен». Можете себе представить?

– Скажу вам так, – вступал в партитуру господин из Техаса, – из всех стран, где мне доводилось бывать и работать, самые дикие – это те, у которых есть нефть.

Вечерами в бар стекались луандские проститутки; их услуги здесь пользовались немалым спросом. Я побаивался проституток, тяготился компанией гостиничных старожилов и уже на вторую неделю начал подыскивать себе другое жилье. «Быстро же вы пресытились пятизвездочным люксом, – усмехнулся Синди. – Мне-то, помнится, эта лафа наскучила только через полгода».

Кроме нефтяников, или oilies, как они сами себя в шутку называли, среди экспатов было немало работников НПО. Те предпочитали селиться не в гостиницах, а в более скромных гестхаусах и, в отличие от oilies, никогда не выезжавших за пределы Луанды, были легки на подъем. Но и они были заперты в своем мирке дозволенных суждений и стойкого мировосприятия. «О, эти детки впитывают все как губки, – приторно рассказывала работница НПО, занимавшаяся обучением детей из муссеков. – Да и местные учителя тоже. Хватают на лету. Только вот со временем они почему-то не в ладах, – добавляла она с добродушным смешком. – Никто не понимает, что значит начать урок вовремя. И этого, как ты ни бейся, им не объяснить». Предсказуемые шаблоны, знакомая интонация, неизвестно кем и когда санкционированная. То, что можно и нужно говорить. Ни больше ни меньше. Словом, в гестхаус мне тоже не хотелось.

Подыскать жилье оказалось не так-то просто: вариантов много и ни одного хоть сколько-нибудь приемлемого. Через несколько недель безрезультатного поиска до меня наконец дошло: все эти обитатели гостиницы осели здесь не потому, что им так нравится, а потому, что не нашли ничего лучшего. Четверть века назад, когда мы приехали в Америку, наше вступление в новую жизнь происходило по букве неписаного закона, единого для всех эмигрантов. Трущобные апартаменты, обноски из Армии спасения4141
  Международная протестантская благотворительная организация, основанная в Великобритании в 1865 году. Работает во многих странах мира, оказывает помощь нуждающимся.


[Закрыть], цепляние за копеечные подработки, приобретение необходимых предметов быта на гараж-сейлах. «Пер анус ад астра», как шутил, бодрясь, мой отец. Тогда все это так перепахало меня, подростка, что, кажется, если бы я еще в юности выбрал стезю писателя, мне бы ничего не стоило состряпать какой-нибудь автофикшн про изживание детской травмы. Но кроме беллетризации есть и другие способы изживания – например, пройти иммиграцию заново. И вот через двадцать пять лет я снова стал переселенцем, однако на сей раз все происходит с точностью до наоборот: вместо безработицы и трущоб – пятизвездочный люкс, оплаченный работодателем. И никакой возможности выйти за пределы этого «райского уголка», стать частью окружающей тебя африканской жизни. Открыточный оазис на поверку оказывается очередным гетто, как будто в отместку за то еще непозабытое время, когда колонизаторы старательно отгораживались от всего африканского. Хотите привилегированной изоляции? Вот вам, пожалуйста. Бывшие соотечественники двух мастей, русские и американцы, только и могут сказать: «Понимаешь, братан, африканцы совсем другие, и нас тут не любят». В этом они похожи, последние солдаты советского колониализма и белые воротнички колониализма американского, – в готовности ощутить себя жертвой. На кимбунду ни те ни другие, естественно, не знают ни слова. Я тоже не знаю, но я здесь без году неделя. Если б прожил столько, сколько эти экспаты-старожилы, что-то наверняка бы выучил. Хочется верить. Хочется думать, что ты другой. Привилегированная изоляция, жизнь за стеклом. Но при чем тут я? Меня-то за что наказывают, не давая вписаться в партитуру города, куда я приехал? Или это просто проверка на вшивость? Кто ищет, тот всегда найдет? И правда, на излете третьего месяца я нашел пусть и не совсем то, что искал, но в целом вполне, как мне показалось, приличный вариант. Теперь я смогу называть таксистам свой адрес, как настоящий луандец: живу в Майанге, на руа Эдуарду Мондлане, рядом с кубинским посольством и парком Хосе Марти. Когда я сообщил это Синди, тот с присущим ему остроумием напомнил мне, что в данном контексте португальский глагол «живу» (moro) не сильно отличается по произношению от глагола «умираю» (morro). Вся разница в том, что в первом случае «р» – раскатистое, а во втором – грассирующее. «Eu moro no morro e morro no morro»4242
  Я живу на холме и умираю на холме (скороговорка).


[Закрыть]. Смотрите, Дэмиен, не перепутайте!

***

Накануне переезда в Майангу я решил пожить на широкую ногу и вместо того, чтобы поддерживать скучную беседу в гостиничном баре, заглянул в массажный салон на пятом этаже. В пустом предбаннике пахло какими-то травами – вероятно, теми самыми, чьими названиями изобиловал справочник «Растения Анголы», неизвестно как оказавшийся у меня в номере. Когда меня мучила бессонница (с момента переезда в Луанду со сном стало совсем плохо), я листал этот потрепанный справочник и повторял названия в надежде, что упражнение возымеет эффект, аналогичный счету овец. Кассунейра – вечнозеленый колючий кустарник с красными ягодами. Мупинейра, чьи белые цветы служат едой и питьем для колибри. Свиная слива гажажейра, чьи красные цветы рыболовы бросают в реку, чтобы одурманить рыбу. Мушишейра, из чьей древесины плетут канаты. Матеба и рафия, из которых плетут корзины. Такула, из чьей древесины изготавливают красный порошок – в традиционной медицине он считается чуть ли не панацеей. Бимба, из чьего ствола мастерят лодки. Колючая мубанга, из которой получается хороший древесный уголь. Кикомба, чей запах отгоняет насекомых, и потому из нее мастерят кровати. Имбондейра, или попросту баобаб, чьи плоды мукуа годятся на все случаи жизни – из них готовят десерты, напитки, лекарства и даже шампунь. Священное дерево мулемба. Национальное дерево казуарина, чьи шишки – один из сувениров, пользующихся спросом среди туристов. Красная и желтая акации. Суринамская вишня питанга. Плюмерии и джакаранды. Анисовая трава кашинди, из которой заваривают утренний чай, помогающий от головной боли и ревматизма; плоды сабонго и семена донго – от расстройства желудка, кожура кибаба – от малярии, абутуа – от гонореи и змеиных укусов, кора мукумби – от цинги, семена гипепе – от тоски, корень мундондо – от кашля, сок мубафо – от кожных инфекций, кора мулоло – от лихорадки, корень молунго – от вторичного сифилиса, порошок пемба и горькая трава була-матари – от дурного глаза… Раньше такие перечисления всегда меня успокаивали, но здесь, в Луанде, этот испытанный метод почему-то не действовал. Названия целебных растений, среди которых наверняка были и снотворные, не навевали сон, а, наоборот, впечатывались в память. И теперь я гадал, какие из них наполнили своим ароматом это полутемное помещение. Смолистый запах неведомых ритуальных мазей и притираний. Откуда-то из-под потолка журчала медитативная музыка.

– Tem alguem ai?4343
  Тут кто-нибудь есть?


[Закрыть]

Из-за циновочной занавески вышла крутобедрая девушка. Спросила по-английски:

– Вы ко мне?

– Я на массаж.

– Массаж? Ну, пойдем.

Мы прошли в совсем уже темную комнату, посреди которой стоял массажный стол. Массажистка всучила мне банный халат:

– Раздевайтесь, надевайте халат и ложитесь на живот. Я вернусь через пять минут.

– А одежду куда?

– В шкаф, куда же еще?

– А-а, шкаф… здесь? – Я потянулся к едва различимой в потемках двери.

– Нет, это дверь в сауну. Вы туда пойдете после массажа. Шкаф вон там.

Через пять минут я уже лежал на животе, дышал в прорезь, отчего нос тут же заложило. А она растирала руки каким-то ароматизированным маслом и щебетала с непринужденностью, на которую пять минут назад не было и намека. Сказала, что зовут ее Джамила, спросила, откуда я и чем занимаюсь. Я ответил.

– Странно, а я почему-то была уверена, что ты доктор.

– Хотел когда-то учиться на врача, но передумал.

– Да? Жалко… А я бы хотела быть врачом. Лечить, помогать. Вообще, я слышала, что у всех болезней одна и та же причина.

– Какая же?

– Слизь.

– Слизь?

– Ну да, слизь, мокрота.

– Не знаю, не слышал раньше такой теории.

– А как ты думаешь, если активированный уголь принимать по три раза в день, можно вылечиться от всех болезней? Говорят, он выводит яды.

– Я не врач, конечно, но думаю, что нельзя. Если б все было так просто, люди давно бы уже ничем не болели.

– Да? Ну вот… А я вчера этого угля целый мешок купила! Что же мне теперь, все выбрасывать? На, вот тебе пакетик. Дарю.

Я засмеялся, Джамила засмеялась вслед за мной. Массируя мою ногу, она надавила так сильно, что я чуть не вскрикнул. Изо всех сил напряг мышцу, чтобы не было так больно.

– Ой, прости, прости, я тебя слишком сильно тискаю. Признавайся, ты плохо обошелся со своей девушкой? Вот тебе наказание. Да нет, шучу, ты, кажется, хороший мальчик. Слушай, а ты не знаешь, что надо делать с фибромой?

– С чем?

– С фибромой. Это такая штука внизу живота, там, где все женское. Я сначала думала: рак. Но потом мне сделали рентген и сказали, что это фиброма. Что мне с ней делать? Удалить? Боюсь. Я из‐за нее забеременеть не могу, а удалить боюсь. Мы с ней вроде как давние друзья уже. Помню, мы с бойфрендом… то есть с бывшим бойфрендом занимались сексом, и я у него спрашиваю: ты там чувствуешь что-нибудь странное? А он такой: нет, не чувствую. У нас про таких говорят «матумбу»4444
  Matumbo (кимбунду) – дурень.


[Закрыть]. А расскажи мне про свою работу.

– Работа как работа, даже не знаю.

– А что ты любишь делать в свободное время? Например, приглашаешь когда-нибудь девушку в бар? А в Нью-Йорк когда поедешь? Привезешь мне оттуда орехи, которые выглядят как человеческий мозг?

– Грецкие? Разве их тут нет?

– По-моему, нет. Хочешь пощупать мою фиброму? Только мне для этого надо лечь. Ты встань, а я лягу. Надо лечь, чтобы лечиться…

– Но я же не врач…

– Все равно. От тебя исходит хорошая энергия.

Я слез с массажного стола, запахнул халат. Джамила легла на мое место. Задрала кофту, чуть приспустила юбку.

– Дай руку. Вот здесь. Чувствуешь?

– Чувствую, – соврал я. – Хочешь, помассирую?

– А это поможет?

– Не знаю.

Повторяя про себя, что ничего хорошего из этого не выйдет и надо срочно взять себя в руки, я попытался представить себе дом, в котором живет Джамила. Небось где-нибудь в муссеках. Одна из тех халуп из необожженного кирпича, крытых листами старого оцинкованного железа. Циновочная занавеска вместо двери. Внутри – кровать или просто матрац на земляном полу, а рядом – мешок с активированным углем от всех болезней. Ни на что другое воображения не хватило.

– Слушай, Джамила, а сколько тебе лет?

– Тридцать четыре, а что?

– Странно, ты выглядишь гораздо моложе.

– Не выгляжу я моложе, – засмеялась Джамила. – Просто здесь темно, и ты не можешь меня как следует разглядеть. Вот смотри. – Придвинувшись ко мне, она скорчила смешную рожицу. – Ну как?

– Двадцать три, максимум двадцать пять.

– А знаешь, у меня есть и другая работа кроме этой. Рассказать? Я руковожу компанией, которая занимается поставкой школьных принадлежностей. Я не хвастаюсь, просто рассказываю.

– И какую из двух работ ты больше любишь?

– Ту. Но у этой тоже есть свои преимущества. Например, теперь у меня появился дружок из Нью-Йорка, и я этому рада.

– Я тоже рад.

– Да нет, ты небось будешь потом рассказывать своим нью-йоркским друзьям, какая чокнутая массажистка тебе попалась в Луанде. А ты завтра придешь ко мне на массаж?

– Вряд ли. Завтра меня в этой гостинице уже не будет.

– Ну, тогда пока. Спасибо, что ты такой приятный молодой человек.

– Тебе спасибо. – Я подошел к шкафу, порылся в кармане упавших с вешалки брюк, вытащил бумажник и протянул Джамиле чаевые.

– Благодарю, – сказала она деловым тоном и быстро вышла из комнаты.

В следующий раз я увидел ее, когда вышел в предбанник. Она болтала с другой девушкой, выглядевшей еще моложе, чем сама Джамила. Завидев меня, вторая девушка подошла к администраторской стойке и забарабанила по клавиатуре кассового аппарата.

– С вас пятнадцать тысяч кванз.

Я снова полез в карман брюк, из которого немедленно выпал подаренный мне пакетик активированного угля. Я улыбнулся Джамиле, на что она подчеркнуто сухо сказала «адэуш»4545
  До свидания.


[Закрыть]. Потом мы столкнулись в коридоре и поглядели в разные стороны, делая вид, что не замечаем друг друга. Но боковым зрением я заметил (или мне показалось, что заметил), как она украдкой бросила на меня быстрый взгляд.

Вернувшись к себе в номер, я открыл почту и увидел сообщение от Лены: «Мама умерла».

Глава 10

Гастрольные приключения начались почти сразу. Отрекомендовавшись асом-водителем, Колч сел за руль внедорожника «форд-бронко», одолженного у Хьюза-старшего (то ли с его ведома, то ли без), а Пита определили в штурманы. Оба они, водитель и штурман, изрядно справлялись со своим делом, но уехали недалеко: километрах в пятидесяти от Олбани у них кончился бензин. Еще перед выездом штурман Пит заметил, что стрелка бензобака тревожно подергивается в окрестностях нулевой отметки. Однако водитель и предводитель Колч рассудил, что им сейчас не до заправки – хватит задержек, и так весь день провозились со сборами, с динамиками и барабанами Клаудио, которые так и не удалось впихнуть, так что придется ориентироваться на месте, то ли напрокат брать, то ли что, но это фигня, не суть, а суть в том, что вон уже темнеет, а он, Колч, не дальнобойщик, чтобы рулить всю ночь, пока они, суки, будут дрыхнуть, он вообще, сука, скоро никуда не поедет, так что, если они хотят попасть в гребаный Торонто, выезжать надо сию минуту, а заправиться они всегда успеют, бензоколонки на каждом шагу. Против такой риторики возразить было нечего, и все безропотно погрузились в хьюз-мобиль. Когда же эта старая махина, измученная нехваткой горючего и избытком музыки Sheer Terror, забилась в голодных конвульсиях, Колч отчего-то страшно развеселился и, до упора выжимая педаль газа, завопил нечто вроде «Едем-едем на лошадке, но, но, но!». «Day by day you pave the way», – подпел ему вокалист из Sheer Terror, после чего вся музыка разом заглохла. Стоп машина. «Где это мы, Пит?» Тусклый свет, припорошенная равнина с редкими мачтами сухостоя, больше ничего.

Когда Вадику было одиннадцать лет, он срисовал с открыточной фотографии пейзаж под названием «Русская зима» и подписал свою версию корявым детским почерком: «Токсово». Это было сразу после переезда в Америку, и идиллические картины пригородной местности, где они с родителями по выходным катались на беговых лыжах, а потом пили чай с бутербродами в привокзальной сторожке, были еще свежи в памяти. «Ленинградская область! Как хорошо, что ты все это запомнил», – умилялась мать Вадика, разглядывая шедевр и не догадываясь, что он был всего лишь старательной копией шаблонного пейзажа с советской открытки. Снежное поле, бледное небо, в небе – две-три галочки птиц да пара ровных линий, проведенных между столбами, словно воздушная лыжня, зеркальное отражение той лыжни, по которой они бегали каждое воскресенье. Теперь эта картинка висит дома у Гольднеров в «Вадиной» комнате, где никто никогда не жил, потому что дом был куплен уже после того, как Вадик поступил в колледж и уехал в Покипси. Элисон, которой в новом доме досталась самая маленькая из спален, нарекла пустующую комнату брата «The Damian Goldner Memorial Museum» и даже повесила на дверь соответствующую табличку, за что была крепко наказана. Как же давно все это было, сколько жизней назад! Два или три раза в год, приезжая к старикам на праздники, Вадик посещает свою детскую комнату-музей. На глаза ему попадается «Токсово», и он поражается обманчивости восприятия: ведь пейзаж, срисованный с открытки одиннадцатилетним художником, напоминает ему теперь не давно забытую русскую зиму, а зиму в Северном Нью-Йорке. То самое место, где они когда-то застряли по пути на гастроли в Торонто.

«Ну что, камень-ножницы-бумага?» – невозмутимо предложил Колч. Три «бумаги» обернули камень-кулак Клаудио, и барабанщик потащился с пустой канистрой за горизонт в поисках бензоколонки.

Этого Клаудио привел в группу Колч, недолюбливавший Дэйва («Твой толстожопый друг, по-моему, вообще не знает, что такое двойная бочка, а у меня есть чувак, который на барабанах хуярит лучше, чем Ларс Ульрих»). Но Вадик знал Клаудио задолго до того, как с ним познакомился Колч: они с Вадиком вместе учились в классе у мистера Бэйшора. Тогда Клаудио носил длинные волосы, глядел на мир исподлобья и ненавидел всех, кроме некрасивой девушки по имени Донна, с которой он целовался на переменах. Сам он был приземистый и косматый, с волчьей злобной искоркой в глазах – точь-в-точь дикарь Тонга из «Знака четырех». Потом Донна забеременела, и оба они бросили школу. И вот он стал их ударником. Уже не косматый, а бритоголовый; уже не такой забитый, но еще более злобный, чем раньше. Не дикарь Тонга, а просто латиноамериканец вполне уголовного вида. Кроме того, он был теперь молодым отцом и начиная с шестимесячного возраста таскал своего сына на все хардкоровские концерты («Пускай привыкает. Вырастет, станет музыкантом, как его папа»). Надо сказать, на барабанах он и вправду играл неплохо.

В прошлой жизни, будучи одноклассниками, Вадик и Клаудио не обмолвились ни словом. А теперь они играли в одной группе и болтали по-приятельски – по крайней мере, в присутствии других; когда же они оставались наедине, Клаудио поглядывал на Вадика все с той же волчьей искоркой, а Вадик на Клаудио – с плохо скрываемым страхом. Они хорошо помнили друг друга в прежней ипостаси, в другом контексте, где Вадик был любимчиком Бэйшора, а Клаудио – двоечником, мечтавшим взорвать школу или перестрелять всех, включая Бэйшора и Вадика. Единственным, к кому этот социопат благоволил, был Пит Хьюз.

Пита любили все и всегда. Кроме матери Вадика. В то время Гольднеры ничего не знали о друзьях сына, никогда их не видели и, кажется, имели весьма смутное представление о том, где и как он проводит основную часть времени. Вадик изо всех сил старался держать их в неведении. Даже в ту пору, когда он появлялся дома не чаще чем раз в неделю, они терпеливо выслушивали его вранье про какие-то школьные походы и тому подобное. Разумеется, они не верили ни единому слову, но, по-видимому, просто не находили в себе сил сражаться. Эмиграция и так выжала из них все соки, а тут еще эта подростковая придурь. Словом, на него махнули рукой. И все же, если бы родители хоть раз увидели тех выродков, к чьей стае Вадик прибился, они наверняка бы заперли его в комнате и никогда больше не выпускали. Как, например, представить им того же Брайана Колча с его саморазоблачающей татуировкой «sick fuck», набитой крупным готическим шрифтом в области яремной вены? С его замашками беспризорника и странной дикцией, которая объяснялась тем, что язык у него был проколот в трех местах и металлические штанги все время стукались о резцы? Но долговязый Пит Хьюз был сама интеллигентность, и Вадик решил, что ничего худого не случится, если он пригласит его в гости.

– Правда хороший? – спросил он у матери, когда Пит ушел.

– Не знаю, – пожала плечами мама, – в Союзе о таком человеке я бы подумала, что он – стукач.

Недавно Вадик узнал, что Пит перебрался в Вашингтон и занимается там каким-то профсоюзным организаторством.

***

Клаудио вернулся чуть ли не за полночь: путь до бензоколонки и обратно занял больше трех часов.

– Не, ну вот, что за херня, – возмущался Колч, – где это видано, чтоб до ближайшей заправки было как до луны? Глухомань хренова!

– Сиди уж на тихой стороне жопы, – посоветовал Клаудио и, отобрав у Колча ключи, сел за руль.

К утру они были уже в Торонто, а на следующий вечер отыграли полуторачасовой концерт в подвале чьего-то загородного дома. Никакой группы Chokehold там не было и в помине, но народу собралось прилично. Человек тридцать–сорок. Это была совершенно другая публика, чем в Нью-Йорке. Вместо бритоголовой шпаны в шароварах и майках-алкоголичках – благовоспитанные, хоть и несколько странные канадские ребята, не на шутку обеспокоенные засильем консюмеризма и ущемлением прав животных. Из двух трактовок фразы «Eats shoots and leaves» они признавали только одну, характеризующую травоядных. Для этих мальчиков и девочек даже Вадик с Питом Хьюзом олицетворяли нечто устрашающе-брутальное. Глядя на них, Вадик вспомнил рассказанный Славиком анекдот о встрече двух советских панков. Один панк – из Питера, другой – из Эстонии. «Да, – говорит эстонский панк, – я слышал, что в Питере тоже есть панки… только они там какие-то грязные…»

После концерта хозяин дома предложил им заночевать в гостевой комнате, где, по его словам, совсем недавно останавливались музыканты из группы «108». Кажется, они были кришнаитами. Страшно подумать, какие вайшнавские ритуалы они выполняли во время своего постоя. Во всяком случае, запах в комнате стоял такой, что гастролеры из Трои предпочли потратить концертный сбор на номер в каком-нибудь дешевом мотеле. Как и следовало ожидать, там пахло ненамного лучше. Спасаясь от всей этой вони, Вадик заперся в душевой и провел там больше часа, периодически выкрикивая что-то грубое в ответ на стук в дверь и назойливый вопрос Колча, не принести ли ему резиновую уточку.

Ничто, кроме звука пожарной сирены, не могло заставить Вадика прервать его водные процедуры. И он раздался – глухой звон пожарного колокола, какой можно еще услышать только в самых старых и пыльных гостиницах мира. За ним последовал чей-то возглас: «Держите! Он украл все паспорта!» Первая мысль была о Клаудио: Вадик так и знал, что этот ублюдок что-нибудь натворит… Но, выскочив из душевой (нежное облако пара, полотенце в качестве набедренной повязки), Вадик увидел незнакомого парня, несущегося по коридору прямо на него, и услышал голос Колча: «Лови его, Дарт, лови суку!» Вадик изобразил хватательное движение, но беглец сделал крутой поворот и бросился вниз по лестнице.

С террасы на втором этаже Вадику было видно, как грабитель выбежал в вестибюль и как Пит Хьюз, ринувшись ему наперерез, сшиб парня с ног за секунду до того, как тот должен был оказаться за дверью. В этот момент подоспели Колч и Клаудио. Воспользовавшись тем, что противник – в партере, они принялись бить его ногами, причем делали это так сосредоточенно и слаженно, что можно было подумать, будто они тренируются в спортзале. Никакой слепой ярости, один хладнокровный профессионализм. Клаудио, явно более опытный, даже умудрялся давать Колчу советы по части техники: «Не бей в одну… Брай!.. не бей… в одну… точку…» Наконец, выбившись из сил, они отступились от своей жертвы. Колч прислонился к стене, съехал на корточки. Клаудио стоял, упершись руками в колени, как спринтер после стометровки.

– Слушай, что тебе говорят, – наставлял Клаудио, тяжело дыша, – не долби, понял?

– Сам знаю.

– А чё в одну точку долбил?

– Я не в одну, я в разные, – вяло защищался Колч. – Эй, Корпус мира, – обратился он к Вадику с Питом, – мы потели, значит, переговоры вам вести. Разделение труда.

– Переговоры?

– С полицией объясняться, – внес ясность Пит. – Не переживай, я знаю, как с ними надо говорить.

Когда подъехала полицейская машина, Пит вышел ей навстречу, минут пять общался с ментами, после чего те зашли в мотель и забрали окровавленного парня, не сказав тем, кто его бил, ни слова. Потом они еще долго отирались в вестибюле, связывались с кем-то по рации, заполняли какие-то формы в отрывном блокноте, похожем на тот, что обычно служит для чеков и квитанций. Вадик вернулся в номер, расстегнул чехол от гитары, проверил внутренний карман – паспорта были на месте. «Он обокрал три соседних номера, – пояснил Пит, – до нас не успел добраться. Так что мы, считай, просто добрые самаритяне. Заодно и ментам услужили: они его, оказывается, разыскивали».

Больше всего в этой истории Вадика поразил Колч. Пит и Клаудио вели себя ровно так, как от них и ожидалось. Но Колч! Живешь с человеком бок о бок и думаешь, что имеешь дело с добродушным вруном-раздолбаем, как вдруг выясняется, что перед тобой сущий гангстер. Глупо сравнивать себя с ним, это Вадик понимал. Но никак не мог избавиться от обидной мысли: он бы так не сумел. Сравнение напрашивалось по той простой причине, что они были похожи: примерно одного роста и телосложения, даже в чертах лица нечто общее. Не братья-близнецы, конечно, но, возможно, дальняя родня. Глядя на Колча, можно было предположить, что его предки (Колчины? Колчинские?) были выходцами из какого-нибудь украинского местечка. Человека, выросшего в среде, где принадлежность к определенному этносу или вероисповеданию возводится в добродетель, если ему впоследствии посчастливилось вырваться из этой среды, должно мутить от знакомого с детства пристрастия к опознаванию «наших». Но каким бы космополитом ты себя ни мнил, избавиться от племенного инстинкта не так-то просто. Короче говоря, Вадик умудрился вбить себе в голову, что они с Колчем одной крови. И только сейчас, увидев, как Колч избивает незадачливого грабителя (ни дать ни взять Джо Пеши в фильме «Славные парни»), Вадик сообразил, что выдуманный им образ имеет весьма отдаленное отношение к реальному Колчу.

После ухода полиции они с Клаудио о чем-то весело шушукались, сидя на лестнице, а Вадик с Питом, вернувшись в номер, забрались в спальные мешки и пытались заснуть прежде, чем темнота огласится клокочущим колчевским храпом. Но ровно в тот момент, когда Вадик уже начал было погружаться в сон, Колч вломился в номер и бесцеремонно зажег свет. Его физиономия расплылась в довольной улыбке.

– Слышь, Дарт, а правда, что у тебя в школе, где вы с Клаудио раньше учились, была кликуха Голый Драго?

– Иди ты в жопу, я сплю.

– Ладно, ладно… Не, а все-таки мне интересно. Клаудио говорит, ты там в вашей старой школе кого-то за эту кликуху отпиздил так, что у него потом вся морда была наперекосяк. Это правда?

– Нет, конечно. Я же «Корпус мира». Как я мог кого-нибудь отпиздить?

– Вот я и удивился. Ладно, Дарт, не грусти. Если я того мудилу встречу, который тебя с кликухой буллил, он у меня точно костями срать будет.

***

Впервые оказавшись в другой стране (кроме Вадика, ни один из участников группы Error Of Division никогда не бывал за пределами Северного Нью-Йорка), они коротали время в лучших панковских традициях: вместо культурной программы, экскурсии по городу, похода в музей и тому подобного развлекались мелким хулиганством. Подпиливали ножки у кровати в гостиничном номере, выкручивали лампочки в коридоре, лили воду на головы старушек, проходивших под окнами. Все это вредительство казалось им невероятно смешным. Будет что вспомнить: как удирали от полицейского на скейтбордах и Колч, почему-то решивший, что в Торонто, как и в Квебеке, говорят по-французски, дразнил запыхавшегося преследователя квазифранцузскими выкриками «Ле пьё! Ле пьё!». Как питались чипсами и орешками из вендинговых автоматов и Пит объяснял Вадику смысл выражения «правительственный сыр» (в свое время, вследствие чрезмерных субсидий молочным фермерам, в США наблюдалось перепроизводство сыра, и кто-то из президентов, кажется Рейган, ввел новую социальную программу: излишки сырного производства выдавались малоимущим семьям). Как проснулись среди ночи от ритмичного грохота и поняли, что не время спать, надо спешить к новым приключениям.

– Дарт, а Дарт, просыпайся, Дарт! Слышишь музон?

– Ну, слышу.

– Знаешь, что это такое? Рейв! И я даже знаю где. В клубе Government, в двух шагах отсюда. Мне вчера один торчок на улице флаер дал. У них там Фрэнки Боунс, Адам Икс, Бэд Бой Билл, все звезды, короче.

– Ну и чё? Мне рейв по барабану, я хардкор люблю.

– Да-арт, – протянул Колч с видом училки, огорченной поведением любимого ученика, – у тебя узкий кругозор, я это знаю. И я, как твой друг, чувствую за тебя ответственность. Я должен заняться твоим образованием. Мы приехали в другую страну, понимаешь? У них тут своя культура. Нам надо в нее вникнуть.

– Тебе надо, ты и вникай, а я сплю, – отпирался Вадик, но сна не было ни в одном глазу, и, машинально поддерживая шутовской спор с Колчем, он уже наспех натягивал безразмерные джинсы JNCO, которые носили как хардкорщики, так и рейверы.

Будет что вспомнить: как великий Бэд Бой Билл, оказавшийся человеком средних лет с неподвижным лицом и бержераковским носом, крутил отчаянный хаус на шести проигрывателях одновременно; как толпы фанатов с расширенными зрачками завороженно сосали сóски, свистели в свистки, следили за круговертью светящихся палочек, неустанно колыхались в такт однообразному ритму, а самые заядлые состязались в умении танцевать ликвид. И как Колч с Вадиком тоже полезли в центр круга, чтобы продемонстрировать танцевальное мастерство, но вместо ликвида у них получался все тот же дикий хардкор-данс. «Рукомашество и дрыгоножество», так называл танцевальные экзерсисы Вадика Гольднер-старший, почерпнувший все свои бонмо у Стругацких, Булгакова и Ильфа с Петровым. Канадские поклонники Бэд Бой Билла, хоть они, скорее всего, не читали Стругацких, придерживались того же мнения насчет хореографических достоинств хардкор-данса, что и отец Вадика. От них с Колчем шарахались, кто-то даже пригрозил вызовом полиции. Тем временем Клаудио, закинувшись экстази, превратился в совершенного милягу: лез обниматься и задушевничать с Вадиком, говорил, что хотел бы сойтись покороче, ведь они оба «беженцы из Матаванды» и к тому же теперь у них общая группа, замечательная, между прочим, он не сомневается, что у них впереди большое будущее, но очень важно, чтобы успех не вскружил им головы, помнить, кто они и откуда, помнить, что они – братья, Вадик и Клаудио, Брайан и Пит, и вот это братство важнее всего на свете. Время от времени Клаудио прерывал свой поток сознания ради драматического жеста. Прикладывая руки к груди, он повторял странную фразу, которая, по-видимому, должна была подчеркивать значимость вышесказанного: «Искренне ваш Клаудио». В другое время он, вероятно, сказал бы просто «бля буду», но сейчас ему хотелось высокопарности, и он старался как мог. Вадик не возражал, ему нравился этот новый Клаудио, добрый и глупый, он был куда симпатичней обычного молчаливо-звероватого Клаудио. И вообще все было хорошо, если не считать одной неприятной мысли: через пару часов им надо будет выписываться из мотеля и ехать домой. Кто поведет хьюз-мобиль?