Текст книги "Троя против всех"

Глава 8

Первое время после разрыва с Вероникой я бодрился, убеждая себя, что это необходимый толчок, своевременная встряска и так далее. Но, зная за собой привычку сыпать звонкими клише всякий раз, когда моя адвокатская мысль заходит в тупик, сам не очень-то верил тем благозвучным фразам («переоценка ценностей», «жизненный рубеж»), которыми изобиловал теперь мой внутренний монолог. Какая к черту «переоценка ценностей»? Не в этом дело. Дело во мне. Когда в отношениях один человек более увлечен и страстен, чем другой, тот, что вовлечен меньше, оказывается в проигрышном положении: он невнимателен, не замечает мелочей или не придает им значения. А тот, который более страстен, замечает все и позже будет использовать эти мелочи как оружие, повод для ревности и обид, будет припоминать другому его забытые ошибки. В наших отношениях с Леной в этой «выигрышной» позиции оказалась она, а в отношениях с Вероникой – я. Все помню. И чем дальше, тем отчетливей понимаю: обида, даже самая беспричинная, живет, увы, дольше любви. Особенно беспричинная. И с этой обидой надо как-то иметь дело. Как-то жить с этим внутренним пожаром, не засыпая его песком клишированных сентенций. Тут вам не зал суда.

Возможно, она с самого начала диктовала условия, а я не замечал этого, так как был всецело поглощен спектаклем, в котором я играл улучшенный вариант себя. Именно что играл, когда рапортовал ей по двадцать раз на дню, рассказывая обо всем, что со мной происходит. Жил ради этого взгляда со стороны. Теперь же моя жизнь лишилась постороннего наблюдателя. Или наоборот: наблюдатель – не Вероника, а я сам – сделался еще зорче; актер играет роль еще старательней, живя вопреки своей брошенности, еще усердней доказывает что-то зрителю, хотя тот уже давно покинул зал.

Условия диктовала она, но теперь преимущество у меня: та переписка, которую она разом стерла из своего мессенджера, у меня осталась, отныне я ее единственный обладатель. Перечитываю и диву даюсь: там целый мир, целый язык. Поразительно, насколько быстро мы сблизились и как разом (по ее воле, конечно) отдалились, стали чужими, как будто последние полтора года были сном. Еще год назад мне пришло в голову, что мы на самом деле ничего не знаем о повседневной жизни друг друга, предпочитая выставлять напоказ как бы ее фейсбучный вариант. С тех пор эта мысль неотвязна: я совсем не знаю, кто такая Вероника, не понимаю ее психологию, а если и понимаю, то лишь в те минуты, когда ненавижу. Может, потому, что ненависти свойственно упрощение, а в упрощении есть своя правда. И все же мгновенная ясность ярости мало что дает: взгляд как будто проясняется, но тут же затуманивается ревностью. Я давно уже заметил, что не могу перестать ревновать Веронику ко всем и вся – кроме ее мужа Ричарда. Прежде со мной такого не случалось. Не то чтобы раньше я совсем не был ревнив. Но, скажем, Лену не ревновал никогда. А тут уж как-то чересчур, как будто эта любовь определяет себя исключительно через ревность, как у детей: хочется, чтобы Вероника все время была со мной, и только со мной. Правда же в том, что она досталась мне не по праву; что у меня никогда не было на нее никаких прав. И эта очевидная неправомерность моих претензий («неправомерность», говоришь? адвокатишка не дремлет!) только подстегивает мою обиду. После разрыва мне хотелось причинить ей боль, отомстить молчанием еще более упорным, внезапным и безразличным, чем ее молчание. Но это было, по-видимому, невозможно.

Итак, в наших прежних отношениях я изображал улучшенного себя. А какую роль в таком случае играла Вероника? Возможно, все дело в том, что это была именно та роль, которую в других отношениях неоднократно играл я сам. Узнаешь, Дэмиен? Она – это ты. Воистину близнец. Ее правда и твоя ложь – близнецы. Так тебе и надо. Это – справедливое возмездие за то, как ты обошелся со своей женой Леной. А как я обошелся с Леной? Разве она любила меня больше, чем я ее? Может, и любила. Но ведь и я любил когда-то Лену. Или мы просто держались друг друга так, как людям нашего происхождения и нашего круга свойственно держаться за любую стабильность, даже самую неподходящую?

Кто они такие, эти «мы», «люди нашего круга»? Конформисты. Конформизм дает нам, натурализованным гражданам мира, шанс быть успешными, быть гибкими и открытыми, способными вписаться в любые обстоятельства. Но тот, кто открыт, не может противостоять. Для меня, как для героя Фернандо Пессоа, единственный способ быть в согласии с жизнью – это не быть в согласии с самим собой. И, разумеется, дело отчасти в моем эмигрантском детстве, в почве, разом выбитой из-под ног у меня и моих родителей, в четком понимании того, что, если хоть раз оступишься, будешь падать до самого дна, мир не будет тебя ловить, ты не Сковорода. Дело в ощущении бесправности и безъязыкости, напоминающем сон, в котором ты силишься что-то сказать, открываешь рот, но не можешь издать ни звука, только глотаешь тишину. Это ощущение не покидало меня первые несколько лет жизни в Америке. И хотя мы никогда об этом не говорили, я точно знаю, что у Лены оно тоже было, а теперь передалось по наследству нашему сыну Эндрю.

Вероника – того же происхождения, но у нее все по-другому. Она живет на ферме и ничего не помнит и, сама того не сознавая, смотрит на мир с позиции силы. Она как-то сразу выломилась из тесного постэмигрантского мирка, причем ей для этого не потребовалась никакая Ангола.

Когда я сообщил Веронике, что уезжаю работать в Анголу, она отреагировала очень по-американски: «Ангола? Эта же такая тюрьма в Техасе – или нет, погоди, в Луизиане. Ты собираешься работать в тюрьме?» Шутка. Или нет? Мне ведь уже не раз приходилось уточнять, что Ангола – африканская страна, а не тюрьма в Луизиане; что Кванза – река, а не выдуманный во славу политкорректности праздник между Ханукой и Рождеством. Но хочется верить, что Веронике-то объяснять не надо. Или жизнь на ферме берет свое? «Нет-нет, другая Ангола. Та, которая в Африке».

Это был наш первый разговор после почти трехмесячного молчания. В то утро я вдруг понял, что уже не думаю о ней днями и ночами, как это было в первые недели после разрыва. «Кажется, фантомные боли стали наконец проходить. Можно жить дальше». А пять минут спустя я уже писал ей сообщение в Вотсапе – первое за три месяца.

«Скучаю».

Ответ пришел немедленно: «И я по тебе. Ты себе не представляешь, сколько писем я написала и стерла за это время».

«Правда? А я-то думал, это только я так страдаю».

«Нет, милый, не только ты».

«Что нового?»

«Все по-старому. Готовимся к праздникам. Повезу детей на каникулы в Ки-Уэст. А у тебя?»

«Принял предложение работы в Анголе. Начинаю новую жизнь».

На следующий день она приехала в Нью-Йорк, и все началось заново, как будто никакого разрыва и не было.

А еще через месяц она провожала меня в аэропорту Кеннеди так же, как когда-то, много лет назад, нас с родителями провожали в Пулково. Вспомнился тот первый отъезд, проводы, мамины слезы. Некий Саша Белозерский – единственный из всех провожавших, кто был с нами до самого конца, в аэропорту, – помогал, хлопотал, без него не справились бы, родители пребывали в пугающем меня, ребенка, оцепенении, а этот Саша, появившийся в нашей жизни совсем недавно, в предотъездное время, когда старые друзья отпадали и их место занимали новые полузнакомые, вдруг оказался самым верным другом, родители так потом о нем и говорили, «наш неожиданный друг», говорили как об удивительном, необыкновенном человеке, с восхищением первой влюбленности, но по другую сторону Атлантики, когда навалились заботы и горести эмиграции, потеряли с ним связь и потом никогда уже не вспоминали. И бабушкино «никогда не увидимся», и нервотрепка, связанная с отправкой багажа, и макет пистолета ТТ, подаренный дедушке к юбилею Победы, а от дедушки доставшийся мне – любимая игрушка, конфискованная таможней вместе с коллекцией марок («Вывозу из страны не подлежит»). И другое, разное. Потянешь за ниточку, и пошло-поехало, не остановить.

Вероника, которая эмигрировала на год раньше меня, еще застала старую схему – через Италию и Австрию. Рассказывала, как ее мать и дядя торговали подержанными советскими вещами на рынке в Риме; как дядя наловчился выводить из строя компостер в автобусе, чтобы не надо было платить за проезд. Когда появлялся контролер, он разводил руками и, тыча пальцем в компостер, говорил неизменное «non funziona»3737
  Не работает (ит.).


[Закрыть]. Маленькая Вика заливалась смехом, просила: «Дядь Гриш, сделай еще раз нонфунциону!» У меня подобных воспоминаний не было, моя семья была одной из первых, эмигрировавших не через Рим, а уже напрямую. Вместо полугодия римских каникул – две коротенькие остановки для заправки горючим, в ирландском аэропорту Шаннон и на острове Ньюфаундленд. Но сам перелет запомнился. Рядом летели: неимоверно толстая старуха, беспомощная и, возможно, уже немного в деменции, но и преувеличивавшая свою беспомощность, и ее дочь, тоже толстая, громкая, бесцеремонная по отношению ко всем, кроме своей матери, с которой она явно мучилась. Дочь кричала на мать и при этом исполняла каждый ее каприз. Образ дочери менялся, как картинка на одном из тех переливных календариков, которыми меня задаривали в детстве. Загромождая своими баулами проход, шваркая сумку прямо мне на колени, хамя другим пассажирам и стюардессе, пытающейся ее утихомирить, она казалась невыносимой хабалкой, каким-то чуть ли не карикатурным персонажем, но уже в следующую минуту этот образ сменялся другим: безумная и усталая опекунша своей впавшей в деменцию матери. Казалось, все силы дочери были брошены на это попечение, это был какой-то исступленный порыв, в жертву которому приносилось все остальное, включая соблюдение элементарных правил приличия. С одной стороны переливного календарика была жалость, с другой – любопытство и отвращение. И, глядя на эту женщину то так, то эдак, я никак не мог решить, хорошая она или плохая.

«Если ты ее пожалел, значит, все-таки хорошая», – задумчиво произнесла Вероника. Я хотел рассказать еще что-то, связанное с тем детским воспоминанием, но в этот момент объявили посадку на рейс Нью-Йорк–Брюссель. Из Нью-Йорка в Брюссель, из Брюсселя в Луанду. Вена и Рим снова остались в стороне. «Сделай нам, пожалуйста, еще раз нонфунциону».

Глава 9

В первый вечер нашего знакомства, когда Синди на ходу выдумывал содержание философского эссе, которого он, видимо, никогда не читал, он показался мне совершенным пройдохой. Но я ошибался. Синди – не пройдоха, он просто принадлежит к тому типу людей, которые всерьез относятся к своей работе и не всерьез ко всему остальному. Чушь, которую он нес про летучих мышей и медуз, свидетельствовала только о том, что Синди не считает философию серьезным занятием. Можно нагородить все что угодно; содержание не имеет значения. По большому счету, все философы – краснобаи. Другое дело – то, чем занимается он сам. В работе Синди чрезвычайно требователен к себе и еще более требователен к своим подчиненным. Иначе говоря, хоть я и не угадал причину, я точно угадал следствие: на Синди действительно нелегко работать. У него, как у всех начальников, есть свои трудновыносимые идиосинкразии и плохопредсказуемые настроения.

Плохое настроение надо на ком-то срывать. Обычно козлом отпущения в таких случаях оказывается Фелипе да Силва, странный пожилой человек с шаркающей походкой и полуоткрытым ртом. Своим присутствием в нашей фирме Фелипе обязан постановлению, согласно которому иностранные компании, оперирующие на территории Анголы, должны иметь в своем штате ангольских граждан. По словам Синди, если бы не это дурацкое требование, наше руководство не подпустило бы Фелипе на пушечный выстрел. Более того, должность, которую занимает этот пожилой анголец, специально для него созданная, настолько низкооплачиваемая, что он работает, по существу, на добровольных началах. И это, конечно, усложняет ситуацию: на работника, которому не платишь, не очень-то и поорешь. Англичанина Синди раздражает не столько непродуктивность Фелипе и даже не столько его невнимательность к деталям, временами граничащая с профнепригодностью, сколько его беззащитность. Фелипе приходится жалеть. Ничто так не утомляет, как эта принужденная жалость. Бедный, бедный Фелипе, the bloody fool.

История старого Фелипе по-своему примечательна, хотя я и сомневаюсь в ее окончательной правдивости. Впрочем, чего только не бывает, особенно в такой стране, как Ангола. Чем драматичней история страны, тем больше в ней драматичных историй (мне в моей новой ипостаси собирателя историй про Анголу это, конечно, на руку). А сколько еще вымарано и выбелено; скольким людям с богатым прошлым впоследствии почистили биографию. Правда, в послевоенное время руководство МПЛА повело себя исключительно милостиво: никаких расправ над побежденным врагом, никаких преследований бывших боевиков УНИТА. Представителям оппозиции были предоставлены места в правительстве. Семье убитого лидера повстанческого движения выдали государственную пенсию. Тем, кто обвинялся в военных преступлениях, даровали амнистию. Но амнистия амнистией, а со скелетами в шкафу надо что-то делать. Это, как мины и телепередача «Место встречи», – местная специфика, эхо войны. Недаром Агуалуза написал своего «Продавца прошлого»3838
  «Продавец прошлого» (O Vendedor de Passados) – роман ангольского писателя Жузе Эдуарду Агуалузы. Главный герой романа, Феликс Вентура, продает вымышленные биографии людям, стремящимся скрыть свое истинное прошлое.


[Закрыть]. А ведь это только один из возможных сценариев, есть и другие. Годы спустя, в другой стране, на другом континенте, бывшая жертва пыток МПЛА или УНИТА устраивается на работу горничной в гостинице. Например, в отеле «Хадсон» или еще каком-нибудь из манхэттенских отелей. Как-то утром гостиничный лифт открывается, и она узнает в коридорном своего истязателя, бывшего майора, одного из головорезов секретной полиции. Он смотрит поверх нее, повторяя с машинальной учтивостью «Good morning, sir… Good morning, ma’am… Second floor, conference rooms, business center… Going up…». Он ее не замечает, не помнит. Он уже другой человек, безликий африканский иммигрант, его прошлое – не его. Коридорный, парикмахер, таксист… Душегуб на покое.

К счастью, за Фелипе, насколько мне известно, никакого душегубства не числится. Просто извилистая судьба, которая у африканцев всегда начинается с имени. Пусть же его история станет частью моего «романа с Анголой», она того заслуживает. У Фелипе есть и африканское имя: Хосси. У народа овимбунду, к которому принадлежала его мать, так называют мальчика-близнеца, родившегося вторым. «Хосси» означает «лев». Близнеца, родившегося первым, называют Джамба (слон). Брат-близнец со слоновьим именем умер в детстве от церебральной малярии. В деревне, откуда происходила мать Фелипе, это было обычным явлением. Она была знатного рода, вела свою родословную от какого-то собы, возглавившего одно из бесчисленных неудачных восстаний против колониальной власти, то бишь против предков отца Фелипе-Хосси. Отец, иначе говоря, был белым.

В колониальной Анголе многие мулаты не знали своих отцов. Но отец Фелипе в какой-то момент заинтересовался судьбой сына, неожиданно возник на горизонте, когда Фелипе был подростком. Это был один из тех белых вольнодумцев, что сочувствовали чернокожему населению и ратовали за автономию если не всей Анголы, то хотя бы какой-нибудь ее части – задолго до начала войны за независимость. Не то чтобы эти белые сильно возражали против принудительного физического труда для девяноста девяти процентов коренного населения, причисленных к категории индиженуш3939
  Indigenos – представители коренного населения, не получившие европейского образования (по контрасту с assimilados) и потому ограниченные в правах. С точки зрения колониальных властей, к indigenos принадлежало большинство чернокожих ангольцев, тогда как сравнительно привилегированный класс assimilados состоял преимущественно из потомков смешанных браков.


[Закрыть]. Но что-то в них шевелилось, заставляя время от времени возмущаться чрезмерной жестокостью, которую правительство Нового государства проявляло по отношению к африканцам. Белые уроженцы Бенгелы с их винтовками Гра, доставшимися по наследству от отцов и дедов, потомственные плантаторы, сражавшиеся то против мятежных аборигенов, то против южноафриканских буров, богомерзких протестантов и презренных англичан. В XVII веке их предки под предводительством отчаянного Мануэла Перейры искали серебро и медь в заболоченном устье реки Кванза, а когда поняли, что никаких месторождений там нет, переключились на работорговлю. То были осужденные, дегредадуш, сосланные в исправительную колонию за свои грехи. Причем, в отличие от австралийских поселенцев, первые бенгельцы в большинстве своем отбывали срок не за мелкую кражу. Город насильников и убийц. Им потребовалось немало времени, чтобы перековаться в законопослушных фермеров (зато они сразу отличились на поприще работорговли). В эпоху Салазара, оказавшись гражданами второго сорта (в документах так и писалось: «белый второй категории»), эти белые ангольцы были единодушны в ненависти к бесугуш – новоприбывшим из Португалии. При этом каждый мечтал, чтобы его дети получили образование именно в Португалии и приблизились таким образом к «первой категории». Что же касается выбора профессии, все как один советовали своим сыновьям заняться юриспруденцией. А ведь еще в первой половине двадцатого века Ангола продолжала служить исправительной колонией. Чуть ли не все, кто приезжал сюда из Португалии, были либо политическими ссыльными, либо просто уголовниками. Не отсюда ли неистребимое желание видеть своих детей адвокатами? Или просто все дело в том, что профессия адвоката – хлебная, с ней не пропадешь?

Словом, по окончании школы Фелипе отправился на родину предков по отцовской линии. Там он окончил юридический факультет Коимбрского университета, после чего вернулся в Анголу востребованным юрисконсультом. Рано вступив в МПЛА, сделал там большие успехи. И это при том, что в МПЛА никогда не жаловали овимбунду. Партийное разделение в Анголе проходило не только по идеологическому, но и по племенному принципу: МПЛА – для амбунду, УНИТА – для овимбунду, ФНЛА – для баконго. Но Фелипе был овимбунду только наполовину; для него, мулата с дипломом из Европы, счет был другой. Когда Агостиньо Нето стал первым президентом независимой Анголы, Фелипе назначили младшим советником министра юстиции по вопросам судебной реформы. Ему отвели большой кабинет в красивом правительственном здании. Он сидел за дубовым столом под портретом вождя и писал меморандум, в котором говорилось о необходимости распустить совет народных судей. Чтобы молодое государство могло успешно противостоять акулам империализма, судопроизводство должно быть в руках опытных правоведов, взращенных на традициях романо-германской правовой семьи. Только им, экспертам с европейским образованием, можно доверить управление юридическим аппаратом страны. Эти обстоятельно изложенные тезисы не могли убедить его начальника, человека без образования, но с партийной выслугой, невзлюбившего Фелипе одновременно и как белого, и как овимбунду. Не исключено, что деревенщина-начальник получал распоряжения прямо из ДИСА, секретной полиции МПЛА. В то время у каждой из сторон была своя секретная полиция: у МПЛА – ДИСА, у УНИТА – КАДИС, у португальцев – ПИДЕ. И все они, по убеждению Фелипе, следили за ним с самого начала. Жаль, что тогда он этого не понимал. В один прекрасный день Фелипе-Хосси был изгнан из министерства, а предлагаемая судебная реформа объявлена детищем реакционной идеологии и опасным пережитком колониализма (а чего еще ждать от этих овимбунду, приспешников УНИТА, марионеток Претории и Вашингтона?). Напоследок его лишили талонов на получение правительственного пайка. А ведь дома у Фелипе было трое детей. Жена, которую он привез из Португалии, ничего не знала об изгнании мужа. Поначалу ему удавалось держать все в тайне. Он по-прежнему вставал по будильнику, надевал свежую рубашку, повязывал галстук и уходил якобы на работу, а на самом деле – слоняться без дела по городу. Но со временем оставаться в образе успешного юрисконсульта становилось все труднее. Его рубашки были уже не так безупречно выглажены, щеки – не так чисто выбриты, а еды у них в доме день ото дня оставалось все меньше. Наконец жена Фелипе сама отправилась в министерство, чтобы выяснить, что происходит. В тот вечер Фелипе навсегда ушел из дома. Некоторое время он жил в своей «тойоте». Однажды ночью на него, спящего в машине, напала шайка беспризорников. Они ограбили его и сильно избили. Когда его подобрала полиция, он был совершенно невменяем: изъяснялся исключительно непонятными латинскими терминами. Вероятно, он пытался сказать, что они не имеют права его задерживать, на языке романо-германского права. Его отправили в психушку. С тех пор прошло почти сорок лет, и вот он здесь, подвизается на полудобровольных началах в их компании, престарелый мальчик для битья. Вот, стало быть, как выглядит лев в старости.

Синди, как и бывший начальник из Министерства юстиции, невзлюбил Фелипе с первого дня. И чем несправедливей он обходится со стариком, тем сильнее его не любит. «Этот Фелипе ленив, как удав, только что проглотивший кролика», – говорит он, имитируя образный язык старейшин. С некоторых пор он полюбил этот пижонский приемчик – приправлять свою речь африканскими пословицами и поговорками – и не усматривает в этом никакого расизма. Международная полиция нравов, отслеживающая примеры культурной апроприации, еще не добралась до Луанды, так что англичанин может строить из себя дикоту4040
  Старейшина.


[Закрыть] сколько ему угодно. «Подводный камень не знает, когда идет дождь». «Даже грязной водой можно залить огонь». Поначалу эти словесные кульбиты производили на меня сильное впечатление. Я мечтал о том времени, когда сам настолько освоюсь в новой культуре и обогащусь ею, что смогу выражаться так же красочно, как мой шеф. К счастью, это время до сих пор не наступило.

«Что бы я ни делал, этот англичанин всегда будет меня третировать, – жалуется мне Фелипе. – Зато ты, кажется, у него в любимчиках». Так оно и есть. Но даже по отношению к своим любимчикам Синди далеко не идеальный босс. Особенно накануне дедлайнов. Если какой-нибудь договор требуется подготовить к концу недели, Синди тут же начинает прогнозировать: «Боюсь, Дэмиен, в четверг вам придется сидеть всю ночь. Иначе не управиться. Клиент требует, чтобы договор был у него в пятницу к семи утра». Я же однажды дал себе слово, что никогда больше не буду работать круглые сутки: этого удовольствия мне хватило в Нью-Йорке. Там я всегда вкалывал напропалую и, только когда в моей жизни появилась Вероника, стал давать себе еженедельные послабления. Еще были воскресенья – выполнение долга перед сыном, о близости с которым я мечтал так же, как Эндрю, по-видимому, мечтал о близости со мной; но никакой близости между нами не было. Несколько часов механического «квалити-тайм», не более того. Все остальное время я работал. Дневал и ночевал на работе, выслушивая при этом оскорбления со стороны клиентов и начальства. Терпел хамство сверху и сам хамил тем, кто был чином ниже меня.

Уезжая в Луанду, я твердо решил: больше такого не повторится. Поэтому в первые месяцы работы с Синди я из кожи вон лез, чтобы его прогнозы относительно «all-nighters» не сбылись. Я не собирался сидеть всю ночь и к девяти часам вечера уже отправлял начальнику законченную работу. Как только Синди одобрит, я отошлю договор клиенту, и дело с концом. Но Синди не торопился с ответом. Попросту говоря, он исчезал, не отвечал на звонки – ни в девять часов, ни в десять, ни в одиннадцать. Наконец в три часа ночи я получал имейл с просьбой переделать то-то и то-то. Без всех этих исправлений легко можно было обойтись. Но перечить шефу – себе же дороже, это я крепко усвоил еще во времена студенческой стажировки в «Голдман Сакс». Придирки Синди, хоть и были незначительны, требовали еще хороших трех-четырех часов работы. В результате английский педант оказывался прав: я действительно всю ночь не смыкал глаз и еле-еле успевал закончить к утреннему дедлайну.

Эта история повторялась из раза в раз; создавалось впечатление, что Синди просто издевается над своей «правой рукой» («Вы, Дэмиен, моя правая рука, так и знайте!»). В какой-то момент я не выдержал и напрямую спросил у начальника, почему он не отвечал мне до трех часов ночи. Синди втянул голову в плечи и развел руками, показывая таким образом, что вопрос застал его врасплох.

– Мне нечего сказать в свое оправдание, ваша честь. Виновен по всем статьям. В тот момент, когда вы прислали мне договор, я… э-э… танцевал кизомбу с одной миловидной мулаткой. Я, признаться, никогда не думал, что застану себя за таким фривольным занятием. А вот поди ж ты! Седина в голову, бес в ребро. Уже третий месяц балуюсь этими танцульками. И знаете, Дэмиен, что я вам скажу? Что-то в этом есть. Точно есть. Очень рекомендую. Иногда бывает полезно развеяться, к работе жизнь не сводится. К тому же, я считаю, раз уж мы здесь, мы не должны чураться местных обычаев. Надо стремиться понять и принять то, что здешние политики любят называть «анголанидад». Знаете, как я перевел бы это слово? Анголичность! Уникальная личность Анголы. Вы оценили мою словесную эквилибристику? А теперь – внимание, вопрос: что любит средний анголец больше всего на свете? Ну? Правильно, музыку.

– А я думал, футбол… – От моего внимания не ускользнуло то, как ловко Синди перевел разговор на другую тему.

– Футбол – само собой. Накануне матча между «Кабускорп» и «Петру Атлетику» от всех этих диких болельщиков в племенных раскрасках просто проходу нет. Но зрелище красочное, конечно, даже очень. Вы, кстати, уже посетили Штадиу душ Кокейруш? Посетите, оно того стоит. Футбол – это да. И не только футбол, а вообще спорт. Баскетбол, например. Видали, сколько баскетбольных кортов у вас там в Майанге? Спорт важен, но все-таки музыка – прежде всего. Песни и пляски. Кизомба, семба. Даже фаду, хоть это вовсе и не ангольский стиль, а португальский. Но и он оказал заметное влияние. Обо всем этом можно говорить часами. Я бы многое мог вам рассказать об ангольской музыке. Люблю – не то слово. Но, увы, работа наша не терпит отлагательств. Делу время, потехе час. Что там у нас на повестке дня?

Разумеется, треп про занятия кизомбой, да еще «с одной миловидной мулаткой», был чистейшим враньем. Подтекст болтовни Синди всегда завуалирован ровно настолько, чтобы тот, кому предназначается месседж, мог считать его без труда. В данном случае говорилось буквально следующее: если Синди – в воспитательных ли целях или по какой-либо другой причине – считает нужным не отвечать до трех часов ночи, значит, так тому и быть. Мне не следует задавать лишних вопросов, а следует делать, что мне говорят. Если начальник сказал, что ты будешь сидеть всю ночь, значит, будешь сидеть всю ночь. В другой раз, подложив мне ту же свинью, Синди уже не стал врать про кизомбу, а просто весело напомнил, что португальский глагол «trabalhar» (работать) происходит от латинского «tripalium». «Знаете, Дэмиен, что такое tripalium? Известное орудие пыток в средневековой Европе».

И все же всенощные бдения случаются здесь не так уж часто. Во всяком случае, куда реже, чем в Нью-Йорке. Даже при всех выкрутасах трудоголика-шефа у меня остается более чем достаточно свободного времени. Вопрос скорее в том, куда себя девать. Выйдя из оцепенения тех первых дней, проведенных за столиком возле бассейна, я стал на удивление быстро привыкать к моей новой жизни. Я даже завел кое-какие знакомства, хоть и не был им безусловно рад. Завести их оказалось делом нехитрым: как и следовало ожидать, в гостинице, куда меня поселили на первых порах, было много других экспатов. Все они друг друга знали, вместе обедали, вместе пили в баре, по очереди отправлялись за покупками в торговый центр «Белаш», охраняемый солдатами с автоматами Калашникова наперевес. Внутри этого молла, куда пускали только иностранцев да самые сливки луандского общества, находился излюбленный кинотеатр. Билет на сеанс стоил тридцать пять долларов, но не было никакой уверенности, что тебе удастся досмотреть фильм до конца: перебои с электричеством случались почти ежедневно. Был в этом молле и магазин «Шопрайт», ничуть, впрочем, не похожий на американские супермаркеты с тем же названием. По ассортименту и качеству местный «Шопрайт» напоминал скорее магазины бросовых товаров «Все за доллар», но цены были запредельные, как и везде в Луанде. Футболка «Поло» за сто двадцать долларов, ботинки – за пятьсот. Все «мэйд ин Чайна». Еще там был ресторан, где можно было заказать банку кока-колы за пять долларов и гамбургер за двадцать пять. Заведения для иностранцев, где расчет не в кванзах, как везде, а в долларах или евро, потому что, как гласит поговорка, оставшаяся со времен пиковой инфляции, «кто хранит кванзы, к концу месяца потеряет целое состояние». После непродолжительных, но утомительных вылазок в «Белаш» постояльцы гостиницы только и мечтали вернуться в свой герметичный мирок с шелестом кокосовых пальм вокруг бассейна. За пределами этого оазиса – многочасовые пробки, жара, невыносимый запах гниющей рыбы и экскрементов. В городе белых людей поджидают всевозможные опасности – от дорожной полиции, вечно вымогающей у иностранцев газозу, до бездомных собак, всегда готовых наброситься на пешехода, и голодных гангстеров, готовых ограбить или даже похитить вас средь бела дня. Там нет питьевой воды, нет канализации, как и всего остального. Ни образования, ни медицины, ни каких угодно общественных благ. Зато внутри гостиницы к вашим услугам круглосуточный бар, фитнес-клуб, йога-студия. Так это преподносилось.

Позже, когда мне удалось вырваться за пределы их мирка, я увидел совсем другую картину: удобств и развлечений, предназначенных для богатых экспатов (и еще более богатой элиты МПЛА), в Луанде не слишком мало, а, наоборот, слишком много. Люксовые рестораны и бары на Илья-де-Луанда, концерты, показы мод, португальские кутюрье, диджеи с Ибицы. Въездные арки для «бентли» и пуленепробиваемых лимузинов. Бумеры, хаммеры, мерсы. Предложение банковских услуг, которыми здесь пользуется, вероятно, одна сотая процента населения. Обращение капитала, амортизации, погашения займов. Для среднего жителя Луанды это живое продолжение любимого телесериала, бразильского или доморощенного, про заоблачный мир богачей. Всемогущие Ван Дунемы, креольские потомки голландских работорговцев, прочно обосновавшиеся в верхушке МПЛА.

Но изнутри гостиницы все выглядело иначе: мы здесь как в осаде, наш отель – наша крепость, белому человеку в африканском городе нелегко и опасно. В «Белаш» – и сразу домой. И поскольку другого выхода у них не было, большую часть свободного времени обитатели отеля проводили вместе. Я никак не мог решить, что же мне напоминает эта тесная близость абсолютно чужих друг другу людей. Не то университетское общежитие, не то круизный лайнер. Все только и делают, что сплетничают, и при этом никто ни о ком толком ничего не знает.