Текст книги "Азиатская книга"

Родовые угодья Анямовых, Пакиных, Бахтияровых – остатки страны Манчи-Ма. По их словам, «Ханты-Мансийский округ – это округ, а здесь – страна». Последняя столица этой «страны» – Тресколье. Если верить Google Earth, такого места не существует. Если не верить и идти за дядей Ромой, в какой-то момент тайга расступится и откроется вид на поселок из семи домов, судя по всему несильно отличающийся от вогульских паулей времен Пелымского княжества. Здесь стоят типичные для манси «избушки на курьих ножках» – деревянные домики на высоких пнях-опорах. Это лабазы (сумьях) и жилища духов-покровителей (ура-сумьях). Рубленые избы с пологими берестяными крышами. Возле каждого жилого дома – каменная печь для выпечки хлеба (нянь варны кур), навес для сушки мяса и рыбы (савок), конура-шалашик для лаек (котюв-кол). Нарты, чирканы11
  Чирканы – охотничьи ловушки.


[Закрыть], оленьи шкуры. Перевязанные оленьими жилами люльки, берестяные подсумки, рыболовные сети, сотканные из ягеля. На краю поселка – баня и мань-кол, отдельный сруб, где во время родов и менструации живут женщины. Электричества в Тресколье нет. Нет и огородов: манси никогда не занимались земледелием. Зато есть пустующий загон для оленей. Последнего оленя продали десять лет назад.

Каждый дом разделен на две половины – мужскую и женскую. Над кроватями на мужской половине – задернутые занавесками божницы. На деревянных полках стоят куколки «иттермы» – вместилища для душ усопших. В отдельных домах рядом с куклами попадаются православные иконки. Как мне объяснили, после крещения в XVIII веке пантеон манси пополнился новыми персонажами: Христом, который отождествлялся с богатырем Мир-Сусне-Хумом («человеком, осматривающим мир»), и Богородицей, которую считали одной из жен верховного бога Нуми-Торума. На Пасху («Паскин день») каждую иконку здесь угощают хлебом и водкой.

Мужчин в поселке не оказалось: все ушли в лес, обещали вернуться через несколько дней. Женщины возились на участках: пекли хлеб, стирали в ведрах, скорее всего найденных на территории бывшего ГУЛАГа, развешивали белье на веревках. Увидев нас, они быстро ныряли в дом, а через несколько минут выходили во двор в широких пестрых платьях в крупный цветок и платках с кистями. Первой вышла тетя Шура, женщина лет шестидесяти, попечительница Тресколья. «С тех пор как я один, тетя Шура мне как мама, – объяснил дядя Рома. – По-русски она понимает, но не очень. Вы, что хотите сказать, мне говорите, а я ей переведу». У тети Шуры было широкое морщинистое лицо и длинные, черные с проседью волосы, заплетенные в косы. «Можно я вас сфотографирую?» – спросил я и потянулся за фотоаппаратом. «Не на-то, – замахала она, – я старый, пессубый…»

Тетя Шура вынесла свежевыпеченный хлеб и вяленое мясо, заварила чай из таволги и жестами пригласила всех к столу, стоявшему на участке. Рядом со столом она поставила ведро, в котором дымились ветки лиственницы – мансийское средство от комаров. Пока мы обедали, из окошка дома то и дело выглядывал мальчишка лет пяти. Это Тимоша, внук тети Шуры. «Тимоша, иди к нам обедать», – позвал дядя Рома. Но Тимоша не шел – он прятался в доме, смотрел на меня из окошка и снова прятался. Я закрыл лицо руками, делая вид, что тоже «прячусь», и его рожица тотчас мелькнула в окошке. В этот момент на мою ладонь села большая оранжевая бабочка. Осторожно подняв руку, я показал ее Тимоше. «Лапынтэ! – засмеялась тетя Шура. – Алка, быстро щелкни меня с бабочкой, пока она не улетела». Но лапынтэ и не думала улетать. Я пересадил ее на другую руку, потом на стол. На столе бабочке не понравилось: мгновенно взлетев, она села мне на нос. Тимоша выбежал из дома, подбежал к нам – ручную бабочку передали ему. Тетя Шура опять засмеялась, сказала что-то по-мансийски. «Пойдемте в дом», – перевел дядя Рома.

В избе у тети Шуры светло и чисто. Кровати на женской половине застелены вышивными покрывалами, на мужской – оленьими шкурами и белыми простынями: здесь раньше спал покойный муж тети Шуры Николай Анямов, последний шаман Тресколья. Когда-то у него был преемник – мальчик Коля, родившийся шестипалым. Колю с детства готовили в шаманы, заплетали ему косы, водили в лес «слушать язык зверей». Но в восемнадцать лет Коля, как сын Тараса Бульбы, переметнулся на вражескую сторону: влюбившись в русскую девушку Валю, несостоявшийся шаман сбежал от манси.

В правом переднем углу стоит большая печь. Вместо обоев – вырезки из глянцевых журналов, невесть как попавшие сюда, фотографии каких-то полуобнаженных топ-моделей и советских певцов, реклама иномарок и англоязычные надписи – все что угодно, главное, чтоб покрасочнее и поэкзотичнее.

Рассадив всех по местам (мужчины – на кроватях на мужской половине, женщины – на полу), дядя Рома вынес музыкальные инструменты – однострунную скрипку и санквылтап. Санквылтап – пятиструнные гусли с резонаторным ящиком, которые выдалбливаются из ствола кедра. Струны делаются из оленьих кишок. Во время игры музыкант наматывает на палец ниточку, к которой привязана куколка йиквне-хум («танцующий человечек»). «На санквылтапе я не очень умею, это я вам посмотреть принес. А вот на скрипке могу немножко». Он взял в руки осиновый смычок и заиграл песню о реке Ушме. Тетя Шура молча сидела на женской половине. «Обычно она мне подпевает, но для этого маленько налить надо…» Песни о реках, песни об охотниках, песни о деревьях. Деревья, как выяснилось, делятся на две категории. Лиственные – это русские, потому что «быстро растут и размножаются», а хвойные – это манси, потому что «растут медленно, как богатыри». Вообще тут все – о богатырях. «Когда враги убивали наших богатырей, богатыри становились присматривающими духами, теперь у каждого пауля свой пупыг». «Торум ёт, ор ёт!» («Вместе с богом, вместе с богатырями!») Надо сказать, никто из манси, с которыми мы здесь познакомились, не отличается богатырским телосложением. Но ведь были Асыка и Юмшан, были вогульские рати. Когда видишь, как крошечный манси идет по непроходимой тайге, или узнаёшь, что седая старуха до сих пор ходит на лося (в молодости ходила и на медведя), легенды начинают казаться более правдоподобными…

Никиту Курикова называют «гордым манси». Лучше, говорят, его не злить. Вспоминают следующую историю. Как-то раз Никита пошел на медведя с двумя русскими охотниками из соседнего поселка. Долго блуждали по лесу, пока наконец не столкнулись с тем, кого искали. Манси выстрелил в медведя, но выстрел был неудачным. Когда разъяренный хозяин тайги набросился на незадачливого охотника, испуганные товарищи дали стрекача. На следующее утро они вернулись за останками Курикова. Но нашли не труп, а живого Никиту, «переодевшегося в медведя»: убив зверя ножом, охотник вспорол ему брюхо, выпотрошил внутренности и забрался внутрь (таким образом он грелся всю ночь). Сидя в таком «убежище», раненый Никита пил медвежью кровь, чтобы восстановить силы.

С родом Куриковых связаны и другие легенды, которые любят пересказывать местные жители. Говорят, например, что шаман из их рода поучаствовал в загадочной истории, известной под названием «гибель группы Дятлова» (эта история вот уже полвека не дает покоя любителям конспирологии). На самом деле участие шамана Степана Курикова заключалось в том, что именно он «почуял неладное», забил тревогу и помог команде спасателей найти тела девятерых туристов, разбросанных по склону горы Холат-Сяхыл. Причина смерти «дятловцев» до сих пор не установлена. С медицинской точки зрения все и впрямь звучит довольно странно: при обилии внутренних переломов и кровоизлияний количество внешних повреждений было минимальным, тогда как кожа погибших туристов, по словам Степана и сопровождавших его поисковиков, имела «неестественный фиолетовый или оранжевый цвет». Существует версия о секретных военных испытаниях, проводившихся в тех местах в 1959 году (год «дятловской» трагедии). Два года спустя, в феврале 1961-го, на том же перевале погибла еще одна группа, пытавшаяся повторить маршрут «дятловцев» и «провести расследование». Во всяком случае, вряд ли их убил Куриков или кто-нибудь еще из аборигенов: манси никогда не бывают здесь, так как считают Холат-Сяхыл (в переводе «Гора мертвецов») проклятым местом. По преданию, во время Всемирного потопа на этой горе искали убежище и погибли от голода девять манси.

Нынешние селения Куриковых разбросаны по Пелыму. В каждом селении – одна-две семьи. В одном из таких паулей до недавнего времени жили братья Семен и Василий Куриковы. У младшего брата была жена Полина. Случилось так, что со временем и старший брат, одноглазый Семен, тоже стал жить с ней как с женой. Узнав об этом, Василий выколол брату второй глаз. Жена все же стала общей, а Василию во сне начали являться менквы. Согласно одной «научной» версии, подобные сновидения суть не что иное, как странное проявление депрессии, распространенное среди манси. Как бы то ни было, преследуемый кошмарами Куриков покончил с собой.

Менквы – лесные черти, великаны с заостренными головами и длинными ногтями, сотворенные Нуми-Торумом из лиственницы. По другим легендам, это духи погибших в лесу людей.

Когда песни закончились, тетя Шура проводила гостей, сказала всем: «Ос эмос улум», и нас повели в следующий дом. В тесной избе живет Альбина Анямова с дочерьми Верой и Настей, сыном Андреем, невесткой Галей Тасмановой и пятью внуками. Таня и Лена, с которыми мы познакомились в Ушме, тоже дочери Альбины. Короче говоря, нас снова пригласили к столу. На сей раз угощали капитально: суп из сосьвинской сельди и глухаря, каша из вареной рыбы с черникой.

Кажется, гостеприимство свойственно всем жителям этих мест – как русским, так и манси. Как говорил один мой знакомый, которому довелось пожить у эвенов, на севере человек человеку скорее брат, чем волк; гостю всегда искренне рады. Что никак не отменяет крайней настороженности и постоянного недоговаривания, четкого разделения на своих и чужих: тебя угощают чем бог послал, отдают последнее, но притом в любой момент готовы схватиться за ружье.

В молодости Альбина считалась первой красавицей среди ивдельских манси. Сейчас ей сорок с небольшим, но выглядит как минимум на десять лет старше своего возраста. Муж Альбины Владимир умер от туберкулеза несколько лет назад. Лена и Таня – тоже матери-одиночки. Единственный мужчина в доме – сын Андрей, но о нем говорили мало; создалось впечатление, что его здесь практически не бывает.

Сидя на женской кровати, Альбина рассматривала собранные Наташей фотографии из семейных архивов. «А это Володя, Володя, да. По отчеству не помню… Он из Пакиных был…» Наташа старательно записывала. «Он еще историю любил рассказывать про то, как волков перехитрил. Стая волков за ним как-то погналась. Он от них на дерево залез. Волки вокруг дерева бегают, уходить не хотят. Тогда он раз, палец себе надрезал. Кровь с пальца капать стала. На одного из волков, ага. Ну так другие волки кровь почуяли – того, на которого капало, загрызли и убежали… Вот так рассказывал». Когда дошли до фотографии, на которой среди прочих был изображен этнограф Матвеев, ездивший в экспедиции к манси в 60–70‐х годах, к разговору подключился дядя Рома: «А, так это ж Яны Пуки!» – «Какой такой Яны Пуки?» – «Ну Яны Пуки, так его звали все… Это значит „Большой Живот“. Если увидите его там у себя, передайте: манси его помнят».

Тем временем Вера, семнадцатилетняя красавица в «морошковом» платье, стараясь развлечь гостей, расспрашивала про городскую жизнь, показывала свои школьные грамоты. Ее, как и сестер, посылали учиться в интернат для мансийских детей, который находится в поселке Полуночное. Его мы видели по дороге в Ушму: свалки, разрушенные избы, тощие чумазые дети, сидящие по краям единственной дороги, провожающие проезжающий грузовик недобрыми взглядами и бросающие в него мелкие камешки. Трудно поверить в существование каких-либо социальных институтов в этом не слишком населенном пункте. Однако они существуют: кроме интерната в Полуночном имеется также дом престарелых – последнее пристанище пелымского князя деда Кости.

После обеда, пока мы с Владом и Сергеем Султановичем гуляли по поселку, фотографируя предметы быта, Вера предложила Наташе и Алле «заняться модой»: они удалились в избу, долго там что-то примеряли и наконец предстали перед нами в малицах и традиционных мансийских платках.

– Саш, а как там твой левый ботинок, еще жив? – Переодевшийся, причесанный дядя Рома выглянул из соседней избы.

– Да вроде да. Ношу его с собой, как идиот.

– А я вот тут поискал, нашел тебе кой-чего. На, примерь, авось, подойдет. – Он протянул мне слегка износившийся, но еще вполне пригодный к употреблению правый ботинок.

– Ой, дядь Ром, спасибо… Так это же ваш ботинок, как же вы будете?

– Та не-е, это лишний, у меня еще пара есть. Ты примерь, попробуй…

Учитывая габариты дяди Ромы, я был уверен, что ботинок не налезет, но, как ни странно, он оказался мне в самый раз.

– Ух ты, подходит!

– Ага, конечно, подходит, ну. Носи на здоровье. А тот, который ты потерял, это правильно, что потерял. Мы ж через священную речку переходили! Надо было ей подарок сделать, иначе бы, у-у, до поселка не добрались бы, это точно.

Кладбище (савонкан) принято посещать вечером, когда начнет темнеть. Оно находится в лесу, недалеко от Тресколья. Идти пришлось окольными путями. Дядя Рома пояснил: «Напрямую вам нельзя – у нас там… ну, в общем, мы там собираемся, поклоняемся речке… Так что в обход пойдем, да?» Он был готов показать нам все, кроме святилища. Святилище – это то, что манси обязаны скрывать от посторонних глаз. Вообще-то на савонкан нам тоже нельзя, но здесь дядя Рома почему-то решил отступить от традиции.

Говорят, что скрытность изначально была частью культуры манси. Возможно, это правда, но думается, разграбление святилищ ушкуйниками в XV веке, насильственное поголовное крещение при Петре I и «расшаманивание» в советское время тоже сыграли определенную роль.

Издали могилу можно было принять за обычную груду мусора – деревяшки и стекляшки, сваленные в кучу в зарослях брусники. При ближайшем рассмотрении она оказалась постройкой высотой в три-четыре бревна. Сверху лежали перевернутые нарты, на нартах – пустые бутылки из-под водки и спирта. Манси, как правило, не закапывают покойников в землю, а кладут их в эту гробовидную постройку. Иногда хоронят в сидячем положении. Со стороны головы в срубе делается отверстие, через которое покойнику просовывают угощение.

Но это еще не все. Дело в том, что у каждого человека имеется несколько душ: 1) душа-тень, 2) уходящая душа, 3) сонная душа-глухарка, 4) возрождающаяся душа, 5) душа-сила. Последней наделены только мужчины (то бишь богатыри). Поэтому, угощая усопших, им кладут то количество хлебных катышей, которое соответствует количеству душ: мужчинам – пять, женщинам – четыре. К хлебу должна быть водка, поэтому дядя Рома наполнил стопку и поставил ее на землю перед могилой – дал понюхать. Выливать же водку на землю нельзя: покойникам это вредно. Ну а нам невредно – налив стакан спирта, дядя Рома пустил его по кругу. Проследил, чтобы все выпили. «Теперь надо оставить зарубки на дереве. Знак, что мы здесь были. Сначала я сделаю зарубку, потом ты, Влад. Сергей, Саша. Потом женщины. Вот так…»

Могил было много. Кто-то погиб на охоте, кто-то замерз в лесу, кого-то зарезали по пьяни; немало забрал туберкулез.

«А вот тут лежит моя жена… Наташ, у тебя есть какие-нибудь сладости? Положить ей надо… У нее, знаете – как это, – послед не отошел при родах. Мне тогда в больнице сказали: сына можно в детский дом определить, раз мать умерла. Я говорю: да что же это такое, только что жена умерла, если еще и мальчика заберете, значит, совсем никого у меня не останется… Ну оставили нас в покое, слава богу… Коля у меня знаете какой – не пьет, не курит…»

У Аллы в кармане обнаружилась подтаявшая шоколадная конфета. Дядя Рома выскреб ее из обертки и положил жене. Облизав пальцы, кивнул: пора идти. Уходили с кладбища в обратном порядке: женщины, Саша, Сергей, Влад. Дядя Рома шел последним. Перед уходом он бросил через плечо ветку лиственницы – «чтобы духи за нами не увязались».

«Деревянные идолы, деревянные идолы… Не-а, это не наши, это у хантов такие бывают. Наши пупыны все тряпичные… Вот у русских, я знаю, спасение во Христе, да, христианство. У нас этого нет – мы все свое с собой носим. Отец мой, я помню, в Тюмень ездил, так он своих богов в сундуке возил. У нас-то, у Анямовых, родовой бог – щука. То есть не рыба щука, а бог в виде щуки, вот так. Вит ялпын аки… Ему в жертву петуха приносили. А когда петуха не было, говорили, надо русского младенца украсть и в жертву принести… – Дядя Рома выжидающе посмотрел на нас. – Ну, это давно было, сейчас так не делают. Варварство. Лучше все-таки петуха… Столько традиций было, у-у… Молодежь-то этого всего уже не знает, не интересуются. Да и оленей уже нет давно, последнего десять лет назад продали, а деньги пропили… Раньше каждый год был такой праздник – вот как раз в августе, ага – там надо было оленей в жертву приносить. Все родственники собирались, съезжались кто откуда. Ну оленей нет у нас теперь, но собираться стараемся – хоть раз в год посидеть всем вместе. Вот сынишка мой Коля должен приехать… А Чехова ты, Саш, читал?» – «Читал, дядь Ром, было дело…» – «Великий писатель, ну? Вот у нас тут все по Чехову, так мне кажется. То есть я что имею в виду…»

Что он имел в виду, я так и не узнал, потому что в тот момент раздался победный клич «Баня почти готова!», и все потянулись в лес за вениками. Это был наш последний вечер в Ушме. На следующее утро мы планировали отправиться вниз по Лозьве по направлению к поселкам Бурмантово и Хорпия, в 75 километрах отсюда.

Мы развели костер и устроили прощальный ужин. Вообще рацион трескольцев состоит преимущественно из рыбы (щука, хариус) и лосятины во всех ее проявлениях (вареное мясо, вяленое мясо, пирожки с печенью лося, котлеты из лосятины с черемшой и топленым внутренним жиром, суп из лосятины с крапивой). Но на сей раз ни лося, ни рыбы в меню не оказалось. Зато были подберезовики, точнее, один большой подберезовик, найденный Султанычем накануне; его мелко нарезали и добавили в картофельное пюре вместе с тушенкой. Особое место в программе было отведено водке «на бруньках», которую, как водится, пускали по кругу. Наш проводник выступал в роли тамады и виновника торжества одновременно. Он рассказывал бесконечные мансийские страшилки и охотничьи байки; внимательно рассматривал Наташин фотоархив; вспоминал о том, как двадцать пять лет тому назад, следуя местному обычаю, похитил свою невесту (вряд ли он когда-нибудь видел «Кавказскую пленницу»)… Справедливости ради нужно заметить, что обряд похищения невесты в Тресколье уже давно не практикуется. Хотя бы в силу того, что за последние десять лет здесь не заключалось ни одного брака, так как все жители поселка состоят друг с другом в родстве.

После ужина слегка захмелевший дядя Рома решил заняться просветительством. Взяв в руки уголек, он принялся рисовать катпосы на стене сарая. Катпосы – это родовые знаки; вместе с «сопрами» (ритуальными антропозооморфными пиктограммами) они составляют своеобразную письменность манси. По виду они напоминают скандинавские руны. Катпосы чертили на скалах возле святилищ или в тайге в качестве охотничьих дописей. Щитообразная эмблема, внутри которой нарисованы катпосы Анямовых и Пеликовых и проведены две диагональные черты, означает: «Здесь были Анямов и Пеликов, с ними две собаки. Убили лося». Система родовых знаков достаточно сложна: у каждого рода имелось по несколько катпосов, они использовались в разных случаях и отражали различные черты характера, присущие представителям рода, их занятия и семейные верования. «Вот это катпос Анямовых, вот это – тоже анямовский, но его рисовали только я и мой отец. Вот это – Куриковы, вот – тоже Куриковы, но означает другое, – наставлял дядя Рома и прибавлял: – Вы запишите сейчас, а то потом забудете». Затем устроил экзамен: вот это чей катпос? Вот такая надпись что означает?

Как выяснилось, такая серьезность не была наигранной: катпосы были его страстью, он собирал их по всей области на протяжении многих лет. В его собрании было больше ста родовых и именных знаков. Два года назад, решив показать эту работу ученым, он повез свою драгоценную тетрадку в Тюмень. Ученые заинтересовались. Тетрадку забрали на «посмотреть», после чего поместили в музей. Между тем коллекционер надеялся на нечто совсем другое: «Я думал, теперь вместе будем работать, катпосы изучать. Лучше меня-то их никто не знает, сейчас манси все по-русски пишут… Ну ладно, не захотели вместе собирать, да, ну так хотя бы знаки мне верните, перепишите себе и верните…» Знаки не возвращали. Приехав в Тресколье, дядя Рома начал восстанавливать свою коллекцию по памяти.

Наутро меня разбудили пьяные голоса: дядя Рома, вспомнив, что вчера вечером у нас оставалась еще четверть бутылки водки «на бруньках», привел к нам в гости своего подопечного Унтю Пеликова. Унтя Пеликов – парень двадцати с чем-то лет, миниатюрный, как и большинство манси. Время от времени он подрабатывает в городе, но живет в Тресколье с братом Мишей. Их родители умерли несколько лет назад. В поселке нам рассказали, что у него золотые руки: именно Унтя когда-то умудрился смастерить генератор из случайно попавшей к трескольцам бензопилы.

Четыре дня перед тем Унтя пил в Североуральске и вот сейчас – на пятый день запоя – вернулся в родные пенаты. Он еле держался на ногах, но от еды отказался, а попросил капнуть ему водки. Выпив, сразу оживился и начал разговор по существу: «Вы не смотрите, что я такой пьяный, – говорил Унтя. – Вы лучше правду скажите: вы кто по национальности? Вот ты, – он ткнул пальцем в Султаныча, – явно китаец…» Меня он принял за грузина. Когда выяснилось, что я еврей, Унтя заключил, что евреи еще хуже, чем китайцы. Дядя Рома пытался нивелировать ситуацию.

– Унтя, попрощайся, этнографы уезжают.

– Ну и пусть себе уезжают… Уезжайте, после вас такие же будут. Вы нам все на одно лицо.

– Нет, таких, как вы, не будет, – забормотал дядя Рома, – вы Унтю не слушайте. Саша, Влад… Таких, как вы, не будет, это я вам точно говорю, да.

– Не ври, дядя Рома, не надо врать. Убирайтесь давайте, суки, вас здесь не любят.

Они обнялись и, покачиваясь, поддерживая друг друга, зашагали по направлению к дому Степана Анямова.