Текст книги "Царство. 1955–1957"

– Ты еще скажи субботу выходным сделать!

– Это нет, нет!

– Торопимся, по-моему, – высказался Ворошилов. – Может, на следующий год так поступим.

– И субботу надо делать выходным! – буркнул Булганин.

– Нарушаем регламент, в повестке дня эти вопросы не заявлены! – оборвал полемику Молотов.

После бурного обсуждения приняли решение отменить плату за обучение в старших классах школ, а также в высших учебных заведениях и профтехучилищах. Плата эта была установлена при Сталине. Также о новогоднем приеме в Кремле переговорили, решили позвать на прием иностранных послов с женами, чтобы лишний раз продемонстрировать открытость и лояльность.

– А иностранных корреспондентов не звать! – прорычал Молотов. – Нечего им в Кремле делать, все равно наш праздник очернят!

– Поддерживаю! – кивал Ворошилов.

– А как в Индии было, что особо запомнилось? – поинтересовался Каганович, который без конца колесил по стране, а вот за границу за год так и не выбрался.

– Есть там чудеса, Лазарь Моисеевич, много чудес. Посмотрели великолепный дворец в Агре. Оказывается, он построен узбекскими мастерами во время четвертой династии Моголов, – блеснул знаниями Никита Сергеевич. – Еще магараджу видели. Индусы к прежним хозяевам гуманно относятся, не пустили в расход, как мы.

– Что магараджа?

– Прощелыга! – заключил Хрущев. – В целом поездка стоящая, к социализму индусы тянутся. И послы наши на месте, я нашими послами в Индии, Бирме и Афганистане доволен, четко работу ведут. За эти двадцать дней мы с Николаем Александровичем 29 тысяч километров пролетели, думаю справедливо летчиков и чекистов наградить и выдать по премии.

Отчет Булганина и Хрущева по итогам поездки в Индию, Бирму и Афганистан признали положительным. Постановили, что с новогодним обращением к гражданам по радио обратится Климент Ефремович Ворошилов.

По дороге домой Хрущев с Булганиным как всегда ехали вместе.

– Ты видал, как Молотов круто поворачивает: это так, а тут – так! Сошел с рельс!

– Да, закусил удила. Злится, что мы его никуда не берем, – определил Николай Александрович.

– И хер с ним!

Николай Александрович покорно пожимал плечами.

– Мне б, Коля, про украинские рубахи не позабыть, завтра Косыгину про них скажу.

– Про какие рубахи? – не понял Булганин.

– В Бирме пообещал. Отошлем туда штук пятьсот, может они станут подобные шить. Ведь удобные какие! Я в украинской вышиванке все лето проходил, одно удовольствие!

– Не дури! – нахмурился Николай Александрович.

– Чего? Я серьезно!

24 декабря 1955 года, суббота

Компания на охоту подобралась, что называется, замечательная: председатель Совета министров Николай Александрович Булганин, героический маршал Георгий Константинович Жуков, председатель Комитета госбезопасности Иван Александрович Серов, миротворец, который за всю жизнь не убил ни одно животное, Анастас Иванович Микоян, молодой Сергей Хрущев и, разумеется, руководитель охоты – Никита Сергеевич. Мороз не был сильным. Снег накануне присыпал землю и стих, ветер успокоился, столбик термометра показывал минус три.

– Ле-по-та! – пропел маршал Жуков, оглядывая припорошенные деревья.

 
– Зима, крестьянин торжествуя,
На дровнях обновляет путь,
Его лошадка, снег почуя,
Плетется рысью как-нибудь!
 

– продекламировал Иван Александрович, пропуская вперед Первого Секретаря и Сережу. Сын шел за отцом, нес два его ружья и одно свое.

– По коням! – скомандовал Хрущев и повернул к саням, которые ожидали охотников. – Давай к нам, Анастас Иванович! – завалившись в первые, позвал он.

Жуков и Серов поехали следующей подводой.

Укрывшись тулупами, охотники пригрелись в санях и замерли глядя вверх: над ними проплывали пушистые ели; искрученные непогодами ветки-руки великанов дубов; тонюсенькие, навеки озябшие, покрытые, словно цыпками, осины; стволы белокожих берез и низкие дымчатые облака, устилавшие небо от края до края. Лошадь тянула упряжь весело, скоро.

– Вот тебе и лошадка! – восхитился Сергей. – Сколько груза везет, и сани, и нас!

– Одна лошадиная сила! – усмехнулся Микоян.

– На лошади ехать приятно. Лошадь существо одушевленное, не кусок железа, – заметил Никита Сергеевич.

– Не понимаю, как металлические штуки по земле двигаются? И летают, и плавают, ешь их мать! – выразил неодобрение Микоян. – Скоро весь мир станет железным.

– Главное, чтобы человек железным не стал, чтобы сердце не проржавело, – отозвался Никита Сергеевич.

Ехали на номера. Егеря с утра проследили зверя, а значит, осталось стрелкам занять позиции и притаиться. Загонщики целенаправленно погонят сохатых на охотничью цепь.

– Смотри, парень, не зевай! – предупредил сына Хрущев.

Рядом с Анастасом Ивановичем обязательно ставили офицера, ведь точно знали, что стрелять Микоян не будет.

На охоте Никита Сергеевич превращался в хищника – мог без передышки уничтожать кабанов, лосей, оленей, медведей, волков, косуль, зайцев, уток, глухарей, фазанов – да всех, кто появится на мушке. Во время охоты его бесполезно было о чем-либо спрашивать, окликать, в азарте он бы не отозвался, им управляло животное буйство и непреодолимое желание убивать. Зажав крепче ружье, Хрущев чувствовал себя карающим демоном, отрешенным от всего мирского.

Встали на номера. Первым был Микоян со спутником-офицером, дальше Николай Александрович Булганин, потом Хрущев-младший, которого беспрерывно инструктировал отец. За Сергеем спрыгнул с саней и ушел за деревья маршал Жуков. Он прислонился к стволу большого дерева и затих – кто его знает, сколько придется сторожить? Серов притаился следующим. Самым последним занял позицию Никита Сергеевич. Охотники растянулись в цепь. Освободившаяся от седоков лошадка фыркнула, санки укатили, все затихло кругом, замерло – ни звука. Прозрачный зимний лес предстал абсолютно неодушевленным, безжизненным и одиноким. Казалось, все обитатели покинули его, схоронились в дуплах, норах, берлогах, перебрались в иные широты, где безраздельно властвует свет.

Затерявшись среди больших и маленьких елок, Сергей застыл как вкопанный, в любую минуту на него может выскочить зверь.

«Ждем лосей! – предупреждал отец. – Телят и коров не бить, бей сохатого, с рогами. Всех, кроме лосей, пропускай!»

Теперь сын стоял среди леса, поджидая этих самых сохатых.

«Зачем убивать их? Какая необходимость?» – размышлял он.

Однажды, когда гуси летели на юг огромными стаями, набили птиц больше сотни. Кухню тогда завалили гусиными тушками, которые надо было ощипать, выпотрошить, осмолить. Всех женщин – и уборщиц, и садовниц, не говоря о подавальщицах и поварах, привлекли к работе. В духовке запекли четыре птицы, но за вечер, проведенный с гостями, не смогли осилить и половины. Каждому приглашенному – Жукову, Серову, Микояну и Леониду Брежневу, который приехал из Казахстана, передали по десятку гусей, и каждому работнику дачи по птице перепало. А теперь – лоси, безобидные, миролюбивые существа. Чем они виноваты?

От долгого неподвижного стояния ноги начали отекать, руки, сжимающие двустволку, подрагивали. Сергей взял ружье так, чтобы оружие оказалось стволами вверх, и перебрался на трухлявый пень, который торчал поблизости. Устроив ружье между ног, он продолжал вглядываться в чащу.

Загон уже шел, вдалеке слышались хлопки, улюлюканье, гам. Сережа снял перчатку, протянул руку и зачерпнул снег. Солнце, лишенным жизни сиянием, подсвечивало лес. Стрелок приблизил белый комочек к губам и лизнул, ощутив забытое дыхание детства. Маленьким мальчиком, изображая отважного полярника, он рылся в снегу, умышленно заваливался в сугробы, лизал холодные снежки, тянул в рот сосульки, он снова почувствовал тот же забытый вкус. Скрипнула ветка, юный охотник поднял ружье и взвел курки, повторяя слова отца:

– Телят и коров не бить, бить сохатого!

Но не было никого, ни зверя, ни птицы. Юноша стоял на изготовке так долго, что руки отяжелели, и ружье предательски опустилось. С момента как он приготовился стрелять, прошло всего три минуты!

Справа оглушительно грянул выстрел, потом другой.

– Николай Александрович стрелял. На меня не вышли! – с облегчением вздохнул молодой человек, ему не хотелось становиться убийцей. Студент счастливо улыбнулся и запрокинул оружие на плечо: – Видно, конец охоты!

Лес опять впал в спячку, в полнейшую тишину. Не слышалось больше криков загонщиков, ржания знакомой лошадки. Охотник снова присел на пенек и задумался. Сергей вспомнил Лелю, ее розовые губки, удивительно мягкие волосы, озорные глаза, заразительный смех.

«Она красивая и добрая!» – думал он. Его тянуло к Леле.

Сергей все чаще вспоминал о милой девушке, окончательно позабыв лукавую Ладу. И тут, краем уха, юноша уловил, как хрустнула ветка, он поднял голову – огромный черный силуэт, отделившись от чащи, рванулся в его сторону. Отпрянув от высоченного лося, бежавшего не разбирая дороги, стрелок чуть не выронил ружье. Сережа торопливо вскинул оружие, пытаясь целиться, но лось был уже далеко. Зажмурившись, он пальнул вдогонку, а когда открыл глаза, увидел, как гигантская громада одним скачком скрылась в зарослях. Юноша еще долго стоял не шевелясь, и, казалось, не дышал.

– Стрелял? – услышал он голос отца.

Хрущев шел к сыну.

– Промазал! – признался Сергей.

– Идем, проверим, может в кустах завалился.

Никита Сергеевич двигался по пятам сбежавшего лося.

– Крови нет, – качал головой отец. – Гляди, какими прыжками ушел. Великан!

Сын стоял рядом, разглядывая взрыхленный снег.

– Никто не попал! – утешил начинающего охотника папа. – На Булганина кабанчик выскочил, он его и прибил. Серов с досады пальнул. Два дурака всех лосей распугали. Эй, мазилы, пошли! – позвал Хрущев.

Из-за поворота появились санки.

– Анастас Иванович, ты где?!

– Иду, иду!

– Ванька фраернулся! – тыча в сторону генерала, сказал Жуков. – На хера стрелял?

Серов с досады махнул рукой:

– Думал, напротив меня стоит!

– И Серега маху дал, – кивнул на сына отец.

– Ничего, повторим, – миролюбиво сказал Булганин.

Старший егерь наизусть знал повадки лесных обитателей, ни разу в расчете не сбился. Есть рыбаки, которые лишь взглянут на водоем, сразу определят, где стоит рыба и как ее взять. Так и старший егерь всегда выводил на зверя.

– На этот раз мой будет! – похлопывая по двустволке, заявил Георгий Константинович.

Охота для Жукова не была пустым развлеченьем, он, как и Хрущев, беспощадно убивал. Лишь Анастас Иванович и юный Сергей неудачей остались довольны.

Во втором загоне убили двух сохатых – одного застрелил Никита Сергеевич, другого, более крупного – Жуков. Маршал радовался, что его лось больше, с раскидистыми рогами. Глядя на страшную тушу, Сергей подумал, что это тот самый лось, который спасся от его неумелой пули. Пареньку стало грустно. Егеря начали разделывать трофеи. Никита Сергеевич внимательно наблюдал за их отточенными движениями.

– Смеркается, пора на базу, – высказался Николай Александрович. Темнело быстро, да и заметно похолодало.

– На-ка, глотни! – Булганин протянул Хрущеву фляжку с коньяком. Никита Сергеевич отхлебнул.

– Сереге дать?

Отец покосился на сына:

– Согрейся!

Юный охотник осторожно отхлебнул и закашлялся. Дыхание перехватило. Горло, грудь точно обожгло. Он никогда раньше не пробовал крепких напитков, чуть не выронил фляжку.

– Довольно ему! – строго сказал Никита Сергеевич. – Где санки?

До места доехали скоро. Страшно хотелось есть, почти шесть часов провели на воздухе. Первым делом сняли потную одежду, ополоснулись, переоделись, и, наконец, расселись за столом.

Теремообразный рубленый дом имел столовую в два света с изумительной изразцовой печью. Посреди столовой стоял широкий стол с резными креслами. Приятно пахло деревом. Окна выходили на опушку, которую обступили глухие Завидовские леса. Так и тянулись они вдоль Волги до самой Твери и дальше на многие-многие километры.

С кухни текли вкусные запахи. Не доверяя местным поварам, исполняющий обязанности директора охотохозяйства полковник Маргаритов лично жарил котлеты. Помогал ему помощник Никиты Сергеевича Петр Демичев. Петя оперативно накрутил фарш, подавал полковнику соль и перец, нарезал хлеб, расставлял на столе тарелки. Десяток лосиных котлет аппетитно шкворчал на сковороде. Из подстреленного Николаем Александровичем кабана предполагалось незамедлительно извлечь и пожарить печень. Кабанчик был молоденький, и печеночка, значит, должна получиться отменная.

– Чего вы там возитесь? – подал голос Хрущев.

– Через минуту котлеты даем, а следом печенку. С пылу, с жару! – отрапортовал юркий Демичев.

– Вот они, наши шефы, готовят, хлопочут, а мы – рабы! – рассуждал Никита Сергеевич. – Сидим и ждем, пока есть дадут, пить дадут, ничего сами не умеем. Дело наше нехитрое – ждать. А у них работа кипит, полет фантазии! Привет вам, шефы! – повысил голос Хрущев. – Что за ребята!

– Маргаритов – клад. Зря я его тебе в Завидово отдал, – посетовал Булганин.

– Не мне, а нам. Ты сам сюда наведываешься, – возразил Хрущев.

– Наведываюсь, не наведываюсь, а жалко! Такой расторопный очень пригодится.

– У тебя на подхвате сталинский Резо шустрит!

– Он еле поворачивается, возраст! – вздохнул Булганин. – А Маргаритов с энергией, со знанием дела!

– И мне бы такой сгодился! – высказался Георгий Константинович.

– А генерал Крюков с развеселой женой-певицей? – закрутил головой Хрущев.

– После тюрьмы Крюков уже не тот, – вздохнул Жуков. – Сломали его псы сталинские! Не осталось в Володе прежнего огонька, тяжелый стал, мрачный. Лида, та молодец, словно и не сидела, и поет, и пляшет. Так что и мне б расторопный человек пригодился.

– Забирай! – уступил Хрущев. – Ваня сюда нового управдома найдет.

Хрущев разочаровался в полковнике, оказался он какой-то мелкий, с маленькой душонкой человечек. Перетянул полковник сюда почти всех булганинских баб и подхалимов, сутолоку бесполезную создал, а ведь в Завидово прежде всего – охота, а не приятное времяпрепровождение, где и споют, и станцуют, и не бог весть что сделают. Не допускал близко к себе Никита Сергеевич червивых людей. Петя Демичев, тот без гнилушки, но чересчур толковый для маленького дела.

Подали котлеты и печень.

– Налетай, подешевело! – прогремел Хрущев. – Вот шефы – золото!

– Не хотел кабана бить, а рука точно на автомате – бам! – излагал Булганин, кто по существу сорвал первый загон.

– Ты что, не мог кабана от лося отличить? – хмыкнул Никита Сергеевич. – А если б кошка выскочила?

– Да откуда в лесу кошки? – уплетая печенку, отозвался Николай Александрович. – Зато как славно кушаем!

Сергей нелепо моргал глазами, он почти спал.

– Я пойду.

– Иди, милый, иди! – отпустил отец.

Булганин довольно развалился в кресле.

– Одному человеку операцию делали, – начал он. – Человек этот глаза открывает, смотрит на доктора и говорит: «Вы, доктор, сказали, что операция продлится два часа, а у вас уже борода выросла!» А тот отвечает: «Я не доктор, я архангел Гавриил!»

Охотники рассмеялись.

– И тут церковников приплел! – нахмурился Хрущев. – Где, Коля, ты только анекдоты берешь?

– В сводках читаю! – отозвался Николай Александрович.

В Комитете государственной безопасности ему каждую неделю составляли подборку лучших анекдотов.

– Прям Даль!

Никита Сергеевич смотрел в темь, за окно, ничего, правда, там не различая.

– Завидово! – проговорил он, – В Тверской области самые яростные бои развернулись, ведь подступ к Москве. Сколько лет прошло, а не идет из головы проклятая война!

– Кругом кровь текла! – погрустнел Микоян. – В самом начале совсем туго пришлось, фриц пер напролом, техника уничтожена, военные в панике, солдаты сдаются, города бомбят. Сталин в прострации, он был уверен, что враг с ходу займет Москву. Народ побежал еще до того, как объявили эвакуацию.

– В войну надо было втянуться, – заметил Жуков. – К масштабной и тем более к внезапной войне мы были не готовы. Одним махом нас обтрясли! Побитые части деморализованы, приходилось их заново собирать, бойцов воодушевлять. Знающих командиров не осталось, постреляли их и пересажали, управление войсками нарушено, кругом бардак!

– Бардак! – согласился Анастас Иванович. – В Москве шла тотальная эвакуация, ни о чем другом не думали. Сталин решил создать оборону на Урале, хотя бы там удержаться, искал всевозможные способы для примирения. Берия несколько раз с болгарским послом, гитлеровским посредником, говорил, чтобы мир на любых условиях установить, и с румынами говорили, но Адольф мириться не хотел.

– Тогда минировать Москву приказали! – припомнил Булганин. – Перед тем как сдавали города, все, что возможно, уничтожали, чтобы враг на голое место приходил, а в домах еще жили люди.

– Когда появлялись саперы, – затряс головой Микоян, – случались и потасовки, рабочие не хотели идти в заминированные цеха. В Москве перестали топить, а осень выдалась скверная, холодная, ранние снега ложились и не таяли. За продуктами стояли нескончаемые очереди. Народ чувствовал себя брошенным, люди ходили злые, недовольные. Связь с фронтом оборвалась 16 октября, транспорт в столице остановился, от правительства – молчок. На вокзалах давка штурмовали поезда, на улицах летали вражеские листовки, где писали, что при фашистах жить станет лучше. В паническом страхе каждый думал о своей судьбе. Загрузив машины добром, не обращая ни на кого внимания, начальники увозили из города семьи. Некоторые женщины, что помоложе, стали прихорашиваться, чтобы немцам понравиться. Нашлись такие, кто подумывал подготовить собственную квартиру под проживание офицеров вермахта. Магазины, склады, сберегательные кассы грабили, милиция ни во что не вмешивалась. Разговоры были только одни – немец близко! Кричали, что вражеские танки миновали Кунцево, – вспоминал Микоян.

– Люди есть люди! – пожал плечами Хрущев. – Вблизи противника творилось невообразимое!

– Ругать Сталина уже не боялись, – продолжал Анастас Иванович. – Он и не отзывался тогда. Во дворах жгли благодарности, грамоты, собрания сочинений классиков марксизма-ленинизма. Грузовики, тележки, люди шныряют с мешками, по ночам не горят фонари, тысячи беженцев…

– И мы на чемоданах сидели, собирались в Куйбышев тикать. Каганович уже там сидел, Сталину встречу готовил, – подтвердил Николай Александрович. – Товарищ Жуков положение спас. И я с ним! – задорно докончил он и с обожанием посмотрел на героического маршала.

– И твоя, Николай Александрович, заслуга в победе под Москвой, – подтвердил маршал.

Председатель правительства просиял:

– Москву б мы ни за что врагу не отдали!

– А дядя Ваня по городу бегал и мины под здания закладывал! – ткнул в сторону Серова Георгий Константинович.

– На месте первопрестольная! – потупился генерал, именно ему было приказано в случае прорыва врага взрывать и жечь Москву-матушку.

Жуков подошел к печи, открыл чугунную дверцу топки и стал раскладывать внутри березовые полешки.

– Эй, поджигатель, дай огоньку! – скомандовал он.

Иван Александрович послушно подал спички. Низко наклонившись, маршал поджег бересту.

– Знаете, сколько у Ивана орденов Ленина? – вдруг спросил Жуков.

– Сколько?

– Шесть.

– Ого! – округлил глаза Булганин, у которого был всего один Ленинский орден.

– И у меня шесть, – проговорил Жуков. – А орден Красного знамени у тебя есть?

– Есть.

– Сколько?

– Пять, – смущенно ответил Серов.

– И у меня пять! – отозвался Георгий Константинович. – Смотри, какие с нами люди!

Серов жалостно смотрел на Хрущева, чтобы тот не дал его в обиду.

– В сорок первом обделались, – не реагируя на генерала, высказался Никита Сергеевич. – Сталин тогда купился на сладкие гитлеровские обещания!

– Они с Гитлером были лучшие друзья, – заметил Анастас Иванович. – Не верил Иосиф, что Гитлер нападет. С тридцать девятого года Советский Союз был реальным фашистским союзником. На Германию приходилось 55 % экспорта, по некоторым позициям, таким как нефть, металл и зерно, доходило до 80 %.

– А сколько немецких военных кораблей в наших портах стояло? Мурманск целиком был немцами забит. Фашисты свободно пользовались Севморпутем. А хваленый адмирал Кузнецов ходил под ручку с гросс-адмиралом Редером! – раздражался Жуков. – Сколько сигналов шло: Гитлер стягивает к границе войска, летом фашист атакует! Даже дату начала войны называли, а Сталин молчал!

– Скажи, Георгий, как ты в такую панику порядок в Москве навел? – обратился к Жукову Булганин, которому не терпелось снова выставить себя героем.

– Порядок одним движением курка наводится, забыл, что ли?

При Жукове дисциплина была железная. Николай Александрович поднял рюмку:

– За маршала Победы Георгия Константиновича Жукова!

Все взяли бокалы и выпили. Булганин придвинул глиняную плошку с солеными помидорами и, подцепив ближайший, целиком отправил в рот.

– То, что надо! – с набитым ртом нахваливал председатель Совета министров.

– Не забыли, как товарищ Сталин помидорами бросался? – припомнил Микоян.

– Он чем угодно бросался: и помидорами, и огурцами! – закивал Николай Александрович. – Один раз мне в лоб котлетой угодил. Ну, смеялся, подлец!

При слове «подлец» присутствующие стали истошно хохотать.

– Раньше никому бы в голову не пришло назвать Сталина подлецом, – вытер непокорную слезинку Анастас Иванович.

– Не иначе, как гением всех времен, отцом, учителем и лучшим другом товарища Сталина величали, – выпалил Никита Сергеевич. – Давайте ребята, закусывайте! А где наши шефы? Эй, шефы, вы где?

– Идем, идем! – послышалось с кухни.

– Что вы там застряли, суп с воробьями, что ль, делаете?

Завидово еще не благоустроили. Этот первый дом, где происходила трапеза, планировался не для первых лиц, а для руководителей рангом ниже. Советское руководство и главы иностранных делегаций должны были располагаться в особо комфортабельных условиях. Основное здание только планировали строить, так же, как островерхий широкий терем для шумных застолий. Для терема этого уже разметили площадку и после зимы, собирались закладывать фундамент. На будущий год на берегу Волги должен появиться полностью законченный объект, при этом здания будут стоять обособленно, то есть находиться хотя и рядом, однако не в зоне прямой видимости. Такое размещение Никита Сергеевич подсмотрел на острове Брион в гостях у Иосипа Броз Тито.

Хрущев подошел к окну и выглянул на двор. В свете фонаря снег перед домом лежал белый-белый, пушистый-пушистый.

– Метет? – поинтересовался Булганин.

– Стихло, – не оборачиваясь, ответил Никита Сергеевич. – Помнишь, как Сталин не разрешал снег возле дома убирать, чтобы следы видеть и наверняка знать, что к нему никто не пробрался?

– Каждый вечер перед окнами следы выискивал. Не знали, где ему на ночь стелить, никогда не говорил, где ляжет. Так в четырех местах и застилали.

– Жил Иосиф, как пес. Никому не верил, всех подозревал.

– Может так и надо, когда властвуешь? – предположил Николай Александрович.

– Эй, философы! – позвал Жуков. – Давайте жахнем!

– Я – за! – отозвался Булганин. – Только водку пить не буду, мне коньяка налейте!

От спиртного у Хрущева приятно кружилась голова.

– Давайте на следующие выходные в театр пойдем? Давненько мы в театре не были! – предложил он.

– Булганина туда волоком не затащишь, у него теперь новая пассия, – высказался Жуков. – Серовы вот-вот родят, Ване дома находиться положено, да и мы с Галей над ребенком каждую ночь трудимся, так что идти тебе в театр одному.

– Тогда отменяется театр, – разочарованно просопел Хрущев и принялся наполнять рюмки.

– Нина Теймуразовна из тюрьмы письмо написала, – сказал Николай Александрович.

– Сидит? – нахмурился маршал.

– Сидит.

– Нехорошо, – покачал головой Микоян, – неправильно.

– Отпустим! – высказался Хрущев. – Ты, Коля, не возражаешь?

– Нет.

– Георгий Константинович, а ты?

– Не живодер, можно отпустить. Только в Москву пусть не лезет.

– Ты, Ваня, с Руденко, с прокурором, этот вопрос обсоси, решите, как лучше сделать, – распорядился Никита Сергеевич. – А Серго, сын Лаврентия, где?

– С женой и детьми, в Челябинске, в ссылке.

– Отправь мать к нему!

– Они просят фамилии сменить. С фамилией Берия жить как-то неудобно, – доложил Серов.

– Так в чем дело, меняй!

– Хотел согласовать.

– Считай, согласовали. Ведь так, ребята? – посмотрел вокруг Хрущев.

– Принимается! – отозвался Жуков.

– А Василий что? – вспомнил про сталинского отпрыска Микоян.

– При Сталине к детям и женам «врагов народа» снисхождения не было! – жестко взглянул Жуков. – В лучшем случае лагерь, а нет, так и пуля!

– Мы не Сталин, – за Микояна ответил Булганин. – Дети здесь при чем?

– Надо б и с ним решить, отправим в ссылку, в Горький или в Ашгабат, так справедливо будет, ведь два с лишним года Вася за решеткой, – высказался Николай Александрович и потянулся за рюмкой.

– Молотова придется уламывать, – заметил Хрущев.

– Так что?

– Попробую!

Хрущев взял мандарин, почистил, разделил на две половины, одну оставил себе, а другую протянул Булганину:

– Закуси, Коля!

Николай Александрович допил коньяк и сунул в рот мандарин.

– Приятно, что мы сегодня порядок наводим, но скажу честно, Сталин с Молотовым палку перегнули! – проговорил Жуков. – А ведь поражениям в войнах мы обязаны только им, они кадры военные изничтожили!

– А сколько гражданских «врагов» нашли? – вздохнул Микоян.

– Что ни говорите, а Сталин – фигура глобальная, ее обрушать нельзя! – замотал головой Булганин. – Не все при Сталине было плохо, не все!

Хрущев, как ужаленный, подскочил на стуле:

– Что – не все?!

– Дети рождались! – заявил Николай Александрович.

– Товарищ Булганин, не переставая, о детях думает! – хмыкнул Жуков.

– Он не о детях, а о процессе деторождения думает! – смеясь, уточнил Анастас Иванович.

– Ну вас к лешему! – отмахнулся председатель правительства. – Вы такие истуканы, что ничегошеньки не понимаете! Зачем на охоту ехали – развеяться, а тут, такого страху нагнали, кисель стынет! Я спать пойду, завтра вставать рано!

Охотники стали расходиться.

За окнами поднялась метель, колотил в ставни декабрьский хмурый ветер. Где-то под крышей что-то шаркало, стучало, видно, не закрыли, как следует, слуховое окошко, или остались по обыкновению от строителей на чердаке брошенные в суматохе обрезки досок, поломанные инструменты, да пустые коробки, которые со злостью тормошил упрямый сквозняк. Россия утопала в снегах, в морозах, молилась о Божьем благословении и засыпала, убаюканная пургой.

Нелегко было в войну и после войны – не легче. Разруха, нищета. Лишь одно существенное преимущество после войны несказанно радовало – пули не летали, не рвались над головой снаряды, не содрогалась земля от бомбовых ударов, не вздрагивала от человеческих смертей. Закончилась война, казалось, пережили самое страшное, но как дальше выживать? Рядом ходил голод, пугал своим зловещим присутствием. Действующая армия худо-бедно обеспечивалась, областные центры с перебоями, но снабжались, а в глубинке ревели горючими слезами жены и матери – нечем было кормить ребятишек, отбирали урожаи без остатка, и некуда было идти за помощью.

Страна жила по жесткому распределению, в городах продовольствие отпускалось по карточкам, а в деревнях его и вовсе не осталось. В продолжение нескольких лет стояла страшная засуха. Коммерческие магазины взвинтили цены до умопомрачения, однако и цены не спасали от надвигающегося голода, вызванного регулярными неурожаями. К концу 1946 года не стало хватать хлеба, чтобы отоваривать продуктовые карточки. Выход был один – сократить число тех, кто их получал, и снизить ежедневную норму выдачи. Неработающим выдавалось двести пятьдесят граммов хлеба в день, детям – триста, рабочим и служащим по пятьсот. Хлеб был некачественный, состоящий наполовину из овсяной, ячменной и кукурузной муки, к тому же с добавками. Скоро начались перебои в торговле, невозможно стало даже за большие деньги купить продукты. У магазинов выстраивались бесчисленные очереди, в которых нередко доходило до драк, ведь часами в очередях простаивали люди. Хлеба завозили предельно мало, за хлеб в буквальном смысле приходилось биться. Спецпаек стал манной небесной, спасением. За работу, дающую драгоценный паек, держались обеими руками, и не только руками.

Принудительная сдача хлеба государству привела деревню к катастрофе, после исполнения обязательных хлебозаготовок в колхозах оставались крохи. На трудодень выдавали полкилограмма зерна и немного овощей. Из-за недостатка кормов резали скот. Когда и его съели, начался неописуемый кошмар. Главными жертвами голода стали дети. У детей развивалась дистрофия. В школах ученики падали в голодные обмороки. В еду шло все: корки подсолнухов, желуди. От неправильного питания начинались приступы рвоты. В пищу употреблялись корни трав, камыши. В муку стали добавлять макуху, жмых, на юге – размолотые косточки винограда и даже опилки. Это приводило к тяжелейшим желудочно-кишечным расстройствам, малыши умирали от истощения. Но бежать из деревни было некуда – побег был равносилен преступлению.

А голод наступал. Началось людоедство. В первую очередь стали есть детишек. В ленинградскую блокаду тоже дошло до человечины, не принято об этом вспоминать, но, однако ж, такое было. Начало этого страшного явления лежало за многие сотни километров, в далеких арестантских зонах и каторжных лагерях, откуда регулярно бежали заключенные. А как бежать без провианта? Первое время, особенно летом, беглецы перебивались, а вот на зиму надо было затаиться, отсидеться. На зимовке не пособираешь грибов и ягод, да и рыбы в скованном намертво водоеме не наловишь. Вот и брали с собой живое мясо, подговаривали какого-нибудь доверчивого человека податься в бега, рассказывали, что знают в округе каждую тропку, что за много лет изучили местность до самого Магадана. Верили наивные смелым рассказам, хотелось им вдохнуть вольной жизни. Покупались они доверчиво и уходили с отчаянными головорезами, не имеющими ни стыда, ни совести, а один лишь зловещий расчет. Пережив крушение судьбы, без сердец оставались люди, существовавшие скорее во зле, чем в добре. И если посчастливилось вдруг убежать из лагеря, если не настигла узника пуля, не догнала по следу острозубая сторожевая собака, то, соорудив наспех примитивное место временного пристанища, схоронившись в безлюдье на зимнюю стоянку, в один темный вечер резали, как поросенка, этого несчастного человека, взятого лишь с единственной целью – не пропасть остальным от голода, и образом таким пережидали сбежавшие лютые морозы. Но иногда и самих беглецов-хищников съедали голодные волки. Оттуда и пошло современное людоедство.

И во время войны, когда есть было нечего, когда в блокадном Ленинграде отловили всех голубей, мышей, крыс, кошек, собак и уже мягкой коры на молодых деревцах не осталось, тогда-то и не стали брезговать человечиной. По округе расползался зловонный смрад человекоедения. Нет, не выкапывали из могил тела только-только умерших, а старались съедать свежих, минуту назад живых, превращенных в пропитание внезапным ударом неотвратимого лезвия. Полагалась за такое варварство – смерть, да только кто будет наказывать, когда по улицам разгуливали немощные, почти бестелесные тени? Так и выживали. И в войну, и особо после войны голод мрачно ходил по деревням и дорогам.