Текст книги "Царство. 1955–1957"

«В феврале 1944 года я был послан в Галанчожский район Чечено-Ингушской Автономной республики, для участия в организации выселения в Казахстан чечено-ингушского населения. Операция по выселению чечено-ингушского населения проводилась под непосредственным руководством заместителя наркома внутренних дел Круглова, с 23 февраля по 1 марта 1944 года. Я являлся очевидцем фактов массового зверского уничтожения сотнями и тысячами людей, путем сожжения и применения оружия. Так, 27 февраля 1944 года, на хуторе Хайбахой Нашхоевского сельского совета, людям было объявлено о принудительном выселении. На все отводилось несколько дней. Так же было объявлено: кто не сможет в силу преклонного возраста, болезни, беременности или молодости идти в районный центр, на вокзал самостоятельно, их отправят отдельной транспортной колонной, поэтому всем таким лицам надлежит собраться в условленном месте. Таким обманным путем собрали людей – больных, беременных женщин, стариков, детей, инвалидов, а потом, загнали их в большое животноводческое помещение – огромную конюшню, предварительно настланную сеном и облитую горючим, закрыли наглухо двери и подожгли. Там заживо сгорело более шестисот человек.

28 февраля 1944 года, таким же путем, на моих глазах, были преданы сожжению более пятисот человек: стариков, детей, беременных женщин, больных, в том числе инвалидов Отечественной войны, в селе Елхарой, в числе их оказалась мать фронтовика Тимербулатова Калу, которая была вытащена из овчарника дочерью. Многих людей, которых не сумели уничтожить этим путем, расстреливали на месте. Подобные факты зверского уничтожения людей были осуществлены во многих районах Чечено-Ингушской Автономной Республике. После переселения люди десятками, сотнями, целыми семьями умирали во всех областях Казахской ССР от голода и заболеваний. В результате в 1944 году погибло более тридцати процентов переселенного с Северного Кавказа населения.

О фактах зверского уничтожения людей, незаслуженного презрения и унижения в январе 1945 года я написал письмо товарищу Сталину, которое до него не дошло и попало в руки Берии. В первых числах февраля я был вызван в Талды-Курганское областное управление НКВД, где меня спросили: я ли написал письмо Сталину? Я ответил, что да. Тут же начальник отдела спецпоселений Алпысбаев сказал мне, что “если повторишь такое заявление, то головы на плечах носить не будешь!” Вскоре меня освободили от занимаемой должности».

Хрущев отложил бумагу.

– Даже тогда в органах находились достойные люди. А мы с выродками цацкаемся!

Он набрал Булганина.

– Я, Николай, не могу больше Круглова в Совете министров терпеть! Давай материалы на него тебе перешлю, сам выводы сделай, но я уверен, точно как я решишь – гнать его надо в три шеи!

– Работой Круглова я недоволен! – отозвался Николай Александрович.

– Ты обязательно прочти, я прям сейчас их отправлю.

За ужином Никита Сергеевич поделился с супругой:

– Нагнали Круглова. Коля сегодня распоряжение о его отставке издал.

– Куда его, на пенсию?

– На пенсию не получилось. Маленков к себе забрал, они приятели. Будет заместителем министра электростанций. Я б его, гада, на Север упек! Он же палач, и расстреливал, и пытал, просто преступник, которого надо судить! А Маленков Круглова к себе!

– Сам сказал – они приятели.

– По нему, Нина, тюрьма плачет! На Егора доводы здравого смысла не действуют. Я тебе сейчас кое-что зачту.

И Никита Сергеевич прочитал жене бумагу про переселение народов, копию которой он предусмотрительно оставил у себя.

– Страх господний! – содрогнулась Нина Петровна.

– А вот еще.

– Не читай больше, – попросила супруга. – Мороз по коже идет.

– А кому читать, Маленкову? Такое, Нина, надо на каждом углу читать, кричать об этом надо! Хорошо Круглова выгнали, но я его, шакала, из поля зрения не выпущу! И наш Сережка удачно с его дочерью распрощался. Гадкая семья, семья прокаженных!

Нина Петровна сходила на кухню и принесла кружку с темным отваром.

– На-ка, выпей!

– Что еще?

– Успокоительный сбор, тут и валерьянка, и пустырник.

– Если успокоительный, давай! – затряс головой Хрущев, схватил чашку и залпом выпил.

20 января, пятница

В этот яркий солнечный день Светлана Иосифовна получила нехорошее известие. Только что она закончила разговор с последней женой брата, Капитолиной Васильевой. Капитолина сообщила, что Коллегия Верховного суда оставила приговор по брату в силе. Василий Сталин был осужден к восьми годам лишения свободы в колонии строго режима. Повесив трубку, Светлана заплакала, она любила своего непутевого брата, человека по натуре доброго, отзывчивого, но полностью отравленного славой и высоким положением отца. Он потерялся во времени и пространстве, став то ли легендой, то ли наказанием. Под действием пагубных обстоятельств, лести и вседозволенности, которым не мог противостоять, Вася быстро деградировал, превратившись, по сути, в спившегося, потерявшего моральный облик человека. Но все равно она любила его, очень любила, не выпячивая свою любовь наружу. Как теперь будет жить Капитолина? Она, единственная из многочисленных облагодетельствованных им женщин, не отвернулась, не отказалась от Васи. Как будут жить его прежние жены и дети, оставшиеся теперь, и может, навсегда без отца? От разных жен Василий имел двоих детей. Солнце слепило глаза, заливало вытянутую гостиную, из соседней комнаты слышался визг и гомон увлеченно играющих ребятишек: уже семилетнего Иосифа и маленькой Кати. У Светы, как и у брата, с семьей не складывалось. Светлане хотелось рыдать в голос.

После вторичного ареста, когда Васю скрутили и увезли в тюрьму из Барвихи, Светлане Иосифовне позвонил Серов и сообщил, что Василий вел себя недостойно, что сам довел до подобного исхода, что его много раз предупреждали и он всякий раз обещал исправиться, но обещания нарушал, и теперь Никита Сергеевич ничем не может помочь. Света хорошо знала, что случилось в правительственном санатории, она умоляла брата не пить, просила подлечиться, привести в порядок расстроенные нервы, встретиться с Хрущевым. Но он срывался и уже не мог управлять собой.

В мае 1955 года, после вторичного Васиного ареста, Светлане Иосифовне позвонил замуправделами Совмина Смиртюков и сообщил, что ей выделена отдельная дача в Жуковке. Света поехала туда не сразу. Месяц она вообще не вспоминала о даче, отторгала хрущевскую подачку, решила наотрез отказаться от участия ЦК и Совета министров в своей судьбе – живут же миллионы людей без всяких дач и привилегий? Но, получилось так, что во дворе собственного дома она случайно встретила жену Анастаса Ивановича Микояна, которая заезжала на Серафимовича проведать подругу и, увидев Светлану, окликнула ее. Они долго говорили. Ашхен Лазаревна рассказала, что Анастас Иванович и Никита Сергеевич часто возвращаются к судьбе Василия, и Хрущев дал МВД команду, чтобы Васе создали щадящие условия, обеспечили максимальный комфорт, если о комфорте уместно говорить при содержании человека в неволе. Рассказала, что Микояны часто вспоминают Светлану, просила, чтобы она звонила без стеснения, по поводу и без повода. Они проговорили около часа. У Светы на душе отлегло, значит, не все так ужасно, значит, не все люди призраки, значит, осталось у них что-то человеческое, ведь каждый – и отец, и муж, и брат. Микоян, Хрущев, Молотов, Маленков, Булганин, Ворошилов, Каганович – столько раз они бывали в гостях, гладили ее по голове, обнимали Васю, целовали, восторгались. А теперь что стряслось? Почему сейчас сердца выворочены наизнанку?!

Пообщавшись с Ашхен Лазаревной, Света оттаяла, на следующий день собралась на новую дачу, где в ее распоряжении оказались повар, дворник и уборщица. И снова звонил Смиртюков, сообщил, что за Светланой Иосифовной будет закреплена персональная машина, и что ее прикрепили к столовой лечебного питания. Так или иначе, но кремлевская столовая ей пригодится. С продуктами до сих пор было непросто, безусловно, лучше, чем раньше, гораздо сытнее стали жить в городе, но вот разнообразия, к которому с детства привыкли в сталинском доме, недоставало, да еще цены на деликатесы были несусветно велики. Килограмм черной икры, например, стоил восемьсот рублей – почти месячную зарплату рабочего. Столовая лечебного питания была огромным подспорьем, тем более что значительную часть стоимости продуктов датировало государство. С таким обеспечением небольшой аллилуевской семье можно было не тужить. Странно, что после великого отца у Светланы ничего не осталось, ни сокровищ, ни денег. Только вот эта несуразно большая, выходившая на унылую теневую сторону квартира в «Доме на набережной», и неисчерпаемое человеческое любопытство, беззастенчиво глядящее со всех сторон:

«Смотрите, это дочь Сталина!»

«Где?!»

«Да вон идет, вон!» – все в таком роде. И некуда было спрятаться от бесцеремонных человеческих глаз. Дача бы помогла, в лесу, за городом, любопытных было значительно меньше.

И вот свалилось страшное известие – генерал Василий Иосифович Сталин осужден на восемь лет!

Светлана надеялась, что Васе смягчат наказание, заменят тюремный срок ссылкой, потом помилуют, просят. Однако этого не случилось. Если верить жене Микояна, пока в Президиуме присутствует Молотов, уповать на лучшее не стоит.

– Молотов, Молотов! – полночи повторяла Светлана. – Что же Вася сделал вам, Вячеслав Михайлович? При чем тут Вася, или я, или мои дети? Сколько раз вы называли нас любимыми, золотыми? Сколько раз, улыбаясь, гладили и угощали?

Света снова разрыдалась – Василию сидеть долго.

30 января, понедельник

На Лубянку к восьми утра был доставлен усовский директор. Иван Александрович Серов приказал. Когда председатель Комитета государственной безопасности появился в здании, часы показывали без семи девять. Иван Александрович проследовал в кабинет, пробежал глазами оперативные сводки и вызвал помощника.

– Мое поручение выполнил?

– Ильин здесь.

– В приемной?

– Нет. В предбаннике Следственного управления.

– Я разве туда велел?

– Вы не уточнили, а я подумал, что разумней его сразу в Следственное. В прошлый раз вы им очень недовольны остались. – тогда и в этот раз подполковник лично ездил за Ильиным и привозил на Лубянку.

– Чего встал, зови!

– Хочу доложить, что Ильин уже не директор цековского пансионата, – вытянулся подполковник. – Месяц назад его от должности освободили.

– Причина?

– В Хозуправлении ЦК сменился начальник, он поставил на место Ильина своего родственника. Ильин отпуск догуливает. Планируют дать ему санаторий в Железноводске, но вопрос открыт, на него поступает много чернухи.

– Веди его!

Михаил Аркадьевич Ильин стоял перед председателем КГБ, нервно теребя носовой платок.

– Присаживайся! – кивнул Серов, протягивая руку.

Весь сжавшись, соблазнитель прекрасного пола пожал протянутую генеральскую пятерню и присел на краешек огромного кожаного кресла.

– Чай будешь?

– Спасибо, не буду, – голос его звучал гулко, напряженно.

Все естество посетителя напряглось, не ждал он, разумеется, от этой встречи ничего хорошего, а чего же можно ожидать от мужа когда-то обиженной им женщины?

– Значит, попросили тебя с работы? – проговорил председатель КГБ.

– Да, уволили.

Иван Александрович прищурился:

– Кто же нам теперь будет елки возить? Кстати, за елки спасибо, долго они простояли.

Серов смотрел милостиво.

– Я, собственно, пригласил тебя для того, чтобы предложить работу.

– Работу? – растерялся гость.

– Именно.

Михаил Аркадьевич подался вперед, потом встал:

– Хочу вам честно сказать, товарищ министр…

– Председатель комитета, – поправил генерал.

– Извините, это я по старинке. Так вот, по линии Хозяйственного управления ЦК по Усово была проведена проверка. Теперь мне не то что места не предложат, а совсем плохой исход возможен.

– Что ж ты натворил?

– Выявлены многочисленные злоупотребления, – поежился бывший директор. – Конечно, они были. А как освободили меня от должности, так сразу все на меня ополчились, начали жаловаться, письма писать. Неправильно мебель списывал, использовал казенный транспорт в личных целях, незаконно себе премиальные начислил, пил на работе, про девушек сказали, что сожительницам незаконно жилье раздавал, денежно поощрял за счет государства, – понурясь, признался бывший директор.

– Ясно, ясно! – остановил его генерал армии. – Я все-таки угощу тебя чаем, – и он позвонил в приемную.

Через минуту в кабинете появилась миловидная женщина в белом переднике и чепце, которые надлежит носить подавальщицам в госучреждениях, и поставила на столик чайник, чашки с блюдцами и вазочку с конфетами.

– Угощайся! – Серов сел удобнее. – Хочу, чтобы ты возглавил охотохозяйство, куда будут ездить первые лица страны, – объявил генерал. – Объект еще строится. Там надо каждую мелочь предусмотреть, как часы работу отладить, чтобы люди были знающие, не головотяпы, и чтоб никаких фокусов! Опыт у тебя есть. Людей видишь, и вести себя, думаю, научился.

– Научился! – потупился бывший директор.

– Завидово – это не Усово, здесь могут прямо Хрущеву нажаловаться, это учти!

– Я, можно сказать, сейчас под следствием нахожусь! – ошалело пролепетал Ильин.

– Ты мне по существу отвечай: берешься?

Михаил Аркадьевич встал.

– Я, товарищ генерал армии… согласен.

– Сядь! – прикрикнул Серов.

Ильин сел.

– Мы с тобой давние знакомые, так что сработаемся. И, чтоб пьяниц не было, Никита Сергеевич их на дух не переваривает. Завидово должно исключительно радовать. Подчиняться будешь мне, а в мое отсутствие моему заму Миронову.

– Сбоя не будет, товарищ министр! – заикаясь от нежданного счастья, ликовал Ильин.

На этот раз Серов не стал его поправлять, слово «министр» нравилось генералу больше, чем слово «председатель».

– Когда сможешь приступить?

– Когда? Да прямо сейчас!

3 февраля, пятница

Уже два года в Президиуме ЦК муссировалась тема о создании Высшего Военного Совета, органа по своей значимости схожего со Ставкой Верховного Главнокомандования во время войны.

В 1954 году этот вопрос пробовал поднимать Маленков, который в то время занимал пост председателя Совета министров, надеясь сосредоточить в своих руках абсолютное руководство, но на Президиуме он не получил поддержки. Позднее об этом задумался председатель правительства Булганин, ему так же не терпелось стать главным среди маршалов, у него тоже вышла осечка, и тут, Никита Сергеевич решил перехватить инициативу. Он обстоятельно переговорил с Ворошиловым, который номинально являлся руководителем государства, потом в течение недели обрабатывал Булганина, чтобы тот соглашался на заместителя председателя Высшего Военного Совета, объясняя, что его председателем ни при каких обстоятельствах не изберут, так как по должности пост этот должен занять Ворошилов, но Ворошилов обещал отказаться от места только в пользу Хрущева. В Положении о Высшем Военном Совете говорилось, что в случае войны Совет принимает руководство страной, сосредоточив всю полноту власти, а это означало, что одиозные фигуры, а именно: Молотов, Каганович, и чего греха таить, и воинствующий маршал Жуков, который пользовался огромным авторитетом не только среди военных, но и у гражданского населения, будут отстранены от принятия кардинальных решений. Маршал Жуков, возомнив себя вершителем судеб, уже мало кому подчинялся. Булганина он в грош не ставил, не указом для него были ни Ворошилов, ни Молотов, и даже сердобольный Никита Сергеевич не всегда вызывал у маршала угоднические чувства. Булганин дал согласие обсудить на Президиуме Центрального Комитета предложение о создании Высшего Военного Совета, и смирившись дал согласие на заместителя. По разумению Хрущева в Высший Военный Совет должны были войти: Первый Секретарь Центрального Комитета, председатель Совета министров, его заместители, Председатель Президиума Верховного Совета, министры обороны, оборонной промышленности, среднего машиностроения, иностранных и внутренних дел, председатель Комитета государственной безопасности и Секретарь ЦК по идеологии.

Никита Сергеевич проговорил тему с Микояном, и даже Маленков отозвался о целесообразности Совета положительно, однако, обсуждение вопроса пошло вкривь да вкось.

– Война еще не началась! – язвительно заметил Каганович.

– Наша страна изо всех сил выступает за мир, – поддержал Молотов. – А мы какие-то военные советы создаем!

– Не пришло время! – поддакнул Маленков, хотя еще вчера высказывал прямо противоположное мнение. – Если предпосылки к близкой войне появятся, то сразу такой Совет образуем. А сегодня, какая угроза?

– Явной угрозы нет, – дал ответ Молотов.

– Вот видите, явной! – вступил в схватку Хрущев. – А неявная есть. Нам следует обязательно иметь высший орган управления страной на случай войны, он обязательно должен появиться, я это чувствую!

– Мы тоже чувствуем, – с ехидцей выдавил Молотов, – только для создания подобного механизма момент не настал.

– Вы что, Никита Сергеевич, себе очередное военное звание хотите? – резко спросил Жуков. – Если в этом вопрос, так давайте его рассмотрим!

– Дело не в звании, – смутился Хрущев, хотя высокое военное звание ему безумно хотелось иметь. Он мечтал стать хотя бы генерал-полковником. Дружок Булганин вышагивал с маршальскими звездами, Ваня Серов был генералом армии, а у Хрущева в шкафу висел скромный генерал лейтенантский мундир.

– Не стоит народ пугать! – поддержал Молотова Ворошилов. – Товарищ Жуков, – он обратился к министру обороны. – разве на боеготовности Вооруженных Сил как-то скажется создание в настоящее время такого органа?

– Никак не скажется, такое только запутать может. Сейчас в армии абсолютный порядок. Армия готова отразить удар любого противника, а если потребуется, и напасть на врага! Создание Высшего Военного Совета бессмысленное и бесполезное дело, – заключил маршал.

– Видите, Никита Сергеевич, военные, да и члены Президиума считают, что нецелесообразно создавать, – подытожил Молотов. – Предложение опрокидываем!

11 февраля, суббота

В особняке на Ленинских горах, 40, Алексею Ивановичу Аджубею и его жене Раде отвели просторную комнату с видом на Москву-реку. Комната эта была смежной с другой, поменьше, где в детской кроватке спал малыш Никита, во внуке дедушка души не чаял. Между этими двумя комнатами имелись небольшая ванная и туалет. Удобно, но Алексей Иванович очень жалел, что в громадном хрущевском особняке не нашлось для него рабочего места. Единственный шестидесятиметровый кабинет принадлежал хозяину правительственной резиденции Никите Сергеевичу, который им совершенно не пользовался, лишь изредка заходил туда, приспособив помещение под склад бесполезных вещей. Но ведь не придешь к Радиному отцу, не скажешь: «А можно мне в вашем кабинете поработать?» Бред. Не могла в голову заместителю главного редактора газеты «Комсомольская правда» подобная ахинея прийти. В спальне, против окна, Алексей Иванович поставил столик и стал работать за ним.

– Леша себе в спальне рабочее место организовал, день и ночь трудится! – с восхищением сообщила мужу Нина Петровна.

– Из этого парня, чувствую, толк будет! – отозвался Никита Сергеевич. – А как там Никитка?

– Такой хорошенький стал, округлился! – заулыбалась супруга. – Щечки румяные, всем улыбается, просто чудо!

– На меня похож! – расплылся довольный дед.

– Копия! – подтвердила Нина Петровна и отложила в сторону спицы. – Говорят, Анька серовская родила?

– Да, у них девочка.

– Как они живут?! – всплеснула руками хозяйка. – Какая они пара?!

– Пара, не пара, а поженились и живут! – буркнул Хрущев.

– Девке-то двадцати нет, а ему?! – все больше сокрушалась Нина Петровна. – Он ей в отцы годится!

– Ну что такого, Нина, что?! – проворчал муж.

В этот момент в комнате появился Аджубей.

Нина Петровна и Никита Сергеевич замолчали. Хрущев только сел завтракать.

– Приятного аппетита! Не помешал?

– Заходи, Алексей Иванович, присаживайся!

– Благодарю! – отозвался зять и присел сбоку стола.

– Расскажи, как дела?

– Я, Никита Сергеевич, курить бросил, – похвалился Алексей Иванович.

– Курение – отрава из отрав! – назидательно заключил глава семейства. – Ненавижу тех, кто курит.

– Я вторую неделю не курю и чувствую, как организм от дряни освобождается.

– Посмотришь, что через полгода будет! – одобряюще кивал Никита Сергеевич. – Летать будешь!

Аджубей всегда выглядел аккуратно, причесанный, одежда чистая, отглаженная, сидит точно по фигуре. Недаром его мать считалась в Москве портнихой номер один, видно, унаследовал сын от матери чувство изящества – одеваясь просто, выглядел достойно и даже модно.

– Я, Никита Сергеевич, приказ по редакции пробил, чтобы курить ходили на лестницу, чтобы не травили друг друга в помещении.

– Разумно, Алексей Иванович, очень разумно! – похвалил Хрущев. Он называл зятя не иначе, как по имени и отчеству, не допуская фамильярности.

– Сейчас в редакции дышать можно, а раньше – клубы дыма, хоть топор вешай! Я домой приходил с ног до головы прокуренный, точно пепельница, а ведь с нами в комнате грудной ребенок. Теперь за Никитку я совершенно спокоен.

– Никитка загляденье! – вспомнив про внука, просиял Первый Секретарь. – А курево – дурь! Кого про курево ни спрошу, все, что дело дурацкое, соглашаются, а отойдешь в сторону, папиросу в рот тянут! Намедни Родиона Малиновского ругал, а он все равно без табака ни шагу. Народ от курева хрен отучишь! – посетовал Хрущев. – Ты, Алексей Иванович, пригласительный на Съезд получил?

Четырнадцатого февраля в Москве открывался очередной Съезд Коммунистической партии.

– Большое спасибо, передали, – благодарно отозвался зять.

– ХХ Съезд – рубеж между прошлым и будущим! – определил Хрущев. – Скоро в стране все повернется, в лучшую сторону переменится. И ты, Алексей Иванович, станешь свидетелем этих великих событий. Может, напишешь потом, как мы за счастье боролись.

– Обязательно напишу.

– Чай с нами попей. Или тебе кофе? Индусы хороший кофе передали, Микоян расхваливал.

– Мне лучше чай. Я вам еще вот что сказать хотел, – зять робко взглянул на Никиту Сергеевича. – Рада беременна.

– Беременна?! – в один голос отозвались мать и отец.

– Да.

– Ну, друзья! Ну, мо-лод-цы! – выкрикнул Никита Сергеевич и, встав из за стола, принялся обнимать зятя.

Нина Петровна беззвучно всплеснула руками.

– Не сиди, Нина! Давай рюмки, обмоем это дело! Ай, молодец, Алеша! Ай, молодец!

12 февраля, воскресенье

Леонид Ильич Брежнев приехал на Съезд в приподнятом настроении. Он работал уже первым секретарем Центрального Комитета Коммунистической партии Казахстана, был руководителем одной из шестнадцати союзных республик, доверенные люди передавали, что его включили в список Президиума ЦК. Разговоры такие велись давно, а в понедельник ему позвонил сам Хрущев и лично сообщил об этом.

На Казанском вокзале Леонид Ильич вышел из своего шикарного салон-вагона, положенного руководителю республики по должности, и в сопровождении охранников, помощников и фигуристой шатенки, стенографистки Любы, направился к выстроенным вдоль железнодорожного полотна машинам, прибывшим на встречу казахской делегации.

– Так, ребята, грузите мои и Любины вещи в «ЗИС», нам с Любашей еще поработать предстоит. А вы всех наших подберите, подбросьте до гостиницы, – распорядился Брежнев и потянул Любу за собой: – Залезай в машину!

Этим же поездом, только в общем порядке, из Алма-Аты в Москву прибыло тридцать шесть казахских делегатов, еще сорок девять приехали раньше.

– Ничего не позабыла? – похлопывая спутницу по коленке, улыбался Леонид Ильич. – Пока они тут разберутся, мы с тобой мое выступление отшлифуем! В гостиницу! – кивнул он шоферу.

На восьмом этаже гостиницы «Украина» открывался умопомрачительный вид на столицу. Просторный, трехкомнатный, богато обставленный номер был закреплен за ЦК Казахстана. Брежнев останавливался здесь, когда приезжал не один, а в сопровождении спутницы, правда, ночевать, хоть под утро, хоть поздней ночью, исправно возвращался в собственную квартиру на Кутузовском проспекте. Квартира эта досталась ему в 1952 году, когда молодого партийного деятеля избрали Секретарем Центрального Комитета. Отличная пятикомнатная квартира с высокими потолками, двумя ванными и двумя туалетами, чуть более ста сорока квадратных метров, считалась небывалой роскошью. Неторопливым шагом от гостиницы «Украина» до двадцать шестого дома идти было минут двадцать.

«Ночевать только домой, чтобы лишних разговоров не возникало!» – установил за правило Леонид Ильич. Благо и гостиница и квартира находились на одной улице.

Захлопнув дверь люкса, Брежнев задорно притянул к себе Любу:

– Ты, Любаша, стенографировать не разучилась?!

Девушка прильнула к его губам.

– Скидывай с себя все быстрее! – освобождаясь от пиджака, прошептал кавалер.

Люба разделась и послушно юркнула под одеяло.

20 февраля, понедельник

Нюра полчаса примеряла новые туфли, прохаживалась в них, а сейчас красовалась перед зеркалом, специально поставленным на пол.

– Откуда такая прелесть? – умилялась Лида.

– Один человек помог, – важно ответила буфетчица и выставила вперед другую ногу.

– Красотища! – расхваливала подавальщица. – На работу в таких ходить жалко.

– Именно на работу и приду, чтобы все ахнули!

– Про нас шоферня и так болтает, что живем жирно, а ты – туфли надену!

– Больше уважать станут.

– Фурцевский Аркашка, как к себе домой, в буфет бегает, сразу туфли заметит, а ведь он начальницу возит! – наморщила лоб Лида.

– Спецбуфет не для водителей! – важно выдала Нюра.

– Я б с Аркашкой не связывалась, он языкатый. Наябедничает, и выгонят нас в три шеи!

Нюра напоследок прошлась перед зеркальцем, и, усевшись на стул, стала снимать свои дивные туфли.

– Ты права, подруга, ну его к лешему! От Аркашки мы не обеднеем.

– И я про то!

Запрятав туфли в коробку, буфетчица обула старые.

– Давай чайку?

– Можно!

Подруги чинно расселись за столом.

– Гляди, тишина какая! – дуя на горячий чай, отметила подавальщица. – Даже Аркашки не слышно.

– На Съезде все заседают.

– Сегодня мы главные! – хмыкнула Лида. – Почаще б Съезды собирали, а то убегаешься! Чай подай! Кофе! Лимон! То молоко холодное, то – горячее, – свихнешься! И, все кому не лень, к начальству пристраиваются!

– Мне особо жена Капитонова противна, – неодобрительно отметила Нюра. – Звонит и своим писклявым голосом надиктовывает! Меньше двух листов никогда за ней не записываю. Повтори! – требует. Я читаю, а она поправляет: «масла оливкового три бутылки поставь, не две; карбоната не полтора, а два килограмма; а морковь вычеркни, морковь у меня есть!» Я, пока заказ приму, столько бумагу измараю! Только сяду начисто переписать, опять звонит. Нет, говорит, включи морковь, оказывается, съели ее, и сахара-песка не осталось, поставь два кило. Может полдня трезвонить, а мне работать надо! – сморщила нос буфетчица.

– Как только начальники с такими едкими бабами живут?

– Как-то живут!

Подруги напились чая.

– Наш хозяйственник недавно вляпался! – загыгыкала Нюра. – Коробку с продуктами в машину пер, а навстречу ему Фурцева выходит. Завидев ее, он, чтоб по стойке смирно встать, свой ящик на каменный пол как ухнет! – и три бутылки коньяка вдребезги! Ворвался в буфет и на меня орать, зачем коньяк вниз положила?! А что я, на фрукты бутылки поставлю? – отвечаю. – Чтоб они клубнику подавили?! Гляжу, поутих. Пришлось ему за новый коньяк платить! – довольно улыбалась Нюра.

– Не обеднеет! У него деньжищ полны карманы, – подметила Лида. – Я один раз на его столе пачку с червонцами приметила, ящик был выдвинут, а другой раз – пачка под стол упала. Деньгами, Нюр, не разбрасываются!

– Нет! – отрицательно замотала головой буфетчица. – Он деньги не считает!

– На казенные мероприятия из бухгалтерии без счета берет!

– Потому и бухгалтерша к нам шастает. Свинка! – похрюкивая, изобразила ее Нюра.

– Получает деньги казенные, а в карман кладет свои!

– Не нашего ума это дело! – отмахнулась Нюра.

22 февраля, среда

От Лобанова, хотя он и стал первым заместителем Председателя Совмина России, сельское хозяйство отняли. Как выразился премьер Российской Федерации Пузанов, Лобанов больше за сельское хозяйство не отвечал.

– Чем же мне заниматься? – недоумевал Пал Палыч.

– Культурой займись, а там видно будет! – изрек Пузанов.

Леля не пошла с Сергеем в театр, она переживала позор и унижение отца. На последней сессии ВАСХНИЛ на Лобанова снова обрушились коллеги, потребовали удалить из президиума Сельхозакадемии. Дело вели решительно. Пал Палыча подвергли чудовищной критике. Непонятно почему, на заседании оказались представители большой Академии, они-то и подливали масла в огонь. Не дали выступить сторонникам Лобанова и Лысенко, профессорам Презенту и Лепешинской, и хотя Пал Палыч в своем получасовом выступлении дал неприятелю достойный отпор, сердце его зашкаливало, приехав домой, он залег в постель. Леля не отходила от отца, а когда через неделю он наконец отлежался и поехал на работу, сломалась сама, рухнула в постель и никого к себе не впускала, ни Дуню, ни приемную мать.

Наутро не находивший покоя, уставший безответно звонить, истерзанный нехорошими предчувствиями Сергей примчался к ней домой.

– Я к Леле! – не допуская возражений, сказал он открывшей дверь прислуге.

– Леля лежит.

– Я ненадолго, я не побеспокою! – настырно проговорил он, не собираясь уходить.

Дуня впустила его, молодой человек скинул пальто, тотчас оказался у знакомой двери и постучал:

– Леля, открой!

Никто не отзывался.

– Леля, открой, это я, Сергей!

– Я болею, лежу, плохо себя чувствую! – раздался из-за двери слабый голос.

– Я должен тебя увидеть! – не голосом, а выкриком души взмолился юноша.

Замок в двери щелкнул, и влюбленный оказался в комнате. На него смотрели большие заплаканные глаза. Он бросился к любимой.

– Не плачь! Все хорошо, не плачь!

По Лелиным щекам беззвучно катились слезки. Сергей гладил ее, утешал:

– Я люблю тебя, люблю! – целуя глаза, шептал он.

И тут, привстав на цыпочки, она поцеловала его, потом еще раз и еще, целовала долго, словно пила и никак не могла напиться. Он приник к любимой близко-близко, всем сердцем.

– Я испугался за тебя! – признался Сергей.

Леля взглянула веселей, глаза ее лучились. Она была прекрасна, молода!

– Ты – как весна! – прошептал юноша.

23 февраля, четверг

Никита Сергеевич ворочался, не мог уснуть. Нина Петровна тихо лежала рядом.

– Нин, спишь?

– Не сплю.

– Я тебе кое-что должен сказать.

– Что? – открыла глаза супруга.

Хрущев зажег настольную лампу и наивно, по-детски, посмотрел на жену.

– Говори, что молчишь?

Муж придвинулся ближе:

– Мы специальную комиссию создали, чтобы разобраться в законности арестов и расстрелов некоторых известных людей. Я ее выводы просмотрел – и волосы зашевелились, все надумано было!