Текст книги "Царство. 1955–1957"

Голод, голод, страшны твои бездонные глаза!

Опомнившись, выделив из Госрезерва зерно для тех, кто был на грани истощения, организовывали пункты бесплатного питания, но и здесь осталось место вероломству, часть продуктов не доходила до несчастных, а тайно перепродавалась. Воровство и обогащение любому времени не чуждо. Такова жизнь человеческая, вернее ее печальная, темная сторона. Люди продолжали пухнуть от голода, умирать. После войны, в некоторых местах в Украине, Молдавии и Поволжье массовый характер приняло поедание трупов. Умерших не везли на кладбище, а растаскивали по дворам, прятали на чердаки, в чуланы, сараи, зарывали в сугробы – пусть полежат там, ведь всю домашнюю живность, равно как кошек и собак, давно съели. Когда милиция делала рейды по неблагополучным, истерзанным голодом районам, натыкались на искалеченные тела с обрезанными мягкими частями и конечностями и кастрюли находили с жирными похлебками. Холодела от их вида кровь. «А что делать, родимые, есть-то что-нибудь нужно!»

В борьбе за «счастливое будущее» опустошались деревни, изнывали под гнетом насилия и страха города, все больше становилось сирот, беспризорников, лишенцев, немощных с трясущимися руками стариков и больных старух, но все громче славили несмолкающие голоса провидца и вдохновителя. Мнительный властитель излупцевал народ, исковеркал слова, сердца, надругался над натруженными, не знающими отдыха человеческими телами, но не только над телом человеческим он надругался, а что было гораздо хуже – изуродовал душу.

«Слава товарищу Сталину!» – однажды протянул восторженный голос.

«Слава самому любимому, самому мудрому, самому прозорливому человеку!»

«Сталин освободил народы от рабства!»

«Сталину слава!»

Да, Сталин превзошел остальных: Ленина, Троцкого, Рыкова, Бухарина, Петлюру, Махно, Тухачевского, Молотова, Гитлера. Сталин достроил монумент из человеческих костей и воцарился на них. Сделался творцом, вождем и учителем. Сталиным восхищались. Сталиным любовались. Захлебывались от прилива душевных сил, лишь от одного упоминания его вечного имени. Сталин жил со своим народом, ни на миг не отпуская его. Он, как опухоль, пророс сквозь каждую клеточку живого организма, пронизал каждый уголок, наполняя всякий день своим нетленным присутствием. Ночью вершитель судеб снился покорному населению, днем – мудро управлял им. Нигде, абсолютно нигде нельзя было от гения спрятаться, уберечься, повсюду сверкало твердое, незыблемое, торжественное лицо властителя душ и дум, высились его бесчисленные монументы. Уверовав в нетленную святость, все, от мала до велика, слушали оракула, присягали, влюблялись в него.

Это он, Сталин, прикормил людоедов, взрастил бесчувственных уродов-палачей. Это он сделал миллионы людей сиротами, бессовестно отнимал у детей родителей, у родителей – детей, забирал от мужей жен, от жен отпихивал мужей, похищал у внуков любимых дедушек, заполняя выловленными врагами те далекие лагеря, откуда хоть однажды кому-то удавалось убежать.

«Сталину слава!» – разрывалось радио.

Народу надлежало строить великую страну – мощную, надежную, несокрушимую. Из последних сил люди выковывали тяжелую индустрию, вели тысячекилометровые дороги, пускали вспять реки, падая замертво, переустраивали окружающий мир. Их убедили, что вот-вот настанет эра света, не будет войн, голода, страданий, а мир и счастье посыплются на грядущие поколенья. Люди наконец обретут заветное счастье, и еще крепче будут любить друг друга в неразлучной семье братских народов – русские, украинцы, белорусы, молдаване, грузины, армяне, азербайджанцы, узбеки, туркмены, таджики, казахи, киргизы, эстонцы, литовцы, латыши, финны, поляки, чехи, словаки, болгары, венгры, немцы, румыны, албанцы, корейцы, вьетнамцы, монголы – все, кто готов равняться на великое дело Сталина, наперекор ветрам шагать в едином строю!

1 января 1956 года, воскресенье

Шел снег. Деревья, кусты, очертания домов, сараи, заборы, покосившихся плетни, застывшие вдоль дорожек скамейки, фонари и даже неизбежные спутники цивилизации – ровно идущие от одного населенного пункта к другому, однообразные столбы с провисшими проводами, – все вокруг приобрело необычайную округлость, плавность и неповторимую белизну, так чист и неприкасаем был этот январский девственный снег.

Казалось, снег падал целую вечность – остановив время, валил что есть мочи. Он беззастенчиво заметал новогоднюю ночь, и с раннего утра наседал с утроенной силой. Иногда, за порывами метели, невозможно было различить спешившего пешехода. И вдруг снег окончился, остановился, и точно по волшебству, засияло солнце – заблистало, разламывая хрупкую новогоднюю тишину, омолаживая, озаряя улыбками души людей!

Николина гора была залита солнцем. Леля Лобанова смотрела на реку и улыбалась – как хороша зима! Она ждала Сергея, который обещал приехать к половине двенадцатого, он бы примчал и раньше, но Леля не разрешила, хотела выспаться, любила понежиться в постели. Малые дети, известно, поднимаются рано, не дают спать, будоражат родителей, а вот юноши и девушки любят полежать, понежиться, не открывая глаз, насладиться уютом мягкого одеяла, делая вид, что не проснулись, будто стремясь запастись силами перед долгой взрослой жизнью.

Сергей был на Николиной горе без пятнадцати одиннадцать, он попросил водителя притормозить, не подъезжать к дому Лобановых, не хотел появиться раньше назначенного срока. За время тоскливого ожидания воздыхатель вконец истеребил букетик нарциссов, приготовленный для свиданья. Он первый раз шел к Леле с цветами. Хотя близость их казалась очевидной, они еще не переступили границ – проводили время по-дружески: чинно ходили в театры, два раза были на Сельскохозяйственной выставке, посещали выставочный зал МОСХа. Леля обожала живопись и сама неплохо рисовала. Первое время девушка жаловалась на судьбу, с раздражением вспоминала лживого Сашку, который предпочел ей кривляку Ладу, спрашивала Сергея, что он обо всем этом думает. Сережа больше отмалчивался и только под конец Лелиных откровений называл обидчика негодяем, а вот Ладе Леля дала не одно нелицеприятное определение. Потихоньку сердечные невзгоды отпустили, молодые люди наперебой говорили об истории, науке, литературе, о самом разном. Сергей хвастался, что скоро будет делать космические корабли.

– Ракеты взовьются ввысь и достигнут других миров! – с придыханием предрекал он.

– Я смотрю на Луну и любуюсь! – мечтательно закатывала глаза Леля. – Неужели человек попадет туда? Правда попадет? – она трясла Сережу за руку.

– Попадет!

– Ты такой молодец, что взялся за ракеты!

Разговоры делали их ближе. Сергей не засыпал без того, чтобы не набрать Лелин номер. Телефон у Лобановых стоял в гостиной, а параллельный – на письменном столе академика. У Хрущевых городской номер распределялся на три телефонных аппарата: один – в кабинете отца, другой – в столовой, а последний – перед дежурным офицером, в обязанности которого входило принимать звонки и записывать их в журнал, поэтому, когда звонила Леля, она сразу же натыкалась на казенный голос: «Аппарат товарища Хрущева!» Леля вежливо здоровалась и просила Сережу, дежурный посылал подчиненного искать Хрущева-младшего, ведь ему надлежало неотлучно находиться при телефонах, кроме городского перед ним стояли «ВЧ» и «кремлевка». Леле было неловко разговаривать с сотрудниками хрущевской охраны, и она просила Сергея звонить самому. Каждую ночь он уединялся, занимая удобный кожаный диван в рабочем кабинете отца, и придвигал телефон ближе. Влюбленные могли разговаривать часами, но, сколько бы они ни говорили, им никак не удавалось наговориться.

Когда молодые люди гуляли, Леля постоянно о чем-то рассказывала. Нет, она не была болтушкой или занудой, она говорила увлеченно, ее рассказы захватывали воображение, Сергей совершенно не уставал слушать. В жизни он сторонился знакомств, приятелей у него не было ни в школе, ни в институте. Хрущев-младший вел отшельническую жизнь, много занимался, много читал, любил спорт, нередко гулял с отцом, часто возился с маленьким Илюшей. В незнакомых людях он чувствовал подвох, не верил им. Фамилия Хрущев делала юношу каким-то особым, неприкасаемым, что ли. С одной стороны, повышенное внимание было приятно и удобно, но с другой – очень мешало жить, ведь искреннего общения не получалось. Прохода Сергею не давали. К нему в друзья не набивался только ленивый, с ним хотели общаться и однокурсники, и прочие студенты, и аспиранты, и преподаватели. Учился он «на отлично». Так проявлялась не только тяга к знаниям, она, безусловно, имелась, но скорее учеба «на отлично» являлась защитой, не давала повода сблизиться с ним. Сдал экзамен и ушел без лишних разговоров, пересудов, пересдач, дополнительных занятий, нравоучительных бесед. Пришел-ушел и – точка! Только в семье, в окружении родных, студент оттаивал, превращался в покладистого, любящего человека.

Гуляя с Лелей, часто обходили они пол-Москвы. Встречались обычно в центре, на Малой Бронной. Оттуда по Большой Никитской или, как теперь она стала называться – улице Герцена, попадали на бульвары и двигались к набережной Москвы-реки. Дойдя до Крымского моста, сворачивали вправо, на Садовую, и уже по Садовому кольцу возвращались к Бронным улицам, к дому, где жила Леля.

За время прогулки Леля успевала рассказать, что нового на филфаке. Сергей наперечет знал ее соучеников, подруг, учителей, взахлеб говорила она о современной музыке, предлагая всевозможные пластинки, которые, не скупясь, привозил из-за границы отец, хвасталась занятиями плаванием – два раза в неделю она посещала бассейн; с горечью вспоминала, как в прошлом году, на море, над ней посмеивались, потому что она с трудом держалась на воде, несуразно, точно щенок, перебирая под собою руками, в лицах изображая ребят-обидчиков, передразнивающих: «Плывет по-собачьи!»

– Зато у меня был самый красивый купальник и итальянские солнечные очки! – хвасталась девушка и тут же огорчалась: – А они все равно не обращали на меня внимания, эти ныряльщики с пирсов! Теперь я умею нырять головой, плаваю кролем и стилем баттерфляй, и на спине километр проплыву! А ты хорошо плаваешь?

– Прилично.

– А танцуешь? – еще ей нравилось танцевать.

– Нет, танцевать я не умею. Надо мной тоже подсмеиваются, – признался Сергей.

– Не страшно, танцевать я тебя научу!

В прошлые выходные они тренировались до упада. Леля ставила любимую музыку, подробно показывала движения, доказывая, что в танце нет ничего сложного, тем более в медленном.

– Надо пропускать мелодию сквозь себя, сливаться с музыкой! – объясняла она, и пара с удвоенной силой выделывала причудливые фортели, извиваясь под задорные «буги-вуги», а иногда замирала в медленном кружении. В большинстве своем танцы были быстрые, горячие. Леля выступала так, словно ее завели.

– Запоминай, запоминай!

Сергей старался точь-в-точь повторять каждое движение.

– Нет, нет! Не то, неверно! Ну-ка, пройдись, покажи, как ты ходишь! Еще раз! Приглашай меня! – командовала Леля. – Что за неуклюжая походка? Что за сутулость? Ты должен идти красиво, расправь плечи, подними голову! Нет, нет! Пробуй еще!

В азарте девушка раскраснелась. Ученик покорно подчинялся.

– Не годится, не годится! Еще раз!

У Сергея не получилось. Он покраснел, засмущался, такое с ним случалось регулярно, особенно в компании. От природы юноша был скромным, стеснительным.

– Сергуня! – заулыбалась Леля, подскочила к нему, взяла за руки и, пританцовывая, увлекла в центр комнаты. – Ты должен слегка запрокинуть голову, смотри, вот так, слегка!

Обхватив кавалера руками, Леля приблизилась близко-близко.

– Повторяй за мной! Так, так, правильно! Плечи назад! Видишь, совсем просто! Наступай на меня. Смелее, смелее! Вот! Хорошо, хорошо!

Сергей стал вышагивать уверенней, теперь и поворачиваться, и подавать руку, и обнимать партнершу за талию, и кружить ему удавалось лучше. Леля отступала к дверям, где стояло низкое кресло, садилась в него и командовала:

– Приглашай!

Иногда, принимая неприступный вид, становилась лицом к стене, а партнеру требовалось, вопреки изображаемому сопротивлению, увлечь ее за собой. Сергей был хороший ученик, способный и покладистый.

Они танцевали с диким азартом, а потом, отдуваясь, сидели на диване, но переведя дух, снова ставили пластинки, и отчаянные пляски продолжались.

– Поклон! – требовала Леля.

Сергей кланялся.

– Значительно лучше! Зна-чи-тель-но! – подбадривала учительница.

Когда Леля запрокидывала голову или резко разворачивалась, ее волосы вихрем взлетали, в танце проявлялся жгучий южный темперамент. Оказываясь в объятиях, пусть и в танцевальных, испанка вздрагивала, как будто по ней пробегал электрический ток, щеки розовели. Леля жила в танце, в каждом движении, в каждом аккорде. Сергей чувствовал это и сам загорался всепоглощающим страстным огнем. Магической силой тянуло его к ней. У Сережи появилось непреодолимое желание танцевать, но не просто танцевать, а танцевать именно с Лелей, держать обворожительную подругу близко-близко, положив руки на осиную талию. Леля все больше его влекла, она давно перестала быть хорошей знакомой, приятной собеседницей, глаза юноши смотрели на девушку по-взрослому, по-мужски.

– С Новым годом! – появившись в дверях никологорской дачи, поздравил Сергей и протянул букет истерзанных нарциссов. – Это тебе!

– Спасибо! – отозвалась Леля, приняла букет и трогательно поцеловала молодого человека в щеку.

– Будем танцевать?

– Танцевать? – переспросила она. – Обязательно!

2 января 1956 года, понедельник

Никита Сергеевич развалился на своем стуле с деревянными подлокотниками, на столе перед ним лежала стопка газет. За завтраком он обычно просматривал прессу.

– Американцы воздушные шары с аппаратурой пускают, наши секреты выведывают, – сообщил он жене. – Везде нос суют!

– Ты говорил, мириться с ними будем.

– Сразу не помиришься. Молотов ни с кем мириться не хочет, даже со мной! Ходит, злыми глазами шарит, все с подковыркой, с подвохом!

– Попей чайку! – придвинула чашку супруга.

– Мне, Нинуля, так взбитых сливок хочется! – Никита Сергеевич несчастно сложил губы трубочкой.

– Жирнища какая! – всплеснула руками Нина Петровна.

– Эх, Нина, один раз живем! – вымаливал лакомство муж. Он патологически обожал сладкое, а от взбитых сливок, можно сказать, дрожал.

– Чего Сережа не идет?

– Он к Леле собирается.

– Ну, пусть, пусть, она вроде девка приличная.

– Испанка, – заметила мать.

– Во парню свезло! – скривил слащавую гримасу отец.

– Оставь свои мужицкие штучки! Не уподобляйся Булганину! – отрезала жена.

На стол подали взбитые сливки и мисочку с черносливом. В другой фарфоровой посудинке розовело смородиновое варенье, еще принесли толченый грецкий орех. Урча как кот, Хрущев потянулся к лакомству.

Нина Петровна села напротив.

– Маленковскую дачу достроили, – уничтожая сливки, поведал муж. – Но ехать туда Егор отказался.

– Это его Лерка не пускает, не желает рядом с нами жить. Она теперь у меня враг номер один.

– Номер один, номер два, что за ерунда! – пробормотал супруг. – Не едут и черт с ними! А дача пригодится, найдем, как использовать. Вот возьму и Фурцевой отдам.

– Только не Катьке! – напряглась Нина Петровна. – Все потакаешь, все балуешь!

– Ладно, Фурцевой не дам, пусть в резерве стоит, – подчинился Никита Сергеевич и отставил в сторону пустую креманку. – А Маленков, ишь, гусь – не поеду!

– Затаился, – подсказала Нина Петровна.

– С Маленковым совсем противно стало. Жаль, я его из Президиума не выпер, а ведь мог дожать!

– Разве не Молотов за Георгия вступился?

– Я особо не настаивал, маху дал. Ничего, разберемся. Мне б, Нина, Съезд провести. Столько я жду от этого Съезда! Ребят своих в Президиум проведу, Леню Брежнева, Аристова. Разбавить надо наше гнилое винишко! Не случайно Сталин в Президиум новичков сунул, с расчетом. Вот и я с расчетом. Без расчета теперь нельзя, а то и самому места не останется.

– Не переусердствуй с молодыми.

– Не переусердствуй! – передразнил Никита Сергеевич. – Много ты понимаешь!

– Хватит командовать, я тебе не подчиненный! – отрезала Нина Петровна.

3 января, вторник

Часы пробили десять вечера. Никита Сергеевич выбрался с дивана – телевидение закончило на сегодня работу, и перебрался из гостиной в столовую, где с вязанием сидела жена.

– «Пять минут, пять минут, бой часов раздастся вскоре!» – напевал он.

– «Пять минут, пять минут, помиритесь те, кто в ссоре!» – подхватила Нина Петровна.

– «Пусть летит она по свету, кто запомнил песню эту»… – пели они в два голоса.

– Сбился, слова позабыл! – усаживаясь за стол и придвигая ближе стакан с простоквашей, сокрушался Никита Сергеевич. – Вот песня привязалась!

– Значит, хорошая песня, – ответила супруга.

– И фильм удачный, радостный, побольше б таких.

Накануне по телевидению показали комедию «Карнавальная ночь».

– Раньше, что ни фильм, один Сталин с неустрашимым видом на экране расхаживал, в образе народного артиста Чиаурели, – проворчал Никита Сергеевич.

– Не один Сталин, не скажи! Разные фильмы были, и хороших много, – возразила Нина Петровна.

– Помню, как Довженко-режиссера замордовали, – наморщил лоб Хрущев. – Он сценарий написал «Украина в огне». Украина на самом деле огнем пылала, фашист ее терзал. Довженко хотел патриотический фильм сделать, чтобы фрицев крепче бить. Маленков сценарий прочитал, и Берия прочитал, оба похвалили, но нашелся умник, Сталину нашептал, что там националистический уклон прослеживается, что одну Украину фильм славит. Это Щербаков на Довженко поклеп возвел. Ну не глупость? А на Сталина его болтовня подействовала, сценарий забраковал. И все, фильма нет, и Довженко жизнь отравили. Щербаков еще тот фрукт! Во время войны додумался соревнование на фронте вводить. Нас враг атакует, а он у генералов спрашивает: почему не соревнуетесь? Точно, очумелый! Он тогда ГлавПУР возглавлял, Совинформбюро, Отдел агитации и пропаганды, был Секретарем ЦК, и еще Московским горкомом командовал, во сколько должностей ему Сталин навешал! Никогда я не любил Щербакова. – Никита Сергеевич тер нос, хотел чихнуть, но чихнуть не получилось. Он залпом выпил простоквашу и, поправляя штаны (новая пижама была ему чуть велика), проговорил, обращаясь к жене:

– Бросай свои спицы, пошли спать!

– Сейчас.

– Мы, Нина, крепко за кино взялись, фильмы скоро прямо посыплются! Правильно основатель нашего трудового государства Владимир Ильич Ленин сказал: «Самым главным из искусств является кино!» Мы обязаны все успехи на пленку снимать и кругом показывать! Надо, чтобы народ энергией созидания заражался. Посмотрит человек хороший фильм и сделается лучше. «Мосфильм» станет главной киностудией в мире, американцы своим Голливудом подавятся!

Нина Петровна ласково посмотрела на мужа, хотела успокоить его, ведь ночь на дворе!

Супруги поднялись в спальню.

– Сталин кино любил, – усаживаясь на кровать, продолжал супруг. – Обычно под вечер звонит и кино смотреть зовет. Мы многие картины наизусть выучили, раз по десять их отсмотрели. В большинстве фильмы были на иностранных языках, как правило, на немецком, иногда попадались английские, а языками иностранными никто из нас не владел. Министр кинематографии Большаков переводил. Он, правда, тоже языков не знал, зато знал, какие фильмы будут показывать, списочек из двух-трех картин ему Власик подсылал. Большаков, как проснется, сразу в министерство летит, с переводчиками запрется и фильмы крутит, старается суть уяснить. Кое-что, конечно, запоминал. Вечером сидим у Сталина, кино идет, а Большаков нам своими словами переводит, часто невпопад. Случалось так, что он напрочь забывал, о чем речь, – хихикнул Никита Сергеевич. – В таких случаях бубнил скороговоркой, что на ум пришло, как у того чукчи – что вижу, то пою! Видит – встает герой и что-то балакает. Большаков это так переводит: «Вот он встал, прощается!» Мы над ним умираем, подшучиваем. Особенно Берия подтрунивал, наклонится над толмачом, трясет за руку: «Смотри, смотри! Побежал, побежал!» Смешно было, – вспоминал Хрущев. – Смешно и грустно.

Нина Петровна улыбнулась.

– Аденауэр вина прислал, – сказала она.

– С немцами потихоньку налаживается! – выговорил Никита Сергеевич. – Когда американцы узнали, что Аденауэр в Москву летит, сильно загалдели, как бы коммунисты не перетянули немца на свою сторону. Мы сейчас их пленных отпускаем.

– Хорошо, тогда лошадь канцлера не опрокинула, – заулыбалась Нина Петровна. – Не знаю, кому пришло в голову пригласить старика на охоту, уж не тебе ли?

– Не-е-е! – затряс головой муж. – Булганин виноват. Аденауэра тогда чуть не заморозили, морозяка стоял нешуточный!

– А мозельское второй раз шлет, понравились мы ему, – решила Нина Петровна.

– Капиталистов, Нина, катай, не катай, угощай, не угощай, они свое дело знают туго, наш брат рабочий им не по душе. И Аденауэр хитрющий бес. Все, спать будем! – Хрущев завалился в кровать.

Нина Петровна откинула одеяло, готовясь лечь.

– Помнишь, на месте храма Христа Дворец Советов строить собирались? – спросил муж.

– А как же!

– Сегодня сказал – стоп!

– Почему?

– Невыгодно, слишком велик, – объяснил Никита Сергеевич. – Кто додумался высоту в 450 метров делать?!

– Высоко! Кто ж такое сообразил?

– Архитектор Иофан. Одна фигура Ленина на крыше в 150 метров! Если б подобное сотворили, в пасмурный день и половину Ленина не разглядишь! Москва, Нин, не Сочи, здесь дожди гуляют, солнышко тут – по праздникам, вот и ищи Владимира Ильича в облаках! Неудобно могло получиться. Что-нибудь земное вместо Дома Советов придумаю. Может, бассейн? – неожиданно сказал муж. – Бассейн чем плох? Трудящиеся купаться придут. Такой сделаем, чтобы и зимой работал.

Нина Петровна пожала плечами, но разговор этот продолжать не стала – бассейн так бассейн!

– Наш Сережа, похоже, всерьез с Лелей Лобановой дружит, – проговорила она.

– Правда?

– Да. Это хорошо. Боюсь, чтоб Сергуню дурная компания не закрутила, – вздохнула жена. – Леля вроде девушка серьезная.

– Серьезная.

– Все равно пригляд нужен!

– У семи нянек дитя без глаза! Взрослый, пусть сам думает, – Хрущев помрачнел. Вспомнил первенца, Леонида. Во время войны сын был ранен и попал на излечение в Кировский госпиталь. Там по пьяному делу он застрелил человека, боевого офицера, своего товарища. Напились и, как по молодости водится, стали геройствовать, хвастаться, спорить, кто лучше стреляет. Поставили этому несчастному на голову бутылку – и давай палить, вот Леня Хрущев вместо бутылки в лоб и угодил. По очереди стреляли, сначала с бутылкой на голове стоял Леонид, потом Саша Моторный, второй товарищ-летчик, а после – этот несчастный. Хрущев любил сына, души в нем не чаял, отважный был парень, видный, широкоплечий. Как только враг напал на Родину, не задумываясь, ушел воевать. И тут такое! Сталин чудом Леонида пощадил, наверное, из-за того, что с его Василием произошла подобная печальная история. Василий Сталин, демонстрируя меткость, тоже убил человека. Видно, это обстоятельство Леонида от расстрела и уберегло, но ненадолго – отправили летчика штрафником на фронт. Через две недели, вступив в бой с противником, его истребитель подбили. Сыну спастись не удалось.

– Я не за нас с тобой, я за детей беспокоюсь! – выводя Никиту Сергеевича из оцепенения, проговорила Нина Петровна. – Ты б с детишками хоть иногда общался, при Сталине и то время находил!

– Дурак я, про детей забыл! – грустно отозвался Никита Сергеевич. – Ты, Нина, меня прямо толкай, прямо бей, чтобы я о семье помнил, а то все мозги набекрень!

– Ты хотя бы целуй их чаще, ласкай!

– Иди-ка и ты ко мне, дай я тебя обниму, моя синичка!

6 января, пятница

– Она заикается, – проговорила несчастная мать. – Так заикается, что слова разобрать невозможно. И рычит, как зверь.

Марфа потянула к ребенку руки. Девочка отшатнулась и с истошным рыком уткнулась маме в живот.

– Ну, голос! – отец Василий в ужасе покачал головой.

– Бесноватая! – шепнула Надя.

– Не бойся, Машенька, не бойся! Иди, я тебя по головке поглажу! – позвала ребеночка Марфа.

Семилетняя Маша дико смотрела на калеку.

– Иди, Маша, иди! – подтолкнула ребенка мать.

– Я их комнату святить пришел, так она как завыла! – припомнил отец Василий.

– Не бойся, милая! – уговаривала Марфа и по-прежнему простирала руки к девочке.

– Смотри, чтоб не укусила! – предостерег священник.

Ребенок жутко стонал, подвывал.

– Не хочешь к бабушке идти, не иди! – вздохнула Марфа и опустила свои крохотные ручонки. – Надо гостей чаем напоить, медку предложить, дай-ка, Наденька, нам чаю с медком!

Надя раздала чашки и блюдечки под мед. Верующая с опаской смотрела на тронутую девчушку, которая жалась к матери, пытаясь что-то сказать, только звуки из ее горла вылетали отвратительные, нечленораздельные, точно собачьи.

– Ты-то, – обратилась Марфа к матери, – ее понимаешь?

– За год выучилась.

– А раньше она другая была?

– Как все дети, баловница.

– После того случая началось? – спросила старица.

– Какого случая? – подняла испуганные глаза мать.

– Того, нехорошего? – Марфа как будто буравила женщину глазами, прожигая насквозь.

– Да, после того случая, – побледнев, пролепетала мать.

– И ведь никому ты не сказала о том, не раскаялась! – качала головой Марфа. – Неправильно это, не по-христиански!

– Не сказала! – дрожащим голосом подтвердила несчастная.

– Нам скажи, покайся!

Мать уставилась на старушку и вдруг выпалила:

– Я ребенка своего убила!

Отец Василий чуть не подавился, Надя остолбенела.

– Сделала аборт у бабки в Вяземах.

– Зачем же?! – не сдержалась Надя.

– Не от мужа ребеночка прижила! – всхлипнула женщина. – С тех пор и началось.

– Бог тебя прощает! – ласково проговорила Марфа и погладила раскаявшуюся. – Прощает, Прасковья!

Женщина разрыдалась.

– Попей-ка, попей! – поднесла ей кружку Надя.

Прасковья взяла ее дрожащими руками и стала жадно пить.

– Полегче тебе? – спросила Марфа.

– Остаточки не похоронила, – громко всхлипывала несчастная мать. – Изрубила наверняка дитя злая ведьма и на помойку выбросила! – заскулила горемычная.

– Ну, ну! – утешала Надя. – Позади уж все.

– Бог добрый, он простил! – изрекла Марфа. Она уже гладила по голове запуганного дикого зверька-ребенка, который каким-то образом оторвался от матери и переместился к Марфуше. – Вот тебе, Маша, бубличек, погрызи! – угощала женщина-инвалид.

– Что с Машенькой-то моей будет? – пролепетала заплаканная мать.

– Устроится, устроится! – обещала Марфа. – Ступай с миром, ступай! Что-то подустала я сегодня, уж не обессудь! С Богом, с Богом!

9 января, понедельник

Как уже сообщали новости, после злополучного письма в ЦК во Всесоюзной Академии Сельскохозяйственных наук имени Ленина произошли перемены – президент и вице-президент были переизбраны. Но газеты упомянули о происшествии мягко: «В связи с усиленными работами в области планируемой наследственности, которые не оставляют свободного времени, Трофим Денисович Лысенко оставил пост президента Академии сельскохозяйственных наук». Про Пал Палыча Лобанова, которого незадолго до этого освободили от должности министра сельского хозяйства СССР, определив заместителем в Совет министров Российской Федерации, и которого вслед за Лысенко академики столкнули с поста вице президента ВАСХНИЛ, вообще ничего не сообщалось. Каким-то образом, по недосмотру большинства, Лобанов остался в составе президиума Сельхозакадемии, в отличие от Лысенко, на которого были направлены главные стрелы, заявления о выходе из президиума он не написал. Решением нового президента ВАСХНИЛ за Лобановым сохранили кабинет, вновь избранный руководитель не хотел иметь столь влиятельного врага.

Поначалу академики радовались – избавились от сатрапов! – но Павел Павлович исправно появлялся на каждом заседании президиума, и не просто отсиживался, а принимал самое активное участие: вносил предложения, задавал вопросы, будоражил собравшихся. Экс-вице-президент постоянно просил слова. В «Вестнике ВАСХНИЛ» публиковались его так называемые «труды», мало того, печатались работы ученых, разделяющих лысенковские взгляды. Академики потребовали отставки главного редактора научного издания. Лобанова попытались вывести из президиума – не получилось, бывшего министра побаивались и не смогли набрать нужного количества голосов. Как ни старались сельхозакадемики, не получалось от него откреститься. И хотя Пал Палыч оставался на крупной должности – зампред Совмина России, падение его было сокрушительным, все важнейшие решения по отрасли теперь принимал союзный министр Бенедиктов и его первый заместитель Мацкевич, они напрямую шагали к Булганину и к российскому премьеру Пузанову, совершенно не вспоминая про поверженного Лобанова. Пузанов не стесняясь спускал на Лобанова собак, и было ясно, что долго Пал Палыч в Совмине России не продержится, а рядовой академик и министр – совершенно разные весовые категории. С подачи Александра Михайловича Лобанова принялись критиковать почище, чем ортодокса Лысенко, иногда их фамилии ставили рядом и начинали громить без снисхождения. Научную деятельность Лысенко и его беззаветного последователя поставили под сомнение, требовали передать управление институтом генетики в другие руки. На выпады Лысенко отвечал матом. Лобанов казался непробиваемым, в ответ оппонентам бесхитростно улыбался.

Никита Сергеевич переживал за обоих, но с кулаками кинуться на защиту не спешил, компания нападавших получила абсолютную поддержку Молотова, Кагановича, Ворошилова и Маленкова. Хрущев действовал тактически, он сократил встречи с опальными, резких выпадов в их адрес не допускал, говорил расплывчато: мол, разберемся, посмотрим, надо убедиться наверняка… По его заданию на сторону Лысенко встал Брежнев. Ссылаясь на целину, где прогнозировались немыслимые успехи, Леонид Ильич открыто защищал лысенковские методы. Откладывая в сторону обличительное письмо, которым козырял Пузанов, Брежнев пожимал плечами:

– И дурак может задать столько вопросов, что десять умников не ответит!

В ответ Александр Михайлович скептически улыбался, но нападать на аграриев, как раньше, уже не спешил.

Хотя Лобанов выглядел веселым и беззаботным, Никита Сергеевич наверняка знал, что он чудовищно переживает.

10 января, вторник

На работу Никита Сергеевич приехал раньше обычного, первым делом открыл сейф и извлек оттуда папку, озаглавленную «Круглов». В этой папке лежали документы, компрометирующие министра внутренних дел генерал-полковника Круглова. Папку Первый Секретарь завел год назад, когда Сергея отвергла жеманная Лада. К Круглову Хрущев присматривался давно, прогнивший энкавэдэшник, гулаговец, бериевский жополиз и в целом – приспособленец! Сережа месяц ходил сам не свой, вместо улыбки – несчастные заплаканные глаза, отец бесился из-за сына, именно тогда и поручил Серову искать обличающие министра документы. По крупицам, ведь Круглов, как все высшие работники НКВД, скрупулезно подчищал за собой неприглядные хвосты, папка стала пополняться. Особо гадок был последний документ. На пяти исписанных убористым почерком страницах очевидец рассказывал о кровавом переселении народов Северного Кавказа в Казахстан, в котором «отличился» Круглов. Свидетель, набравшись мужества, пробовал обращаться за справедливостью, писал на самый верх, требовал осудить произвол, призвать к ответу виновных, но в результате потерял работу, чудом избежав тюремного заключения. Хрущев положил документ перед собой: