Текст книги "Царство. 1955–1957"

– Как все?

– Так! – супруг тяжело дышал. – Наговоры, вымысел, откровенная ложь – а людей не стало! – Хрущева трясло.

– Успокойся, Никита!

– Не представляешь, как там мучили, просто не представляешь! И я, Нина, те черные списки подписывал, и я с петлей стоял! Бумаги листаю, а страницы кричат: Хрущев, Хрущев!

– Ты?! – изумилась жена.

– Не один я, все мы там отметились, члены Президиума. Но когда на свою фамилию натыкаешься – с души воротит! А ведь я верил, что они враги, вот и писал, а на самом деле – невиновные!

– Что ж делать теперь?

– Надо о сталинском произволе на Съезде сказать. Слышишь меня?

– Слышу!

– Мы Сталина расхваливали, хотели сделать Бога, а получился черт! – прижимаясь к жене, содрогнулся Никита Сергеевич. – На Съезд надо идти с открытым забралом, а мы все хоронимся, недоговариваем. Так я встану и скажу!

– Говори!

– За время, как Сталин умер, многое изменилось. В пятьдесят третьем два с половиной миллиона сидело, а сейчас всего восемьсот тысяч. С поселений больше миллиона на волю отпустили, но как хвалили мы беса-Сталина, так и продолжаем хвалить, а ведь это его рук дело, это он веревкой душил! Товарищ Сталин, вождь и учитель, отец народов! – раскрасневшись, кричал Хрущев. – Слава, Ниночка, растлевает. Вот и превратился всеми любимый товарищ Сталин в изверга! И кто бы сегодня страной ни управлял, какой бы хороший человек ни был, надо так сделать, чтобы тормоза его держали. Не будут тормоза держать – конец социализму!

Хрущев нащупал руку жены.

– Надо, Нина, на Съезде об этом сказать. Нельзя жить слепыми!

– Не побоишься?

– Не побоюсь.

24 февраля, пятница

Съезд шел одиннадцать дней. Делегаты, руководители разных мастей: члены правительства, военачальники; деятели науки и культуры; передовики труда, на которых равняются миллионы советских граждан, в количестве 1349 человек, съехались в Москву. Из пятидесяти пяти зарубежных стран прибыли на Съезд делегации от коммунистических и рабочих партий. Делегаты, почетные гости, ветераны Партии, советские и иностранные корреспонденты заняли места в Георгиевском зале Большого Кремлевского дворца. Обстановка была приподнятая, в правительстве и на местах появилось много новых руководителей, людей сравнительно молодых, жизнерадостных, и не только в результате молодости жизнерадостных, а еще и потому, что им удалось пробиться во власть: кто-то стал депутатом Верховного Совета, кое-кто получил должность в Совете министров или попал в ЦК. Смерть Сталина, падение Берии, отставка Маленкова привели к бурному обновлению госаппарата, к резкому омолаживанию номенклатуры.

«С молодыми веселей, с молодыми мы сами молодеем!» – любил повторять Хрущев.

Булганин, Фурцева и Шепилов следовали его примеру, и старые кадры редели.

Съезд избрал новый состав Центрального Комитета и Президиум ЦК. В Президиум вошли Булганин, Ворошилов, Каганович, Маленков, Микоян, Молотов, Первухин, Сабуров, Суслов, Хрущев и украинский секретарь Кириченко. Кандидатами в члены Президиума стали Брежнев, Жуков, Фурцева, Шепилов, председатель советских профсоюзов Шверник, первый секретарь Таджикского ЦК Мухитдинов. Секретарями Центрального Комитета избрали Хрущева, Аристова, Брежнева, Поспелова, Суслова, Фурцеву и Шепилова. Вот она, квинтэссенция партии, руководящее и направляющее ядро государства! Вроде бы все, завершался этот обстоятельный Съезд и можно с энтузиазмом трудиться дальше – к «титанической созидательной работе во имя советского народа, во имя коммунизма, во имя мира на всей земле!» – призвал в отчетном докладе Первый Секретарь Хрущев.

Партийные исполины были удовлетворены, в перерыве, в комнате отдыха пожимали друг другу руки, улыбались. Николай Александрович Булганин распорядился налить всем по рюмочке коньяка, присутствующие стали чокаться, умиротворенно вздыхать, загадывая, как проведут предстоящие выходные. Вячеслав Михайлович Молотов блаженно развалился на подушках дивана, по соседству, сложив крест-накрест руки, сидел лоснящийся великан Каганович. Он зевнул и попросил чашечку кофе.

– В сон тянет! – моргал Лазарь Моисеевич.

– И я сплю, – отозвался Молотов. – Ночью просыпался, ворочался. И мне кофе дайте!

Дежурный офицер снял трубку и отдал команду в буфетную, где сию же минуту стали готовить кофе. Хрущев попросил офицера удалиться, встал посреди комнаты и, обращаясь ко всем сразу, заговорил:

– Не доделали мы всех дел, не доделали!

– Что еще? – нахмурился Ворошилов.

– Следует подвести итог сталинскому правлению, – произнес Никита Сергеевич. – Надо выступить перед Съездом и доложить выводы комиссии Поспелова.

– О чем предлагаешь сказать? – сдвинул брови Молотов. Он уже расхотел кофе и недовольно взглянул на Хрущева.

– Правду сказать. О том, как было, какие случались перегибы. Чтобы к нам потом вопросов не возникало. Чтобы никто не упрекнул, что мы сталинский произвол укрыли, и ладно, укрыли, а то скажут, что и сами в нем участвовали.

– Что за вздор! – совершенно проснулся Молотов. – Что было, то прошло! Мы члены Президиума ЦК!

– Нельзя отмалчиваться, Вячеслав Михайлович! Вы виднейший член партии, вы в первую очередь должны меня поддержать, тут вопрос принципиальный. Сколько мы с вами людей за два года из тюрем отпустили? Уйму. А эти люди знают, как дело обстоит, как их без вины виноватых за решетку упрятали и какими доводами признания выколачивали. Кулаками выколачивали! Вернутся они домой и расскажут, как было. Мы сейчас говорим, что Берия виноват, что Абакумов, что Ежов, что вроде это они, а не Сталин подлости делали, и получается, что не Бог виноват, а его угодники, которые плохо докладывали Богу. А потому Бог насылал на землю град, гром и другие бедствия, и народ страдал не потому, что Бог того хотел, а потому, что плох был Николай-угодник, Илья-пророк, Берия и прочие, да только разве поверят нам? Боюсь, не поверят. Сталин виноват, и только он! Тут требуется на место поставить.

– Ты, Никита, сдурел, не пойму?! – возмутился Климент Ефремович. – Открывая Съезд, сам просил почтить память Сталина минутой молчания! А сейчас что удумал? Съезд избрал ЦК, Президиум, зачем людей будоражить? Чего неймется?!

– Пока у всех торжественное, приподнятое настроение, надо сказать о трагических событиях нашей истории, сказать честно. Давайте сбросим с плеч проклятый груз и со спокойной совестью заживем дальше. А если промолчим, в будущем могут не понять наше молчание. Сейчас нужно правду говорить, а не потом. А что Сталин изувер, вы не хуже меня знаете. Сталин осатанел в борьбе с врагами!

– У него было много человеческого! – вступился Каганович.

– И звериных замашек хватало! – поддержал друга Булганин.

– Надо подумать, чтобы с водой не выплеснуть ребенка, – заговорил Ворошилов. – Ведь Сталин вел нас к победам!

– Какой ценой?! – не успокаивался Хрущев.

– Цену отдали большую, – определил Микоян.

– Я согласен, что следует вскрыть неприглядную роль Сталина, – вступил Маленков. – На совести его слишком много грехов.

– Делегаты люди острые, если не мы, то они о Сталине заговорят!

– По-партийному будет! – согласился Николай Александрович.

– Я не настаиваю, чтобы именно я говорил, пусть товарищ Булганин скажет.

– У тебя, Никита, лучше получится.

– Или товарищ Молотов, его трудящиеся уважают.

– Говори ты, только без прений, без обсуждения, просто доведи до сведения факты беззакония. Здесь я Никиту Сергеевича поддерживаю, если промолчим, совсем с другого края может эта история выползти.

– Я бы ничего не говорил! – вклинился Каганович. – И никому говорить не позволю! Что потом будет – это потом, неизвестно когда. Сейчас закроем Съезд и дело с концом!

– Я настаиваю! – наседал Хрущев.

– Для всех твоих добрых дел, Никита Сергеевич, Сталин фундамент заложил! – рявкнул Каганович и стал мрачно оглядывать присутствующих, ища поддержку. Было очевидно, что ни Молотову, ни Ворошилову хрущевская затея не по душе. – Проголосуем! – выкатил глаза Каганович.

– На Съезде любой член партии, а особенно член ЦК и тем более член Президиума, может высказаться. На Съезде нет на то запрета, это не будет расцениваться как выступление вразрез с линией партии. В конце концов, Съезды для того и собираются, чтобы самые болезненные вопросы разрешать. Я, как делегат, имею право высказаться, мне слово дадут! – наступал Никита Сергеевич. – Выступить мне никто запретить не может!

– Ну, скажи, скажи всем, как людей пытали! – выкрикнул Каганович. – Тебя прямо с трибуны ногами вперед вынесут!

– Пусть вынесут и даже пусть судят! – огрызнулся Хрущев. – Буду говорить! Слишком много крови пролилось, я до сих пор в этой крови захлебываюсь! Если меня виновным признают, отвечу!

– Смельчак выискался!

– Пусть Никита Сергеевич доложит, – удерживая Кагановича, вступил Молотов. – Шило в мешке не утаишь.

– Все эти годы мы старались обелить Сталина, отмыть, а ничего не вышло. Сколько черного кобеля не мой, белым он никогда не станет! Я сгущать не буду, – пообещал Хрущев, – но делегаты поймут, что Президиум ЦК для народа открыт, что с Президиумом можно без оглядки идти дальше. Вы бы, Вячеслав Михайлович, мне слово предоставили, тогда бы мой доклад выглядел совсем убедительным. Нам повезло, что мы от перегибов не пострадали, сидим тут, кофей распиваем. Не забывайте, на нас сейчас Запад смотрит!

Аргумент про Запад показался Молотову самым убедительным. После смерти Сталина он хотел закрепить свои личные позиции перед мировым сообществом.

– Выступайте, я предоставлю слово! – уже в приказном порядке согласился он. – Но я по-прежнему отношусь к вашей затее настороженно. Вы много лишнего можете наговорить.

– Полина Семеновна долго в лагере провела, – прищурился Хрущев. – За что? А ни за что, дело ее – сплошной вымысел! Сколько ей подобных пострадало? Не счесть! Молчать о подобных вопиющих случаях мы не можем! Грош нам цена, если промолчим. Своим детям в глаза как смотреть, или, точно страусы – голову в песок?!

– Вольно или невольно все к репрессиям причастны, – кивнул Микоян.

– Раньше обстоятельства заставляли глаза закрывать. Сталин был главным обстоятельством. Чтобы не приписали нас в будущем к его пособникам, чтобы не упала на нас черная тень, я Съезду тяжкую правду донесу. Вы, товарищ Молотов, и вы, товарищ Каганович, и вы, товарищ Ворошилов, и все остальные, уважаемые мною товарищи, члены Президиума Центрального Комитета, должны меня поддержать!

Каганович мертвенно побледнел, ему совсем не нравилась инициатива Хрущева выступить с разоблачениями, но с другой стороны, в этом имелся определенный резон. И Булганин, и Маленков, да и сам Хрущев, впрочем, как и все в этой комнате, приложили руку к смертоубийствам, к кровавой мясорубке, где сгинуло целое поколение старых большевиков-революционеров, и не большевиков, обычных мужчин и женщин, стариков и детей, всех, кто подвернулся под тяжелую руку карателей.

Каганович впился глазами в лицо Никиты Сергеевича: «Лишнего не сболтнет, побоится!» – решил Лазарь Моисеевич.

– Только не надо устраивать спектакль! Будьте кратки, доложите о некоторых ошибках, чтобы Съезду было понятно, что мы действия Сталина осуждаем, – сдался Каганович.

– Я придерживаюсь того же мнения, – поддержал Молотов. – Не стоит поднимать бузу. При всех негативных обстоятельствах Сталин – фигура великая!

– Сказать следует, что при Сталине имели место перекосы, сказать дозированно, ведь столько лет с ним рядом прошагали, – подал голос Маленков. – Будет разумным удалить из зала приглашенных, прессу и иностранные делегации. Это не для чужих ушей.

– Мы должны из черной пещеры выкарабкаться, – заключил Булганин. – Пусть Никита говорит.

– Поддерживаем! – высказался Ворошилов. И он смирился с доводами Хрущева. – А сейчас прошу меня простить, домой поеду, голова кружится, полежу.

25 февраля, суббота

Съезд по существу был окончен, зачем понадобилось проводить дополнительное заседание, делегаты не знали. Многие приехали в Москву в сопровождении жен, некоторые, получив возможность показать родным столицу, взяли в поездку детей. Жены делегатов устремились по магазинам, образовали столпотворение в бюро пропусков кремлевской поликлиники, кое-кто спешил получить заказ-наряд в пошивочную Центрального Комитета. За эти четырнадцать дней делегаты осмотрели столичные достопримечательности, исходили город вдоль и поперек, побывали в музеях, на выставках, в театрах, в цирке, везде постарались успеть, ничего не упустить, словом, было чем заняться. Гостиницы «Москва», «Националь», «Советская», «Пекин», «Украина», «Ленинградская» были полностью отданы под Съезд и еще с десяток других, менее громких гостиниц передали в подчинение Управления делами Центрального Комитета. Гаражи ЦК, Верховного Совета, Совета министров СССР и Российской Федерации, комсомола и профсоюзов, день и ночь обслуживали делегатов.

На этот раз в кремлевском зале было свободно, заседание сделали закрытым, удалили почетных гостей, не видно было делегаций дружественных стран, чьих представителей усаживали на центральные места, никто из журналистов не пристроился в сторонке с блокнотом.

– Через пять минут выходить! – заглянув в комнату Президиума, предупредил дежурный.

Кто-то побежал в уборную, кто-то приглаживал перед зеркалом волосы. Председатель правительства Булганин вежливо кивнул Молотову:

– Пора!

Молотов пошел первым, за ним размашисто шагал Хрущев, следом спешил премьер Булганин, а уже дальше выстроились в цепочку остальные оракулы. Делегаты долго хлопали, приветствуя руководство. Члены Президиума стояли к ним лицом и хлопали в ответ. Молотов успокоил делегатов ладонью, приглашая занять места. Когда все расселись, Вячеслав Михайлович проговорил:

– Президиум ЦК обменялся мнениями и посчитал, что следует коснуться еще одного важного вопроса, опустить который мы не имеем права. Слово предоставляется Первому Секретарю Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза Никите Сергеевичу Хрущеву!

Хрущев косолапой походкой устремился к трибуне. Делегаты приветствовали Первого Секретаря дружными аплодисментами. Никита Сергеевич занял место докладчика. Он слегка облокотился на трибуну, вглядываясь в счастливые лица людей, приехавших в Москву из различных уголков огромной страны. Зал успокаивался. Хрущев решил не надевать очки, пробуя выступить без бумажки.

– Дорогие товарищи! – начал он. – Подошел к концу наш Съезд. Мы избрали Центральный Комитет, потрудились на славу, многое обсудили, поговорили о важных, самых горячих делах, о том, что собираемся делать сегодня, о том, к чему будем стремиться завтра. Но на душе у меня неспокойно. Болит душа, стонет сердце, – Хрущев коснулся груди. – Уже несколько дней я не нахожу себе места, не сплю, думаю, пройдет наш Съезд, разъедутся делегаты, но останется кое-что недосказанное, а умалчивать друг от друга, мы ничто не должны, не по партийному будет, если всей правды не сказать. Вот я и вышел к вам, чтобы высказаться. Речь пойдет о товарище Сталине. О кое-каких нехороших моментах в его работе. Нехороших, наверное, не самое подходящее слово. Вы скоро поймете, что я имею в виду.

В зале воцарилась тишина.

– Многое, что делал товарищ Сталин, вызывает похвалу, многое – восторги, за очень многое мы ему благодарны, об этом уже в книгах написано и еще больше сказано. Но было такое, от чего мурашки бегут по коже. Вот почему я попросил слова.

Оратор облизнул губы, говорить было трудно.

– Я всегда стоял, а сейчас тем более стою за правдивость, абсолютную правдивость перед партией и всем народом. В правдивости заключается неисчерпаемый источник силы партии, только так можно завоевать доверие людей!

Мы безоговорочно верили в версии, которые создал товарищ Сталин, что в собственной стране мы окружены «врагами народа» и надо с ними непримиримо бороться. Сталин говорил: «Чем ближе мы будем к социализму, тем больше будет врагов». Многие годы, по его мнению, мы находились на позициях обострения классовой борьбы, где рабочие и крестьяне воевали с кулаками, богатеями, эксплуататорами, это впоследствии было теоретически обосновано. Многие годы наша страна, выискивая скрытых врагов, на самом деле воевала с собственным народом, – вымолвил Хрущев. – И врагов, как известно, обнаруживалось много, везде скрывались враги. Ловили их повсюду и рапортовали об успехах бдительных органов, и снова ловили, и снова рапортовали, неописуемая истерия случилась по поиску этих самых врагов народа. Несколько месяцев назад Президиум Центрального Комитета создал комиссию, которой поручил исследовать обстоятельства арестов и казней многих известных людей, разобраться в том, что же было на самом деле. За несколько недель до Съезда комиссия представила в Президиум отчет, а вчера, мы пришли к мнению, что надо обязательно поделиться выводами комиссии с делегатами.

Я не буду говорить по бумажке, тут не до бумажки, дорогие товарищи, я постараюсь своими словами пересказать, – повысил голос Хрущев. – Но сначала, позвольте привести выдержку из письма Бухарина, обращенного к Сталину. Помните Николая Ивановича Бухарина, любимца партии, умницу, соратника Ленина, по его книгам старшее поколение коммунистов изучало основы марксизма-ленинизма, человека, который многие годы стоял на вершине власти? Его приговорили к расстрелу за так называемый левый уклон, за то, что он отошел от линии партии. За несколько дней до расстрела Николай Иванович написал Сталину из тюремной камеры.

Никита Сергеевич все-таки надел очки и обратился к бумаге.

– «Дорогой, милый мой Коба! – Коба, так близкие обращались к Сталину, – пояснил Хрущев. – Милый мой, любимый мой человек! Я стою на пороге смерти. Закрываю глаза в этой страшной камере и понимаю, что уже не живу, что уже нет меня на белом свете. За что? Чем я виноват? Что я сделал? Ты говорил мне писать – я писал, ты говорил мне молчать – я молчал. Что же случилось, почему теперь я здесь, один, очутившийся на краю обрыва, и ждет меня неминуемая гибель?! Спаси меня, Коба! Один ты сможешь спасти, ты-то знаешь, что я невиновен! Я готов к смерти, я прошу смерти, я не боюсь ее – я уже ничего не боюсь, тюрьма и боль от полученных истязаний научили меня не бояться, но, все равно, я люблю тебя, даже здесь, в сырой, тусклой, зловонной темнице, я люблю тебя и буду любить, чтобы не произошло! И даже если завтра меня убьют, продырявят немилосердными пулями, я унесу в могилу эту любовь к тебе, дорогой мой, самый славный мой друг! Но если все же, милый мой, любимый мой человек, ты найдешь возможность спасти меня, пощадить, отправишь куда-то совсем далеко, на край света, где бы меня никто не увидел и где бы я мог помогать тебе, я был бы так благодарен, так счастлив! Помоги мне, Коба, не бросай меня! Я знаю, ты хороший, ты сможешь!»

– Через два дня Бухарина убили, – хриплым голосом закончил Хрущев.

В зале висела гробовая тишина, казалось, никто даже не шевелился, все глаза были устремлены на оратора.

– Мы молились на товарища Сталина, превозносили его, безоговорочно верили ему, и было так многие годы, поэтому очень сложно сейчас говорить обратное, трудно отрешиться от старых понятий и аргументаций, вбитых нам в головы. Вспоминаю 1938 год. Вызывает меня товарищ Сталин и говорит: «Мы хотим послать вас на Украину, чтобы вы возглавили там Украинский Центральный Комитет. Косиор, украинский секретарь, будет отправлен в Москву заместителем председателя Совета министров». Я стал отказываться, мол, не по мне шапка, Украина огромная республика, но Сталин настоял. Приехал я на Украину, а там словно Мамай прошел, все в лучшем случае сидели, а в худшем были уже уничтожены. Не было ни секретарей обкомов, ни председателей горсоветов, не было многих министров, председателя Совета министров Украины и того не было! Даже секретаря Киевского горкома не оказалось, а ведь Киев – столица республики. Киевской областью управлял Евтушенко. Сталин к нему относился хорошо. Я Евтушенко знал слабо, видел в Кремле, когда его вызывали с отчетом или на совещание, но считал, что он вполне на своем месте. Евтушенко мне нравился. Вдруг звонок – Евтушенко в Москве арестовали. Я и сейчас не могу сказать, какие, собственно, были причины для его ареста. Тогда объяснения были стандартные – враг народа. Через некоторое время человек уже сознавался, а еще через какое-то время давал показания, и создавалось впечатление обоснованности ареста.

Оказавшись на Украине, я с трудом подбираю кадры, начинаю работать, а аресты продолжаются. Людей тогда словно тянули во враги. Заместителем председателя Совета министров был прекрасный человек Тягнибеда, вдруг потребовали его ареста, и вскоре его не стало. Теперь в правительстве Украины не было ни председателя, ни заместителя. И по областям – пустота. Особенно плохо было в Днепропетровской области. Днепропетровская область занимала тогда почти треть Украины, туда входило Запорожье и часть Николаевской области. Там руководства вообще не осталось. Я прошу Сталина – дайте руководителя, на Украине совсем кадров нет, все арестованы или расстреляны. А Днепропетровск – это прежде всего металлургия. Скоро страна без металла останется! Подействовало на Сталина. Дали Коротченко. Я думаю, вот хорошо. В Донбассе знающий человек товарищ Прамнэк работает, уголь стране дает, а теперь и в Днепропетровске дела наладятся. Как сглазил. Через день звонит мне Сталин и говорит, что Прамнэк – враг. Скоро Коротченко утвердили председателем Украинского правительства. Теперь позвольте одно маленькое дополнение. – Хрущев неловко вытер выступивший на лбу пот, говорить было трудно. – Просится ко мне на прием один человек, просится и просится, принял. Такой молодой, симпатичный парень. Он рассказал, что работал учителем, был арестован, сидел в тюрьме, только что вышел из нее и пришел прямо ко мне. Он рассказал, что его били и истязали, вымогая показания против Коротченко, убеждали, что Коротченко – агент румынского королевского двора и является на Украине главой румынского шпионского центра. Об этом посещении я сообщил Сталину. Сталин возмутился – как это, наш Коротченко шпион! – и послал проверку разобраться. Разобрались, признали, что оклеветали Коротченко, сфабриковали ложное обвинение. А ведь понятно, что все подобные действия и тем более аресты крупнейших руководителей велись с его личного одобрения, что лично Сталин давал команду уничтожить кадры, а тут смотрите, какую проявил заботу! Следователей, которые вели дело Коротченко, расстреляли. Поступок этот произвел на меня большое впечатление. Вот какой справедливый товарищ Сталин, думал я тогда, одобряя все его действия и расценивая его поступки как решительность в борьбе за Советское государство, за укрепление против врагов, кто бы этим врагом ни оказался. Впоследствии Сталин часто возвращался к случаю с Коротченко.

На XVIII Съезде партии выступали делегаты и порой заканчивали свои речи угрозами Японии: вот, мол, такие-сякие, самураи, мы их! Тогда, вы знаете, с Японией была непростая ситуация. Японцы орудовали в Китае и везде по Азии свои руки тянули. И Коротченко выступал. Он был неряшлив в словах, часто забывал фамилии, многое путал, для него слово «самурай» звучало нескладно, и поэтому он свое выступление закончил так: «Мы этим самуярам зададим перцу!» Сталин его потом иначе как самуяр не называл.

«Ну, как там самуяр?» – спрашивает.

«Связался самуяр с румынским королем», – отвечаю я.

«Или с королевой? – шутил Сталин. – Сколько лет этой королеве?»

«Король там несовершеннолетний, – говорю, – есть королева-мать. Он, должно быть, связан с королевой-матерью».

Это вызывало еще больше сталинских шуток. Конечно, это был смех сквозь слезы, если припомнить существующую тогда обстановку. Не знаю точно, почему у чекистов родилась идея привязать Коротченко именно к румынской агентуре, наверное, очень много было польских, английских, немецких агентов, перебор был с ними, а румынских почти не было. Может и так.

На Украине тогда была уничтожена вся верхушка руководящих работников в несколько этажей. Несколько раз сменялись кадры и вновь подвергались арестам и уничтожению. И было это не только на Украине. Ночь была самым страшным временем, ночью все ждали: «Вот придут, вот придут!» Наутро вздыхали: «Не пришли!» – и радовались. А за кем-то приходили, и завтра придут, и послезавтра. Помните такое, товарищи? – Хрущев устало посмотрел в зал. – Такое забыть нельзя, такое – точно рана на сердце. Я, товарищи, с Украины начал, потому что хорошо там ситуацию знал, и чтобы примеры были точные, но вы подтвердите, что и по России, по всей нашей стране, вакханалия творилась.

Украинская интеллигенция, особенно писатели, композиторы, артисты и врачи, тоже были под пристальным наблюдением, подвергались арестам и расправе. НКВД развило бурную деятельность. Украинский нарком внутренних дел завалил ЦК докладными записками о врагах народа. Нарком внутренних дел на Украине был тогда Успенский. Помню, Успенский поставил вопрос об аресте Рыльского. Я возразил: «Что вы? Рыльский – видный поэт. Вы обвиняете его в национализме, а какой он националист? Он просто украинец и отражает национальные украинские настроения. Нельзя каждого украинца, разговаривающего на украинском языке, считать националистом. Мы же на Украине!» Но Успенский проявлял настойчивость, чуть ли уже не ехали за ним. «Рыльский написал стихотворение о Сталине, которое стало словами песни, – убеждал я. – Эту песню поет вся Украина, а вы хотите его арестовать!» Удалось отстоять Рыльского.

По соседству со мной, на даче, под Киевом жил выдающийся человек, старый большевик, революционер Григорий Иванович Петровский. Я был наслышан о Петровском еще до Революции, ведь Петровский был избран в царскую Государственную Думу от Екатерининской губернии. На Донбассе угольные рудники до сих пор называют Петровскими. У этого легендарного человека приближалось шестидесятилетие, но о нем сложилось мнение, что он нетвердо стоит на позициях генеральной линии Партии, поэтому было к нему отношение настороженное. Шло все это от Сталина. Я сказал Сталину о приближающемся шестидесятилетии, что надо бы его отметить. Хочу спросить, как это сделать? «Шестидесятилетие? – переспросил Сталин. – Хорошо. Устройте в его честь обед у себя дома, вы же соседи? Пригласите его с женой и членов его семьи, и больше никого». Так я и сделал. К тому времени у Григория Ивановича в семье сложилось очень тяжелое положение: его сына арестовали. Я знал его сына. Он командовал Московской пролетарской дивизией. Когда я работал в Москве, то выезжал на праздник дивизии в летние лагеря, Леонид Петровский считался тогда хорошим командиром. Зять Григория Ивановича был арестован и расстрелян. Можно себе представить, какая обстановка сложилась в его доме, и какое отношение к нему: сын сидит в тюрьме, зять расстрелян. Чудом сам Петровский уцелел. Так Сталин дирижировал.

Вторым секретарем Киевского обкома был Костенко. Я совсем мало с ним поработал. Его тоже арестовали. Я удивился: простой человек, из крестьян, зачем ему лезть в дружбу с врагами? Не поверил в его виновность, приехал в НКВД, попросил, чтобы привели его из камеры на беседу. Привели. Я спрашиваю: «Кто с вами был в этом деле?» – «Такой-то был», – отвечает. – «А еще кто был?» – «Больше никого не было. Только мы двое».

Я поразился: получалось, что он действительно враг! Костенко сидел передо мной во вполне спокойном состоянии, все подтверждал, говорил складно, уверенно. Я прямо был ошарашен. Нарком внутренних дел Успенский сказал, что он будет осужден к расстрелу.

В то время были такие случаи, когда люди прямо перед расстрелом начинали давать показания на других. Видимо, им обещали заменить высшую меру, вот они и говорили, чтобы себя спасти, только высшую меру никто им не заменял. Таким образом, создавалась непрерывная цепь врагов. Исходя из этого, я сказал: «Если Костенко вдруг станет на кого-нибудь еще показывать, прошу его не расстреливать, а сохранить, чтобы разобраться в этом деле».

Прошло какое-то время, и Успенский мне сообщил, что Костенко расстрелян, но перед расстрелом он назвал Черепнина, работающего на месте второго секретаря Киевского обкома партии. Черепнин, хороший такой человек, умница, прекрасно знал свое дело.

«Зачем же вы так сделали, я же просил вас сохранить Костенко жизнь, чтобы можно было обстоятельно с ним побеседовать? Сомневаюсь, что Черепнин может состоять в каком-то заговоре. А теперь мы не сможем ничего узнать, потому что того, кто на него показал, нет в живых. Как же можно его слова проверить?»

Нарком НКВД ничего не ответил. Позвонил я Маленкову, товарищ Маленков сидел тогда в ЦК на кадрах, и говорю: «Товарищ Маленков, дают показания на Черепнина, а я не верю, этого не может быть!»

Маленков выслушал меня и отвечает: «Ну что же, не веришь, так пусть и работает».

Спасибо Георгию Максимилиановичу, что он вмешался.

Тысячи невинных людей были в те годы арестованы. Собственно говоря, вся руководящая верхушка страны. Думаю, что она погибла в составе трех поколений руководителей! Партийные органы были совершенно сведены на нет. Хозяйственное руководство было парализовано бесконечными арестами, никого нельзя было выдвинуть без утверждения в НКВД. Если НКВД давал положительную оценку тому или другому человеку, который намечался к выдвижению, только тот и выдвигался. Но и апробация со стороны НКВД никаких гарантий не давала. Имели место случаи, когда назначали человека, и буквально через несколько дней его не оказывалось на свободе. Здесь тоже находились объяснения: появились дополнительные показания какого-нибудь «врага», что он показал на этого человека, и получалось, что тот хорошо замаскировался и поэтому не был своевременно разоблачен и был выдвинут в руководство, оказывалось, что он состоит в заговоре и тоже является «врагом народа». Конечно, это стандартное объяснение, но оно имело свою логику, потому что какой-то арестованный в самом деле давал такие показания. И, таким образом, создавалась замкнутая цепь порочной практики. Смотришь, руководитель какой-то партийной организации разоблачает арестованных, выступая на собрании, а завтра его самого уже нет, что тоже находило объяснение: дескать, он ретиво разоблачал, чтобы скрыть правду, потому что сам был замешан. Вот вам и объяснение! Идеи тут заложены чисто сталинские, ему нужно было уничтожить как можно больше людей, чтобы ввергнуть общество в пучину страха, пучину паники, чтобы, кроме страха, не оставалось у людей других мыслей. Заодно он хотел убрать всех неугодных, чтобы сделаться в стране верховным судьей и верховным пророком.