Текст книги "Дневник"

Итак, из всей команды, которая насчитывала в Батайске более полутораста человек, целый обоз, повозок 15, с телефонным имуществом, ординарческими верховыми лошадями, осталось 4 человека солдаты. Я, Васильев, Гильдовский и Корнев да механик Шапарев. Взводные и отделенные заблаговременно остались после Батайска. Фельдфебель Малыхин удрал в свою станицу перед кавказскими горами. Мне жаль одного Тихого. Бедняга остался в горах. Жив ли он сейчас? Как я ругаю себя за то, что уничтожил в Новороссийске дневник. Сейчас для меня те листочки, которые писались при двадцатиградусном морозе в заставе под мостом, дороже всего на свете, как память о старых товарищах. Решил во что бы то ни стало раздобыть бумаги и воспроизвести по памяти старый дневник.

18 марта. Получил кормовые деньги, 500 рублей. У Калинки взял одни брюки. Вот и все, что захватил в Новороссийске. Ходил в Керчь. Постригся. Слава богу, избавился от вшей. Переоделся. Помылся горячей водой. Керчь маленький городок. Мне понравился. Есть в нем старинные места. Гора Митридат, названная так по имени царя Митридата, который, по преданию, сидел на верхушке ее в каменном кресле, любуясь на Керченский пролив[78]78
  Имеется в виду царь Понта Митридат VI Евпатор (134–63 до н. э.). На территории современной Керчи находился Пантикапей – столица его царства.


[Закрыть]. Сейчас на вершине горы стоит радио и туда никого не пускают, а у подножия горы – музей. Купил тетрадь за 200 рублей, листов в 25 неважной бумаги. Ну ничего, буду писать бисерным почерком – больше поместится. Одна половина тетради начинается с Харькова, а другая с Новороссийска и по сегодняшний день. Плохо вот помню порядок кубанских станиц. В этом помогает отчасти Васильев, у него «зверская» память. Сегодня сидел с Гильдовским на ступеньках крыльца нашего дома, и рассуждали о прошлом. Вспомнили Родину, его Москву. Он начал описывать Москву, Хитров рынок, Сухаревку. Как он там продавал кокаин. Да! Хорошо так греться на солнышке, когда знаешь, что ты сегодня спокойно разденешься и ляжешь спать и за тобой не следует по пятам конница Буденного. Нет! Здесь, за Перекопом, мы недоступны. После трехмесячного похода и боев я не могу здесь насладиться жизнью. Я доволен всем, доволен, что я спокоен, меня ничто не тревожит. Эти проклятые линии все брошены. У нас нет ни одного вершка кабеля и ни одного аппарата. Мы свободные граждане, как все равно полк не имеет ни одной винтовки и ни одной лошади. Хотя, правда, кое-кто и привез оружие, но что это?

23 марта. Село Катерлез[79]79
  С 1945 г. – Войково, село в Ленинском районе Крыма, центр Войковского сельсовета.


[Закрыть]. Все готовятся к празднику Св. Пасхи. Но мы его встретим, вероятно, плохо, хотя командир полка приказал командирам батальонов и рот сделать все, чтобы достойно встретить праздник. Нас кормят ужасно. Кухонь нет. Они брошены. Хотя у нас почти никогда в команде не было кухни. Получаем продукты из керченского интендантства: два фунта черно-красного хлеба с неперемолотыми остюками[80]80
  Остюк (ость) – тонкий заостренный отросток на цветковой или колосковой чешуе у растений.


[Закрыть]. После этого хлеба у меня нёбо болит и нельзя языком коснуться – оцарапано. ½ фунта манной крупы, два свежих бычка (уже вонючих всегда, так как они до нас перейдут через 10 рук). Ложка льняного масла и 6 золотников[81]81
  Золотник – единица русской системы мер веса; равен 4,26 грамма.


[Закрыть] сахару. Что хочешь, то и делай со всем. Или изжарь два вонючих бычка в ложке льняного масла, а манную крупу выбрось, или свари манную крупу с бычками и влей туда ложку льняного масла. Мы решили сделать последнее. Хозяйка (жители здесь скверные, все ярые большевики) не хочет варить. «Что я, – говорит, – из-за двух бычков буду голову морочить». Варим сами компанией по два, по три человека. Бычки разварятся. Полон суп костей. Манная каша густая на воде (невкусная) и вся с костями. Денег нет, купить нечего. Пока осталось от кормовых рублей 200, покупал молоко 25 рублей полкварты[82]82
  Кварта – единица измерения сыпучих или жидких объемов в англоязычных странах; равна примерно 0,95 литра.


[Закрыть] – бутылка. Но теперь деньги вышли. Корнев кое-что привез из Новороссийска, брюки, шинель, кожаную безрукавку, черную куртку. Все это продал одному мужику за 15 тысяч и отделился от нас. Я живу с Васильевым. Теперь мы ничего не варим. У нас уже скопилось манной крупы несколько фунтов. Едим целый день хлеб с сахаром. Иногда дают камсу. Тогда едим еще камсу и дуем воду после нее.

29 марта[83]83
  Вначале Судоплатов написал «2 апреля». Исправлено карандашом на «29 марта». Пасха в 1920 г. приходилась на 29 марта по старому стилю (на 11 апреля по новому стилю).


[Закрыть]. Светлое Христово воскресенье. Хорошо, что перед Пасхой выдали по два фунта белого хлеба, по три яйца и по ¼ фунта мяса (баранины). Хлеб я чуть не съел вчера весь. Я с Васильевым перешли на другую квартиру. Муж с женой и ребенок. Бедные, но люди хорошие. Они испекли две пасхи. Разговелись вместе. Хозяйка завтра сварит борщ с нашим мясом. Вот тогда поедим во славу. Лежим на соломе и греемся на весеннем солнышке. Болтали, болтали, пока не заснули.

30 марта[84]84
  Было «3 апреля», затем «3» исправлено карандашом на «30».


[Закрыть]. Получили жалованье. Получил 300 рублей. Пока хозяйка наша варит борщ, Васильев советует сходить на другую улицу. Там, он говорит, у одной бабы брынза свежая продается. Пошли. Хозяйка говорит, что брынза еще не готова. Просит обождать. Делать нечего. Ждем. Прождали около часу. Наконец хозяйка вынесла брынзы, закусили, пошли обедать. Солнце уже склонялось к закату, нужно поторопиться, чтобы не заставить хозяйку ждать с борщом. На улице творится что-то непонятное. Мечутся наши ординарцы, спешно выгоняют куда-то подводы. Берут для себя лошадей. Уже некоторые носятся по улице верхом на крестьянских лошадях. Что такое? Роты выходят на улицу. Строятся. Мы поспешили в команду. Пустились бегом. Здесь тоже тревога.

– Где вы бродите! – набросился на нас поручик Лебедев[85]85
  Лебедев – поручик, артиллерист, офицер команды связи 1-го Партизанского генерала Алексеева полка, в 1921 г. состоял в инженерной роте Алексеевского полка в Галлиполи.


[Закрыть]. – Быстро получайте винтовки и патроны!

Откуда-то принесли кучу патрон и новых винтовок. Получил английскую одиннадцатизарядную винтовку, которую вижу в первый раз. Тяжелая, каналья, – тесак короткий, вроде ножа. Патрон дают на каждого по две цинки[86]86
  То есть цинковые коробки с патронами.


[Закрыть]. Набил полные карманы, а одну цинку решил нести в руках. Я стою как обалдуй, ничего не понимая. Да и никто не понимает, в чем дело. Все суетятся, нервят. А что случилось? Никто ничего не знает. Капитан Свирщевский с Калинкой с утра ушел в город и ничего, очевидно, и не подозревает. Наконец полк выстроился на улице. Нам, четырем солдатам, поручику Лебедеву и Аболишникову, приказано пристроиться к офицерской роте и состоять в ее рядах. Вышел командир полка. Он, как всегда, спокоен.

– Вещи все оставить на квартирах! – сказал он. – При вещах оставить людей. Хозяйственная часть, канцелярия полка, околодок и комендантская команда останутся здесь! Остальные пойдут со мной!

У меня винтовка, полные карманы патрон, в руках еще цинка и в боковом кармане куртки тетрадь нового дневника.

Уже стемнело, когда мы вышли из Катерлеса и пошли на Керчь. Наш Алексеевский полк был человек 150. Офицерская рота, и я в ней, сзади шагах в 20 шла солдатская рота, за которой ехала повозка с патронами. За нами шел Самурский полк, тоже человек 150. Входим в Керчь. По дороге Гильдовский мне по секрету сказал, что он слыхал, будто большевики высадились где-то близко и мы-де идем занимать Керченскую крепость, где будем отбиваться.

Черт его знает, ничего не поймешь. В городе ярко горит электричество. В сквере гремит оркестр, публика гуляет. Проходим Воронцовскую улицу. Мы запели «Уверлей»[87]87
  Имеется в виду следующая пародийная песня (Судоплатов цитирует ее в записи от 13 октября 1920 г.), популярная до революции:
Пошел купаться Веверлей,Оставив дома Доротею,С собою пару-пару-пару пузырей-рей-рей,Берет он, плавать не умея.Терпеть он более не могИ окунулся с головою,Но голова-ва-ваТяжеле ног-ног,Она осталась под водою.Жена, услышав про беду,Удостовериться хотела,Но ноги милогоВ пруду-ду-дуОна, узрев, окаменела.Прошло сто лет, и пруд зарос.И поросли травой аллеи,Но все торчат-чат-чаттам пара ног-ног-ног.Но все торчат-чат-чаттам пара ног-ног-ног –То остов бедной Доротеи.

[Закрыть], самурцы «Бородино»[88]88
  Имеется в виду народная песня, в основе которой – стихотворение М.Ю. Лермонтова:
Скажи-ка, дядя,Ведь недаромМосква, спаленная пожаром,Французу отдана,Французу отдана?Ведь были ж схватки боевые,Да, говорят, еще какие!Недаром помнит вся РоссияПро день Бородина!Недаром помнит вся РоссияПро день Бородина! и т. д.

[Закрыть]. Мы «Пошли девки на работу»[89]89
  Речь идет про следующую русскую народную песню:
Пошли девки на работу,На работу, кума, на работу!На работе припотели,Припотели, кума, припотели.Искупаться захотели,Захотели, кума, захотели.Поскидали рубашонки,Рубашонки, кума, рубашонки.Поскакали во речонку,Во речонку, кума, во речонку.Отколь взялся тут Игнашка?Тут Игнашка, кума, тут Игнашка?Забрал девичьи рубашки,Рубашки, кума, рубашонки.Одна девка всех смелее,Всех смелее, кума, всех смелее.Выскочила из речонки,Из речонки, кума, из речонки.Побежала за Игнашкой,За Игнашкой, кума, за Игнашкой:«Отдай девичьи рубашки,Рубашки, кума, рубашонки…»Пошли девки на работу,На работу, кума, на работу!

[Закрыть]. Мешаем петь друг другу. Шум, гам. Публика в удивлении смотрит, куда мы идем ночью.

– Прекратить пение! – кричит адъютант. Выходим к морю. Вот и ворота крепости. Вошли, повозки въехали за нами. Часовые, стоявшие на воротах, заперли за нами ворота. Куда же мы идем? Неужели отбиваться будем в самом деле? Идем по железнодорожному полотну. Вот и пристань.

– Стой! Осторожней! Смотри под ноги! Переходи по трапу! Не спи! Упадешь в воду.

Машинально, ничего не понимая, я перешел на баржу, помню, на берегу солдаты что-то сбивали из бревен. Нашей роте отвели место между какими-то перегородками. Баржа большая, железная. Внизу трюм. Деревянная лестница, а вверху голая палуба. Ничего не понимая, куда я попал, для чего, зачем, я свалился на солому и сразу заснул. Одна мысль меня только и угнетала, что я не поел борща. Так долго ждал и не поел. Проснулся. Разбудили. Что такое? Сначала не понял, в чем дело. В барже мерцают огарки свечек. В темноте бродят какие-то люди с мешками, путаются между ногами спящих.

– Получай продукты!

Тьфу ты черт! Нашли же время раздавать продукты. Дали по два хлеба на человека, черствых черно-красных, по два фунта манной крупы, по одному фунту сахару. Я отказывался от крупы, так как некуда брать. Но мне дали насильно, так как не хотят возиться с ней. Пришлось выбросить из кармана патроны и наполнить их манной крупой. Получил кусок мыла, ¼ фунта табаку, 5 коробок спичек. На 4 человека дали бочонок хороших жирных селедок. Я лежу на дне баржи, возле меня лежат продукты, куча патронов и винтовка, из карманов сыплется крупа и рассыпается по полу. Ну и порядки. Когда стояли в Катерлезе, ни разу не дали мыла, а здесь выдали, и, наверно, его бросим, так как некуда брать. Заснул как убитый. Проснулся от сильных толчков и шума. Все храпят, стало прохладно. Я влезаю под короткую шинель и хочу заснуть, не могу. Баржу сильно качает. Волны с шумом и стоном бьются о борта ее. Чувствую, что мы идем. Значит, мы куда-то едем. В трюме мерцает фонарь. Что делается наверху? Спотыкаясь через ноги спящих, я пробрался к лестнице. Вверху в люке показались звезды. Вылез наверх. Сильный холодный ветер сразу охватил меня холодом. Ночь была темная. Кругом баржи бушевали волны, спереди мерцал огонек, то взлетая, то глубоко погружаясь в воду, – это катер, который тащит нашу баржу. На палубе баржи мечутся два матроса и укрепляют буксирный канат. Баржу так сильно швыряет, что невозможно держаться на ногах. Кругом не видно ни огонька. Значит, мы в открытом море. Холодно, лезу вниз, хочу заснуть, не могу. Баржу сильно качает. И в такт качки слышится:

«Бум! Бум!» – как будто бы разрыв снаряда.

«Бум! Бум!» – гудит железо баржи.

Наши тоже просыпаются, спать невозможно.

– Канат оборвался! – несется крик сверху.

– Закрепи кормовой!

«Ну, видно, пришла моя смерть, – подумал я, – не погиб в Новороссийске, так здесь погибну в волнах». Я уже наметил доску, крышку с люка, в случае чего – прямо на эту доску, и поплыву.

– Руби носовой! – несется с борта.

– Есть!

«Бум! Бум!»

Что это такое бьется? Разглядел. В углу стоит баран. Кто его везет, не знаю. Он уперся лбом в железную стенку. Баржу качнет вперед, он откидывается назад. Баржу качнет назад, а он подается вперед – и лбом «бум!» в железную стену баржи. Звук такой, будто снаряд разрывается, и так несколько часов подряд. Волны перекидает через баржу и обдает нас водяной пылью. Снизу под нами булькает пресная вода в резервуаре и просачивается через пол. Уже невозможно лежать, целая лужа. Вылазим наверх. Наверху адский холод. Нашу баржу несколько раз отрывало от катера, катер пыхтит, гудит и кружится возле нас, сам ныряя под волны. Никогда еще я не испытывал такого страха, как в эту ночь. А вдобавок еще холодно. Действительно права пословица: кто на море не бывал, тот и Бога не видал! А тут еще ночь усугубляла страх. Утро 31 марта[90]90
  Слова «31 марта» вписаны позднее карандашом.


[Закрыть] настало солнечное, теплое, но ветер не унимался. Баржу качало вовсю. Она плавно то вздымалась на волне, то опускалась вниз. Оказывается, мы идем в десант. Будем высаживаться, как говорят, около Таганрога или Мариуполя. Это хорошо, все же мне домой ближе. Нас тащит колесный катерок «Меатида». На нем человек 5 команды, да на нашей барже человека 4. Все молодые и неопытные. Идет нас, алексеевцев, человек 150, да самурцев человек 150, да человек 20 юнкеров Корниловского военного училища[91]91
  В Екатеринодаре 31 января 1919 г. были созданы военно-училищные курсы для подготовки офицеров для Вооруженных сил Юга России. После прибытия курсов в Крым они были преобразованы в Корниловское военное училище. После эвакуации в Галлиполи училище вплоть до 1925 г. продолжало готовить офицеров для белых войск.


[Закрыть]. Итого, если наберется человек 350, то хорошо. У нас винтовки и несколько легких пулеметов, где-то, говорят, еще идет корниловская полубатарея и начальник нашей бригады полковник Звягин[92]92
  Звягин Михаил Андреевич – генерал-майор, участник Первой мировой войны, командир 108-го пехотного Саратовского полка (полковник). С 18 мая 1919 г. командовал Самурским пехотным полком Вооруженных сил Юга России, весной 1920 г. командовал Алексеевской бригадой, затем – 6-й пехотной дивизией. Эмигрант, жил в Югославии.


[Закрыть].

Утром я совсем успокоился. Лежу на грязном полу трюма. Солнце через люк пыльным столбом светит на дно баржи, колеблясь от качки, освещая то железную рельсу-стойку, то сбитую ногами деревянную лестницу. Я с Гильдовским едим селедки. Селедок целый бочонок. Едим только жирную спинку, а остальное выбрасываем. Вылазим наверх. Наша «Меатида» пыхтит, ныряя в волнах. Солдаты и офицеры лежат на палубе, греясь на солнышке, и курят, все курят. Ведь табаку много.

Я лег с Гильдовским на деревянных сходнях и закурил. Куда-то мы попадем? Покурили, попили хорошей воды. Воды много. И опять принялись за селедки. В полдень «Меатида» свернула в сторону, или ветер повернулся. То ветер дул в лоб, а теперь дует справа. Баржу стало относить в сторону, и «Меатида» ничего не могла сделать. Решила тащить на буксире сбоку. Укрепили двумя концами и с носа, и с кормы. Едва корму укрепят, на носу лопнет канат, нос укрепят, на корме лопнет. Один раз на носу лопнул, баржу повернуло кормой к «Меатиде».

– Руби! Руби! – завопил в рупор капитан «Меатиды».

Начали резать канат, его заело, не перережут. Рубили шашками, ножами. Наконец перерезали. «Меатида» кружится вокруг баржи и ничего не может сделать. Часов в 12 дня стали показываться на горизонте дымки пароходов, их много. У большевиков есть тоже суда, например ледокол № 4. Боятся, как бы это были не они. Капитан «Меатиды» смотрит в трубу. Нет, это наши. Наша охрана, английские миноносцы, ледоколы № 2 и «Страж». Часам к двум эскадра сблизилась. Невдалеке от нас идет пароход, на котором едет полковник Звягин и полубатарея корниловцев. Приблизительно в это время показалась земля. Сердце у всех тревожно забилось. Настроение повышенное. Что за земля и есть ли там большевики? Пока видна одна полоска песку. Некоторые смотрят в бинокли, несутся со всех сторон возгласы:

– Смотрите, смотрите, вон село!

– Да, да, село!

– А вон, кажется, автомобиль!

– Где?

– Вон, под горой, правей села!

– Да то дерево!

– Какое дерево? Движется…

– Нет, то всадник…

– Какой всадник, то подвода!..

У каждого сердце тревожно сжимается. «Сейчас! Сейчас!» – стучит в голове у каждого. Может быть, через какие-нибудь полчаса многие из здесь стоящих перейдут в лучший мир.

Берег все виднее и виднее. Капитан «Меатиды» не отрывает глаз от трубы, он изучает берег. К нам подходит небольшой пароход. На борту его стоит полковник Звягин. Наши все вылезли из трюма и толпятся наверху.

– Смирноооо! – раздалась команда.

– Командир Алексеевского полка! – крикнул с парохода полковник Звягин. – Сейчас я подам лодки, на них сядут юнкера и высадятся на берег; затем подойдет ваша баржа и будут высаживаться алексеевцы, юнкера же рассыпятся в цепь в полуверсте от берега. После выгрузки алексеевцев будут выгружаться самурцы. Если с берега будет оказано сильное сопротивление, то обратно на баржу будут погружаться самурцы, а алексеевцы будут сдерживать противника, затем сядут алексеевцы, а юнкера будут держать берег, пока отойдет баржа, затем сядут юнкера в лодки!

Пароход отошел. Ну, вероятно, будет горячее дело. Алексеевцев, конечно, вперед. Берег уже хорошо виден простым глазом, видно какое-то село. Около села пасутся лошади. Волны очень сильны и перебрасываются даже через баржу. К нам с парохода подходит 6 лодок. Юнкера быстро уселись на них по 4 человека. Лодки идут к берегу. Они прыгают по волнам, как ореховая скорлупа, то взлетают на гребни волн, то проваливаются между ними. Мы боимся, как бы они не разбились друг о дружку. Юнкера сидят наготове с винтовками в руках. Наша баржа стоит в 200 саженях от берега. Все, затаив дыхание, не отрывают глаз от 6 лодок. Мы ждем – вот-вот грянет первый выстрел. Да, на нашей барже надпись «Дредноут № 2». С таким именем эта баржа в 1918 году высаживала десант красногвардейцев под Таганрогом, у баржи даже будка бронирована.

Вот первая лодка прыгнула и ударилась о берег. Четыре человека мгновенно выскочили на берег и с винтовками наперевес пошли к селу. Село в полуверсте. Вот другая и третья подошли. Через 15 минут уже цепь в 25 человек ложилась у села. Едва только выгрузилась последняя лодка, как из села вылетело несколько всадников и помчались по дороге куда-то вдаль.

«Меатида» разогнала баржу полным ходом и застопорила машину, оборвав канат. Наша баржа по инерции понеслась вперед и ткнулась в песок саженях в 6 от берега. «Меатида» повернула и ушла в море.

Хорошо, что ветер с моря. Баржу нашу почти заливает водой, волны ударяют о борт и, пенясь, с ревом отбегают назад, и с новой силой ударяются, и снова отбегают.

– Спускай сходни! – раздалась команда.

У нас на барже сделано двое сходен. По два громадных бревна, и поперек их прибиты дощечки. Одни сходни спустили. Баржу сильно качнуло, борт поднялся, и сходни упали в воду. Борт баржи от воды сажени полторы. Сходни не поднять.

– Спускай вторые! – кричит командир полка.

Осторожно спустили вторые, укрепили их канатом за баржу. Ординарцы придерживают их еще руками. Начали выгружаться.

– Набирайте побольше патрон! – кричит командир полка. – Кто жалеет обувь, может снять!

Он прямо в сапогах спустился по сходням и побежал по колено в воде к берегу. Я снял ботинки, так как все равно придется снимать после высадки. Вода холодная. Брюки замочил. Набежавшая волна обдала меня водой до пояса. Вылез на песок. Одел ботинки. В ботинках полно песку. В карманах мокрая крупа. Спички размокли, табак раскис. В полуверсте слева видно село. Невдалеке от нас у села мальчишки пасут лошадей. Наши поймали двух мальчишек, чтобы узнать, есть ли в селе большевики. Едет по берегу какая-то подвода. Мы подошли и окружили ее. Какой-то мужик везет бычки.

– Какая это деревня? – спрашиваем.

– Кирилловка!

– Какой губернии?

– Таврической!

– А какой город близко?

– Геническ 60 верст! – указал мужик рукой на запад.

Теперь только я сообразил, где мы высадились. Приблизительно на середине между Геническом и Бердянском. Мы все еще вертимся на берегу, ждем, когда все выгрузятся. Невдалеке стоит пароход. Он не может близко подойти к берегу и выгружает на катер орудия корниловской полубатареи. Там два орудия с упряжкой.

Солнце ярко светит, но ветер с моря холодный и сильный.

– Идемте в деревню! – крикнул нам поручик Лебедев. – Пока наших там нет, достанем пожрать!

Я с Гильдовским пошел, хотя черт его знает, может быть, в деревне засели красные; но неудобно было отказываться. Мы пошли. Входим в деревню.

Мужики и бабы удивленно смотрят на нас. Откуда, мол, и кто вы?

– Христос воскресе! – говорим.

– Воистину воскресе! – отвечают.

Молчание.

– Так цэ вы кадеты?![93]93
  Так это вы кадеты?! (укр.).


[Закрыть] – через минуту спрашивает один старик.

– Да! А что, у вас были большевики?

– Та було пять чоловик![94]94
  Да было пять человек! (укр.).


[Закрыть]

– А где же они?

– Ускакали! Увидали сегодня, что идут пароходы – хвалятся – это наш флот – ни, думаю, не похоже на ваш флот, – качает головой старик, – бо шото вин не так идэ[95]95
  так как что-то он не так идет (укр.).


[Закрыть]. А как начали подходить к берегу лодки, они хотели стрелять, да мы их просили не открывать стрельбы – они и ускакали!

Жаль, значит, сообщат вовремя кому следует. Зашли в хату.

На столе пасха, яйца крашеные. Хозяйка дала хорошего борщу с курятиной. Затем молочной лапши. Это по-украински, не то что крымские хамы, последний рубль у тебя норовят отнять.

– Откуда вы взялись?! – спрашивает удивленный хозяин.

– Из Крыма!

– Разве Крым ваш, а большевики тут на митинге кричали, что кадетов они потопили в море!

Пошли в другую хату. Там баба угостила яичницей. Наелся – больше некуда.

Полк уже в деревне. Размещается по хатам. Баржа уже стоит на берегу пустая, из нее тянут в деревню какие-то телефонисты – вероятно, штаба бригады – провод. С баржи сигнализируют флажками в море. Далеко на горизонте, еле видно, дымят военные суда. Одно орудие с трудом спустили в воду, а другое и лошадей не смогли. Решили действовать с одним. Лошадей возьмем у крестьян. Орудие новенькое, английское, горит на солнце.

Итак, наш отряд человек 400, штук 9 «Люисов»-пулеметов, повозка патрон и одно орудие, лошадей ни одной. Слава богу, что благополучно высадились. Ординарцы мечутся по дворам и выгоняют лошадей. Уже все они верхом, на хороших лошадях. Достали к орудию 6 лошадей. Есть и повозка под патроны. Корнев и Гильдовский купили у хозяйки штук 50 яиц и делают в большой кастрюле гоголь-моголь. Обожрутся, черти. Здесь страшная дешевизна. Кувшин молока 30–35 рублей. А в Крыму, когда мы выезжали, бутылка стоила 90 рублей. Нет здесь совсем табаку и спичек. Спички у меня подмочены. Я отдал их хозяйке, 6 коробок. Она благодарит с поклонами. Едим так, как давно не ели. В Крыму и не мечтали о такой еде. Целый день яичница, сметана, молоко, масло. Настал вечер.

Трубач заиграл сбор.

Выходим строиться. Темнеет. Ночь наступает прохладная, но тихая, звездная. Выступили из села. Алексеевцы впереди, самурцы сзади. Офицерская рота идет в авангарде. Идем. Тихо. Запрещено курить и громко разговаривать. Идем каким-то ущельем. Справа море, слева утес, по верхушке которого идет дозор, то обгоняя, то отставая от нас. Он все время перекликается с нами. Ну если красные где-либо поджидают нас, то нам в ущелье будет невесело. Да и отступать некуда. Дорога песчаная. Страшно тяжелая. Лошади еле вытягивают патронную повозку. Баржа, говорят, осталась одна, а флот ушел в море. Прошли верст 8, сделали привал. Сзади шум. Подъезжает орудие на крестьянских лошадях. Лошади еле вытаскивают из песка тяжелые колеса. Пошли дальше. Вышли в чистое поле. Дорогу пересекает небольшой лесок. Остановились. Послали разведку. Никого. Двинулись дальше. Часов в 11 ночи подошли к селу Демидовка. Наша рота пошла в село, а остальные остались на выгоне. Идем медленно, с остановками. Вот-вот из-за заборов застучит пулемет, но нет. Тихо. Уже весь отряд в колонне движется по сонной улице села. К нам подбежал поручик Аболишников.

– Идемте на почту! – сказал он. – Там, вероятно, есть телефон, мы поговорим с красными, узнаем кое-что!

Я, поручик, Корнев и Гильдовский обогнали отряд и бегом понеслись по улице вперед.

Поручик Аболишников мне не нравился: говорили, что он просто фельдфебель. Он перебежал к нам от красных и назвался прапорщиком. Он был очень груб и нахален. Дорогой поручик шепнул нам:

– Сейчас зажмем, ребята, не журись[96]96
  не печалься (укр.).


[Закрыть]!

Корнев звонко засмеялся и полетел стрелой. Выходим на площадь. Вон телефонный столб. Подходим: «Демидовское почтовое отделение». Стучим в дверь. Выходит заспанный почтмейстер. Увидев нас с винтовками и ночью, он перепугался.

– Здравствуйте!

– Здравствуйте! – дрожащим голосом ответил он.

– У вас телефон есть?!

– Нет, товарищи!

– Как нет, а вот же столб!

– Это, товарищи, еще ставится телефон, провода нет!..

Молчание.

Видно, поручик не ожидал такого оборота дела и замялся.

– Жалко, – сказал он, – ну прощайте, только не называйте нас товарищами, мы не любим этого слова! – усмехнулся он.

– Так это вы, господа, – залебезил почтмейстер, – которые из Крыма приехали, у нас сегодня говорили о вас!

Подходит наша рота.

– Идемте в волость! – сказал поручик. – Где у вас волость? – спросил он почтмейстера. Тот указал. Мы простились и понеслись к волости.

Волость стояла против церкви. Большое здание вроде школы. Входим, темные сени и несколько дверей. Пока мы размышляли, какую же дверь открыть, одна из них открылась, и из нее вышел мужчина лет 35 в сапогах и защитной гимнастерке. Поручик направил на него наган:

– Стой! Руки вверх! – Он повиновался.

Корнев пошарил у него в карманах и за голенищами, но ничего не нашел.

– Ты кто такой? – спросил поручик, не опуская нагана.

– Я милиционер!

– Врешь! Ты коммунист!

– Нет, милиционер!

Долго поручик грозил ему и наконец отпустил. Выходит старик.

– Ты кто?!

– Сторож!

– Врешь!

Обыскали. Ничего нет.

– Давай сюда свет. Почему свету нет?

Сторож принес вонючую лампу с закопченным стеклом.

– Есть касса у вас? – спросил поручик старика.

– Есть!

– А денег много в ней?

– Да есть! – замялся старик. – Сиротский капитал!

– Вы! – указал на меня поручик. – Стойте на крыльце. Если услышите что-то подозрительное или же наши будут подходить, сообщите нам!

Он взял Корнева и Гильдовского, и пошли к кассе. Я вышел на крыльцо. Ночь была звездная, весенняя. Было тихо и прохладно. Я снял с ремня винтовку, облокотился на двери и стал ждать, что будет дальше. Обстановка складывалась неважная. Наши были где-то в другом конце села. Неизвестно, есть ли здесь красные. Если сейчас на волость налетят красные, то они расправятся с нами не только как с белыми, но еще и как с бандитами. Но если и наши подойдут и узнают все, то тоже по головке не погладят за это.

– Чтоооо! – слышалось из волости. – Ключи, говорю, где?!

Через минуту оттуда понесся стук. Ключа от кассы в волости не было. Поручик нашел в волости испорченную винтовку и хотел ею разбить несгораемый шкап.

Я уже стою около получаса. Начал мерзнуть. Мне была противна вся эта история. Это грабеж, из-за которого мы откатились от Орла. Вдали по улице быстро неслась какая-то подвода. Я решил воспользоваться этим случаем, чтобы прекратить грабеж. Я вошел в волость. Поручик и его «коллеги» возились около стального шкапа. Я доложил, что приближается подвода.

– Ладно! – озлобленно ответил поручик. – Не удалось, ну и ладно: давайте возьмем хоть газет!

Он открыл деревянный шкап и вытащил охапку бумаг и газет.

Мы набрали за пазуху книг, газет и в руки тоже и вышли на улицу. Наши пришли уже на площадь и размещались по квартирам. Выслали на край села заставы с пулеметами. Мы начали искать квартиру. Постучали, как оказалось, к псаломщику. Он перепугался. Выскочил в одном белье. Сует каждому папиросы. Любезный, чуть не целует всех.

Когда узнал, что мы сегодня высадились, он сказал:

– А мы вас еще вчера ожидали!

Мы рассмеялись и пошли дальше, так как у него семья большая и тесный дом.

Остановились в квартире мужика. Уже 2 часа ночи. Старик принес сала, хлеба, пасхальных яиц, масла. Поужинали хорошо. Читаем газеты.

Командир полка приказал не раздеваться и у каждой квартиры чтобы стоял дневальный. В случае тревоги всем собраться у церкви. Мы разделили остаток ночи между тремя человеками. Мне дневалить от 3 до 4 часов утра. Лампу не гасим. В красной газете вычитал, что все, кто остались в Новороссийске, получили полную амнистию[97]97
  Весной 1920 г., в связи с разгромом Красной армией войск Колчака, Миллера, Юденича и Деникина, советская власть ослабила террор. Но уже в апреле 1920 г. начались повальные аресты бывших белых офицеров и активных казаков, оставшихся на советской территории. Число концлагерей для белогвардейцев было также значительно увеличено.


[Закрыть]. Что 50 учителей армии Колчака объявляют всенародно о раскаянии и преданности советской власти.

Ночь прошла спокойно.

6 апреля. Сегодня достали подводы, и весь отряд идет на подводах. Выступили из Демидовки вчера в 6 часов вечера. Вчера я с поручиком Лебедевым и еще тремя человеками пошли из Демидовки в разведку. У нас был бинокль адъютанта. Верст 7 проехали. Ничего нет, и вернулись в село. Вот уже два дня, как мы высадились, а о красных ни слуху ни духу. Едем по 7–8 человек на бричке, потому что подвод мало. У нас 6 человек, подводчик седьмой. Я сижу на винтовке, положенной поперек ящика, неудобно, страшно, но иначе нельзя – тесно. Так просидел всю ночь. Спать хотелось страшно. Третья ночь без сна. Здесь не так, как на Кубани. Там спали почти каждую ночь, но ели через три дня, а здесь объедаемся по горло, а не спим третью ночь. Мы склонились друг к другу и заснули сидя. Я прислонился к широкой спине подводчика и спал. Вероятно, так спал весь отряд, не спали одни подводчики. Сытые крестьянские кони быстро мчали брички по укатанной дороге. Если красные налетят, мы со сна и не сообразим, в чем дело. Так я и не слыхал во сне, как мы проехали одно село. Останавливались, двинулись дальше. Проснешься. Все спят. Топот копыт по твердой дороге. Вправо и влево мелькают темные полоски посевов. Колеса бричек одни выдают своим звоном наше присутствие.

7 апреля. Утром подъехали к морю. На берегу моря красивое имение француза Филиберга[98]98
  Имеется в виду Амадей-Людвиг Филибер (1818–1889), выходец из Франции, ботаник и селекционер, владелец соляных промыслов на Сиваше и зерноводческого и овцеводческого имения Акманай; он вывел сорт яблок «зеленый ренет».


[Закрыть]. Пока обоз подъезжал к имению, поручик Лебедев (он практикант по этому вопросу) вывел нашу бричку в сторону и погнал к крайнему дому. «Достанем пожрать!» – смеется поручик. В этом доме жила семья управляющего имением. Управляющего не было, жена его и две девушки-дочери. В другой квартире какая-то немка. Конечно, нас любезно пригласили в дом, хотя мы сами нахально приехали. Немка сразу усадила нас 6 человек пить кофе. Жена управляющего пригласила меня и Васильева к себе. Две дочери ее, хорошенькие барышни, стащили с нас шинели. Входим в комнату. Комната уютно обставлена. Пасхальный стол посередине. Не успели мы усесться за стол, как на столе появилась шипящая яичница. Барышни и хозяйки всячески нас угощали. Они так были рады нашему приходу, что трудно описать их радость. Когда оказалось, что у них в квартире нет простого хлеба, кроме сдобного, они заплакали и побежали куда-то достать хлеба. Очевидно, они натерпелись горя от большевиков.

– Мы очень рады, что вы пришли, – тарахтели они, – у нас давно слух был, что вы придете!

– Но мы, кажется, так же внезапно и уйдем, как пришли! – сказал я.

Они страшно удивились моим словам.

– Но вы опять придете? – разом спросили они, и в их глазах была мольба.

– Конечно, придем! – успокоил я их.

Эти строки я пишу в Керчи, уже по возвращении с десанта. Спустя месяц, когда наша доблестная армия двинулась в глубь Северной Таврии, мои слова оказались правдивы. Хотелось бы опять побывать в том имении. Закусив, мы вышли в парк.

Идем по аллее. Солнце тепло греет в парке. Весна в разгаре. На зеленеющих ветвях дерев весело порхают и щебечут птички.

О, если бы за плечами не было тяжелой английской винтовки, я никогда бы не поверил, что мы бродим в тылу у красных, что нас горсть и мы ежечасно можем погибнуть под натиском красной лавы.

К нам подошел старик и снял картуз.

– Здравствуйте, господа! – поклонился он. – Мне ничего от вас не будет?!

– Как? За что? – удивились мы.

– Ну, не мне! – поправился он. – Так сыну моему!

– А сын твой кто?

– Он председатель совета!

Мы переглянулись друг с другом.

– Конечно, ничего! – успокоили мы старика.

Да и зачем он нам нужен, когда мы, может быть, не сегодня завтра будем сами на том свете, если он действительно существует. Мы вышли из парка и направились к имению Филиберга. Имение большое, но в упадке. Дом большой, старинный, с колонной террасой. Вхожу в коридор. Наши уже бродят по дому. Дом давно разграблен дочиста. В зале встретил старика, служившего раньше в имении[99]99
  На полях запись Судоплатова: «Керчь. 12 мая 1920 года. Конец 2-й тетради».


[Закрыть].

– А где ваш хозяин?! – спросил я его.

– Наш хозяин француз, офицером служит, – ответил он, – где-то у вас в Крыму!

– Ну а как у вас хозяйничали большевики?!

– Не дай Бог, что тут они делали! – махнул рукой старик. – Какая была богатая экономия, все, сукины сыны, разграбили. В этом доме все время жил комиссар с пятью солдатами. Вчера удрал отсюда. Жрали и пили вооо как! – провел он ребром ладони по горлу. – А сейчас, когда ничего не осталось, решили завести здесь свиную экономию, здесь будут разводить свиней, а рядом у другого помещика думают коров разводить!

– Да! Им только свиней и разводить! – подтвердил какой-то офицер, проходя мимо нас.

Зал громадный. Остались еще рояль и пианино, перевернутые мягкие кресла. На креслах спали наши офицеры. Один бренчал на пианино. На окнах гардины сорваны, висят только желтые шнуры с кистями.