Текст книги "Дневник"

Кубанец уже обогнал нас, и, подъехав к одной повозке, он закричал:

– Поворачивай назад!

Обозный повиновался.

– Куда назад? – закричал батальонный, подлетая на лошади. – Куда назад? – и выхватил наган.

Хлопнул выстрел.

– Не нужно нам вашего обоза! – закричал зеленый и повернул лошадь удирать.

Захлопали выстрелы из револьвера.

Один артиллерийский офицер приложился с винтовки. «Тах!» И кубанец скатился с лошади.

Обоз пошел прямо.

– Это они не простят! – сказал кто-то.

И действительно, прошли еще с полверсты и остановились. Шоссе проходило через мост, а мост осыпался градом пуль. Трещали винтовки, рокотали «Люисы». Подходим. Пули уже свистят над нами. Сбивают ветки деревьев. Чмокают о стволы деревьев, врываются с визгом в сырую землю. Обоз стоит, ибо мост осыпается градом пуль. Одна повозка рискнула было двинуться, и лошади забились в постромках. Мимо нас идет стадо коров, их гонят еще с Батайска. Худые, они бредут сами не зная куда. Повозки свернули в сторону на поляну, но сейчас же и тут засвистали пули и несколько человек застонало. Что делать? Сзади летит ординарец. «Где командир полка?» Командир полка стоял у моста, не обращая внимание на град пуль. На нем была офицерская шинель и красный башлык. Он был задумчив. Выйдет ли полк из ущелья или погибнет?..

– Господин полковник, – кричит издали ординарец, – зеленые захватили половину обозу и вашу жену!

– Офицерская рота, за мной! – бешено закричал полковник и как сумасшедший понесся в конец обоза. Обоз был отбит, но дальше не двигался. Откуда зеленые бьют – неизвестно. Горы со всех сторон, мы в ущелье. Смотрю, все бегут вправо и по балке пробираются вокруг мостика вперед. Некоторые ведут лошадей, навьюченных кладью. Поручик Д. возится у повозки с женой. Жена ехала все время на двуколке, теперь он приспосабливает на лошадь седло для жены. Жена его плачет и падает с седла, не может сидеть. Седло из мешков и без стремян. Я решил тоже пробираться по балке, ибо наши офицеры уже удрали, оставив нас на произвол судьбы.

– Тихий, идем!

Но Тихий стоял сбоку повозки, понурив голову, очевидно, он решил никуда не идти. В балке тоже свистят пули. Меня нагнал Гильдовский.

– Идем по канаве!

В глубине балки бежит шумный поток, он шумит в глубокой канаве, обросшей лозой и ивняком. В канаве сидит полно донцов-стариков.

– Станичники, куда идете? – говорят они нам. – Оставайтесь, все равно начальство уже удрало и нас бросило!

Но мы пробираемся. В канаве идти неудобно, мы вылазим наверх.

«Чах! Чах!» – зачмокали около нас пули.

Дело дрянь. Спустились опять в канаву.

Наконец вылезли на поляну. Пули визжат мимо нас. Мы, пригинаясь, бежим к ближайшей горе. Лежит какой-то донец, нога у него в крови.

– Братцы, возьмите! Не бросайте! Голубчики! – кричит он нам. Но что мы можем сделать? Подбегаем к горе и сели. Под горой пули не были опасны. Здесь сидит Калинка[66]66
  Калинка – рядовой Алексеевского пехотного полка, погиб в бою с красными 1 октября 1920 г.


[Закрыть], вестовой капитана Свирщевского[67]67
  Свирщевский Александр Иванович (1896–1985) – капитан. Окончил Тифлисское военное училище, участвовал в Первой мировой войне. С 20 ноября 1918 г. служил в составе 1-го Партизанского генерала Алексеева полка Добровольческой армии. Эмигрант, скончался в Русском доме в Каннах.


[Закрыть]. Он вел лошадь, нагруженную вещами капитана. Парень не бросил капитанских вещей, хотя капитан давно бросил его, удрав далеко вперед на лошади. Сидим у горы, я думаю порвать дневник, но жалко. В последнюю минуту выброшу[68]68
  Далее густо зачеркнуто следующее предложение, ряд слов в котором прочтены нами предположительно: «Все равно, если попадет к красным, то они не узнают, кто автор этих строк, ибо я нигде не ставил свою фамилию».


[Закрыть]. Подходит поручик Д. с женой. Поручик ведет лошадь, на которой плачет жена его и держится за гриву лошади. Она съехала на одну сторону, а мешок из-под нее сполз на другую.

– Калинка! – взмолился поручик. – Дай кабеля сделать стремена!

– А раньше! – грубо отрезал Калинка и отвернулся.

«Вот тебе на, – подумал я, – а что, если мы приедем в Крым, ведь ты, Калинка, погиб».

Отдохнули, пошли дальше.

Стало пасмурно, накрапывает дождь.

Идти очень тяжело. Липкая глинистая грязь. Идем по тропинке, которая вьется под горой. Догнали ординарцев-алексеевцев. Они ведут своих лошадей. Лошади карабкаются по тропинке, рискуя упасть в пропасть. Саша Сохацкий ранен в ногу, шинель в крови, хромает, но ведет свою лошадь. Выглянуло солнышко, дождик прекратился. Идем по крутому склону горы. Очень круто и скользко. Хватаемся за ветки, чтобы не упасть. Лошади идут с трудом. Горы высокие, лесистые, а внизу темное ущелье. Вверху плывут облака и скрывают от нас верхушки гор. Мы идем в горах, как бы сдавленные со всех сторон, так вот они, горы! Далеко сзади слышна орудийная стрельба, эхо в горах с шумом несется по ущелью к нам, шумит, свистит в горах все. Слабо слышна ружейная и пулеметная стрельба. Там еще добивали наш полк. Говорят, наша батарея сдалась красным и начала бить по нашим. Удивительное эхо в горах, долгое, раскатистое, как будто сильный вихрь. Переходим горную речонку. Речонка – вернее, поток – быстрая и шумная. Через нее переброшено бревно, а на берегу лежит шест, нужно идти по бревну, а шестом упираться в дно. Течение такое сильное, что чуть не вырвало шеста из рук. Вода вкусная, уже есть цветы по склону горы. Сегодня во время стрельбы слыхал пение птиц. Удивительно. Стрельба утихла, а в чаще разливается хор птичек. Им нет дела до стрельбы. Природа берет свое. К вечеру опять дождь. Вышли на шоссе. Грязь страшная, липкая. Нога не вылазит. Зеленые сзади остались. Слава богу, обошли их. А сзади еле слышна орудийная стрельба да иногда доносится эхо пулемета. Последняя агония полка. Не знаю, кто там дерется, уже все здесь, там остался один обоз. Его весь бросили зеленым. Оставили консервы «corned beef» – «неприкосновенный запас». Проехал на небольшой гнедой лошадке командир полка, на нем тот же красный башлык. Калинка ведет по шоссе свою навьюченную лошадь. Вьюк сползает на одну сторону. Калинка останавливается и ежеминутно поправляет вьюк. В одном месте на высоте 1½ сажени из горы бьет сильный ключ, с шумом и грохотом бежит от горы целой рекой. Шум такой сильный, что не слышно разговора. Много по склону горы бродит брошенных лошадей, худые, еле двигают ноги, ищут траву, едва увидав человека, задирают хвосты и удирают. Одичали. Гильдовский поймал одну, она еле передвигает ноги. Он за гриву держится и плетется, советует мне взять одну. Но куда ее брать, когда она падает от ветра. Гильдовский идет по грязи, как Дон-Кихот, ноги волочатся по земле. Я едва передвигаю ноги. Сзади все еще бухают орудия.

Шоссе поворачивает влево, свернули. Какой красивый вид. Шоссе вьется змеей вниз по над ущельем, а внизу синеет море. Глубокая бухта с молом, на берегу белеют домики – это Новороссийск. Далеко на рейде дымят пароходы – их много. Из-за туч выглянуло солнышко и зазолотило зеленеющие горы и раскинутый в беспорядке по бухте город. Наконец мы добрались до Новороссийска. Входим в город. В городе оживление, масса войск. Сухо, хорошо. Жители, почуяв что-то, вылезли из домов и насторожились. Мы идем в грязи. У меня ботинки грязные, брюки тоже, шинель вся в грязи, а внизу вместо пол болтаются лохмотья. Стыдно идти по городу. Какой-то еврей подбежал к нам.

– Хотите одеться с головы до ног? – предложил он.

Мы, конечно, изъявили согласие.

– Бегите скорее на станцию, – посоветовал жид, – там грабят интендантство!

Мы понеслись на станцию. Со станции солдаты и жители тащат тюки обмундирования, белья, кож, ботинок, мануфактуры, мыла, рому, шоколаду, муки. Пришли на вокзал. Здесь 70 тупиков и почти все забиты составами с обмундированием. Здесь солдаты раздевались догола и одевались во все новое с ног до головы, надевая по два френча, две шинели и набирая еще в руки, которое тут же бросали, беря только лучшее. Некоторые, одевшись во все новое, опять раздевались, найдя более лучшее обмундирование. Масса кожаных безрукавок. Мы оставили лошадей и пошли к вагонам. С нами был капитан Свирщевский, увидав Калинку со своими вещами, он прямо расцеловал верного вестового. Уже многие вагоны пустые. Никак не найдем шинелей и белья. А на земле валяются горы шинелей. Старых. Среди них есть почти новые. Я выбрал одну новую, надел на себя и другую поверх с погонами подпоручика-корниловца. Взяли мы с собой тюк кожаных безрукавок, пар 50 носков. Толстую подошвенную кожу аршина в два в квадрате. Несколько пар ботинок. Тюк защитных и тюк плисовых брюк и все это грузили на лошадей. Я хотел переодеваться, вдруг над вокзалом начала рваться шрапнель. Мы вышли в город. Ищем, где стоит наш полк, вернее остатки полка. Поздно нашли. Приказано не расходиться, так как ежеминутно можно ожидать погрузки. Тихого нет. Жалко! Бедняга остался у зеленых. Тихая весенняя ночь. Человек 200 нашего полка сидят на горе в школьном дворе. Переодеваются в новое обмундирование. Меняются кто чего больше захватил. На рейде прожектор ближним лучом медленно скользит по городу, освещая и нас иногда. На вокзале горят склады патрон. Стрельба отчаянная. Я не пойму, стреляют ли это подожженные патроны или это кто-то наступает на город. Смотрю на наших – все спокойны, беседуют. Что со мной делается, я не пойму. Все переодеваются, каждый старается набрать больше вещей, а я сидел на земле, не то спал, не то ничего не пойму, где я и что творится.

– Собирайся грузиться!

Пошли по городу. Какая-то женщина, плача, раздает нам сухари, мы их жадно грызем, а хлеб, который берег на дорогу, у Тихого. Пусть ест на здоровье. Вошли в какую-то тоннель. Едва пробираемся среди забитых здесь телег и лошадей. Сбивает с ног трупный запах падали. Стоит более тысячи повозок с запряженными лошадьми. Хозяева бросили лошадей и ушли на пароход, а лошади сбились в туннели и здесь и сдыхают без воды и корма. Страшное зловоние. Неужели нельзя было бросить в городе их? Наши тоже привели сюда лошадей и, сняв вьюки, бросили их. На молу тысячи народу. Часа два пробирались к берегу. Как ярмарка: шум, гам. Стоит транспорт «Николай». Для нашей дивизии. Корниловцы и остальные части уже, говорят, погрузились. «Николай» большой пароход, у трапа вооруженные часовые и несколько офицеров. Толкотня, ругань, ужасные сцены. Под ногами какие-то тюки, чемоданы, пулеметы, винтовки. Все, что днем бралось на вокзале, здесь бросалось на пристани. А ночь – тихая, весенняя.

– Куда прешь! – кричат с трапа. – Осади, пять человек алексеевцев.

Лезем вперед, не пускают.

– Да пропустите!

– Куда?

– Да мы алексеевцы!

Нас не пускают. Гильдовский бросил свой мешок, я еще держу несколько брюк, носки на мне, две шинели и три кожаных безрукавки.

– Пять человек самурцев!

– Мы алексеевцы!

– Назад, ваша очередь прошла!

– Да как же?

– Обождите! Не толпитесь! Осади!………

– Вы кто?

– Самурцы!..

– Осади, прошла очередь!

– Пять человек смоленцев!

Смоленцы оттесняют самурцев, и пока доберутся до трапа, их уже не пускают. Там требуется 5 человек черноморцев[69]69
  При посадке на корабль попеременно пускали по пять человек от разных частей. В отрывке упоминаются воины Алексеевского, Самурского, Смоленского и Черноморского пехотных полков.


[Закрыть]. У трапа давка, ругань, толкотня, происходит уже час, а на пароход прошло всего человек 10.

– Что за………, как на фронте, так мы, а в тылу – они! Где остальные пароходы, штабы все…….. возят! – чуть не плакали солдаты.

– Осади!

– Пять человек алексеевцев!

Но нас уже оттеснили далеко от трапа. На пристани десятки тысяч народу, и всего грузится один пароход, где же наш флот, неужели нельзя было пригнать все свободные суда, ведь до Крыма-то не так далеко. Донцов совсем не берут на транспорт. Дослужились[70]70
  Из-за стремительного отступления белых с Северного Кавказа и краха обороны Новороссийска между командованиями Донской армии и Добровольческого корпуса, входивших в состав ВСЮР, возникли разногласия. Город и порт Новороссийск находились в распоряжении командования Добровольческого корпуса. В результате конфликта часть Донской армии была брошена в Новороссийске и затем сдалась красным.


[Закрыть]. На трапе уже драка.

– Осади!

– Это безобразие, не драться, я раненый офицер!

– Осади, господа, я не пущу никого, если вы будете напирать! – кричал с трапа толстый полковник с браунингом в руках.

– Сволочи!

– Осади! Буду стрелять!

Раздалось несколько револьверных выстрелов, толстый полковник стоял на трапе и, вытянув руку, хладнокровно стрелял над головами толпы.

– Пропустите раненого, раненого пропустите!

Четыре человека несут на носилках раненого. Едва его внесли на трап, как 40 человек уцепились за носилки и полезли на пароход. Носилки страшно качали. Раненый стонал и бил кулаком по головам направо и налево. Публика лезет на близь стоящий грузовой автомобиль и оттуда перебирается на транспорт.

– Назад, автомобиль перевернется в море!

Одни лезут назад, другие на автомобиль. Я, видя такой кавардак, потерял всякую надежду сесть. «Пусть немного усядутся, – подумал я. – После будет свободно». А люди все лезли и лезли.

Уже светало.

– Торопить погрузку! – кричали с парохода.

А на трапе шла толкотня.

– Пять человек смоленцев!

– Осади! Куда прешь!……

– Пять человек черноморцев!

– Да ты не черноморец, осади!

– Я раненый, пропустите!

– Осади!

– Я штаб-офицер, что за безобразие.

– Пять человек самурцев.

Вдруг один гудок. Сиплый, низкий. Публика на берегу заволновалась и кинулась к пароходу. Другой гудок, застучала машина, и пароход начал отходить. Я бросился к трапу, но было уже поздно. На берегу шла ругань.

– Не удерете же! – кричал кто-то. – Стреляй, господа!

– Сволочи, удрали и не дали места, а когда на фронте, так было нам место.

С парохода кто-то кричал:

– Алексеевцы, группируйтесь! Через пять минут придет «Виолета».

– Черта с два придет! – кричали с берега.

«Николай» был уже на средине бухты. Боевые суда дали несколько орудийных выстрелов в горы и медленно потянулись из бухты. Бухта опустела. Одна старая баржа сиротливо качалась на волнах, привязанная к берегу. Мы остались! Остался. Дошел до берега, перенеся столько лишений и невзгод, и такой конец. Дошел до моря и… остался. Я ругал все наше начальство и всех, кто были виновниками всего этого. А кто был виновник, я и не знал. А как счастливы те, что на пароходе. Наших никого не видно – очевидно, сели на пароход.

Из-за горы подымалось солнышко, и его живительные лучи уже обогрели нас. А ведь сейчас могут в город явиться большевики. Что делать? Ага! – скажут, прибежал к морю, удрать хотел. Лучше бы я остался с Тихим в горах. Хорошо он сделал, ей-богу. Я бросил свои брюки, носки, безрукавки. Срезал погоны с шинели и ходил по молу, ожидая «Виолеты», но ее не было. Значит, обманули, «Виолета» не придет. Я достал дневник и, не глядя на него, перервал на четыре части и бросил в море. Потертые листочки запрыгали на волнах, прибиваемые к гранитному молу.

А что на берегу происходило, трудно описать. Людей было больше десяти тысяч. Люди таскали вещи, шоколад, ром. Тут же и пили. Здесь же на пристани валялись брошенные при погрузке на пароход тюки с обмундированием, винтовки, пулеметы, серебряные дорогие шашки, кавказские бурки, чемоданы, седла, ящики с чем-то. Здесь же стояли танки, валялись велосипеды, аэропланы, в одном месте перепутались колесами штук 50 гаубиц, и везде стоят лошади и лошади. Есть хорошие рысаки, прямо под седлами, хоть садись и поезжай, но очень усталые. Все топтались по этим вещам и чего-то ждали. Один фельдшер наводил панику на всех.

– Я был, – говорит он, – в городе, там уже большевики, меня комиссар допрашивал, ты, говорит, какой губернии, я говорю – Харьковской. Ну, говорит, твое счастье, что ты мой земляк, а то бы пустил тебя в расход!..

Один полковник набрал рому. Залез в вагон 2-го класса и лег спать. Один капитан сидел с сестрой милосердия на берегу. Сестра плакала: «Неужели нас бросили?»

Встретил Шутько. Чуть не плачет. Говорит, проспал погрузку. Заснул в школе и не слыхал, когда ушли, давай, говорит, держаться вместе и не разбиваться. Многие лезут на мол и смотрят в море: не идет ли пароход.

– Идет! Идет!

Настроение у всех поднялось. Тысячи человек кинулись к молу.

– Нет, нет! – кричат с мола. – Это туда пошел.

На баржу, которая привязана к берегу, налезло полно народу с вещами.

– Куда вы идете?! – смеются с берега. – Она же без капитана!

Но публика сидит. Я решил, лучше быть на берегу, потому что если красные застанут на барже, то уже не помилуют.

– Баржа тонет! – крикнул кто-то.

Публика полезла с баржи на берег, а им взамен с берега полезли на баржу. «На воде все же спокойней», – вероятно, думали они.

С города застучал пулемет, прямо по молу. Пули низко свистят и бьются о стену мола. Дело плохо. Публика приникла к земле. «Сейчас конец, – думал я, – уже в городе они». Пулемет утих. На берегу мотался какой-то донской штаб со значками и кубанцы.

– Волчата! – кричали кубанцы. – В горы! Кто желает с нами, бери лошадей, амуницию – и в горы! Все равно погибли, пойдем на Геленджик, Сочи, Сухум![71]71
  «Волчата» – неофициальное название военнослужащих Корниловского конного полка, состоявшего из кубанских казаков. Бойцы этого полка носили шапки из волчьего меха и использовали волчьи хвосты в качестве бунчуков. После разгона по приказу А.И. Деникина Кубанской рады часть кубанских казаков осталась верной Вооруженным силам Юга России, в том числе Корниловский конный полк. В Новороссийске кубанские части были брошены в порту. Корниловский конный полк и некоторые другие кубанские подразделения, не желая сдаваться красным, направились в сторону Грузии. Вскоре они были эвакуированы подошедшими кораблями в Крым.


[Закрыть]

Я думал было сперва примкнуть к ним, но решил, что лучше остаться здесь, так как зеленые уже, вероятно, стерегут там давно дорогу. Казаки выбирают лучших лошадей и уходят.

– Смотрите, смотрите! – крикнул кто-то, указывая на горы. – Кавалерия!

Все глянули туда. С горы по тропинке спускалась к городу кавалерия. Значит, начало конца. Вдруг в бухту влетел французский миноносец. С города застучал пулемет.

Французы забегали по миноносцу и попрятались за бронированные башенки. Миноносец подошел к берегу. С города стучал пулемет, пули свистали через толпу, но толпа, невзирая на это, понеслась к миноносцу. Но капитан миноносца, увидя такую толпу, замотал руками. Рядом с ним стоял русский офицер-дроздовец. Он крикнул:

– Господа! Капитан отказывается принять на борт кого бы то ни было, если будете лезть толпой.

Толпа утихла и, несмотря на пули, стала рядами. Тогда офицер крикнул:

– Садиться будут только дроздовцы!

Дроздовцы вышли вперед и начали садиться повзводно. А вся толпа около двух тысяч стояла рядами под пулями молча и ждала. Чего?

Дроздовцев было человек 80.

– Дроздовцы, дроздовцы! – кричали с миноносца, но дроздовцев на берегу уже не было.

Сели все дроздовцы. Миноносец начал отчаливать. Толпа зашумела, прося принять на миноносец, но французы замотали руками. Какой-то офицер-самурец разогнался с мола и хотел прыгнуть на миноносец, до борта было сажени 1½, и попал в воду.

– Ой, ой, ооооо! – закричал он, захлебываясь между высокой стеной мола и миноносца. Французы засуетились и вытащили его. Только его вытащили, как другой уже прыгнул прямо в воду. Французы вытащили и этого, загалдели, закричали и, осыпаемые градом пуль из города, быстро отчалили. С берега все еще стучал пулемет. Миноносец зацепил баржу с сидящими там людьми и потащил ее из бухты. Когда он выходил из бухты, какой-то человек упал с борта в воду. У нас на берегу раздалось несколько револьверных выстрелов. Два офицера застрелились. Я ругал себя за то, что не сел на баржу. Кто же предвидел такой оборот? Вот порядки. Дроздовцев взяли всех до последнего человека, взяли всех бывших пленных красноармейцев, которые в любой момент могут обратно перейти к большевикам, а на берегу оставались офицеры, полковники, донской штаб, казаки. Которые один (во всех отношениях) стоили десяти дроздовцев, бывших красноармейцев. Хотя их обвинять не за что. Организованная часть. Мы на Кубани получали вместо хлеба по два фунта немолотой пшеницы в день, а дроздовцы всегда возили с собой горы белого хлеба. Будь так организованны все части, пожалуй, не было бы такого хаоса сейчас.

Встретил на берегу помощника командира нашего полка полковника Сидоровича[72]72
  Сидорович Адольф Георгиевич – полковник. 17 сентября 1918 г. был зачислен в состав Партизанского полка Добровольческой армии, с 13 ноября 1918 г. командовал 2-м батальоном полка, в боях с красными был несколько раз ранен. В 1919 г. помощник командира 1-го Партизанского генерала Алексеева полка, с 29 августа 1920 г. временно исполняющий должность командира полка. В 1921 г. находился в лагере Галлиполи, был командиром 1-й роты Алексеевского полка, по состоянию на 1 сентября 1927 г. числился в составе полка, проживал в Болгарии.


[Закрыть] и адъютанта 2-го батальона поручика Редькина[73]73
  Редькин Василий Иванович (1898–1962) – поручик. В 1919–1925 гг. служил в Алексеевском полку. Скончался во Франции.


[Закрыть]. Полковник Сидорович был грустен, а поручик Редькин волновался:

– Нет, они нас не бросят, – говорил он, – должны подать лодки, неужели они полковника бросят?

Прошло еще часа два. Уже был полдень. С города не стреляли. Толпа на пристани волновалась, но на молу было несколько сотен, остальные, очевидно, предав свою судьбу воле Божьей, расположились бивуаком около железной дороги с обозами и лошадьми. Вдруг в бухту вошел русский миноносец «Пылкий», на котором был генерал Кутепов[74]74
  Генерал А.И. Деникин так описывал этот эпизод: «Очертания Новороссийска выделялись еще резко и отчетливо. Что творилось там?.. Какой-то миноносец повернул вдруг обратно и полным ходом полетел к пристаням. Бухнули орудия, затрещали пулеметы: миноносец вступил в бой с передовыми частями большевиков, занявшими уже город. Это был “Пылкий”, на котором генерал Кутепов, получив сведение, что не погружен еще 3-й Дроздовский полк, прикрывавший посадку, пошел на выручку. Потом все стихло. Контуры города, берега и гор обволакивались туманом, уходя вдаль… в прошлое» (Деникин А.И. Очерки русской смуты: В 5 т. Берлин, 1926. Т. 5. С. 350).


[Закрыть]. Едва миноносец вошел в бухту, как с города застучал пулемет. С миноносца грянуло два орудийных выстрела, и пулемет утих. Говорили, видели, как разбило тот дом, откуда бил пулемет. Миноносец быстро подошел к берегу. Толпа хлынула к нему.

– Идите в порядке! – крикнул Кутепов. – Иначе не приму ни одного человека!

Толпа утихла и построилась по четыре.

– В первую очередь сядут дроздовцы! – крикнул Кутепов.

С берега завопили, что все дроздовцы уже сели до последнего солдата. Тогда Кутепов распорядился садиться остальным частям. Начали садиться. Порядок образцовый, идут молча, в затылок, не спеша, каждый мысленно молит Бога, лишь бы сесть. Вдруг Кутепов закричал:

– Стой! Садиться могут те, у кого есть оружие, винтовка, шашка или револьвер! Остальные могут остаться.

Вмиг расхватали под ногами все оружие. Я кинулся, но ничего уже не было. Но все-таки иду. Передо мной человек сто. Какой-то счастливчик схватил «Люис» и из задних рядов несется вперед.

– «Люис», «Люис», пропустите! – кричит он и несется к трапу. Его пропустили. За ним несется другой, без оружия и кричит:

– А я «Люис» второй номер!

Но этого осадили назад.

Уже остается человек 15 до трапа, и я сяду. Вдруг командир миноносца кричит:

– Довольно, довольно! – закричал он. – Миноносец перегружен!

Команда засуетилась, готовилась отчалить.

Чеченцы на трапе наставили винтовки и никого не пускают[75]75
  Чеченцы служили в составе Вооруженных сил Юга России. Из них была сформирована Чеченская конная дивизия, и, кроме того, некоторая часть чеченцев служила в сотне охраны штаба Добровольческого корпуса.


[Закрыть].

– Довольно, довольно – принимаем трап.

Передо мной три человека вскочили на миноносец.

– Куда, куда?! – схватили их чеченцы.

«Будь что будет, – решил я, – погибать все равно один раз», – и вскочил на трап. Чеченец меня чуть не заколол. В это время с берега опять затрещал пулемет.

– В кубрик, в кубрик! – закричал командир миноносца. – Очистить палубу!

Мы кинулись по лестнице в кубрик. Забрался в кубрик и не могу опомниться. Застучала машина, задрожал миноносец. Слышно, как на нем стучит «Максим» и по броне ударило несколько пуль, мы отчалили. Слава богу! Я сел на миноносец последний и, вероятно, последний в эту эвакуацию. Это было в 10 часов дня приблизительно. Я горячо возблагодарил Бога, какая-то судьба меня хранит. Сел без оружия и последний, а сел. Буду верить и впредь в свое счастье[76]76
  Ср. в воспоминаниях Б. Павлова об отступлении 1-го Партизанского генерала Алексеева полка на Кубань и эвакуации в Крым.
  «Тринадцатого февраля началось наступление большевиков на соседнем с нами участке – на станицу Ольгинскую, которую занимали марковцы. Упорный бой продолжался четыре дня. В конце концов марковцы отступили. На Батайск красные не наступали, и у нас было довольно спокойно, но, чтобы не быть отрезанными, 18 февраля (по старому стилю) по приказу верховного командования мы оставили Батайск без боя. <…>
  На первом ночлеге после Батайска на спящую 1-ю роту нашего полка неожиданно напали большевики. Потом говорили, что в роте оказались красные провокаторы и что это нападение было приготовлено и произведено при их содействии. Хата, в которой находились офицеры, была окружена, и им предложено было сдаться. Поручик Маслов, раскрыв окно, бросил на улицу гранату. Подождав взрыва, он выскочил в окно и благополучно избежал плена. Другие офицеры вместе с командиром роты поручиком Лацисом растерялись и были якобы связаны своими же солдатами, перешедшими на сторону красных. Это был первый и, насколько мне известно, единственный случай такого рода в нашем полку. Именно с этим эпизодом, оставившим у всех горький осадок, ассоциируется у меня начало отступления по Кубани <…>.
  Об отступлении по Кубани в весну двадцатого года у меня сохранилось мало каких-либо ярких, интересных воспоминаний. Отходили почти без сопротивления, пытались задержать большевиков и установить фронт на реке Кубани, но из этого ничего не вышло. И опять неудержимо покатились дальше к морю. <…>
  Утром в станице Брюховецкой нас позабыли разбудить, и мы заспались. Когда, оседлав лошадей, мы собрались выехать на улицу, в начале ее показалась вступающая в станицу красная кавалерия. Мы повернули коней и задворками, через плетни и канавы, понеслись карьером. Как я не свалился с лошади – не знаю. Мой Мишка не мог выдержать такой скачки и начал отставать. Увидев это, полковник Гребенщиков, чтобы не оставлять меня одного, сбавил ход. Когда мы догнали своих, он похвалил меня, сказав, что я выдержал экзамен на звание “кавалериста”.
  В станице Крымской простояли два дня. Новороссийск был уже близко. Вместо ровной степи начались холмы и невысокие горы, покрытые лесом. Мы вступали в предгорья Кавказа.
  Потеплело, запахло весной. Опять дороги превратились в жидкое месиво. Когда мы шли по ровному месту, нас, обдавая грязью, обгоняли автомобили. Теперь мы их встречали на подъемах, завязавшими в грязи. Мы, сидя на лошадях, были застрахованы от этого.
  Наш пехотный полк, отступая и приноравливаясь к создавшейся обстановке, почти весь сел на добытых правдами и неправдами лошадей. У кого не было седла, устраивал себе нечто подобное из подушки. Только небольшая часть ехала на подводах.
  Последняя ночевка перед Новороссийском была назначена в станице Неберджаевской (в точности названия не уверен). Попросив разрешения у командира полка, я отправился туда вперед с нашими квартирьерами, обгоняя медленно продвигающиеся войска и обозы. Станица эта расположена в двух-трех верстах от главной дороги, в котловине, окруженной со всех сторон горами. Приехав туда, мы остановились на площади, возле станичного управления. Начали спокойно, вместе с квартирьерами от других полков, делить станицу на районы по полкам. Вдруг с противоположной от главной дороги стороны, по довольно пологому спуску, показалась идущая лавой конница. Она шла по направлению к станице и быстро приближалась к нам. Это были “зеленые”.
  В этот момент их никто не ожидал. Нас было мало, и сопротивляться мы, конечно, не могли. Вскочив на коней, мы понеслись обратно, в сторону главной дороги. Мой Мишка при максимальном напряжении сил, как и полагалось, от всех отстал. В панике обо мне забыли, все ускакали. Среди этих квартирьеров не было близких мне людей, и меня на этот раз никто не подождал. На мое счастье, зеленые не пошли за нами в погоню, а, заняв станицу, там остановились.
  Как потом оказалось, это были два кубанских полка с батареей, с частью офицеров, перешедших на сторону зеленых. Решили заслужить милость красных и ударили в спину своим.
  Наконец на взмыленном Мишке я вылетел на шедшую по хребту горы главную дорогу. Несколько часов тому назад, когда мы по ней ехали, по ней шли бесконечной лентой обозы нашей отступающей армии. Теперь она была пуста. Только на обочине ее лежала цепь дроздовцев (я их узнал по погонам) и куда-то стреляла. Оказывается, и здесь было нападение зеленых.
  По инерции я продолжал ехать вперед, вдоль лежащей цепи. Мой измученный Мишка, не подгоняемый мною, перешел на шаг. Солдаты на меня с удивлением оглядывались: что за герой объявился? Геройства же тут с моей стороны никакого не было, была просто растерянность: что делать дальше, куда повернуть и куда ехать? Ко всему этому начали еще падать снаряды. У зеленых оказалась и артиллерия.
  Один из снарядов разорвался так близко, что силой взрыва меня и Мишку бросило на землю. Слава богу, все окончилось ушибом и пережитым страхом. Еще в состоянии обалдения я вскочил на ноги и побежал под гору. Хватаясь за кусты и деревья, вовремя остановился, так как крутой откос оканчивался обрывом. С перепуга и от возбуждения я сначала не чувствовал боли, большие синяки и ссадины обнаружил позднее. Отдышавшись и немного придя в себя, вскарабкался обратно на гору.
  Мишку я нашел около одной из брошенных подвод, где он спокойно ел сено. Видно, он меньше меня потерял присутствие духа и даже аппетита не потерял. Взобравшись на него, поехал дальше и наконец спустился с этой злосчастной горы. Оказалось, что в обход ее проходила еще другая дорога, проселочная, по которой, как более безопасной, пошел поток отступающих обозов.
  Конечно, нашего полка я там не нашел. В этой неразберихе, вызванной неожиданным нападением зеленых, все смешавшим, никто ничего не знал. Может быть, наш полк уже прошел, а может быть, и нет. Ничего другого не оставалось, как присоединиться к общему движению в направлении Новороссийска, что я и сделал.
  Дорога, по которой прошли десятки тысяч, превратилась в густое месиво глубиной по колено, из которого мой Мишка еле вытягивал ноги. Он стал останавливаться, не особенно обращая внимания на мои понукания. Раньше я его никогда не бил и не применял плетки. Теперь же выломал прут, но он сразу сломался. Начал уже приходить в отчаяние, как вдруг на краю дороги увидел кем-то потерянную хорошую казачью нагайку. Дело пошло лучше. Мишка ожил и даже пытался идти рысью. Но счастье продолжалось недолго. Версты через две меня остановил старый калмык (группа их отдыхала на краю дороги). Ухватившись за мои поводья, он на ломаном русском языке начал что-то возбужденно кричать, показывая на мою плеть. Я понял, скорее по его жестикуляции, что эту плеть он потерял и требует, чтобы я ее ему вернул. Как мне ни хотелось оставить ее у себя, но пришлось отдать, – на его стороне была сила. А может, она и впрямь была его.
  Без плетки стало еще хуже, чем раньше. Хоть бросай Мишку и иди пешком. Выручил догнавший меня офицер нашего полка. Он тоже отстал от полка и был очень обрадован, встретив меня. Он поехал рядом со мной и, когда было необходимо, подбодрял Мишку своей плеткой. Да и сама дорога исправилась, стала более каменистой. Лошади немного повеселели и пошли быстрее. Под вечер мы добрались до Новороссийска.
  Город был как взбудораженный муравейник. Всюду было полно куда-то спешивших людей, и военных и штатских, пеших и конных; улицы были забиты брошенными повозками, орудиями, передками, автомобилями. Но что особенно усугубляло мрачную картину, это брошенные хозяевами расседланные лошади. Худые и изможденные, они понуро стояли или медленно передвигались в поисках пищи. При въезде в город мы встретили нескольких, как видно, местных жителей, нагруженных мешками, которые они еле тащили. Мой спутник, приняв их за мародеров, выхватил даже саблю. Увидев это, они разбежались, бросив мешки на дороге. В них оказалось старое обмундирование. Солдат, наблюдавший эту сцену, подошел к нам и объяснил, что в городе все склады открыты и их запасы раздаются населению. Оставив мешки на том же месте, мы поехали дальше.
  Как воспоминание, характеризующее Новороссийск этого дня, осталась в памяти картина “ликвидации” огромных армейских складов, в тот день наполненных шумной толпой военных. С треском разбивались ящики, чтобы узнать их содержимое; здесь же раздевались и примеряли одежду; закусывали только что найденными консервами, пробовали содержание бутылок. К счастью, алкоголя не было. Наверное, в винные склады толпу не пускали. Это не был грабеж, так как это было разрешено. Даже ссор, насколько мне помнится, не было. Всего было много, и всем хватало: всех видов военное обмундирование, начиная с шерстяных носков и теплого белья до кожаных теплых курток; разного рода консервы, шоколад, галеты, сгущенное молоко, медикаменты, медицинское оборудование и т. д.
  Все это почему-то раньше экономилось, хотя и под Орлом, и под Батайском, и на Маныче войска мерзли в тонких, изношенных шинелишках. Не имея ничего теплого, отмораживали ноги и руки, часто голодали. Для тифозных не хватало медикаментов, и сыпняк буквально косил людей. Теперь это все бросалось; не успели даже вовремя вывезти в Крым. Такое хозяйничанье, выражаясь мягко, уважения к себе не вызывало, не вызывает и теперь.
  В каждом человеке сидит жадность. Она просыпается особенно тогда, когда есть возможность что-то получить даром. Подхваченные общим психозом, я с моим офицером тоже пошли по складам. В одном набрали ботинок, так что еле могли тащить. В следующем бросили часть ботинок и набрали консервов и сгущенного молока. В третьем опять часть вещей выбросили, соблазнившись кожаными безрукавками, которые тогда почему-то были в моде, и т. д.
  Штаб полка нашли поздно вечером на горе, на окраине города. Там шла подготовка к погрузке. Ночью выступили и пошли, направляясь к пристани. Горели склады, бросая причудливые отсветы на окружающую местность. Пахло гарью. Около гавани было приказано оставить наших лошадей. Это был тяжелый момент расставания человека с существом, с которым он как-то сроднился, с которым многое вместе пережил и которое было верным товарищем в трудные минуты. Многие прослезились. Оставленные лошади продолжали идти вслед за своими хозяевами. Командир не выдержал этого напряжения и застрелил своего коня. Прощаясь со своим Мишкой, я тоже всплакнул и расцеловался с ним. Он, по своим силам, старался служить мне верой и правдой.
  В эту ночь по Новороссийску, как призраки, бродили табуны бездомных лошадей, ищущих своих хозяев.
  На молу тысячеголовая толпа мучительно медленно продвигалась к пришвартованным пароходам, где происходила погрузка.
  Вдоль мола шел довольно широкий барьер, около метра высотой. Взяв свои вещи, я взобрался на него и пошел по нему, обгоняя всех. На меня кричали, но я не обращал на это внимания. Таким образом я добрался до парохода, на который должен был грузиться наш полк. Это был довольно большой транспорт “Св. Николай”.
  В это время на него происходила погрузка другого полка. Около трапа стояли два офицера с револьверами в руках и пропускали только солдат и офицеров своей части. Многие из других полков пытались проникнуть вне очереди, но их не пускали, несмотря на скандалы, которые они устраивали. Моя попытка тоже окончилась неудачно. На все мои уверения, что наш полк тоже грузится на этот транспорт, мне решительно отвечали: “Когда будет грузиться твой полк, тогда и ты погрузишься, а пока жди”.
  Чтобы не стоять и не быть на дороге, я забрался под трап и решил там ждать подхода нашего полка. Перед этим был день бурных переживаний, эту ночь мы не спали. Присев, я сразу же заснул. Проснулся от каких-то криков и стука. Первой мыслью было: неужели наш полк погрузился и я теперь останусь один?
  Пока я спал, ночь кончилась, начинался рассвет. Шла погрузка нашего полка. Командир полка стоял наверху, около пароходных перил, и следил за происходящим. Увидев меня, он направился ко мне, улыбаясь. Вдруг выражение его лица изменилось, улыбка исчезла: “Что с тобой? Ты весь в крови”, – сказал он, подходя ко мне. Только тут я заметил, что один бок моей шинели густо пропитан кровью. Видно, под трапом у меня было неподходящее соседство. Наверное, там лежал раненый или мертвый, рядом с которым я проспал часть ночи. Жалко было мою новую шинель из русского солдатского сукна. В Батайске перед самым отступлением ее сшили для меня по мерке в нашей полковой швальне. Она мне казалась такой красивой и шикарной, а теперь ничего другого не оставалось, как выбросить ее в море.
  Все трюмы парохода были уже до отказа набиты. Нашему полку оставалась только палуба. Усталые люди рассаживались где попало. Нас несколько человек устроилось в подвешенной спасательной шлюпке. С этого места было хорошо видно все, что происходит вокруг. У причалов уже не было кораблей, наш “Николай” был последним. А на берегу еще толпились тысячи людей, жаждущих уехать из Новороссийска. Оттуда доносился какой-то тревожный гул, там что-то кричали, махали руками. В городе изредка раздавались выстрелы.
  На внешнем рейде был виден английский дредноут “Император Индии”, который, как представитель тогдашней владычицы морей Великобритании, спокойно и внешне безучастно наблюдал за всем происходящим вокруг <…>.
  На дредноуте “Император Индии” началось какое-то оживление; там как будто проснулись. Грозные орудийные башни пришли в движение, направляя куда-то жерла своих пушек. Сотрясая воздух, дредноут начал изредка давать выстрелы из своих двенадцатидюймовых орудий куда-то в горы. Стрелял он не то по большевикам, не то по зеленым, не то для острастки прямо в воздух.
  На верхнем его мостике была видна белая, как бы вырезанная из бумаги, фигурка, беспрерывно проделывавшая какие-то ритмические движения с флажками. Это отдавался приказ нашему “Св. Николаю” прекращать погрузку и отходить от пристани, так как сроки, поставленные для этого, давно уже прошли.
  На нашем корабле началась обычная перед отплытием суетня матросов. Вдруг, расталкивая всех, влетела по лестнице на капитанский мостик группа возбужденных офицеров-дроздовцев. Бросилось в глаза, что один из них без руки. Как мне потом кто-то сказал, это был командир 3-го Дроздовского полка, известный генерал Манштейн. Оказалось, что на наш донельзя переполненный пароход должен был еще грузиться 3-й Дроздовский полк, прикрывавший посадку на корабли и только сейчас подошедший к пристани. А капитан уже отдал приказ об отходе корабля, и матросы начали поднимать трап и рубить канаты.
  На капитанском мостике на наших глазах разыгралась тяжелая, полная трагизма сцена. Слов разговора не было слышно. Запомнилось только, что в размахивающей руке одного из дроздовцев поблескивал никелированный револьвер; капитан же беспомощно разводил руками и, пытаясь что-то объяснить, все время показывал на английский дредноут.
  Дроздовцам, видимо, не удалось переубедить капитана. Громко возмущаясь, они спустились обратно на мол, где оставался их полк. А наш “Св. Николай” между тем начал медленно отчаливать от пристани.
  При выходе на внешний рейд мы встретили наш русский миноносец, который, разбрасывая волны, шел полным ходом обратно к пристани. На борту его был виден генерал Кутепов. Узнав, что Дроздовский полк остался на молу, он шел ему на выручку.
  Небольшая группа алексеевцев также не успела погрузиться на пароход. Им пришлось пробиваться вдоль берега моря на Туапce, откуда некоторые из них все-таки пробрались в Крым и вернулись в полк.
  Выйдя в открытое море, наш пароход повернул на запад и начал набирать ход. Нас встретило угрюмое, неспокойное, совсем не южное море да стая играющих дельфинов, погнавшихся за нашим пароходом. Было утро 14/27 марта 1920 года» (Павлов Б.А. Первые четырнадцать лет. С. 63–75).


[Закрыть].

Когда спустя 20 минут нам разрешили выйти наверх из душного кубрика, Новороссийска уже не было видно. Справа от нас уплывали назад освещенные весенним солнцем темно-зеленые горы, а вокруг нас бушевало синее море, ударяя о борт миноносца пенящимся гребнем волн. Миноносец шел быстро, рассекая волну, ложась то на правый, то на левый борт. Машины работали вовсю. На борту под минными аппаратами лежали казаки, солдаты и офицеры – счастливцы, которым удалось убежать. Что-то сейчас там, в Новороссийске? За миноносцем плывут, то обгоняя его, то отставая, два громадных дельфина. Казаки смеются, бросая в воду всякую дрянь. Есть хочется страшно. Говорят, должны что-нибудь дать. Дали из запаса команды миноносца по одной галете и по ½ коробки английских консерв. Вот и все, а на кухне жарится и варится для команды обед, пахнет вкусно и жирно. Команда миноносца вся молодая, неопытная. Кто в морской форме, кто в английском френче и в матросской шапке. Генерал Кутепов сидит на мостике с командиром миноносца и, любуясь на горы, о чем-то беседует.

Часов в 11 дня миноносец стал становиться. Машины перестали работать. Миноносец сильно качало. Воды нет, говорят, машины стали, нет пресной воды. Матросы вытаскивают две помпы, опускают в море кишку.

– Я вас взял в Новороссийске, – обратился к нам генерал Кутепов, – так помогите же нам дойти до Крыма, на миноносце нет воды, помогите команде, качайте воду!

Начали качать. Качаем по очереди. Некоторые виляют и не хотят качать. Но мы следим за порядком. С голоду и усталости качать тяжело, но делать нечего. Все это для меня пустяки, когда вспомнишь, откуда я вырвался. Пока качаем воду и машина идет полным ходом, как бросили качать, машина прекращает работу и миноносец начинает трепать по волнам. Смотрю на берег: гора, лощина, на гору идет тропинка. Через полчаса опять гора, лощина, на гору тропинка. Миноносец идет полным ходом. Часа через два смотрю, опять гора, лощина, на гору тропинка. Или это другая подобная гора, или же мы стоим на месте против одной горы. Обогнали транспорт, переполненный людьми, за транспортом привязана баржа. Злополучная баржа, которую захватил из Новороссийска французский миноносец. Баржу захлестывает водой и бросает по волнам, как ореховую скорлупу. Бедные люди – они сидят на ней, как мокрые мухи на щепке, и, вероятно, Богу молятся.

Ночь прохладная, звездная. Ветер не утихает. Лег спать под минным аппаратом, над машинным отделением. Сверху холодно, сворачиваюсь калачиком под короткою шинелью, а снизу тепло, хорошо. Железо прямо горячее. Лежу, как на печке. Пахнет керосином и машинным маслом. Сразу заснул. Сон какой-то тревожный, ежеминутно просыпаюсь.

Будто идем по горам, повозки идут быстро, я никак не могу успеть за ними. Отстаю. Красные уже недалеко. Вот-вот нагонят. Сердце у меня сжимается от ужаса, и вдруг проснулся. Слава богу, я на миноносце, в безопасности. Заснул. Опять тот же сон. Уже кавалерия нагнала. Я хочу бежать, а ноги у меня как будто отпали. «Слава богу», – подумал я, просыпаясь. Опять заснул. Проснулся я, разбуженный криками. Что такое? Тревога. Ночь прохладная, темная. Волны с шумом ударяются о борта и обдают миноносец пеной. Миноносец сильно качает. Машина не работает. Из трубы вылетает огонь. В темноте слышен голос с мостика:

– Почему не качают воду, дай воды, все наверх!

У меня такое настроение, что уже не хочется ничего делать. Я залез подальше под минные аппараты и решил: погибать так погибать. С огнем уладили. Заработала машина. Я опять уснул.

– Вставайте, вставайте! – кто-то дергал меня за ноги. Что такое?

Я встал. Ночь темная, холодная. Стучит машина. Хочется страшно пить. А воды в миноносце нет. Справа от миноносца вверху какие-то огни, они к нам приближаются. Мы подходим к громадному транспорту. Будем брать у него воду.

Миноносец сильно качает. Бросили концы и стали тихо подходить. Миноносец от волн здорово раскачивает.

– Бери шесты!

– Упирай!

Мы взяли в руки шесты. Громадные, как оглобли, по два человека на шест и упираем в борт транспорта, чтобы не разбились суда.

– Упирай! Упирай!

«Бах!» – Борты стукнулись и начали расходиться.

– Упирай! Упирай!

«Бах!» – Опять столкнулись борта и начали расходиться.

– Упирай! Упирай!

Шесты трещат и ничего не помогают. Я держу шест с одним матросом.

– За наш миноносец бояться нечего, – говорит он, – у него броня крепкая, а вот транспорт может повредить!

– Упирай! Упирай!

Борта сошлись, стукнулись и начали расходиться.

– Держи! Держи!

Наш шест скользит по борту транспорта, никак нельзя упереть.

«Ба-ах!»

Борта столкнулись и опять начали расходиться.

С транспорта на миноносец переброшена кишка, и по ней бежит пресная вода. Кишка с дырками, вода просачивается. Мы припадаем к кишке жадными губами и пьем, пьем. Ах! Какая вкусная вода, никак не могу напиться. Пью, и все мало. Сегодня ведь ел соленые консервы без хлеба с одним галетом. Несколько раз напился воды. А миноносец все бьется о транспорт. Шум от волн страшный. Я уже придумал штуку, если миноносец разобьет, то прыгну на транспорт, когда борта сойдутся, хотя у транспорта борта высоко.

– Сегодня генерал Кутепов предлагал командиру миноносца попроситься к какому-либо транспорту на буксир, – говорит мой матрос, – но наш командир сказал, что, по морским законам, если судно в исправности, то должно само дойти до ближайшего порта!

Наконец воды набрали. Слава богу, миноносец отошел от транспорта. Море стало утихать. Я еще раз с наслаждением напился воды. Вода хорошая, хотя, правда, пахнет машинным маслом. Вдали показалась масса огней. Огни приближаются. Красивая картина. Это Феодосия. Море стало спокойно. В бухте стоит эскадра. Вытянулась в одну линию. Огни над водой, и отражение в воде. Красивая картина. Я стою на борту и не могу оторваться. Уже видны и береговые огни – города. Вдруг с одного судна блеснул луч прожектора и начал скользить по городу, медленно, медленно, а затем быстро переносится в другой район. Мы уже в бухте. Миноносец наш лавирует между судами. Слышны с судов крики, стук «динамо», звяканье якорных цепей и грохот лебедок.

– Вира!

– Майна!

– Гур! Гур! Гур! Гур!

– Стоп!

Идет спешная разгрузка судов.

Миноносец быстро пристал к берегу, прямо кормой. Слава богу! Мы приехали в Крым. Наконец-то! Вышли на берег. Хотели пойти в город, но пристань оцеплена солдатами.

– Алексеевцы, сюда! – слышен крик по улице. – Группируйтесь!

Нашел человек 15 алексеевцев. Сейчас же перешли на громадный транспорт, битком набитый народом. Забрались на 20-й этаж под самую трубу и заснули.

16 марта. Феодосия. Ночь спал хорошо. Сегодня хорошая, теплая, солнечная погода. На транспорте полно народа. Наш транспорт стоит рядом с английским сверхдредноутом «Император Индии». Дредноут громадный. Почти величайший в мире. Башни в три этажа, и в каждой башне по три орудия. Орудия необыкновенных размеров. Палуба такая громадная, что на ней занимаются несколько взводов матросов и свободно маршируют. Делается все по трубе. Заиграла труба, прекратили занятия, гуляют по палубе парочками. Через 10 минут опять труба. Все заметались со щетками и швабрами. Через четверть часа опять сигнал, щетки бросили – строятся. Матросы отдельно, какая-то команда в черных куртках отдельно. Идет перекличка, вызывают по фамилии. Отвечают отрывисто:

– Йо! Йо!

Через 10 минут опять сигнал, ходят вольно. Курят. Наши замечают, что англичане прикуривают не по-нашему. У них нет привычки прикуривать друг у друга. Один прикурил, другой рядом испортил 15 спичек на ветре, наконец закурил. Рядом сосед испортил полкоробки и наконец тоже закурил. Опять сигнал. Бегут с посудой.

Наши спрашивают у англичан шоколада, они охотно продают, но просят своей валютой или золотом. Простояли на транспорте до вечера, выдали камсу и черный хлеб.

Феодосия с моря красивый город. Террасы подымаются от берега все выше и выше. Весь город в зелени, а на горе стоит какая-то часовня. Жаль все-таки, что не удалось побывать в городе. Ночью вышли в Керчь.

17 марта. Керченский пролив. Итак, наш маршрут – Керчь. Корниловцы и дроздовцы стоят в Севастополе и Симферополе, а мы в Керчи. Скоро попаду в полк. Сегодня погода скверная. Дождик моросит беспрерывно, туман густой окутал пролив, так что ничего не видно. Наш транспорт сел на мель. Настроение унылое. Противно, сыро, грязно. Руки грязные, весь грязный. За воротником что-то ползает. Когда же конец всему? Подходит буксирный пароходик «Александр». Мы пересаживаемся на него и отчаливаем к берегу. Расспрашиваем матроса о Крыме. Говорит, зимой было в Крыму восстание какого-то капитана Орлова[77]77
  Орлов Николай – капитан, уроженец Крыма. В 1919 г. служил в Симферопольском офицерском полку Вооруженных сил Юга России. Весной 1920 г. поднял бунт и с частью приверженцев ушел в Крымские горы, объявив себя зеленым. После вступления на полуостров Красной армии прибыл в Симферополь и сдался советской власти. Все члены отряда Орлова были арестованы и затем казнены. Сам Орлов был приговорен к расстрелу тройкой особого отдела 6-й армии в Симферополе 26 ноября 1920 г.


[Закрыть] и будто бы Орлов ушел в горы, и сейчас о нем ничего не слышно. Высадились в Керчи. Капитан Свирщевский купил сала и хлеба. Угостил меня и Калинку. Мы «жрали» с волчьим аппетитом. После парохода как-то уверенно чувствуешь себя на берегу.

Полк наш стоит в 5 верстах от Керчи в деревне. Пошли туда. Дорога грязная. Слякоть.

Наконец пришли. Нашел команду. Встретили с радостью. Наши офицеры все здесь, за исключением поручика Д. Жена его, которую вез он в горах на лошади верхом, здесь, а муж не мог погрузиться – остался. Жена плачет. Гильдовский и Корнев здесь. Я стою на квартире с Васильевым, которого Тихий дразнил «пидшморгач» за то, что тот подшморгует ежеминутно ртом, у него нервное подергиванье лица.