Текст книги "Дневник"

17 февраля. В Ольгинской сильный бой. У нас тихо. Ночью часа в два неожиданно получаю по телефону приказание от поручика Кальтенберга смотать линию до заставы на водокачке, а к нам будут мотать со стороны 2-го батальона. Значит, Батайск оставляем. По телефону передали, что начинать сматывать тогда, когда получится приказ из штаба полка. Сидим. Батальон спешно собирался. Выходили на улицу. Строились. Уже штаб батальона грузит вещи на подводы, а у нас приказа все нет. Звоним в штаб полка. Ответа нет. 2-й батальон отвечает, что линия прервана и они тоже не знают, что делать. Уже брезжил рассвет, когда 2-й батальон заявил нам, что он, не дожидаясь приказа, начинает сматывать линию, так как батальоны уже выступали. Делать нечего, нужно и себе сматывать, так как батальон уже выходит. Светает. Мы по грязи мотаем линии в заставу. С нами аппараты, катушка и винтовки.

Страшно неудобно. В поле страшная грязь. Провод саперный, тяжелый.

Прямо выбиваемся из сил. На водокачке видны какие-то фигуры. Это застава собирается уходить. Вдруг из Батайска мчится наша двуколка со взводным и конюхом-армяшкой.

– Что вы возитесь?! – кричит на нас взводный. – Долго ли будете еще возиться? Хотите, чтобы красные вас забрали?!

Мы смотрели на него, недоумевая.

– Вы знаете, – кричал он, подъезжая и соскакивая в грязь, – что в Батайске уже никого нет, и сейчас могут прийти большевики!

Мы оторопели.

– Давайте кабель!

Он взял намотанный кабель, быстро взвалил на двуколку, сел сам и, хлестнув по лошади, умчался.

– Вот тебе и раз, а мы?

– Эх! – махнул рукой Шутько. – Когда круто, так каждый бросает, а когда нужно, так давай!

Что же делать, уже рассвело, у нас еще версты 1½ несмотанного кабеля. Мотаем в Батайск. Кабель висит на деревьях через хаты. Завязан прочно. Мы потянули его, хотели оборвать. Повалили в одной хате трубу. Выскочила баба.

– Слушай! – сказал я. – Раз они нас бросили и удрали, бросим и мы этот кабель.

– Конечно, – решил Шутько.

Двинулись в Батайск.

В Батайске пусто, ни души на улице. Действительно наши ушли. Идем быстро по-над заборами, стараясь идти по льду, легче. Вспомнил, что у меня на квартире осталось грязное белье в стирке, но сворачивать туда далеко. Придется в одной смене ходить. Навстречу бежит какой-то солдат.

– Где самурцы? – спрашивает он.

– Какие? – отвечаем мы. – В Батайске никого нет!

– Как! – удивился он и помчался дальше.

Нас нагоняют кавалеристы. Они летят рысью.

– Эй! Ребята! – кричат они нам. – Куда идете, поспешите, мы последние, за нами уже красные!

У нас гайка ослабла. Куда идти? А все наше начальство и иже с ними не успели еще в два часа ночи отдать приказы о выступлении, как уже штабы позвали линию начать поспешно «мотать», а мы на позиции сидели до утра, ожидая приказа. И что же – у нас пропало версты 1½ проводу, а в Батайске почти весь висит на деревьях. Вот так паника, видно, была, весь кабель бросили.

– Идем на вокзал! – говорю я Шутьку. – Может быть, застанем поезд.

«Бууум!» – ухнуло на вокзале и глухо разорвалось в Ростове.

«Канэ» посылала прощальный привет. Бежим к железной дороге. Медленно вытягивается к Каялу громадный состав-огнесклад[56]56
  Состав-огнесклад – специально оборудованный поезд для перевозки снарядов, патронов и взрывчатых веществ.


[Закрыть]. Мы поспешили к нему.

– Скорее, скорее!

Спотыкаемся. Хотя бы к последнему вагону. Шутько добежал и уцепился на ходу, поезд развивал ход все сильнее и сильнее.

Я прицелился и уцепился за подножку пульмановского вагона. На повороте поезд замедлил ход, я соскочил и уже влез в товарный вагон. В вагоне навалено полно ящиков со снарядами. Лежат разбитые ящики, снаряды валяются и на полу. Несколько солдат лежат на ящиках, покуривая, и беседуют. Какой-то поручик стоит у дверей, тоже курит, хотя говорит солдатам: «Поосторожнее, господа».

– Какой части? – спросил меня один солдат с винтовкой в руках.

Я назвал.

– А вы?

– Я команды связи Марковского полка!

– Вы из Ольгинской?

– Да, из Ольгинской, – сказал он и прибавил: – Вчера красные взяли Ольгинскую. Был сильный бой. Наша дивизия вся разбита. Много порубили. Наша команда залпами пробивалась, шли до ночи, а ночью я прибежал в Батайск.

– А красных много было?!

– Целый корпус конницы. Туча прямо. Они, наверно, уже отрезали нам дорогу в Каял. Иначе вы бы Батайска не бросили.

Мне уже представилось, что на наш поезд нападает конница. А у нас снаряды. Вот если пойдет потасовка. Поезд шел медленно, постукивая в такт на стыках рельс. Где-то визжал букс[57]57
  Имеется в виду вагонная букса – металлическая коробка, внутри которой находятся подшипник качения и смазочный материал.


[Закрыть]. Батайск уже исчез, белеет поле, еще покрытое снегом. Дорога уже черная, по ней идет наша дивизия. Вот нагнали самурцев. Солдаты цепляются на вагоны. Идут по грязи обозы. Вот и наш полк. Вот плетется и двуколка со взводным.

– Ага, удрал! – смеется Шутько.

Сбоку насыпи в белой папахе с винтовкой за плечами шагает Тихий.

– Эй, Тихий, сюда, сюда, в вагон! Давай руку!

Каял.

Часов в 10 прибыли в Каял. Сутолока на вокзале полная. На столбы лазят солдаты и режут телеграфные провода. Проводятся новые линии. Мы ждем наш полк. Узнали, что полк наш занимает позицию к западу от Каяла, в 5 верстах деревня Веселая Победа. Идем туда, грязь такая страшная, что мы, выйдя из Каяла в 11 часов, пришли в Веселую Победу в 5-м часу – 6 верст. Шутько бросил свой отрез – винтовку. Земля липкая, идти невозможно. Остановились у одной бабы. Угостила молоком.

– Ну сегодня поспим! – говорю я Тихому. – Ведь ночь прошлую не спали!

Вошел взводный:

– Сейчас наводить линии! Где кто в Батайске дежурил, туда и идите.

Тихому попало вести линию в штаб дивизии из Веселой Победы в Каял. «Ой, ой, ой! Когда же они ее приведут?» Пошли с Шутьком мотать опять линии в 3-й батальон. Возились часов до 12 ночи. Голодные, усталые, грязные, привели в 3-й батальон. Линию хорошо укрепили, на переездах подвесили высоко. Прочно сделали, чтобы двадцать раз не бегать. Вечером командир полка с ординарцами выезжали осматривать позицию. Едва привели линию в 3-й батальон и включились в аппарат, как вдруг из штаба полка передают: «Сматывайте обратно». Страшно обозленные, мы опять зашлепали по грязи, полезли на деревья, на заборы. Хорошо хоть, взошла луна. У меня в ботинках полно грязи, и весь в грязи. Часа в два ночи смотали до штаба полка.

Явились к фельдфебелю Малыхину.

Он не спал.

– Будите людей! – сказал он нам. – Да поживее, сейчас выступаем, сейчас с нами разговаривали красные по телефону, – добавил он, – черти уже где-то здесь рядом с нами.

Я пошел на свою квартиру и только начал будить ребят, как вдруг вблизи застучал пулемет. Все сразу вскочили. На дворе стояла отчаянная стрельба.

– Ребята! – закричал, вбегая в хату, Шутько. – Красные уже в селе, сейчас через нашу хату две пули пролетело. На улице так и свистит.

«Что делать? – думали мы. – Выходить или сидеть?» Дело в том, что на улице никого не было.

– Хозяйка, купи сумку! – предложил Гильдовский.

– А что в ней? – спросила хозяйка (она тоже встала).

– Что есть, сколько дашь!

– На семьдесят рублей!

И сумка пошла за 70 рублей, а там было белье, табак, брюки.

Стрельба утихла. Мы выскочили на улицу. Наш обоз стоял на улице. Но конюха все удрали. Между повозками на конях носились офицеры.

– Кто тут команды связи?! – хрипел поручик Кальтенберг.

– Я, я! – отозвались мы.

– Голубчики, – кричал он, – садитесь на повозки, а то обозные все удрали!

Я сел на двуколку с аппаратами, и вытянулись на улицу. Быстро несутся повозки из села. С трудом переехали плотину и выехали в поле. Ночь была темная. Луна исчезла за тучами. Повозки плетутся по грязи. Дорога чернеет под ногами лошадей, а справа и слева белеет снег. Где-то близко раздался выстрел.

«Ввиу!» – пропела пуля над головой. Близко где-то красные. На рассвете нас догнали конюха. Они во время стрельбы попрятались под скирды.

– Слушай! – говорил мой обозный-армянин. – Зачем ты сел на двуколка!

– А разве что?

– Надо было прятаться, и мы бы все было на большевик и опять бы служил на обоз.

– Так почему же ты не остался на большевик?

– А один страшно! – выругался он, влезая на ходу на двуколку.

«Ну, страшно, не страшно, – подумал я, – а я с двуколки не слезу».

Лошадь еле тащит тяжелую двуколку.

– Слушай, слезь! – говорит армянин. – Видишь, лошадь тяжело.

– А ты?!

– Я кучер!

– Слезь ты, и я слезу!

Армянин ругается. Наконец под гору лошадь совсем выбивается из сил, мотает головой, падает, я выругал армянина и спрыгнул в грязь.

Часов в 12 остановились в хуторке на ½ часа, выпросил кусок хлеба и пошли дальше.

Встретился конный. Приказано на Кущевку не идти, там большевики. Пошли вправо. А многие пошли по железной дороге на Кущевку. Грязь страшная. Переход очень тяжелый. Лошади падают. Уже много пропало, бросаем по дороге ненужные вещи. Бросаем повозки. Многие бросили по дороге винтовки.

18 февраля. Переночевали в какой-то станице Кубанской области и с рассветом двинулись дальше. Вчера прошли верст 25. Идти страшно тяжело. Я уже натер ноги. Иду, держась за повозку, и чуть не плачу, винтовку положил на повозку (хотя не разрешено ввиду плохой дороги). Со мной дневник и медный кофейник, взятый еще из дому. Белье осталось в Батайске. Офицеры наши на лошадях. На одной двуколке едет жена офицера – сама занимает двуколку. Один солдат выбился из сил и лег на спину сбоку дороги. А на повозки не разрешают сесть. А везут Кальтенберга сундуки и прочую дрянь.

19 февраля. Сегодня проходили один хутор, обегал все хаты, нет ни куска хлеба. Хозяйка говорит, уже пятый день идут войска и каждый забегает – просит. У нас тоже ничего не дают. Страшно голодный, с Батайска почти ничего не ел.

20 февраля. Сегодня пришли в станицу Шкуринскую. Я ожидал, что казаки к нам враждебно настроены. Наоборот, накормили.

22 февраля. Сегодня сделали переход верст 30. Пришли в ст. Тимашевскую. Остановились в теплой хате, но нас выставили офицеры и переселили в другую хату, нетопленую, где лежала вся семья, больная тифом. Мокрые и одетые, мы переспали на полу ночь и на рассвете выступили. Здесь же выдали муку, напекли «пышки», как называют солдаты лепешки.

23 февраля. Под утро пошла «крупа», дул северный ветер. Подмерзло. Поднялась метель. Ветер пронизывал насквозь. Я бежал сбоку двуколки, стараясь согреться. А ветер подхватывал полы шинели, на груди и на воротнику ледяная кора, обмерз весь. Часов в 7 утра подошли к какому-то хуторку. Никого в нем не было, и хата стояла без окон и дверей. Наша команда сбилась с дороги и шла самостоятельно. Все обрадовались хате и влезли в нее. Натащили полно соломы, заложили окна снопами. Ветер все-таки свистел в окна и трубу. Затопили печь. Стало тепло, ах как хорошо. Топим и топим и лежим возле печи на горе соломы. Печь уже потрескалась, а мы все топим. Наконец закричали – хата горит. Мы выскочили – хата загорелась. Двинулись дальше. Метель была такая, что зги не видно. Сзади едва мерцал горевший хутор. Вечером пришли в станицу N. Хозяйка угостила горячими пирожками с фасолью. По две штуки. Только раздразнила. Двинулись дальше. Ночью остановились в станице N. Днем играли в снежки. Все атаковали Тихого.

25 февраля. Вышли на линию железной дороги. Очень тяжело идти. Половина команды растерялась в пути. Полк шел почти без винтовок, все с шомполами. После каждых 5 шагов останавливаешься и чистишь ноги о шомпол. Много лошадей валялось по дороге. Валялись мешки с мукой, винтовки, повозки. Лежала бочка с подсолнечным маслом. Солдаты лезут с фляжками и набирают. Разбили громадный ящик. Там оказались новые винтовки – русские – английского изделия. Все в масле. Вытаскиваем из них шомпола и идем дальше. Лежит лошадь в грязи. Слабо подымает голову, смотрит на нас и опять кладет в грязь, вот другая дохлая, брюхо раздулось, изо рта запеклась кровь. Наши повозки идут по шпалам. Одно колесо между рельсами, другое сбоку.

«Стук, стук, стук!» – прыгают колеса по шпалам.

90 верст, смотрим мы на верстовые столбы, 89, 88, 87 – куда это? К Новороссийску, что ли?

26 февраля. Сегодня показалось солнце. Настоящая весна. Идем над путями. Дорога немного накаталась. Я иду с Гильдовским по шпалам, считаем столбы, уже 73, 72 версты. Шагаем со шпалы на шпалу. Уже видна станица Полтавская.

Вдруг справа неожиданно раздался орудийный выстрел.

«Ввииу!» – провизжал снаряд. И рядом с дорогой поднялся столб дыму. «Бах!»

«Бум!» – опять ухнуло вправо. Обозы понеслись рысью. Поручик Кальтенберг подлетел к своей повозке, вынул из сундука пару новых сапог и ускакал вперед. Дело плохо, сзади подымалась паника. За нами в версте был наш бронепоезд, он завязал перестрелку.

Впереди в трех верстах река и железнодорожный мост. Я прибавил шагу. Обозы мчались вовсю, наши повозки были далеко впереди. Нас обгоняли кавалеристы.

– Нажми, нажми! – смеялись они над нами.

– Алексеевский конный дивизион пошел назад! – пронеслось по рядам. – У красных только одно орудие!

Я, пробежав версты две, встретил Гильдовского, пошли шагом вместе.

На путях стоит тяжелый бронепоезд «Канэ» с целым составом. Я страшно устал и предложил Гильдовскому сесть на поезд. Мы забрались на площадку, груженную пшеницей. Мимо идут батареи, повозки, конница. Уже все части прошли, никого нет, а наш поезд стоит. Сидим час, другой. Решили идти пешком. Проходим мимо орудия «Канэ», оно отпустило сошники в землю и готовится к бою. Подходим к мосту. Перешли мост, нас догнал бронепоезд. Перешли реку Протоку. Мосты взорваны. Получил жалованье 80 рублей.

27 февраля. Уже весна в полном разгаре, но грязь страшная. Теперь мы идем в корпусном резерве, а за нами идут корниловцы и дроздовцы, но мы идем всегда вместе. Сильная грязь. Сегодня к вечеру пришли в ст. Новодеревянковскую, но не остановились, перешли плотину и остановились в станице Каневской. Приказано навести линии. Наводили часов до 11 ночи. Есть сильно хочется. Дежурю в штабе дивизии возле школы. Пошел искать чего-нибудь съедобного. Денег нет. С трудом у сторожихи школы выменял за свой медный кофейник кусок белого хлеба и сало. Утром выступили. Хотя ноги натерты, но идти легче. Есть тропинки. Степь сменяли болота и перелески, вдали в ясном небе видна белая цепь кавказских гор. Виден Эльбрус. Говорят, в ясную погоду виден и Арарат. Но я не видел. До гор еще, говорят, верст 100. Проходим через кустарник. Я иду сбоку двуколки. Со мной шагает обозный ставрополец.

Он сломал ветку орешника, очистил ее от листвы, говоря: «Хорошее дерево, на мундштуки, на что угодно, на!»

И он отрезал мне кусок дерева.

– Зачем?

– Возьми, придешь домой, мундштук сделаешь, у вас такого дерева ведь нет!

«Когда-то я вернусь домой!» – подумал я, пряча дерево в карман. Сбоку окапывали орудие.

28 февраля.

«Тифозная вошь»

Сегодня пришли в Староминскую. Хорошая станица, как вообще все кубанские станицы. Две церкви. Каменная новая, деревянная старая, гимназия, магазины, тротуары, даже электричество. Лучшие хаты заняло начальство. Пока мы возились с линией и пришли в команду, настал вечер. Пришли к фельдфебелю грязные, голодные.

– Где нам помещение?

– А вон! – указал он. – В конце улицы две хаты. Размещайтесь там четыре человека!

Пошли. В одной хате семья человек 15. Хозяйка умоляет не занимать хаты, говорит, дети у нее больные. Черт бы их побрал. Идем в другую хату. Пустая, холодная, и окно выбито, но печь теплая – видно, сегодня топилась. На печи тепло, а в хате холодно. Мы трое залезли на печь и растянулись на теплой печи, ругая все на свете. А Гильдовскому не было места на печи, он ходил по хате и ругался. На печке же было тепло, и мы начали дремать. Гильдовский ходил, ходил по хате и полез к нам.

– Подожмите ноги! – сказал он. – Я хоть посижу на печи!

Он сел.

– Ох! – сказал он через 5 минут. – Ну и вшу я поймал, большую на печи и, наверное, тифозную, я спрашивал хозяйку, она говорила, что тут спали тифозные…

Мы, как ужаленные, вскочили с печи и легли внизу на досках.

– А я тифу не боюсь! – сказал Гильдовский. – Два раза болел им, эх, пропадать так пропадать! – вздохнул он и растянулся на теплой печи.

Мы целую ночь дрожали на голых досках и утром рады были, что выступаем, хоть дорогой согреемся.

– А знаете что! – сказал Гильдовский утром, неохотно слезая с печи. – Ну и выспался же я на печи, а насчет тифозной вши я вчера соврал! – засмеялся он.

29 февраля

«Нищие в гостях у нищей!»

Сегодня прошли верст 20, остановились в ст. Новоминской. Пока наводили линии, настала ночь. Голодные, ищем команду. «Где квартира?» – «Вон», – указал фельдфебель. Входим. Хата на курьих ножках. Бедная старуха, и тесно. Ну спать найдем место, а вот чем бы поужинать.

– Бабка, есть ли у тебя что поесть?

– Есть, голубчики, – зашамкала она и вывалила из торбы гору кусков хлеба. – Кушайте, голубчики, сегодня напросила под церковью, люди добрые дали, ешьте!

Мы переглянулись и скривились.

Но голод был так силен, что мы с удовольствием уписывали хлеб с постным маслом, которое тоже дала старуха.

1 марта. Старо[ниже]стеблиевская. Стоим у старичков на квартире. Старик и старуха. Старик – солдат Турецкой войны[58]58
  Имеется в виду Русско-турецкая война 1877–1878 гг.


[Закрыть]. Угостили чаем с абрикосовым вареньем. Старуха принесла теплой воды, мыла. Мы умылись за месяц раз. Помыли ноги. Когда старики увидали, что у меня на ногах целые язвы, принесли мягкой материи на портянки. Хорошие люди.

2 марта. Старонижевеличковская[59]59
  Такая станица не существовала. Были и есть Старовеличковская и Нововеличковская станицы.


[Закрыть]. Здесь дневка. Поручик Кальтенберг обратил внимание, что я хромаю, и выдал мне старые, но большие ботинки, теперь чувствую лучше. Разрешил мне ехать на повозке. Вообще он стал к солдатам лучше относиться, наверное, потому что нас-то и осталось солдат всего человек 10 всей команды. Остальные остались. Боже мой, чего не пережили мы дорогой. От Каяла и сюда верст 200 вся дорога усеяна трупами и сдыхающими лошадьми, винтовками, ящиками, мешками с зерном и т. п.

Прошлую ночь шли по-над путями. Луна ярко сияла со звездного неба. Слева от пути было болото. Оттуда тянуло сыростью. Мы молча шли по белевшим в темноте шпалам. Вдруг передние остановились и что-то рассматривают в стороне.

– Все тифозные ведь! – говорит кто-то в толпе.

Я подошел. По-над путями лежало три человеческих трупа в английских шинелях, дальше один в белье, дальше еще двое. Глаза одного открыты. Луна освещает перекривленное ужасом лицо. Зубы оскалены, и руки протянуты вперед. Жутко! Жутко!

3 марта. Сегодня в станице N встретили двух казаков. Они бежали с фронта и жили дома.

– Куда вы идете?! – спросили они.

– В Новороссийск!

– А дальше?

– В Крым!

– До Новороссийска, брат, не дойдете! – засмеялись они. – Там вас зеленые[60]60
  Зеленые – партизанские отряды, действовавшие в тылу белых войск и заявлявшие, что не являются сторонниками ни белых, ни красных. Однако с приближением Красной армии отряды зеленых вливались в ее состав. На Северном Кавказе и в районе Новороссийска отряды зеленых состояли преимущественно из кубанских казаков, дезертировавших из Вооруженных сил Юга России после разгона Кубанской рады по приказу генерала А.И. Деникина. В бои с белыми они старались не вступать. Когда Северный Кавказ заняли красные, из этих подразделений зеленых советским командованием была сформирована Отдельная кавалерийская дивизия Екимова.


[Закрыть] не пустят.

Перешли Кубань-реку, взорвали мосты.

Говорят, есть секретный приказ. Когда перейдем Кубань, взорвать мосты, всем раздобыть лошадей и в два дня достигнуть Новороссийска, где спешно сесть на пароходы. Не знаю, насколько это правда. Самурский полк уже весь на лошадях. Выпрягли обозных, раздобыли в станицах. Сегодня ночью Корнев украл у одной казачки еще жеребенка года два и едет на нем, жеребенок ржет и оглядывается на станицу. У этой казачки украли еще три лошади. Горы отчетливо синеют на горизонте, а до них, говорят, 70 верст.

6 марта. Пришли в Крымскую. На улицах полно войск. Все хаты заняты. На улицах толпятся обозы, батареи. Остановились у одного грека-табачника (здесь греки – табаководы). При входе нас многочисленная семья грека забилась в угол и смотрят на нас зверями. «Пообедать не удастся», – сверлила мысль в голове. Что же делать? Смотрю, на окне лежит книга. Я развернул. Греческое Евангелие. Старый грек подошел ко мне и берет из рук Евангелие.

– Ты не можешь читать по-нашему! – сказал он.

Но я не отдал ему книгу и начал читать. Грек очень удивился. А когда я перевел несколько слов по-русски, то он даже разлюбезничался и вынес мне черную кукурузную лепешку. Я ее с жадностью съел, но больше ничего не получил.

7 марта. Из Крымской Алексеевскую пехотную дивизию послали левее железной дороги на Новороссийск. На нашу дивизию возлагалось две задачи. Во-первых, нашему корпусу нужно было соединиться с донцами, которые отступали левее нас. Во-вторых, нужно было обеспечить левый фланг нашего корпуса при отступлении, так как местность эта кишела зелеными. Пошли болота и перелески. Пехота переезжала через болота на кавалерийских лошадях. Горы ясно обозначились в синеве неба, и среди них белоснежный двуглавый Эльбрус. Часа два дня. Слева от нашей колонны показались два всадника. Они приближались к нам, оба в старых пиджаках и солдатских шапках. Никаких знаков отличия. Не то наши, не то красные. Подъехали, остановились.

– Вы кто? – спрашиваем мы.

– Донцы! – отвечают они.

– Какие же вы донцы? – разочарованно спрашивает кто-то. – А где же ваши лампасы, пики, околыши красные?[61]61
  Казакам Донского казачьего войска была присвоена особая форма – фуражки с синим околышем и красной тульей и синие шаровары с красным лампасом.


[Закрыть]

– Э! Полиняли все теперь! – махнул рукой старый казак.

Проходим станицу. В станице грязь невылазная. Звонят к вечерне. Звон протяжный, великопостный. Старушки, одетые в черное, медленно бредут около заборов, выбирая сухие тропинки, со свечами в руках, – это говельщицы. У меня что-то сдавило горло. Вспомнил свое село, скоро Пасха, какое время, а мы как окаянные куда-то бредем, и нет нам ни пристанища, ни убежища. Священник в шелковой, потертой рясе с серебряным крестом на груди стоял у калитки своего палисадника.

– Какая часть идет? – спросил он.

– Алексеевцы!

Я посмотрел на него. Боится ли он приближения большевиков. Но он был спокоен, как вообще спокойна была вся станица и эти старушки, пробирающиеся по-над заборами в церковь, и этот медленный великопостный благовест.

11 марта. Стоим в станице Мингрельской. Горы отсюда рукой подать, да и станица расположена уже не на равнине, а на горах. Остановились у старика и старухи. Старик герой 77-го года[62]62
  Речь идет о ветеране Русско-турецкой войны 1877–1878 гг.


[Закрыть]. Угостили чаем. В станице мы наслушались много о зеленых. Они зимой несколько раз занимали станицу. Забирали скот, хлеб и уходили в горы. Однажды ночью вошли в станицу, забрали вещи офицеров, местного гарнизона и тихо ушли в горы. «Вас не тронут! – успокаивали нас жители. – Ежели вы перейдете на ихнюю сторону». Покорнейше благодарю, а дальше что? Вечером старик поставил самовар. Чай, хлеб есть, а сахару нет. Пошли к богатому соседу, выпросили груш сушеных и с грушами пили чай.

Гиреев что-то заболел и едет на повозке. Лежит у нас на полу, наверное тиф. Скоро Новороссийск, удастся ли сесть на пароход? Эта мысль меня не оставляет все время. А сейчас нужно уничтожить кое-какие документы. Я вынул целую пачку документов. Те, которые нужно уничтожить, отложил в сторону, а те, которые оставлю, в другую. Карточку тоже оставлю.

12 марта. Выступили. Дорогой полез в карман. Нет записной книжки и документов. Документы рассортировал вчера, а уничтожить не уничтожил, все так и забыл. Как это произошло, не припомню. Как в тумане. Вот глупость. Не могу успокоиться. Как это произошло? Хорошо, если старик их не покажет красным, но, наверное, покажет. Думаю и не соображу, как все случилось. Хотя и документов особенно страшных не было. Но все же. Всходим на предгорья. Прощай, равнина. Идем по-над железнодорожным полотном. Грязь страшная. Над линией на горе красуется двухэтажная дача – имение. Забежим – может быть, хлеба достанем. Побежали. Дача пустая. Сараи тоже пустые. За домом пасека. Ульи разбиты и перевернуты. Соты валяются в грязи вместе с поломанными рамами. Пчелы бесприютные ютятся под крышками перевернутых ульев и беспомощно лазят по мокрой траве.

– Вот сволочи! – ругаются наши, проходя через пасеку. Не знаю только, кто сволочи, наши или хозяева.

Идем по шоссе. Шоссе лежит в глубине ущелья. С нами по железной дороге идет бронепоезд. Наша дивизия идет последняя. Пока мы соединялись с донцами, корниловцы и дроздовцы далеко ушли вперед. Уже вечереет. Посланы вперед квартирьеры. Где-то близко в горах есть станица. Идем, вернее бредем, грязные, усталые. Повозки с трудом переезжают через скверный мост. Перед мостом грязь по брюхо лошади.

– Подгоняй! Подгоняй! – кричат каждому обозному перед мостом. Подъезжает наша повозка.

– Но, но! Люди, помогайте!

Хватаемся за грязные спицы, утопая по колено в грязи, вытягивая из грязи двуколки.

Лошади (бедные лошади), которые прошли без отдыха по грязи, питаясь одной соломой, 300 верст, надрываясь, вытягивают перегруженные повозки. Вот идет повозка с кабелем.

– Но! но! но! Ну! ну! ну! А Господи! – Тройка лошадей была не дружная, и повозка застряла перед мостом.

– Ну помогите!

Хватаемся за колеса. Лошади дергают, не берут.

– Запряги серую в пристяжку, а гнедую в корень! – кричат с одной стороны. – Серый не везет!

Начали перепрягать. Опять нет толку.

– Чего обоз задерживаете! – кричит прискакавший к мостику командир полка. – ………… переверните повозку в грязь!

– Выбрасывайте ненужные вещи! – хрипит прискакавший начальник команды; он был уже далеко впереди.

Выбрасывают с повозки подобранные дорогой хомуты, седелки, новый телеграфный аппарат в лакированном футляре, а тяжелый кабель остался. Чудаки, самое ценное выбрасывают в грязь, а кабель оставляют. Зачем вообще везут кабель (мучат лошадей, когда, говорят, в Новороссийске едва ли удастся всем людям погрузиться).

– Припряжите другую лошадь, а серую долой, она, видите, норовистая! – посоветовал кто-то.

Начали выпрягать серую.

«Тра-та-та-та-та-та-та-та-та!» – раздалось вдруг с горы.

«Виу-виу-виу!» – запели над нами пули.

Откуда? Что? Вся публика, скопившаяся у моста, бросилась врассыпную. Я прислонился к скале и не знал, что происходит, кто и куда бьет. Офицеры, не раз бывшие уже в переделках, опомнились первые. Сняли с ремня винтовки и вложили обоймы. Но куда стрелять? Откуда и кто бьет? А пулемет все строчит.

«Бум! Бум! Трах-трах!» – раздался орудийный выстрел и разрыв разом.

«Бум! Бум!» – опять выстрел и разом разрыв. Эхо в горах зашумело, застонало и носило разрыв минут 5. Пулемет все стучал, и слышались отдельные ружейные выстрелы.

Около меня стоял какой-то поручик и внимательно прицеливался куда-то вверх, но не стрелял. Около 20 минут длилась перестрелка и вдруг стихла.

– Пешая разведка вперед! – понеслось по ущелью.

Люди стали выходить из-за прикрытий. Мы опять подошли к повозке. Обоз был цел. Лошади стояли по брюхо в грязи, понурили головы. Они были рады, что люди их оставили в покое.

– Чья повозка застряла у моста? – ругался адъютант. – Почему ездовые бросили? Начальника под суд! – Наш Кальтенберг тут хрипел и что-то оправдывался.

Успокоились. Двинулись дальше.

Оказывается, стреляли с горы зеленые, а из орудия бил наш бронепоезд.

Уже вечерело, когда наш полк, усталый, голодный и грязный, вытягивался по шоссе на гору. Вдруг остановка. Что такое? Прискакал наш квартирьер. Станица, куда мы шли, занята зелеными. Остальных квартирьеров зеленые взяли в плен, а одного отпустили, чтобы передал нам, чтобы сдавались, иначе они встретят нас огнем.

Положение наше отчаянное. Мы в горах одни. Идем последние. Люди устали, лошади еще больше. Из-за каждого куста можно ожидать нападения, и к тому же наступает ночь, идет беспрерывный дождь, и страшная невылазная грязь. Мы мокры, голодны, грязны и усталые. Свернули с шоссе вправо, поднимаемся на поляну меж гор. Решили здесь ночевать. Обоз составили четырехугольником. Разрешено все жечь и все разбирать по рукам.

Последняя ночь. Сожжение имущества. Зеленые.

Ночь. Тихая. Морозная. Дождь перестал, тучи рассеялись, и на небосклоне высыпали мириады ясных, точно сейчас вымытых, дрожащих звездочек. Сыро, слякоть. По всей поляне горят костры. Идет сожжение имущества, все равно ведь бросать. Сжигают повозки, ящики из-под патронов, колеса и т. п. Завтра ведь Новороссийск. Удастся сесть на пароход или нет, а обоз все равно нужно бросать, ибо за нами идут другие хозяева.

– За хлебом, в хозяйственную часть! – раздается по поляне. Несут хлеб на каждого по два хлеба. Это первый раз по выходе из Батайска дали хлеб, а раньше все давали мукой или пшеницей. Хлеб черный, черствый страшно. Сидим у костров и жуем хлеб.

– Слышь, не ешь, – говорит мне Тихий, – говорят, в Новороссийске нету хлеба, да и на дорогу нужно!

– Я еще один кусок! – говорю я, а сам не могу оторваться. Не помню, когда я ел. Вчера в горах ел сырую кукурузу. Греюсь у костра, а в ногах мокро.

– Пали кабель!

Бросаем в огонь катушки. Кабель горит жарко с запахом смолы и резины, а сгорев, долго в пепле золотятся слитки проволоки. Кабель сгорел, ломай повозку. Каптенармус притащил мешок старых ботинок.

– Куда их? – спрашивает.

– В костер!

– А что с аппаратами делать? – спрашивает Шапарев Кальтенберга.

– Негодные сожгите, а трубки и целые части оставьте! – Пошли в костер аппараты.

Берем аппарат за трубки и на шнуре держим над огнем. Аппарат вспыхнул. Шнур перегорел, а трубку в карман. Аппараты горели синим огнем. Элементы – фиолетовым. Пропадай все. За негодными пошли целые аппараты; уже не спасали и трубок. Все равно завтра грузиться. Так и просидели до рассвета. Я, немного просохнув, поспал на повозке.

13 марта. Утро хорошее, весеннее. Солнце подымается из-за горы, отогревая нас и весело улыбаясь на капельках росы и прошлых дождей. Густой пар подымается из ущелий и медленно стелется по склонам не освещенной солнцем горы. Полк вытягивался на шоссе. Нас обгоняли конные донцы. Все они стремились поскорее добраться до парохода. Мерно ступают великаны верблюды, величественно держа головы, а на их горбах восседают калмычки в своих расписных костюмах с детьми на руках[63]63
  В Российской империи большинство калмыков проживали на территориях Донского и Астраханского казачьих войск и в период боевых действий призывалось в состав этих войск. Оскорбление большевиками буддистских святынь было причиной того, что большинство калмыков оказались в рядах Вооруженных сил Юга России.


[Закрыть]. У нас носится слух, что зеленые сказали, если мы не сдадим оружие, то не пропустят к Новороссийску. Вышли на шоссе, идем медленно. Мерно громыхают тяжелые орудийные передки и плывут орудия, перегруженные разной кладью. Идут интендантские повозки с неприкосновенным запасом кошеров «corned beef»[64]64
  «Сorned beef» – американские консервы с солониной.


[Закрыть], которых никогда не давали и, вероятно, бросят либо красным, либо зеленым. Действительно – неприкосновенные. Я иду с Тихим по шоссе сбоку повозок. Настроение подавленное. Чувствуется, что сегодня роковой день. Зеленые не зря говорят. На повозке лежит больной Гиреев. Он все время стонет. Часов в 9 затрещали впереди винтовочные выстрелы и зарокотал пулемет. У зеленых – больше «Люисы».

– Офицерская рота, вперед![65]65
  Офицерские роты существовали во многих частях Вооруженных сил Юга России. В них на правах рядовых зачислялись недавно мобилизованные молодые офицеры. Командирами в этих ротах были ветераны Белого движения. В период разворачивания частей в более крупные воинские единицы офицерские роты служили резервом для пополнения командного состава.


[Закрыть] – пронеслось по шоссе.

Перестрелка стихла. Обозы спокойно движутся. Все идут спокойно. Спокойны потому, что бежать некуда. Враг со всех сторон, и самый страшный сзади. Передают новость. Зеленые выслали парламентера, наши послали подпрапорщика. Зеленые предложили, если наши не сдадут оружия, они будут драться. Наши сказали: «Мы вас не тронем, только пустите нас к Новороссийску». Выходит, не тронем, только пустите. Сзади паника, несколько верховых помчались вперед. Оглядываюсь. Идет какой-то кубанец в бурке, на хорошей лошади и кричит:

– Обоз, поворачивай назад!

– Куда назад, что такое?!

– Это зеленый, зеленый! – пронеслось по обозу.