Текст книги "Дневник"

– Оборвали все занавески, – горько усмехнулся старик. – Штаны все шили!

Вошли в гостиную. Комната чуть меньше. Круглые столики и несколько кресел. На стенах еще остались картины. Масляными красками хорошо изображено бурное море и на его волнах одинокий корабль. И другая – полунагая женщина, окруженная амурами. Картина пробита.

– Это комиссар стрелял из револьвера! – указал старик на дырки в картине.

Следующая комната – большой кабинет, наполненный физическими приборами, гипсовыми статуями, различными снарядами. Масса колб, пробирок, пузырьков и баночек со снадобьями.

Гильдовский уже лазил между баночками, отыскивая свой заветный порошок. Здесь стояла электрическая машина для опытов, Аполлон с отбитыми руками и другие древние боги с отбитыми головами, носами, руками.

Следующая комната – спальная. Громаднейшая, почти квадратная лакированная двуспальная кровать, и больше ничего. Даже, вернее, не кровать, а одна рама кровати.

Следующая комната – музей.

Здесь лежал старинный мушкет, колчан со стрелами, кольчуга, вся ржавая, лук, какие-то дикие камни. Какой-то офицер практиковался попадать стрелой в стену, на которой висел в виде сердца кусок сукна. На стеклянной террасе стояла целая аптека.

В другом конце дома была библиотека. Большая комната забита громадными шкапами до потолка; их около 20. В шкапах полно книг. Здесь не видно хозяйничанья большевиков. Почему? Не знаю! Книги валяются и на полу, на столе, на окнах. Масса французских журналов. Книги и журналы ¾ библиотеки – немецкие и французские. Я взял пачку французских иллюстрированных журналов и маленькую книжку Гоголя и вышел в сад. По парку гуляли алексеевцы и самурцы. У ворот сидел наш горнист и что-то наигрывал. За воротами стояли повозки. Кони были распряжены и отдыхали. Против ворот устанавливали орудие. Наводили на цель, окапывали. На крыше дома стоял артиллерист и кричал:

– Направление на одинокую березу, левое ноль пять – запомните цель номер 2!

Орудие новенькое – горит на солнце.

Пошел бродить дальше. Имение громадное. Для рабочих устроены целые казармы, театр, кухни, столовая, громадные конюшни, службы. Еще бродят десятка два овец, несколько коров и птица. Человек 8 рабочих копаются во дворе. От имения идет к морю узкоколейка, по которой Филиберг отправлял к своей пристани грузить на свои баржи хлеб. Наши развели пары в паровозе и поехали по узкоколейке в разведку.

Через час вдали послышалась редкая ружейная стрельба. На крыше дома все время ходят наблюдатели, они наблюдают за противником и за морем, где на горизонте дымят военные суда. Здесь же морской офицер. Он сигнализирует на море флажками, но его, очевидно, там не замечают.

Я направился к своей повозке. Гильдовский намазывал кулич толстым слоем масла и уплетал его. Я последовал его примеру. Рассматриваем французские журналы. Сегодня солнце печет не на шутку. Хорошо спится на весеннем солнышке.

– Ну уже достаточно мы погуляли в тылу у красных, кажется, скоро будем иметь дело! – сказал, подходя к нам, Корнев. – Слышите! – И он кивнул в ту сторону, откуда слышались выстрелы. Мне от его слов стало как-то не по себе. Я еще тогда видел, что мы что-то перенесем паршивое, ибо впереди приятного было мало. Недаром красные не дают о себе знать. Но, кажется, скоро дадут, и дадут основательно. Командир полка и адъютант стоят на крыше дома и наблюдают в бинокль. Очевидно, что-то заметили. Борька Павлов, наш 13-летний партизан, который получил в Батайске Георгий за разведку[100]100
  В Русской армии генерала П.Н. Врангеля было восстановлено награждение орденами и знаками отличия Русской императорской армии. В данном случае речь идет о награждении знаком отличия Святого Георгия 4-й степени.


[Закрыть], лазил в парке по деревьям, изображая из себя индейца и бросая в воздух стрелы, которые он взял в музее. Вечером я с Гильдовским пошли к жене управляющего за молоком. Она утром обещала дать и просила зайти вечером, когда сдоят коров.

Дочек ее мы не видали, а сама супруга встретила нас холодно, не так, как утром (очевидно, наши нищие ей уже надоели).

– Обождите, когда коров сдоят! – сказала она нам.

Такой ответ нас немного сконфузил.

Вдруг в парке грянуло орудие.

Мы забыли про молоко и бегом понеслись к своим. Оказалось, выстрелили для того, чтобы на море привлечь внимание судов.

Ночью выехали.

3 апреля[101]101
  Было «8 апреля». Исправлено карандашом на «3 апреля».


[Закрыть]. Геническ.

«Ну ж был денек!..»

Этот день останется у меня в памяти на всю жизнь. Сейчас, когда я пишу эти строки, я сижу уже в Катерлезе (под Керчью). Здесь мирная обстановка, красные далеко за Перекопом и Сивашем, и до нас им не добраться. Приятно полежать на солнышке, зная, что тебя никто никуда не потащит и не услышишь мерного рокота кровожадного «Максима». Приятно от сознания, что я сегодня спокойно лягу спать, и завтра, и даже послезавтра, потому что мы здесь будем формироваться после «генической бани». Да, там была форменная баня, где нас сперва выпороли «свинцовыми вениками», а затем заставили «купаться» в Сиваше, где многие остались «купаться» навеки.

Ночью выступили из имения Филиберга. Определенно говорят, мы идем на Геническ. Говорят, что наша задача – выбить красных из Геническа и занять мост через Сиваш, тогда наши перейдут по мосту с Арабатской стрелки нам на помощь. До Геническа верст 25. Часов в 8 утра подъехали к небольшому селу, проезжаем мимо церкви. Церковь вроде часовни. Поступили сведения, что замечены красные.

Мы уже слезли с повозок и идем колонной. Алексеевцы в авангарде. Орудие сзади. Выступаем из села. Затрещал пулемет.

Впереди в версте удирает от нас подвода, из нее бьет «Максим». Наши открыли по ней огонь и кинулись бегом за нею. Ранили одну лошадь и захватили пулемет в плен. Взяли пленных человек 12. Все здоровые ребята, бывшие солдаты и одеты еще в свое старое обмундирование. Они выезжали на разведку. Один из них без шапки в прическе «а la coc»[102]102
  Правильно: «à la coque» – «со взбитым коком» (фр.).


[Закрыть] – похож на еврея. На бричке лежала (очевидно, его) немецкая фуражка и стоял исправный «Максим».

– Ты жид?! – набросились на него наши.

– Та ни, я с Украины! – говорит он по-украински.

Но я видел, что он коверкает украинский язык, подделываясь под хохла. Он говорил, что он из Каменец-Подольска. Захваченные пленные, очевидно, боялись сказать, кто он. Поймали еще одного красногвардейца, который удирал по полю один. Пристроили его к их команде. Они идут сзади нас. Подходим к селу Изгуи[103]103
  Правильно – Юзкуи.


[Закрыть] – это в 10 верстах от Геническа. На море, далеко на горизонте, виднеются точки – это наши и английские суда. Перед нашим вступлением они били по Изгуям, хотя в Изгуях никого и не было. Но били замечательно удачно. Вдоль по улице были громадные воронки. Осколки задели хаты. Стекол не было ни одного целого. Некоторые крыши сорвало воздухом. Если бы по улице шли их обозы, получилась бы каша. Жители, или из любезности, или напуганные слухами о нас, несут нам на улицу молоко, масло, яйца, белый хлеб и угощают почти насильно.

Кстати сказать, о нас здесь носились слухи. Когда мы высаживались в Кирилловке, то оттуда убежала одна баба в Демидовку. Она видела, как наши высадились и схватили мальчишек, которые пасли лошадей, чтобы выпытать у них о красных. Эта баба разнесла слух, что высадились белые, из Крыма, и берут детей и девок и везут в Крым, и первое время, куда мы ни заходили, последние нас боялись. Хотя все нас бесплатно кормят, но здесь на наши деньги страшная дешевизна. За 70 рублей я купил большой кувшин настоящего молока, а не снятого, как в Керчи, бутылка 80–90 руб. За Изгуями уже стрельба. Пули перелетают через дома, чмокают в соломенную загату[104]104
  Ограда около стен хаты, промежуток между которой и стенами закладывается соломой или листьями для утепления хаты (укр.).


[Закрыть], свистят по улице. Стучит пулемет. Наши подводчики плачут, чтобы их сменили. Мы хотели их сменить, ведь они идут из Демидовки, но в Изгуях нет подвод. Выходим из села. Слева крутой обрывистый берег, и у его подножия плещет море. Впереди, на горизонте, виднеется город Геническ, справа ровное поле, по которому движутся красные. Сзади село Изгуи. Тут уже нам загвоздка.

Спереди в версте лежит красная цепь и строчит из пулеметов.

– Вправо по линии в цепь! – несется по колонне.

Рассыпались в цепь.

Полковник Звягин влез на стог соломы (за селом) и наблюдает в бинокль.

Самурцы идут в пятидесяти шагах сзади нас. Они рассыпались в две цепи. Несколько раз ложились, потом опять подымались и опять шли.

– После каждого патрона заряжай винтовку! – кричит командир полка. – Не расходуй патронов из магазина!

У нас одиннадцатизарядные английские винтовки – и полковник боялся, что, выпустив две обоймы, сможет получиться задержка в заряжении, так как патроны английские не в обоймах, а врассыпную даны почему-то.

Когда я глянул на своего соседа справа, то ахнул. Со мной рядом шел Борис Павлов, он шел, весело подпрыгивая и что-то напевая, в руках он нес стрелу из музея Филиберга. Убьют мальчишку.

– Борис, иди в обоз! – сказал я ему.

– Зачем? – пожал плечами он. – Думаете, я боюсь!

– Слушай, иди в обоз! – крикнул я на него.

Но он взвизгнул и скорчил мне рожу.

Мы уже не более как в версте от Геническа. Уже видны хорошо постройки и маяк. Красные залегли и отчаянно отбиваются. Я лежал в цепи третий с левого фланга и пускал патрон за патроном, не целясь, приложив винтовку к бедру. Мы уже лежим около часа. Не хватает патронов.

– Патронную подводу сюда, – кричат, – подводу с патронами!

Невзирая на пули, мчится к нам подвода с патронами.

– Не толпиться! – кричат по цепи. – Перебрасывай патроны по цепи!

Полетели по цепи русские пачки патронов.

– А где же английские – давай английские!

Английских в подводе не было.

Крик, ругань. Красные подбили лошадь в подводе и осыпали подводу градом пуль. Все приникли к земле. Случилась задержка с патронами. Английские почему-то у самурцев.

Сзади из Изгуев движутся на нас густые цепи большевиков. Самурцы повернули назад и отбиваются. Пули свистят и сзади и спереди. Справа на горизонте показалась туча красной конницы. Она рассыпалась в лаву и загибала нам в тыл к Изгуям.

Положение наше было отчаянное. Спереди отчаянно отбивались красные, не пуская нас к Геническу. Слева – море, справа – лава красной конницы, сзади – напирала пехота красных. У нас форменный кавардак. Наши цепи сблизились на двадцать шагов. Мы пробиваемся медленно, а самурцы отступают быстро. Наши подводы остались сзади. Подводчики лежали на земле, придерживая перепуганных лошадей. Я вспомнил, что у меня на подводе остались книги и журналы, которые я захватил в имении. Между цепями болтались какие-то типы. Бегала с плачем какая-то баба-подводчица, отыскивая корнета-армянина, который взял у нее лошадь. Между цепями отходило орудие. Оно работало отчаянно. Я никогда не слыхал такой стрельбы. Снарядов до девяти выпускали в минуту. Быстро отбежит, запряжку отведут в сторону – и сразу беглым огнем снарядов пять, назад, затем поворачивают направо и снарядов пять по кавалерии, затем поворачивают вперед и снарядов пять по Геническу. Затем быстро подводят лошадей, опять отбегает, опять беглым огнем назад, вправо, вперед, и опять отбегает, и опять отчаянная стрельба. Оно одно, вероятно, и пугало красную конницу. Хотя у нас у всех настроение такое, что «не подходи!».

С моря стреляли наши ледоколы и английские миноносцы. Они едва видимыми точками обозначались на горизонте. Выстрела не было слышно. Но разрыв был сильный. Черный столб дыма подымался над геническим вокзалом, где свистел, пуская пары, очевидно, бронепоезд. Морской офицер метался между цепями, махая флажками. Он хотел сообщить судам, чтобы они перенесли огонь в наш тыл на красную конницу. Но на судах, вероятно, не только не видели моряка, но даже не могли отличить, где мы, а где красная кавалерия, и беспрерывно садили по Геническу.

– Не волнуйтесь, господа, не волнуйтесь! – говорит какой-то капитан-самурец, проходя по цепи. – Спокойствие и хладнокровие, господа ротные командиры!

– Алексеевцы, не подкачать имени нашего доблестного шефа, ура! – крикнул кто-то.

Мы бросились на «ура». Красные без выстрела скрылись на улицах города. Мы уже на улицах Геническа. Стреляют из окон. У нас есть убитые. Офицерская рота вся переранена. Больше почему-то в кисть руки или в плечо. Они толпятся около маяка – здесь устроили перевязочный пункт. С судов подошли шлюпки за ранеными. Мне захотелось, чтобы меня ранило. Мы пробиваемся к вокзалу. Там, говорят, наши, которые переправились нам на помощь с Арабатской стрелки. Мы уже недалеко от вокзала. Вдруг из одного дома затрещали выстрелы. Несколько человек сразу упало. Я никогда не забуду пулеметчика бывшей 5-й роты вольноопределяющегося Крыжановского. Он положил «Люис» на тумбу у тротуара и с зверским лицом осыпал дом градом пуль. С дома полетели стекла, штукатурка – он весь был окутан пылью от извести. Наконец пробились к вокзалу. Здесь узнали, что к нам на помощь перешло с Арабатской стрелки две или три роты, но где они? Неизвестно. Узнал печальную новость. Мост через Сиваш сожжен красными. У меня упало сердце. Погибли. Мы уже выбили красных из города. У маяка слышна отчаянная трескотня, там самурцы отбиваются от конницы. Наш «полк» совсем рассыпался по Геническу. Разошлись по домам: кто напиться, кто перехватить чего-нибудь. Было жарко и пыльно. В Геническе полно жидов. Они повылазили из калиток и недружелюбно смотрят на нас.

Я боялся отбиться от своих и пошел к маяку. У маяка окапываются обывательскими лопатами самурцы. Кавалерия, ее несколько тысяч, покрыла собой все поле между Изгуями и Геническом. Самурцы-пулеметчики взобрались на маяк, и оттуда раздался отчаянный треск «Люиса».

– Прекратить стрельбу с маяка! – кричит какой-то офицер-самурец. – Где видано, чтобы с маяка стреляли.

Пулеметчики наполовину разбежались.

– Давай диски! – кричат, а диски все пустые. – Начиняй диски! – а пулеметчиков и след простыл.

У крайних хат сидят и лежат раненые, их много, они ждут, когда подадут лодки, чтобы взять их.

Встречаю своего офицера.

– А где же наш полк? – подошел я к нему.

– Какой полк?! – усмехнулся он. – Вы, да я, да полковник Бузун!

– Куда же нам идти, давайте присоединимся хотя бы к самурцам!

– К этим сволочам………..! – выругался он.

Мы подошли под стенку хатки. Пули с визгом перелетают через крышу и почти отвесно впиваются у наших ног в землю. Баба с криком и причитаниями выскочила из хатки с подушкою в руках. Во дворе стоял привязанный к сломанному колесу теленок, а около него ковырялись в навозе петух и несколько кур. Одна пуля щелкнула в землю между курами.

– Ко, ко, ко! – засуетился петух и забегал встревоженно вокруг места, где упала пуля. Поручик невольно рассмеялся.

Другая щелкнула около теленка.

– Бееее! – испуганно заорал тот и забрыкал задними ногами.

Раненых все прибывало и прибывало. Вдруг близко за домом грянуло «ура». Самурцы в панике прибежали через огороды. Мы выскочили из-за хатки. Вокруг маяка, сверкая шашками, рысью объезжала большевицкая конница. Мчится повозка с патронами. Поручик на ходу вскочил на нее, я тоже прицепился. Я уцепился за задок и крепко держался, чтобы не упасть. Винтовка сползла и бренчала по спицам колеса.

– Брось ее! – кричит мне солдат-подводчик.

Чтобы не упасть, я лег на повозку, держась за ящики с патронами. Подвода с грохотом скачет по ужасной мостовой. Сзади на подводе бренчит, высоко подлетая на воздух, никелевый чайник. Он скачет из одного угла ящика в другой. «Как бы не выпал он», – подумал я, хотел его придержать, но боюсь пошевелиться, чтобы самому не выпасть. Вдруг чайник с грохотом покатился по мостовой. Ничего не соображая, я соскочил с подводы и поднял его. Для чего? Подвода ускакала вниз по улице, а я, как дурак, бежал по улице с чайником в руках.

Несколько пуль свистнуло в воздухе. Меня нагоняет арба. Сидит мужик и два офицера. Я бросил чайник и вскочил на арбу. Мчимся вниз по улице. Отчаянный шум, арба с грохотом скачет по паршивой мостовой, пыль стоит столбом. Уперлись в какую-то улицу. На доме надпись золотыми буквами: «Государственная сберегательная касса». У ворот стоит группа евреев[105]105
  Вначале было «куча жидов». Исправлено карандашом на «группа евреев».


[Закрыть]. Вылезли из домов и, наверно, злорадствуют.

Арба остановилась, так как улица сходилась тупиком.

– Где дорога на пристань? – спросили мы жидов.

Они замахали руками направо. Мы помчались вниз. Из одного дома по нас кто-то стрелял. Промчались с полверсты. Заскочили в какой-то переулок. Куда ехать? На углу стоит какой-то сапожник (почему мне показалось и сейчас кажется, что он сапожник, не знаю).

– Где дорога к мосту?! – спросили мы его.

Он замахал руками в обратную сторону. Проклятые жиды нас обманули. Мы хотели спросить, цел ли мост, но тут свистнули пули, и сапожник удрал, захлопнув калитку.

Летим вверх обратно, встречаем трех офицеров-алексеевцев.

– Куда вы бежите?! – кричат они нам. – Моста нет, все лодки потоплены, давайте отбиваться до последнего патрона – все равно смерть!

Я уже совсем потерял голову и не знал, что делать.

– Валяй, валяй на пристань! – закричали офицеры с подводы.

Оставшиеся офицеры что-то нам кричали, потом, повернувшись назад, начали стрелять. Подвода дребезжала. Доски расползались, и я крепко держался, чтобы не упасть. С трудом, одной рукой вытащил я из кармана шинели почти чистую тетрадь дневника и, перервав ее на части, разбросал по улице. Подъехали к пристани. Здесь уже толпились наши. Здесь же стояли пленные, которых мы взяли утром. Они нам кричали: «Иван, оставайся, не бойся ничего!»

Моста не было. Лодки все были испорчены красными. Ходила одна большая лодка, которой управлял какой-то старик.

На борту стояло наше орудие. Замок уже сняли. Полковник Звягин стоял на берегу и кричал:

– Никто не садись в лодку, кроме штаба бригады!

– Господин полковник, – кричал один офицер-самурец, – разрешите погрузить команду связи!

– Никого!

– Разрешите аппараты погрузить!

– Грузите!

Ординарцы бросают в лодку седла и сами бросаются туда. Лодка переполнена. Отходит.

– Скорее верните лодку! – кричит Звягин.

«Джжжь! Джжь!» – взвизгнул снаряд, и два водяных столба с шумом поднялись посреди пролива.

«Виу!»

Один снаряд разорвался на пристани. Некоторые раздеваются, бросая оружие и одежду в воду, и бросаются сами туда. До того берега саженей 100. Если бы я мог плавать, я бы поплыл, несмотря на то что вода холодная. Ординарец С. Сохацкий ведет в воду лошадь, он хочет спасти и лошадь. Лошадь храпит и боится воды. Пришлось ее бросить. Его брат, поручик Сохацкий, отличный пловец, разогнавшись, прыгнул в воду[106]106
  Сохацкий Владимир – поручик, с начала 1919 г. служил в Чехословацком пехотном батальоне Вооруженных сил Юга России, позднее – офицер 1-го Партизанского генерала Алексеева полка.


[Закрыть]. Его приятель-армянин, корнет в бурке и черкеске, вместе со своим вестовым прыгнули ему на шею.

– Поручик, я и мой вестовой вместе с тобой! – крикнул армянин, охватывая руками за шею поручика, и все трое погибли, а поручик был хороший пловец, и никогда бы он не погиб, если бы не армянин. Полковник Бузун, грустный и задумчивый, сидит на берегу. Из окон домов уже стреляют по пристани. Снаряды с визгом падают в пролив. Я решил: будь что будет, сейчас силою вскочу в лодку, плавать я не умею и ни за что из лодки не уйду, лучше утону.

Лодка идет обратно.

– Садись, штаб бригады!

Штаб бригады толпится, каждый старается первый вскочить. Когда уже лодка была погружена наполовину, я спокойно прыгнул в нее и пробрался к носу. Думаю, что сейчас выбросят обратно. Но ничего. Народу налезло полно. Борта лодки на вершок от воды, вот-вот качнет, и она погрузится на дно.

– Довольно, довольно, отчаливай! – кричат с берега.

– Довольно! – кричим мы с лодки и прикладами отпихиваемся от пристани.

– Быстрее назад лодку! – кричит с берега полковник Звягин.

Лодка плавно выходит на середину пролива. Старик рыбак, кряхтя, нажимает на весло, мы налегаем на другое. Пули засвистали над лодкой. Лодка идет медленно, переполненная донельзя, вот-вот попадет неприятельская пуля или ахнет снарядом в лодку. В воде мелькают головы плывущих. Некоторые кричат и тонут, не умея плавать или выбиваясь из сил. В некоторых попадают пули. Но вот лодка стукнулась о берег. Слава богу. Мы на Арабатской стрелке. Выскакиваем на песок.

– Наза-ад лодку! – кричит с того берега полковник Звягин.

– Назад лодку! – кричим мы, и все выскакиваем на берег.

Никому не хотелось опять вернуться в это страшное «назад».

К черту все, решил я, идя вперед по берегу. Когда я оглянулся, минуту спустя, лодка шла назад, ею управлял старик рыбак.

Я горячо возблагодарил Бога. После Новороссийска – это мое второе чудесное спасение от явной смерти.

На берегу стоят разбитые хаты, за ними вырыты окопы. Я не пойму, зачем окопы сделаны сзади хат. Вообще говоря, в ту минуту я ясно не представлял себе, куда я попал и нахожусь ли я здесь в безопасности. Просто какое-то чувство подсказывало, что здесь я в безопасности. В окопах застава Сводно-стрелкового полка, с ними телефон и сестра милосердия. Наши раненые, голые, подходят к сестре для перевязок и никто не стесняется. Не такой момент. Всех торопят идти в тыл. Прибыл и Звягин; он бросился к телефону.

– Передайте по радио, – кричит он, – Севастополь, мы, голые, бежим вплавь из Геническа. Звягин.

Саша Сохацкий здесь, он плачет о своем погибшем брате и ругает армянина. Он прямо с ума сошел.

– Почему вы не стреляете по тому берегу?! – кричит он на начальника заставы, забывая про свое звание, все равно голый, и, схватив «Люис», стал сам стрелять по Геническу. Полковник Звягин вышел из-за хаты и начал стрелять по тому берегу из винтовки.

Здесь узнаем друг от друга о погибших товарищах. Подпрапорщик С…… из нашего села, говорят, уже доплыл почти до этого берега, но пуля попала в голову, и он скрылся под водой. Только красное пятно несколько секунд обозначило на воде место его смерти. Один офицер тоже доплыл почти до берега, но потом, очевидно выбившись из сил, крикнул, перекрестился и утонул. Другой попал под доски пристани, разбил голову, чуть не захлебнулся, но вынырнул. Сестра его перевязывает, а он, бледный, сидит голый и не верит, что жив. Вспомнился мне случай, когда я садился в лодку, один капитан-самурец подскочил к Звягину.

– Господин полковник, – сказал он, – я плавать не могу. Разрешите сесть в лодку!

– Переполнена! – ответил полковник Звягин.

Капитан спокойно вынул наган и застрелился.

– А я хотел перебросить сюда наган! – говорил один ординарец. – Да не докинул.

– А я с наганом переплыл! – хвалился другой.

– А где командир полка? – спросил кто-то.

– Он сидел на том берегу! – ответил один ординарец. – Я ему кричу: «Господин полковник, раздевайтесь!», а он говорит: «Я не могу бросить полка!»

Наши вылазят из окопов и бредут в тыл, идти нужно по косе версты 4 до первой деревушки. Красные бьют из Геническа по косе. Ведь коса внизу и вся как на ладони. Я тоже пошел.

– Алексеевцы! – кричит кто-то из окопов. – Оставайтесь, берите винтовки!

– К чертовой матери! – ругались наши и уходили.

Пули визжали через головы, мимо ушей, впивались в песок, у самых ног. А мы все шли. Медленно, усталою походкой. Да и нельзя было быстро идти – сыпучий песок. Каждую секунду жду: вот-вот попадет пуля. Рядом бредут голые алексеевцы. Им идти еще хуже: песок, ракушки, ноги у всех в крови. Со мной рядом шагает артиллерист в форменной офицерской фуражке – голый.

Уже вечереет, солнце заходит, становилось прохладнее.

– Осталось орудие? – спросил я его.

– Да! – ответил он. – Но оно для нас сейчас безвредно, замок в воде!

– Жаль, хорошее было орудие!

– Такое г…. мы всегда найдем, – вздохнул он, – а вот людей так жаль, ведь какие были люди?!

– Вам холодно?! – спросил я его. – Разрешите предложить вам мою шинель?

– Очень благодарен, – сказал он, одевая шинель. – Когда придем к жилью, я вам возвращу ее.

Несколько пуль взвизгнуло над нами.

– Разойдемтесь, – сказал артиллерист, – а то привлекаем их внимание.

Прошли одно проволочное заграждение, подходим ко второму. Здесь уже редко-редко взвизгнет шальная пуля – далеко. За вторым заграждением стоят орудия в блиндажах. Они бегло бьют по Геническу.

За заграждением сидят на травке наши, поджидая остальных. Все почти голые. Корнев, Лебедев, Васильев, Гильдовский, Павлов и два поручика – здесь. Они до взятия Геническа как-то пробрались к морю, нашли небольшую целую лодку – и благополучно переехали на стрелку, прихватив с собой и адъютанта полка. Они не только ничего не потеряли, но даже у поручика Лебедева был где-то зажатый английский телефон, а у Корнева фунта два масла, еще из имения Филиберга.

Они очень обрадовались мне, считали, что я погиб. Поручик Лебедев предложил мне шинель, но я отказался, хотя того офицера, которому дал шинель, утерял из виду.

Алексеевцы всё подходили и подходили. Все сидели молча, лишь кое-кто тихо переговаривался, делясь впечатлениями пережитого дня. Сегодняшний день мне показался как целый месяц. Я не верил, что мы еще сегодня утром спокойно пили молоко в Изгуях, затем взяли в плен пулемет, казалось, это было дня три тому назад.

Вечер наступил полный. Сумерки спускались на косу. Стрельба утихла, как будто ее и не было. Стрекотали кузнечики, кричала какая-то птица. Зажглась вечерняя звезда.

Где-то далеко-далеко ухали орудия. Говорят, наши прорвали фронт на Сиваш и взяли Новоалексеевку – это, кажется, всего один пролет от Геническа. Из заставы приближалась к нам тачанка. На ней сидел наш командир полка. Он переплыл Сиваш последний. Ему где-то раздобыли шубу, и он, голый, закутался в нее, подняв воротник.

– Полк, смирнооо! – раздалась команда.

«Полк», человек 40 голяков, встал смирно.

Тачанка поравнялась с нами.

– Здравствуйте, дорогие… – как-то вскрикнул полковник и, не договорив, заплакал. Тачанка умчалась.

Мы почти не ответили. Капитан Логвинов[107]107
  Логвинов Николай Николаевич – капитан, участник Первой мировой войны, 7 марта 1920 г. произведен в подполковники с переименованием в полковники, командир 1-го батальона 1-го Партизанского генерала Алексеева полка.


[Закрыть] горько плакал. Старику жаль было свой батальон. И кому нужен был этот десант? Что мы сделали? Я почти разочаровался в Добровольческой армии. Не знаю, кого и обвинять во всем[108]108
  Борис Павлов в своих мемуарах подробно описал десант Алексеевского полка под Геническ:
  «Отдохнуть нам так и не удалось. На второй день Пасхи неожиданно пришел приказ о выступлении. Вечером в Керчи наш полк погрузили на большую баржу. Была безлунная ночь. При потушенных огнях мы прошли Керченский пролив и вышли в Азовское море.
  Куда мы плывем, никто точно не знал. Командир полка, если я не путаю, получил конверт с заданием, который он должен был распечатать в открытом море.
  Погода для начала апреля была необыкновенно теплая, и Азовское море, известное своими бурями, довольно спокойное. В барже было чересчур душно, и я устроился спать на воздухе, на крыше рулевой будки.
  Нашу баржу тянул маленький по сравнению с ней катер. Запомнилось его название “Силач”, такое не соответствующее его размерам. Свое название он с честью оправдал, легко справляясь со своей, казалось, непосильной для него задачей. Мы довольно быстро продвигались вперед.
  На рассвете высадились в тылу у большевиков около села Кирилловка, верст сорок севернее Геническа. Высадка прошла благополучно. Как видно, нас никто не ожидал. Да и трудно было предположить, что войска, только что потерпевшие поражение на Кубани, так быстро оправятся и будут способны на рискованную операцию десанта.
  Силы наши были не ахти какие: остатки нашего полка, около 300 человек, взвод юнкеров да какая-то часть Самурского полка, всего человек четыреста – пятьсот, при одном орудии (взяли с собой два, но второе даже не выгрузили, так как оно оказалось неисправным).
  С нами пришла канонерская лодка “Гайдамак”, бывший ледокол, переделанный в военное судно. Она должна была поддержать огнем своих орудий нашу высадку и помогать нам в дальнейшем по мере нашего продвижения вдоль Азовского моря. Для этого к нам был прикомандирован моряк-артиллерист в чине лейтенанта, чтобы корректировать стрельбу “Гайдамака”.
  Задача нашего десанта, как я понимаю, была, пройдя по тылам большевиков, нарушить коммуникации, оттянуть силы красных от Перекопа и выйти на соединение с нашими около Геническа.
  Вначале все шло гладко, мы продвигались довольно быстро, не встречая особенного сопротивления. Но на второй день картина начала меняться: красные уже подтянули силы, каждую деревню приходилось брать с упорным боем. Ко всему еще и моряк-лейтенант был убит и мы потеряли поддержку с моря. Мы остались с одним орудием, к тому же и снаряды для него скоро вышли.
  Одно село мы никак не могли взять. Засевшие там большевики оказывали упорное сопротивление. Для овладения им потребовалось бы много человеческих жертв и времени. А при нашей малочисленности наше спасение было в быстроте продвижения вперед. Был найден выход: мы просто обошли это село, оставив его защитников позади себя.
  Подойдя к Геническу, нашему полку пришлось вести бой на две стороны: отбиваться от наступающих на нас сзади большевиков и вести бой с обороняющими город красными войсками.
  Геническ оказалось взять не так просто; наши цепи были встречены сильным пулеметным и артиллерийским огнем. Большевики уходить из Геническа не хотели. Нам же нужно было взять его во что бы то ни стало: другого выхода у нас не было. За Геническом была Арабатская стрелка и Крым, где были уже наши.
  Напрягая последние силы, несмотря на большие потери, наши цепи упорно продвигались вперед. Наконец большевики не выдержали и стали отходить. Мы вступили в город; казалось, что все злоключения кончились и мы сможем спокойно передохнуть. Стрельба умолкла, наступило затишье. Штаб нашего полка вышел на небольшую городскую площадь и там остановился.
  Перепуганные жители начали выползать из своих домов и вступать в разговоры. Среди них были и евреи; как и во всех русских приморских городах, здесь их было довольно много. Ко мне подошел старый еврей и стал меня расспрашивать, кто мы такие, поругал большевиков, а потом сказал мне, что он знает, где у красных склад оружия, и предложил мне его показать. Он повел меня в какое-то большое здание, по виду похожее на государственное учреждение. Сначала мы пошли по лестнице, а потом по бесконечному пустому коридору. Наши шаги гулко отдавались в тишине казавшегося необитаемым здания. Начал закрадываться страх и раскаяние, что пошел с незнакомым человеком в только что занятом нами городе неизвестно куда. Главное, я никому не сказал, куда я ухожу.
  Наконец мы вошли в большую комнату, густо заставленную кроватями, на которых лежали и сидели раненые. Это был лазарет красных. При нашем появлении все замерли и с испугом уставились на нас. Они, верно, уже знали о приходе белых и приняли меня за первого вестника добровольцев, о жестокости которых советская пропаганда так много кричала.
  В углу этой комнаты была навалена небольшая куча разнокалиберных старых винтовок, которую мой проводник мне и показал. Это и был в его представлении “склад оружия”.
  Обитатели палаты, видя, что пока, кроме меня и старого еврея, никого нет, осмелели. Начали переговариваться между собой и расспрашивать еврея, что происходит в городе и зачем он привел меня к ним. Ситуация принимала неблагоприятный оборот для меня: я оказался один среди врагов. Они бы могли что угодно со мной сделать, и об этом никто бы не узнал. Спасло меня то, что, по-видимому, они не были вполне уверены, что за нами никто не следует. Пока они этого окончательно не раскумекали, нужно было уходить. Прервав дебаты, я сказал, что сейчас нам нужно идти, но что скоро мы вернемся.
  Мне и до сих пор не совсем понятно поведение старого еврея и почему он именно меня выбрал своим доверенным лицом. Возможно, как говорят, у него «не все были дома». Одно можно с уверенностью сказать, что ему не поздоровилось после нашего ухода из города.
  За те полчаса, что я отсутствовал, обстановка совершенно изменилась. Со стороны, с которой мы вошли в Геническ, была слышна приближающаяся и все усиливающаяся пулеметная и ружейная стрельба. Красные, которые шли за нами, догнали нас и наступали на город.
  Командир полка, увидев меня, приказал мне отправляться на пристань, где уже шла переправа войск на Арабатскую стрелку.
  Генический пролив, соединяющий Азовское море с Сивашом и отделяющий Геническ от Арабатской стрелки, в этом месте довольно узкий; тем не менее переправа шла не очень быстро, так как в нашем распоряжении было только несколько небольших лодок. Даже весел не было, и приходилось грести досками, отодранными от настила пристани.
  Наш стрелковый полк, занимающий позиции на Арабатской стрелке, в задачу которого входила оборона ее от большевиков, почему-то не оказал нам поддержки во время нашего наступления на Геническ; не помог он нам и во время переправы.
  Вдобавок ко всему начался обстрел пристани из близлежащих домов, расположенных на горе над проливом. При занятии нами города красные, припертые к морю, как видно, попрятались по домам и теперь, увидев, что мы отступаем, открыли огонь из окон, в упор расстреливая на выбор бегущих белых.
  Такой развязки никто не ожидал. Началась паника, лодки брали с боя. Мои попытки попасть на одну из них не увенчались успехом. Забравшись под пристань, я скинул ботинки и штаны и, бросившись в воду, поплыл. Вокруг пули, цокая, падали в воду. Вода, наверное, была холодная, ведь было только начало апреля по старому стилю, но я никакого холода не замечал.
  На середине пролива я ухватился за корму проходящей мимо лодки. Это было очень вовремя, я уже начал терять силы. Кто-то, не забывший старые законы военного товарищества, подал мне руку и втащил меня в лодку. В лодке уже были раненые и на дне лежал убитый. К тому же лодка текла и постепенно наполнялась окрашенной в красный цвет водой.
  Не помню, как мы пристали к берегу. Подхваченный инстинктом “самоспасения”, который охватил всех, я понесся, не чувствуя под собой ног, по открытой песчаной косе. Ни хаты, ни деревца, ни куста – ничего, что могло быть защитой или укрытием.
  Начали рваться снаряды. Это наш “Гайдамак”, не разобравшись, в чем дело, и решив, что это большевики переправились через пролив, по своей собственной инициативе, думая нам помочь, взял под обстрел Арабатскую стрелку. На наше счастье, ошибка скоро выяснилась и обстрел прекратился.
  Пробежав версты две, мы остановились. Пули уже не достигали нас. Начали собираться те, кому удалось выскочить из этой переделки. Вид у всех нас был совсем не воинственный – были мы совершенно мокрые, большинство полуголые. Немного осталось от нашего полка. Много алексеевцев осталось лежать на деревянных настилах Генической пристани или нашли свою могилу на дне Генического пролива.
  Между собравшимися уцелевшими алексеевцами не было командира полка. Говорили, что он остался с ротой, прикрывающей отступление, а что произошло с ним дальше – никто не знал, начали уже беспокоиться за его судьбу.
  Вдруг видим, едет какая-то повозка, а в ней, к нашей великой радости, наш командир в каком-то старом тулупе на голое тело. Он одним из последних переплыл пролив. Увидев жалкие остатки полка, он закрыл лицо руками и разрыдался. Те, у кого сохранилась одежда, поделились с ним и как-то его одели.
  Потом пришла та же баржа, что и привезла нас, и тянул ее тот же катер “Силач”. Погрузили наши остатки и повезли обратно в Керчь.
  Так, внешне бесславно, окончился наш десант. Но если принять во внимание нашу малочисленность и призадуматься, чего мы, несмотря на эту малочисленность, достигли, то стыдиться нам нечего. Горсточка алексеевцев храбро прошла по тылам красных, оттянула на себя силы большевиков и этим самым облегчила главным силам оборону Перекопа и заняла с боем Геническ. Но здесь их, повторяю, почему-то никто не поддержал, а своих сил у них было недостаточно, чтобы удержать за собой город» (Павлов Б.А. Первые четырнадцать лет. С. 83–88).


[Закрыть].

Ночевали в селе Счастливцево. Обещали выдать обмундирование, но, говорят, командир Сводно-стрелкового полка полковник[109]109
  Было «генерал». Карандашом исправлено на «полковник».


[Закрыть] Гравицкий[110]110
  Гравицкий Георгий (Юрий) Константинович (1883–1931) – генерал-майор. Участник Первой мировой войны, с начала 1918 г. сражался в рядах Добровольческой армии. Весной 1919 г. возглавил вновь сформированный Сводно-стрелковый полк. В 1922 г. вернулся в СССР, работал инспектором пожарной охраны. Арестован 30 августа 1930 г., впоследствии расстрелян.


[Закрыть] не дает. Ночь спал хорошо. Спали на соломе в пустой хате, в которой сидели гуси на яйцах. Ночью одна гуска начала бродить по хате, наступила мне на лицо, я проснулся и перебросил ее на Корнева. Корнев ругался.

9/IV. Сегодня вечером грузимся на пароход, уезжаем обратно. Едем опять в Керчь. Говорят, красные теперь будут ожидать нас в Керченском проливе и могут потопить. Ночь наступает. Приказано готовиться. Но мы всегда готовы.

Идем на подводах к морю. На море мерцают огоньки. Это пароходы, они выслали за нами лодки. Но лодки не могут подойти к берегу – мелко. А мы не хотим лезть в холодную воду. Решили ехать на подводах к лодкам. И вот по очереди ездим. Идем в воде до тех пор, пока лошади начинают плавать. Затем к бричкам подходит лодка, мы перелазим в лодку. Матросы гребут. Лодка натыкается на мель. Здесь уже приходится слазить в воду и толкать лодку. Затем опять едем. Подходим к катеру. Катер везет дальше в море, и опять перелазим на пароходик «Société».

– Лезьте все в каюту, – кричат на пароходике.

В каюте уже полно – душно, накурено.

Два английских катера и наше «Сосите» сталкивают с мели ледокол «Гайдамака». Ледокол еще осенью 19-го года сел на мель. Всю зиму он стоял во льду, а команда жила на берегу. Три буксира стальными тросами тащат ледокол. У нас машина пущена на полный ход. «Сосите» весь дрожит, а ледокол и не двигается. Матрос в каюте говорит: «Наверху на пароходике сейчас никого нет, потому что если перервется стальной трос, то с палубы сметет все».

Около получаса машина работала полным ходом, вдруг вздрогнула.

Где-то раздалось «ура».

– Пошел! Пошел! – закричали наверху. Ледокол сдвинули. Мы вылезли наверх. За нами в темноте плыла какая-то масса, вся в огоньках. Это «Гайдамака». Он большой ледокол с двумя дальнобойными морскими орудиями.

Красные, вероятно, догадываются, что мы грузимся. Только ночь скрывает нас от их взоров. А ночь хорошая, теплая, апрельская. С высоты неба мерцают миллионы звездочек. Катер мерно дрожит на сонных волнах, и на звездном небосклоне неподвижно вырисовывается мачта с толстыми канатами и труба катера. Офицеры, усевшись на носу, поют «Песнь капрала перед казнью» Беранже.

 
В ногу, ребята, идите,
Полно, не вешать ружья.
Трубка со мной, проводите
В отпуск бессрочный меня.
 

Вытягивает высокий тенор, а хор подхватывает:

 
Был я отцом вам, ребята,
Вся в сединах голова.
Вот она, служба солдата,
В ногу, ребята, раз, два!
 

«Раз, два!» – отрезают басы, а тенор опять выводит:

 
Я оскорбил офицера,
Молод и он оскорблять
Старых солдат, для примера
Должно́ меня расстрелять.
Выпил я, кровь заиграла,
Дерзкие слышу слова,
Тень императора встала –
В ногу, ребята, раз, два.
 

Их слушает тихая весенняя ночь, яркие звезды, вся команда пароходика, капитан с женой и, наверно, большевики, ибо они близко, в полуверсте, и не стреляют. А тенор, солидно выдерживая такт, выводит:

 
Братцы, солдатские годы,
Служба, в руках у судьбы,
Вспомнились наши походы,
Время великой войны.
Эх! наша слава пропала!
Подвигов наших молва
Сказкой казарменной стала.
В ногу, ребята, раз, два[111]111
  Неточно цитируется песня на слова стихотворения французского поэта Пьера Жана де Беранже (1780–1857) «Старый капрал» в переводе В.С. Курочкина.


[Закрыть].
 

И многие поникли головами. Да, вероятно, думал каждый из поющих, «наша слава пропала», слава Карпат, Мазурских озер, Бзуры, Сана, Золотой Липы, Эрзерума, Первого похода, Царицына, Орла[112]112
  Здесь автор перечисляет сражения Русской императорской армии в период Первой мировой войны 1914–1918 гг. и Вооруженных сил Юга России в 1918–1919 гг., в которых были проявлены героизм и мужество.


[Закрыть], и никнут головы все ниже и ниже, и ищут они причину, разгадку всего, а тенор грустно продолжает:

 
Ты, землячок, поскорее
К нашим стогам воротись.
Нивы там все зеленеют,
Легче дышать, поклонись
Храму селенья родного.
Боже, старуха жива.
Не говори ей ни слова.
В ногу, ребята, раз, два!
 

Невольный вздох вырвался у слушателей.

 
Кто там так громко рыдает? –
 

вскрикнул тенор.

 
А… я ее узнаю. Русский поход вспоминая,
Я отогрел всю семью.
 
 
Снежной тяжелой дорогой
Нес ее сына. Вдова!
Вымоли мир мне у Бога!
В ногу, ребята, раз, два.
 

«Раз, два!» – отрезали басы.

 
Трубка никак догорела.
Дай! Затянусь еще раз,
Смело, ребята, за дело!
Прочь! Не завязывать глаз.
 
 
Целься вернее, не гнуться!
Слушай команды слова,
Дай Бог домой вам вернуться.
В ногу, ребята, раз, два.
 

Певцы уже давно замолкли, а на палубе публика не расходилась. Все стояли молча, и в голове у каждого роились думы. Думы о прошлом, о далеком милом доме. Да все это сон и сон… Кошмарный сон. Увидим ли мы опять свои избушки, своих родных? А звезды ласково мигают с темного небосклона и радуются тишине и красоте природы. И, казалось, вчерашнего кошмара совсем не было. Под утро тронулись.

10 апреля. День был жаркий. Мы лежали в угольном трюме на грязном полу и страдали от жажды. Получили хлеб и селедки (еще оставшиеся с баржи), а воды нет. Пить хочется страшно. В 12 часов дня дали по стакану чая. Я выпил, но жажда еще увеличилась. Но воды не отпускали. Все были озлоблены и страшно ругались.

Ночью должны быть дома, вот где напьюсь воды! Часов в 9 вечера показались огни пролива. Справа вертящийся маяк Еникале. Слева неподвижный большевицкий маяк. Мы придерживаемся нашего берега, высокого, скалистого, темного.

– Потушить огни и не курить! – раздалась команда.