Текст книги "Подарок фюреру, или В будущем году – в Аушвице! (сборник)"

Глава 12

– Мой фюрер! Недопустимо оставлять в самом центре Германии, в Берлине, сорок тысяч смертельно опасных врагов Рейха! – стоя прямо напротив Гитлера, как всегда без обиняков, начал Геббельс.

Под палисандровым, распростертом на десятиметровой высоте фигурным потолком любой, даже двухметровый, гвардеец СС, широкоплечий, белозубый, белокурый и голубоглазый – из «непорочных архангелов», как полушутя называл эсэсовцев Шахт, – даже он казался пигмеем!

Геббельсу кабинет фюрера в рейхсканцелярии категорически нравился. В нем рост человека не имел никакого значения.

Встреча была строго конфиденциальной. Поэтому в кабинете кроме Гитлера и Геббельса никого не было.

– Мой фюрер! Они легко могут войти в контакт с миллионами военнопленных, работающих на оборонных заводах. И разве не вы сами в своей гениальной книге «Майн кампф» предупреждали немцев о чудовищных организаторских способностях этих монстров, способных подчинять себе любой стоящий на их пути народ и стравливающих разноплеменные массы ради собственной выгоды?! После катастрофы под Сталинградом мы должны любой ценой уничтожить этот дьявольский оплот евреев в Берлине!

Гитлер жестом пригласил Геббельса пройти к гигантскому камину, в котором в любое время суток горели пихтовые дрова. Они присели на стоящее напротив камина канапе. Такого внимания в этом кабинете удостаивались немногие.

Над камином – портрет Бисмарка. Гитлер любил в трудную минуту посмотреть в глаза «железного канцлера».

За стеклянными дверьми – сад, где посменно дежурят «архангелы» СС, неподвижные, как глаза Бисмарка.

И в этот раз Геббельс смотрел на Гитлера, а Гитлер – на Бисмарка. Бисмарк же, как всегда, был неприступен и выглядел на 1000 марок. А вот Гитлер…

Сталинград, как огромная доза снотворного, перевозбудил его до полного нервного истощения. Даже романтическая челка на лбу, скопированная его личным фотографом Гофманом с прически дирижера популярного оркестра Никисле, выглядела сегодня совсем не романтично.

Фюрер был явно растерян и подавлен. Геббельс уже не раз видел его таким… неромантичным. Точно так же выглядел он и в день своего триумфа, когда старый фельдмаршал Гинденбург вопреки всему все же назначил его рейхсканцлером – растерянным и запуганным.

Геббельс знает, что именно в такие минуты от Гитлера можно добиться невозможного. Но именно такой, неромантичный, Гитлер нравился ему меньше всего.

– Дорогой Йозеф! – глухо заговорил Гитлер и снова пристально посмотрел на портрет Бисмарка. – Вы даже не представляете себе, какому чудовищному давлению я подвергаюсь в последнее время со стороны… всех этих господ. Им легко судить! Они понятия не имеют, что сейчас в действительности происходит на Востоке, в мире и что сейчас творится в моей душе! Геринг занят своими дурацкими картинами, коллекционирует замки, завел себе молодую львицу! Ставит ей на спину ноги и всем хвастается, что она в него влюблена! А англичане бомбят Берлин уже чаще, чем соколы Геринга Лондон! Гиммлер увяз в Гималаях! Ему некогда заниматься такими пустяками, как «Красная капелла»! И вот пока они все там развлекаются, Шахт и Шпеер пророчески каркают у меня над ухом! Еще в… ноябре сорок первого Шахт прислал мне возмутительное письмо, где накаркал поражение в России. Тогда я ему не поверил. И вот он – Сталинград!

– Мой фюрер! – вскочил с канапе Геббельс. Гитлер поморщился: он не терпел резких телодвижений посторонних. – Верьте мне: Сталинград – лишь скорбная веха на пути к нашей окончательной победе!

– Победа, победа! – Гитлер судорожно вскинул голову, и глаза его истерично потемнели. – Крушение никогда не бывает так близко, как в момент победы! Так говорят мои астрологи! Все начинается Парижем, а кончается Сталинградом! Кому же мне прикажете верить, Геббельс? Вам? Герингу? Шахту? Шпееру? Безоговорочно я верю только себе, своему внутреннему голосу! Но вам, Геббельс, я верю больше, чем остальным! Вам одному чужды их детские забавы или холодный бухгалтерский расчет. Мы с вами – последние романтики нацизма! И только я и вы знаем, кто на самом деле настоящий враг Германии!

– Мой фюрер! Одно ваше слово – и мы очистим Берлин от этой скверны раз и навсегда! И тогда наступит перелом в войне. Евреи – наше проклятье!

– Да, Геббельс, евреи – наше проклятье! Но с евреями Берлина мы не будем… торопиться. Мне докладывают, что лагеря переполнены, Шпеер клянется, что без евреев экономика Германии рухнет… Представляете, они, шайсе, уже успели опутать всю нашу экономику! А Шпеера – просто околдовали! Евреи снова чувствуют себя в Германии незаменимыми! И самое страшное, Геббельс, что это – правда!

Голос Гитлера заметно ослаб и потускнел.

– Но у нас есть миллионы военнопленных с Востока! – не удержавшись, перебил фюрера Геббельс.

– Рабы, Геббельс, рабы! Тупые, ленивые и подлые! Рабы погубили Рим! Тут Шпеер прав! Ему нужны высококвалифицированные специалисты, а русских я бы не взял даже в похоронную команду! После стакана водки они легко могут зарыть друг друга! Есть и еще кое-какие важные обстоятельства. Мне предлагают сохранить евреев Берлина на самый крайний случай. Они могут стать нашим золотым запасом, живым щитом! Среди них много тех, за кого Запад даст любую цену. Но если мы их тронем, там завопят, что мы перешли последнюю красную черту, и тогда нам с вами, Геббельс, уже не будет спасения. Но разве не этого добивается мировое еврейство! Я уже отлично вижу, как они на Манхеттене потирают от радости свои потные, пропахшие чесноком руки! О нет, Геббельс, я никогда не буду петь под дудку их Крысолова! Не дождутся!

Гитлер встал с канапе, давая понять, что аудиенция окончена.

– Мой фюрер! – в отчаяньи воскликнул Геббельс. – К несчастью, мне не дано переубедить вас! Душа истинного немца бессильна против бездушного рационализма таких, как Шпеер! Но, возможно, вас убедит другое! Одну минуту! Только одну минуту!

Гитлер согласно кивнул головой.

Геббельс выхватил из папки заранее заготовленный лист с крупно отпечатанным текстом. Гитлер настороженно ловил каждое его движение, как больной в стоматологическом кабинете ловит каждое движение дантиста. Сперва со свойственным ему мелодичным рейнским акцентом, а потом все более надрывно Геббельс начал читать, не называя имени автора письма.

«К сожалению, даже сейчас многие продолжают утверждать, что евреи тоже «творенья Божьи» и поэтому их надо уважать. Но ведь мы говорим, что и мухи тоже творенья, но при этом уничтожаем их. Еврей – это гибрид. Он унаследовал признаки арийцев, азиатов, негров и монголов. Единственное, что есть у него хорошего, – это белая кожа. Среди жителей южных островов бытует поговорка: «Белый – от Бога и черный – от Бога, а вот гибрид – от дьявола».

Иисус сказал однажды евреям: «Ваш отец не Бог, а дьявол». У евреев есть порочная книга их законов – Талмуд. Кроме того, евреи считают нас животными и поэтому так плохо к нам относятся. Они отбирают у нас деньги и имущество жульническим путем. Уже при дворе Карла Великого командовали евреи, и поэтому было восстановлено римское право. Но оно не годилось ни для немецкого, ни для римского крестьянина, а было выгодно только евреям-торговцам.

Евреи виноваты даже в смерти Карла Великого. В Гельзенкирхене еврей Гринберг продавал человеческое трупное мясо. Это разрешено книгой его законов. Евреи подстрекали к восстанию и к войне. Они обрекли русских на страдание и горе. В Германии они поддерживали коммунистов и платили убийцам. Мы были на краю гибели, когда пришел Адольф Гитлер. Теперь заморские евреи агитируют против нас. Но мы не дадим провести себя и позаботимся о нашем фюрере. Каждый грош, который мы даем евреям, убивает кого-либо из наших близких… Хайль Гитлер!»

– Что это? Что это? Что это? – фюрер пришел в страшное возбуждение: кулаки судорожно сжимались и разжимались, а зрачки, как у умирающего, закатились за верхние веки. – Кто это написал? Кто? Кто? Кто? Вы меня разыгрываете, Геббельс! Я не читал этого ни у одного из пророков! Так о евреях мог сказать только один человек! Я!!!

– Это – сочинение школьницы Эрны Листинг, опубликованное в «Дер Штюрмер», – неожиданно спокойно ответил Геббельс. – Устами младенца глаголет истина. И эти уста обращены к вам, мой фюрер!

– Геббельс! – Гитлер забегал по кабинету, потом резко остановился и застыл в горделивой позе. – Это – зов наших потомков! Они взывают к нам! Это – голос германской крови! А голос крови сильнее голоса разума!

Вдруг Геббельс заметил, что Гитлер смотрит вовсе не на него. Его взгляд снова был устремлен на портрет Бисмарка над камином. Но самое поразительное – фюрер улыбался, даже как-то по-детски смеялся. Впервые бросилось в глаза, что в этот момент у него как-то странно стала подрагивать левая нога ниже колена. И когда Гитлер наконец обратился к Геббельсу, голос его, недавно хриплый и раздраженный, зазвучал чисто и проникновенно.

– Мой дорогой Геббельс! Вы тронули меня до глубины души! Вы одним ударом меча разрубили страшный гордиев узел моих сомнений. О, вы как никто другой владеете этим редким даром! Так вы полагаете, что это возможно? Что, наконец, пришло время осуществить мою заветную мечту – одним ударом очистить Берлин от инородной нечисти? Да будет так! Обсудите этот вопрос с Эйхманом. Пока только с ним. Он – специалист по решению такого рода проблем. И пользуется моим безусловным доверием. И когда же, по-вашему, можно начинать? Операцию нужно провести молниеносно и бесшумно. И вот еще что… пусть название операции ничем не выдает ее суть. Что-то абсолютно нейтральное, отвлеченное.

– Мой фюрер! Благодарю за доверие! Я завтра же встречусь с Эйхманом! Начать можно в конце февраля, в крайнем случае в начале марта.

Геббельс на секунду задумался, и голос его стал торжественен.

– И, если вы позволите, пусть это будет подарок нации к вашему пятидесятичетырехлетию!

Глаза Гитлера восторженно заблестели.

Глава 13

Через три дня после ресторана «Адлон» Рут и Лотта снова сидели вместе на кухне Лебрам. Они только что вернулись из магазина, где евреям один час в сутки разрешалось купить что-нибудь съестное. О том, что они принесли оттуда, выстояв длиннющую очередь, вслух говорить не то чтобы неприлично, но как-то неудобно. Но девчонки были счастливы. Их души еще согревала память об «Адлоне».

– Рути, – сказала Лотта, держа в ладонях стакан суррогатного чая, – как хорошо, что мы вместе. Как будто нет войны и этих ужасных депортаций. А знаешь, шатц, после перекраски я чувствую себя такой патриоткой Германии! А ты? Слушай, а давай объявим по этому случаю голодовку?

– Это еще зачем? – захлопала глазами Рут. – Чтобы похудеть? Так у меня уже и так талия тоньше, чем у осы! Смотри! Скоро обнять будет не за что!

– Дуреха! – расхохоталась Лотта. – Кто же сейчас обнимает за талию! Сейчас сразу женятся. Особенно перед депортацией. Но я совсем о другом! Какие сейчас продукты разрешено покупать евреям? Все! Кроме стратегических. И евреи покупают все! А почему? А потому что они – не арийцы и не патриоты! А мы с тобой уже как бы арийки. Нам об этом партийная тетка сама сказала! Видала, какой у нее на груди золотой значок! Из салона красоты нас отпустили, из «Адлона» не прогнали! Значит, приняли за своих! Поэтому предлагаю, как арийка арийке, объявить голодовку, а свои пайки передать фронту!

– Прямо сейчас? – печально скривилась Рут.

– Нуууууууу… пфыы, – Лотта, как всегда, как светофор, замигала голубыми глазами, – не совсем прямо… с этим, я думаю, не стоит торопиться. Давай со следующего раза! Я что-то еще не совсем превратилась в арийку. И кушать очень хочется…

Она подошла к зеркалу. С зеркальной поверхности на нее глянула этакая эффектная девчонка самого привлекательного возраста, с вполне европейскими чертами лица, чьи голубые глаза смотрели так откровенно лукаво, что Лотта даже смутилась.

– Что-то мне, Рути, расхотелось быть арийкой! Вот так: раз – и расхотелось! Все-таки евреи – народ божий, а эти в «Адлоне» – ни то ни се! А тебе не показалось, что доктор Геббельс ниже нас ростом? Какой-то совсем крошечный ариец? И не очень светленький. Почти как мы до перекраски! Не приведи Господь облава, а он на улице и без формы! Точно же – заметут! И будем мы его с тобой сопровождать до самого Терезиенштадта! А интересно, шатц, знает он, что его Магда – крашеная блондинка?

– Лотти, – задумчиво сказала Рут, – зря мы с тобой перекрасились. Не к добру это! Помнишь…

– Ну вот еще – зря! – перебила ее подруга, взяла с дивана плюшевого мишку, подбросила вверх, не успела поймать, мишка плюхнулся прямо на Рутин стакан чая, чай расплескался во все стороны.

Рут укоризненно покачала головой.

– Мишка в стакане! Мишка в стакане! – развеселилась Лотта. – Ну не сердись, солнышко, он сам виноват! Настоящий еврейский мишка: всегда норовит не попасть в чужие руки!

– Между прочим, вчера, – Рут медленно собирала пролитый чай со стола в стакан, – опять составлялись списки на депортацию тридцати человек. Все – наши пациенты. У фрау Грюнвальд воспаление после операции. Но доктор Лустиг лично включил ее в список вместо кого-то. Ей, мол, нужно поскорее в Терезиенштадт, там много солнца и чистый воздух. А Добберке по секрету сообщил своей шлямпе о каких-то радикальных методах лечения, которые очень полезны, особенно евреям. И что там всем становится легче, и даже мертвые приносят пользу живым. А папа говорит, что фрау Грюнвальд, скорее всего, не доедет до Терезиенштадта, и многие тяжелобольные тоже. А еще он считает, что у евреев специально отобрали все радиоприемники, чтобы они не могли узнать, что Германия проигрывает войну и скоро нас всех освободят. Тогда евреи будут охотнее отправляться в Терезиенштадт, а оттуда в другое… страшное место. Потому что в Берлине у наци с нами есть кое-какие проблемы. А там – проблем не будет. Я его спросила: что за проблемы? А он посмотрел куда-то в сторону: так, разные проблемы, с евреями всегда проблемы, у всех. И больше ни слова. А я знаю, что он еще давным-давно, задолго до войны, читал «Майн кампф». Он тогда смеялся, что Гитлер уже решил, что будет делать с евреями, но у него руки коротки! А недавно говорит, что руки у него теперь в самый раз. И пошутил: зря, мол, не вышла замуж за Артура, за чистокровного арийца. А смешанных они пока не трогают. А я и не собиралась, Лотти! Ты же знаешь, как я люблю мальчиков из гитлерюгенда!

– Да уж! – Лотта продолжала забавляться мишкой. – А уж как они нас любят! Но должна тебе заметить, в глубине души все эти арийские болванчики предпочитают еврейских девочек своим крашеным шлимазл! А ты заметила, как в «Адлоне» на меня смотрел тот офицерчик в черненьком? Так и норовил съесть меня как… кусочек штруделя!

– Так он же думал, что ты арийка!

– Ничего он не думал! Ему думать по службе не положено! Разве что тухесом! Момент, я сейчас!

– Ты куда?

– Туда, подружка, куда кайзер пешком ходил. Но он надолго, а я на секунду! Впрочем, мне уже расхотелось! Рути, а почему ты сказала, что мы зря перекрасились? И что это я должна помнить?

– Помнишь, что сталось с Бетти? А ведь она была настоящая блондинка, хотя и еврейка! А вдруг завтра…

– Забудь! – насупилась Лотта. – Об этом забудь навсегда!

– Не могу, – тихо сказала Рут и еще тише добавила: – Не могу.

– Хм, – прикусила губу Лотта. – Вот шайсе! И я не могу! Но с нами этого никогда не случится! Ты должна мне верить! Мы с тобой никогда не попадем в эти проклятые списки! Мы всегда будем… исключением из правил!

– Глупости! Кто это тебе сказал?!

– Конечно, Иегова! Кто же еще! Не доктор же Лустиг!

Глава 14

А было вот что.

20 октября сорок второго Рут и Лотта в разное время вышли из своих квартир, чтобы к семи утра и ни минутой позже попасть в бюро еврейской общины на Ораниенбургштрассе.

В этот день обе работали вечером, но именно утром этого дня всем служащим еврейской общины Берлина было приказано собраться на Ораниенбургштрассе. Всем, за исключением смертельно больных, имевших специальную справку от врача, заверенную медсанчастью гестапо Берлина.

Рут, как всегда, не выспалась, и у нее с утра побаливала голова. Лотта, кажется, выспалась, но, как всегда, страстно хотела поспать еще и была смертельно обижена на судьбу за то, что должна в такую рань тащиться пешком за пять километров только затем, чтобы вне расписания полюбоваться отвратительными рожами этих гестаповских ублюдков Добберке и Гюнтера. А то, что всех собирают именно они, Лотта не сомневалась ни на секунду.

И почему на основании всего этого нельзя получить справку у врача о скорой кончине и заверить ее в гестапо! Ведь люди умирали и по гораздо более пустяковым поводам!

Но это полностью исключалось, И Лотта, и Рут в пасмурное утро 20 октября сорок второго года вышли из дому в состоянии, близком к тяжелой депрессии и суициду.

Точно так же, как и они, сотни других евреев каждый в свое время вышли из дому, чтобы к семи утра пешком добраться до бюро еврейской общины на Ораниенбургштрассе. Только жившие за семь километров от цели могли воспользоваться общественным транспортом. Но в конце сорок второго еврей с желтой звездой на груди в метро или трамвае чувствовал то же, что когда-то чувствовал солдат, приговоренный пройти сквозь строй своих товарищей со шпицрутенами в руках. С той только разницей, что бить еврея никто пассажиров не обязывал. Хотя и не воспрещал.

Многие водители автобусов и трамваев, завидев издалека фигуру с желтой звездой (а для того и была придумана лично доктором Геббельсом), перед самым ее носом захлопывали двери или, как бы ненароком, проскакивали мимо.

Большая часть «приглашенных» работала либо в доме престарелых, либо в больнице. В то время Лотта еще не решалась на трюк со звездой. И слава богу, потому что на всех остановках дежурили полицейские и контролеры.

Такое недоверие властей к евреям всегда казалось Лотте обиднее почти неизбежной депортации. А в том, что многих из них сегодня ждет депортация, не сомневался никто. Месяц назад руководство общины распорядилось сократить штаты сотрудников еврейских учреждений, так как число евреев в Берлине стремительно сокращалось.

Итак, Рут и Лотта отправились на Ораниенбургштрассе пешком, впервые в жизни проклиная свою молодость и отменное здоровье.

Ровно в семь часов утра сотни мужчин и женщин собрались в просторнейшем зале бюро, но никто к ним не вышел, началось мучительное многочасовое ожидание.

Неопределенность положения казалась страшнее смерти. Но поначалу черный еврейский юмор не позволял расслабиться и впасть в отчаянье.

– Вот вы знаете, если у нас в университете профессор опаздывал на пятнадцать минут, студенты имели право разойтись!

– Так вы предлагаете разойтись?

– Ну, как вам сказать…

– Да так и скажите: вы сами уйдете или нет?

– Почему же нет! Уже прошло полчаса! А Гюнтер даже не приват-доцент! Чего его ждать!

– Н-да… Гюнтер даже не приват-доцент. Он – гораздо хуже! Лотта сразу же нашла Рут.

– Халле, подружка! А знаешь, чего я сейчас больше всего хочу?

– Конечно, есть!

– А вот и нет! Есть я хочу всегда!

– Нуууууууу, тогда спать.

– Мимо! Спать я хотела еще пять минут назад!

– Тогда не знаю, Лотти! Ты всегда такая… непредсказуемая!

– Больше всего я сейчас хочу, чтобы эта шайса поскорее началась! Как говорила моя бабушка: ждать да догонять…

– Так говорят все евреи, а не только твоя бабушка!

– Да ну! Значит, моя бабушка – тоже еврейка! Это – приятная новость!

– Ну да! Особенно – сегодня!

Рут жалобно посмотрела на Лотту.

– Подумать только, тут даже не на что сесть! Ни одного стула! Ты права, скорей бы уж все началось! Лотти, мне кажется, они никогда не придут! Это хорошо или плохо? Зачем-то же нас сюда позвали!

– Рути, не ной! Все яснее ясного! Скоро обед. Нас угостят айнтопфом и отпустят домой. Так здесь думают все!

Только в час дня, когда всем уже казалось, что они тут безнадежно забыты, в зал ворвался куратор общины от гестапо штурмбаннфюрер СС Гюнтер. С ним – доктор Лустиг (тогда еще не шеф и главврач больницы) и несколько офицеров в черном. Под тяжелым взглядом Гюнтера толпа съежилась и притихла.

– Сто человек подлежат немедленной депортации! – гаркнул он и, повернувшись к доктору Лустигу, приказал: – Выберите сами, доктор Лустиг! Так сказать, на свой вкус!

Но, к удивлению многих, Лустиг на приказ гестаповца не отреагировал. Как будто Гюнтер назвал не его фамилию. В своем дорогом твидовом костюме «крошка Лустиг», как втайне называли его еще со времен службы в берлинском комиссариате полиции, смотрелся не по росту внушительно и независимо.

Голова Гюнтера дернулась. Он отвернулся от Лустига и сделал шаг к краю толпы. Прямо напротив него оказалась белокурая красавица Бетти Ройзман – чистокровная еврейка с чертами лица истиной арийки. И если о докторе Лустиге евреи говорили, что он «более прусский, чем любой пруссак!», то о Бетти – что она «более арийская, чем любая немка!», и что скоро в еврейской общине Берлина останутся всего двое – крещеный еврей доктор Вальтер Лустиг и белокурая арийка еврейского происхождения Бетти Ройзман.

Как опекун общины от гестапо, Гюнтер, конечно, был в курсе всех этих еврейских шуточек и как-то раз с загадочной, а вернее, с гадкой улыбочкой заявил, что, если он захочет, последние могут оказаться первыми! Кого именно он имел в виду, осталось неизвестным.

20 октября неожиданно оказавшись лицом к лицу с Бетти, Гюнтер вдруг почувствовал, как его лицо наливается дурной кровью. Выбросив руку вперед, он буквально вырвал Бетти из толпы и отшвырнул в сторону. Под сводами огромного зала раздался душераздирающий вопль Гюнтера:

– Еврейка, похожая на арийку, – мутант!!!

Бетти плотно зажмурила глаза, и ее точеное, кажущееся надменным лицо прорезала зигзагообразная судорога.

Не обращая никакого внимания на окружающих, Гюнтер прихватил из толпы нескольких явных инвалидов и поставил их рядом с Бетти. Потом стал по списку выкрикивать имена всех подряд. Круг обреченных рос. А Гюнтер, куражась и злорадствуя, в самых грязных выражениях перечислял их ужасные преступления против Германии. Почти все, что он говорил, было ложью.

– Вчера, говнюк, тебя видели без звезды на улице!

– А вы не притворяйтесь целкой! Сколько раз вы ездили нелегально на метро?!

Когда ему надоело и это, он снова повернулся к Лустигу:

– Вот так это делается, Лустиг! Не желаете ли продолжить? Ну же, ну же, смелее!

На этот раз Лустиг нахмурился, но списки у Гюнтера взял. Гюнтер встал за его спиной и ни во что не вмешивался. Лустиг выбирал до 99. Скучным, циркулярным голосом называл фамилию, и когда названный откликался, не глядя на него кивал в ответ.

После девяносто девятого Гюнтер отобрал у Лустига списки и вновь вышел вперед. На его губах заблуждала безумная улыбка.

Осталось назвать имя всего одного человека. Но Гюнтер хотел, чтобы до тех пор, пока он не назовет сотого смертника, каждый из стоящих перед ним евреев мысленно побывал на его месте, чтобы каждый до мучительного спазма в желудке прочувствовал, что этим последним в списке может стать именно он. И, значит, жить ему осталось ровно столько, сколько будет длиться омерзительное молчание штурмбаннфюрера СС Гюнтера.

Лотта судорожно сжала руку Рут и успела шепнуть:

– Не бойся, если вызовут тебя, я поеду с тобой!

– И я с тобой, – чуть слышно ответила Рут.

Наконец Гюнтер, не глядя в списки, выкрикнул последнюю фамилию:

– Шенфельд!

Зал как будто перестал существовать. Словно у сотен столпившихся тут людей остановились сердца и окаменели мозги.

Это было уму непостижимо! Доктор Шенфельд, директор и главврач больницы, казался неприкосновенным. И если Гюнтер, словно играючи, запросто включил его в списки на депортацию, выбрав сотым из сотен и сотен, значит, всех остальных евреев Берлина власть просто отложила на ужин. Никому и в голову не приходило, что имя директора больницы еврейской общины Берлина не могло попасть в списки случайно. Тем более по прихоти какого-то штурмбаннфюрера.

И только доктор Лустиг оставался отменно спокойным и сдержанным, как прусский офицер перед дуэлью. Словно он, как древнееврейский пророк, стоя в этом переполненном живыми и мертвыми людьми зале (потому что все отобранные Гюнтером уже были мертвы), точно знал, что с ними произойдет через час, через сутки, и так – до конца их жизни. Как будто уже был в курсе, что всего через полчаса всем предназначенным для депортации евреям будет приказано идти домой и на следующий день явиться к отбытию транспорта на восток.

И что направится их состав вовсе не в привилегированное гетто Терезиенштадт, а прямиком в лагерь смерти Аушвиц. Что из ста отобранных к месту сбора завтра не явятся восемнадцать. Все они залягут на дно, превратятся в живые «субмарины». Что по условиям игры немцы тут же расстреляют восемь ведущих членов общины, а восемнадцать других, как и было обещано, будут отправлены в Аушвиц вместо «саботажников».

Что Шенфельд, теперь уже бывший шеф больницы еврейской общины Берлина, последней еврейской больницы в нацистской Германии, сразу же по приходе домой вместе с женой покончит с собой.

И уж если доктор Лустиг знал обо всем этом, то невозможно поверить, что он ни сном ни духом не ведал, что не пройдет и суток, как он приказом Эйхмана будет назначен на место тогда еще живого Шенфельда, то есть директором и главврачом больницы еврейской общины Берлина.

И только Лотта и Рут, перекрашиваясь в жгучих блондинок перед походом в ресторан «Адлон», как будто напрочь забыли бессмертные слова штурмбаннфюрера СС Гюнтера:

– Еврейка, похожая на арийку, – мутант!