Текст книги "Подарок фюреру, или В будущем году – в Аушвице! (сборник)"

Глава 9

20 января сорок второго года к роскошной, похожей на маленький царский дворец, вилле в берлинском пригороде Гроссен-Ванзее один за другим подкатывали черные, сверкающие дорогим лаком лимузины.

Вилла, построенная еще в четырнадцатом году известным архитектором по заказу бизнесмена Марлиера, после разорения хозяина была куплена крупным промышленником Фридрихом Мино, страстным поклонником нацистов и одним из финансистов Гитлера.

Несмотря на это, в тридцать восьмом Мино был посажен в тюрьму за чудовищные махинации и обман Берлинской Газовой компании. К несчастью богача, в сороковом его вилла приглянулась гестапо, и Мино уже за решеткой продал ее эсэсовскому фонду «Нордхаф» – личному финансовому институту шефа Главного управления имперской безопасности (РСХА) Гейдриха. По иронии судьбы СС рассчитались с узником по рыночным ценам. Тот получил почти два миллиона рейхсмарок, но на волю отпущен не был.

И с тех пор ванзейская вилла – гостевой дом для иногородних офицеров СС высшего ранга. Согласно вкусу обергруппенфюрера СС Гейдриха в особняке появляются гобелены и бильярд. Но в остальном ничего не меняется: те же тяжеленные дубовые двери, та же грациозно изогнутая лестница, те же белокаменные львы у входа, то же волшебное озеро Ванзее. Гейдрих любил старинный стиль и комфорт и не любил тех, кто его нарушал.

Сказывалось солидное воспитание. Он, как и его кумир Геринг, из респектабельной семьи, сын директора консерватории, недурно музицировал на скрипке. Он единственный, кто в нацистской Германии мог позволить себе играть для души запрещенный вальс Мендельсона. Как и Геринг – летчик-истребитель.

Гейдрих – статен, атлетически сложен, росл, голубоглаз и белокур, с небольшой рыжинкой в гладкой жестковатой шевелюре, разделенной тончайшим пробором посредине, вышколен до предела, и при этом по-садистски жесток, даже на фоне окружавших его палачей из гестапо – настоящий «непорочный архангел СС».

В раскосых глазах нечто монгольское или гуннское. Но это – едва заметно.

Вот, скажем, Эйхман гордится своим сходством с фюрером! А как же иначе: оба из австрийского городка Линц, оба учились в одной и той же гимназии, и ко всему, оба – Адольфы! Кажется, в детстве обоих мальчишки поддразнивали «жидками» – за темные волосы и карие глаза. Но все, кто дразнил или об этом знал, давно в могиле.

Адольф Эйхман всего-навсего – оберштурмбаннфюрер СС, подчинен шефу гестапо Мюллеру. И при всем при том – человек Гиммлера и самого Гитлера! Точно так же, как обергруппенфюрер СС, глава РСХА Гейдрих подчинен рейхсфюреру СС Гиммлеру, но при всем при том – человек рейхсмаршала Геринга.

Неисповедимы пути Третьего Рейха. И только смерть порой обнажает истинное положение в нем той или иной персоны.

Но что же общего у человека Гитлера и Гиммлера Адольфа Эйхмана и человека Геринга Рейхарда Гейдриха? Что привело их обоих в этот солнечный зимний день на правах хозяев на виллу в Ванзее задолго до приезда гостей в черных лаковых лимузинах?

Каждый из них в обход своих основных начальников получил один и тот же приказ: разработать необходимые меры для «окончательного решения еврейского вопроса». И значение этого вопроса для фюрера и всего Третьего Рейха так же неоднозначно и скрыто от посторонних глаз, как и истинное положение в нацистской иерархии Эйхмана и Гейдриха.

Это – вопрос вопросов, вопрос стратегический и даже сакральный. И решение его – вызов беспощадной судьбе и победа над нею.

Фюрер побаивается и уважает англосаксов, втайне презирает своих союзников – итальянцев и испанцев, ненавидит и презирает славян, презирает цыган, но боится, презирает и ненавидит одновременно только евреев. Он страстно желает союза с Англией и Америкой, не прочь примириться со Сталиным, но с евреями будет биться не на жизнь, а на смерть.

Вот почему встреча в Ванзее, назначенная на 7 декабря и не состоявшаяся из-за нападения японцев на Перл-Харбор и объявления Германией в связи с этим войны США, не отменяется. Она лишь переносится на 20 января. Потому что фюрер не представляет себе окончательной победы над всем миром без победы над мировым еврейством, и прежде всего еврейством США, которое, по его убеждению, с Манхеттена манипулирует этой великой страной. Но до евреев США пока не дотянуться, а евреи покоренной Европы – под рукой.

Патологическая привязанность Гитлера к евреям не находит полного понимания ни в среде промышленных магнатов, ни в офицерстве вермахта, ни даже среди его ближайших сподвижников.

Так, еще в тридцать восьмом тогдашний президент Рейхсбанка и министр финансов Ялмар Шахт жаловался американскому атташе, что фюрер своей недальновидной политикой в отношении евреев ведет Германию к полной экономической и политической изоляции. Он просил атташе поспособствовать Рейху в плане получения в США новых кредитов. На что тот резонно возразил, что дело это безнадежное, так как большинство американских банков в руках тех самых евреев, против которых Гитлер объявил крестовый поход. Шахт только тяжко вздохнул.

Офицеры же вермахта в узком кругу открыто говорили, что если евреи действительно столь могущественны, как их представляет фюрер, то не разумнее ли было вступить с ними в союз, а не делать их злейшими врагами Рейха.

И, наконец, даже такие виднейшие наци, как рейхсмаршал Геринг, не позволяли гестаповцам арестовывать своих офицеров откровенно неарийской крови. Таких, правда, было немного, но они были!

Но… «эта свинья всегда в выигрыше!» – говорил среди своих адмирал Канарис, имея в виду Гитлера. А шеф генерального штаба Гальдер в своем дневнике был еще откровенней: «Наступил день кризиса, но я решил подчиниться этому удачливому безумцу!»

Вопреки всему, Гитлер получил карт-бланш и выслеживал евреев по всей Европе, как одноногий капитан Ахав в погоне по всему миру за гигантским белым китом Моби Диком, давным-давно отгрызшим ему ногу. Это уже была ни на что не похожая кровавая вендетта, настолько же беспощадная, насколько и бессмысленная. И конец у нее, как и у капитана Ахава, мог быть только один: безумие и бесславная гибель.

Но в тот ярчайший январский день у затянутого тончайшим льдом озера у входа в белоснежную виллу, прикупленную гестапо на деньги затравленных и изгнанных евреев, до безумия и гибели было еще далеко. И точно так же, как одноногий, одержимый мрачной идеей капитан Ахав собирает у прибитого им к мачте золотого дублона своих лучших гарпунеров и заставляет их поклясться на крови, что нет у них более лютого врага, чем Моби Дик, и убийство его – единственная цель в их жизни, так и «фюрер всех немцев» собирает на этой вилле отборнейших нацистов, чтобы принять план, выполнив который, каждый их них перестанет быть человеком, обречет себя на безумие и верную позорную гибель.

На конференцию по «окончательному решению» прибыло двенадцать человек. Плюс трое хозяев – Гейдрих, Мюллер и Эйхман.

Задумывался ли Гейдрих о символичности цифры 12? В отличие от своего непосредственного начальника Гиммлера, он не был помешан на культе древних германцев. Знал ли он о том, что именно столько благородных рыцарей собирал в первом тысячелетии нашей эры за полумифическим круглым столом полумифический кельтский король Артур, и придавал ли значение тому, что именно 12 высших иерархов «Черного ордена» СС съезжались в гиммлеровский Чертог смерти в замке Вевельсбург, где тринадцатым был сам магистр ордена Гиммлер? Или число приглашенных на виллу в Ванзее было абсолютно произвольным?

Случайной ли была ошибка, допущенная Эйхманом в приглашениях, где вместо адреса гостевой виллы в Гроссен-Ванзее был указан адрес особняка Центрального бюро Интерпола?

Как бы то ни было, но именно двенадцать не самых высокопоставленных персон Третьего Рейха собрались на вилле Гроссен-Ванзее для «окончательного решения еврейского вопроса» не на словах, а на деле. Потому что на словах этот вопрос был решен фюрером еще в его катехизисе национал-социализма «Майн кампф».

Молодые эсэсовские генералы, многим не было и пятидесяти, чем-то очень похожие на доставившие их сюда черные лакированные лимузины, по мраморной лестнице поднялись на второй этаж, где в бывшей гостиной расселись за длинным, а вовсе не круглым, как у короля Артура, столом.

В конце конференции всем участникам обещан завтрак. Это по-своему тоже интриговало. Из глубины виллы доносился хрустальный звон напольных часов. В воздухе – запах натурального бразильского кофе и крепких мужских духов.

Вошел Гейдрих – все вскочили и застыли в приветствии.

– Садитесь, господа, приступим к делу!

Гейдрих слегка раздражен: все идет не по плану. Не по его плану. Конференция должна была закрепить его исключительное право на евреев. Потому что тот, кто будет всецело заниматься евреями, получит уникальную, еще невиданную в Рейхе власть, почти равную власти фюрера. Евреи – всегда путь к власти. И живые, и мертвые. И в США, и в Германии. С той лишь разницей, что там – власть у них, а здесь, чтобы получить власть над ними, необходимо признание твоих прав всех равных ему, Гейдриху, по чину нацистских бонз. Причем непосредственно на этой конференции, и обязательно лично.

Но среди двенадцати участников конференции нет ни одного с правом решающего голоса. Ни одного равного ему по чину. Где Гиммлер, Борман, Риббентроп? Где равный ему по чину шеф Административно-хозяйственного управления Поль? Одни начальники отделов, советники, офицеры среднего звена.

О! Его карьерный взлет многим поперек горла! И прежде всего его непосредственному шефу, рейхсфюреру СС Генриху Гиммлеру, в чье кресло он определенно метит. И вот теперь ему ясно дают понять, что с таким размахом затеянное мероприятие по перехвату «окончательного решения еврейского вопроса» – дело давно и не им, Гейдрихом, решенное. А эта казавшаяся ему судьбоносной конференция – лишь рабочая встреча по разработке конкретных мероприятий по реализации невиданного в истории человечества истребления целого народа.

Глава 10

– Господа! – начал Гейдрих и почему-то посмотрел в сторону Эйхмана. Тот сидел рядом с привезенной им же стенографисткой. – Я назначен рейхсмаршалом ответственным за подготовку программы «окончательного решения еврейского вопроса» в Европе. До этого момента нашей целью было очищение от евреев жизненного пространства Германии на законных основаниях. Эмиграция финансировалась самими евреями или еврейскими общественными организациями.

Широким жестом Гейдрих обвел зал, как бы демонстрируя очевидное доказательство его слов.

– С течением времени эмиграция из проблемы немецкой сделалась проблемой всех государств, из которых выезжали и куда въезжали евреи. Но только в настоящее время эмиграция приостановлена по двум причинам: во-первых, большинство стран отказывается принимать беженцев-евреев и, во-вторых, теперь на Востоке «открылись совершенно новые возможности».

Присутствующие понимающе переглянулись, некоторые согласно закивали головами: действительно, евреи нежелательны не только в Германии – до сих пор ни одна страна не пожелала добровольно принимать их в больших количествах. Фюрер разочарован. Он уже не видит другого выхода для освобождения Рейха от иудиного племени, кроме как…

Гейдрих безапелляционно, иногда повышая голос до визга, познакомил конференцию с таблицей доктора Корхерра. По расчетам этого видного специалиста по «окончательным решениям», общее число евреев, подлежащих обработке, – 11 миллионов человек. Шесть – в Западной Европе, пять – в СССР.

– Поэтому, господа, – чтобы все прочувствовали масштаб предстоящих битв, чеканил каждое слово Гейдрих, – в ходе практического осуществления «окончательного решения еврейского вопроса» Европа будет прочесана с запада на восток!

Судя по сосредоточенно-матовым лицам присутствующих, масштаб задач, поставленных Гейдрихом, никого не смутил, а цифра в 11 миллионов не шокировала. Слава богу, евреи – маленький народец, хотя и очень вредный!

Вот если бы речь шла о славянах, тогда – да! Тогда все было бы грандиозно и непредсказуемо. Да и помощи ждать было бы неоткуда! С евреями все значительно проще: они везде – инородное тело! Так что в этом вопросе немцы всегда могут рассчитывать на международную солидарность! Но если евреи действительно бесы во плоти, как утверждает фюрер, тогда… остается только молиться!

Итак, европейские евреи будут депортированы на Восток. Разумеется, большая их часть при правильной постановке дела исчезнет «естественным путем».

– Оставшиеся в живых, – Гейдрих по-гитлеровски сжал кулаки и поднес их к груди, – наиболее приспособленные к сопротивлению и выживанию особи, будут обработаны должным образом, – глаза его пророчески расширились. – Потому что, как показывает опыт истории, если их освободить, эти отборные элементы опять превратятся в зерно, из которого возникнет новое еврейство!

Итак, евреям старше 65 лет, ветеранам-орденоносцам и находящимся в браке с немцами жизнь временно сохранялась. Их предлагалось депортировать в привилегированное гетто Терезиенштадт. Туда же, в подвластную Гейдриху Богемию, следовало отправлять еврейскую элиту – богатейших бизнесменов, выдающихся деятелей искусства и науки, чемпионов прошлых олимпиад, самых высокопоставленных раввинов, таких, как Лео Бек, бывший раввин кайзеровского рейхсвера в Первую мировую войну и бессменный глава еврейской общины Берлина до самой ее ликвидации.

Все эти лица позднее вошли в сверхсекретнейший «Б-лист». Многие из них дожили до конца войны.

Доклад Гейдриха длился часа два. Над Ванзее нависли ранние зимние сумерки. В зале вспыхнула огромная хрустальная люстра. Было тепло и уютно. Двенадцать респектабельных мужчин (вместе с хозяевами – пятнадцать) – выпускники Иенского, Франкфуртского, Геттенгентского университетов, доктора философских и юридических наук – не испытывали никакого физического и душевного дискомфорта. Доклад был принят как руководство к действию. По-крайней мере, так тогда решил Гейдрих.

Обмен мнениями был по-военному краток. Буквально несколько фраз.

Доктор Бюллер, госсекретарь в генерал-губернаторстве Польском от министерства юстиции, сверкая перламутровыми искусственными зубами, потребовал начать «окончательное решение еврейского вопроса» с Польши, и начать как можно скорее, лучше всего не сходя с этого места, так как евреи являются разносчиками эпидемий и организаторами беспорядков.

Группенфюрер СС Хофман от главного управления по делам расы и поселений горячо поддержал стерилизацию людей, у которых хотя бы один из родителей – еврей.

Остальные высказались по мелочам.

После позднего завтрака вилла опустела.

Организаторы встречи – Гейдрих, Мюллер и Эйхман – перешли в боковую комнату, где у горящего камина за рюмкой настоящего французского коньяку, огромные запасы которого хранились, по счастливой случайности, именно в подвалах этой виллы, продолжили обсуждение своего бессмертного гешефта.

Развалившись на диване в расстегнутом кителе, Гейдрих уже безо всяких экивоков заявил:

– А знаете, господа, что в этой истории самое… премерзкое? Как вообще отличить еврея от нееврея? Не того, местечкового, в лапсердаке и пейсах, а онемеченного, англизированного, американизированного, черт возьми! Еще фюрер писал, что они как две капли воды похожи на арийцев! А арийцы порой ну копия… доктор Геббельс! Точь-в-точь усохший германец! Ха! Адольф, а вас, кажется, в детстве дразнили «еврейчиком»? Да не дергайтесь, дружище! Я-то точно знаю, что вы – чистокровный ариец! А вот наш дорогой Генрих, – Гейдрих развязно ткнул пальцем в шефа гестапо Мюллера, – вот Генрих может по пьянке и обознаться! Так что держите меня в курсе, Эйхман, чтобы я при случае смог прийти вам на помощь!

Мюллер мрачно засопел. Он-то хорошо знал, что у самого Гейдриха в детстве были две проблемы: голос на два тона выше нормального, за что мальчишки дразнили его «блеющей козочкой», и подленький, хотя и совершенно беспочвенный, слушок о «еврейских корнях».

Глядя на Мюллера, Эйхман нервно захихикал.

Глава 11

Гауляйтеру Берлина и министру пропаганды Третьего Рейха в эту ночь решительно не спалось. Так было всегда, когда им овладевала новая суперидея, или просто мысль, или даже смутный намек на мысль.

Сейчас все началось с намека, с легкого холодка в груди, от которого перехватывало дух. Сразу же после проклятого Сталинграда, перед выступлением в Шпортпаласте, Геббельс уже вовсю думал об этом. Намек растревожил душу. А когда стоял на трибуне, уже созревшая мысль то мешала ему сосредоточиться, то поражала безумным восторгом.

Но только на следующее утро Геббельс смог убежденно воскликнуть:

– А ведь это идея, черт возьми!

Но делиться ею сразу ни с кем не стал. Даже с верным Фритцше. Что-то не срасталось, грозило непредсказуемыми последствиями, а порой и вовсе великая идея казалась жалкой химерой.

На завтра была назначена решающая встреча с фюрером. Геббельс нервничал и ерзал в постели. Можно было принять снотворное, но завтра нужна свежая голова, а после снотворного Геббельса мутило и ухудшалось зрение. Геббельс, как и фюрер, был близорук. Но, как и тот, только в абсолютном одиночестве позволял себе читать в очках. Поэтому все доклады для него печатались тройным по размеру шрифтом.

Ворочаясь с боку на бок, рейхсминистр вспомнил совет своего домашнего доктора:

– Лучшее средство от бессонницы – смена положения в пространстве. Нужно просто встать с кровати, походить по квартире, заняться каким-нибудь пустяковым делом и, главное, стараться ни о чем не думать. А через полчаса снова лечь в постель и плотно закрыть глаза. Сон придет сам собой!

– А если не придет? – допытывался скептичный Геббельс. – Что тогда?

– Тогда остается только молиться! – развел руками лейб-эскулап.

– Вы полагаете, это поможет?

– О! Об этом вам лучше спросить вашего пастора!

Тогда при слове «пастор» Геббельс только безнадежно махнул рукой. В далеком детстве его мать, видя пристрастие своего обиженного природой сына к чтению книг, решила, что Йозеф должен непременно стать священником, а еще лучше – епископом.

Через друзей она познакомилась с одним из руководителей Католического общества Альберта Великого. Священник был поражен познаниями юного Геббельса. Беседа продолжалась несколько часов, и под конец святой отец знал о юноше почти все.

– Мой юный друг, – с грустью сказал он, – мне очень жаль, но ты не веришь в Господа.

С годами и сам Геббельс понял, что молитва никогда не станет ему утешением и… средством от бессонницы.

Встав с кровати и накинув на плечи ночной бархатный халат, Геббельс шаркающей походкой – ночью притворяться героем было просто не перед кем – миновал двери апартаментов Магды и спустился на первый этаж.

Мягчайший свет не гаснущих всю ночь светильников хорошо освещал дорогу, но не будоражил души. На всех этажах приобретенного в сороковом старинного особняка на Герман-Геринг-штрассе недалеко от Бранденбургских ворот пол был устлан толстыми, мягкими коврами, а стены оббиты бархатом и шелком. Даже днем в доме стояла непуганая тишина: ни голосов, ни шагов. Двери закрывались бесшумно, телефонные аппараты – по одному в каждой комнате – вместо звонка издавали лишь приятное уху жужжание.

Прислуге строжайше указывалось не попадаться на глаза хозяину. Собственно, это было в ее же интересах: Геббельс не любил незапланированные встречи и к нарушителям мог быть безжалостным. В своем доме он не общался ни с кем, кроме родных, ближайших помощников, чьи кабинеты находились рядом с его спальней, и дворецкого, прислуживающего за столом.

Свой дом Геббельс полюбил сразу и на всю жизнь, точно так же, как свое министерство пропаганды, до которого было минуты две на автомобиле. Перестройка особняка обошлась ему в два с половиной миллиона рейхсмарок, но зато теперь он чувствовал себя в нем как барон в своей родовой резиденции. Оператор его домашнего коммутатора так просто и отвечал на звонки: «Резиденция!»

Особняк Геббельса ничем не напоминал поистине царские дворцы Геринга и Риббентропа, но обставлен был со вкусом и отражал характер его владельца: изысканная строгость во всем.

Спустившись на первый этаж, Геббельс решил, что положение в пространстве он сменил кардинально, заниматься пустяками даже ночью считал ниже своего достоинства, а ни о чем не думать просто был не в состоянии.

Мысль о предстоящей завтра встрече с Гитлером и на первом этаже не выходила из головы. Он знал, что многие в руководстве Рейха против его радикализма в «окончательном решении еврейского вопроса», а если посмотреть шире – против него самого.

Особенно пагубно, по мнению Геббельса, влиял на фюрера министр вооружений Шпеер. Он считал, что ликвидация евреев, тем более работающих на оборонных предприятиях, нанесет катастрофический урон экономике Германии! За подобную ересь Гитлер приказал бы расстрелять любого, но не Шпеера.

Так вот завтра на встрече с Гитлером Геббельс и намерен был дать Шпееру и таким, как он, псевдопрагматикам последний и решительный бой!

Евреи! Евреи! Ему все время говорят, что евреи тоже люди! Когда Геббельс думал о евреях, у него перехватывало дыхание и взгляд словно парализовывало от ненависти.

Он машинально ковылял по мягким, как сдобное тесто, коврам, пока наконец незаметно для себя не оказался в домашнем театре, сел в переднем ряду в кресло и тем же парализованным ненавистью взглядом уставился на невидимую в темноте сцену.

– Шайсе! Шайсе! Шайсе! – сам себе глухо крикнул он. – Кто спорит! Они такие же люди, как воры, насильники и сводники! Все они – тоже люди!

Ему вспомнилось, как Штрассер, многие годы – второй человек в партии после Гитлера, его, Йозефа, первый покровитель и наставник, под конец стал распускать слухи, что в жилах Геббельса течет еврейская кровь, и доказательство тому – его врожденное увечье, кривая нога и так далее. К тому времени Штрассер уже не мог питать к своему питомцу нежных чувств, проще говоря, они давно стали врагами, а если совсем коротко – Гитлер и Геббельс уже оплатили его преждевременные похороны, и он об этом хорошо знал!

Но при чем тут – Геббельс-еврей?! Ведь это форменная чушь! Кто бы в это поверил? И никто и не поверил!

Геббельс знал, что Эрих Кох как-то сравнил его с Талейраном. Тот тоже прихрамывал и одного за другим предавал своих сюзеренов. Это уже был прямой намек, что и Геббельс рано или поздно предаст своего фюрера.

Кажется, кто-то окрестил его Мефистофелем, дьяволом, который в немецкой мифологии был козлоногим. Сравнение с Мефистофелем Геббельсу даже льстило.

Но евреем его назвал только Штрассер, отлично знающий, что Геббельс никакой не еврей!

Но только сейчас, в темном зале своего домашнего театра, министра пропаганды и гауляйтера Берлина осенило! Бедный, уже обреченный на смерть, Штрассер назвал его евреем просто потому, что хотел смертельно оскорбить, а ничего более омерзительного, чем еврей, он себе даже представить не мог! Это было хуже козлоногого дьявола, хуже педераста и ассенизатора! О, у Штрассера были все основания так ненавидеть Геббельса!

Но и сами немцы вызывали у Геббельса крайне противоречивые чувства. От откровенного презрения, подхваченного им у своего первого идейного вдохновителя, некоего Флисгеса, его дружка по студенческой скамье, тяжелораненого ветерана войны, безумно храброго в бою и вполне заурядного во всем, кроме политики, до слепого восторга – от Достоевского.

Флисгес убеждал Геббельса, что немцы глупы, напрочь лишены здравого смысла и, по сути, мало чем отличаются от своих предков из Тевтобургского леса.

Достоевский же, напротив, называл их «великой, гордой и особой нацией». В каком смысле особой, Геббельс понял только, когда близко сошелся с Гитлером. Так вот: особой – в смысле предназначения. И все зависит от того, сумеют ли они исполнить возложенную на них судьбой миссию. Если сумеют, то прав был гениальный Достоевский. Если нет – амбициозная посредственность Флисгес.

После знакомства с Гитлером в душе Геббельса наступило предсмертное прозрение: немцы – избранники судьбы, независимо от их истории, национальных и индивидуальных особенностей. Евреи – не немцы. Как бы порой они ни были на них похожи. Это – враждебная раса. Значит, евреи – физически отвратительны, им нет места на земле.

– При виде евреев меня начинает тошнить! – сидя в полутемном зале, Геббельс вдруг услышал свой собственный пронзительный шепот. Он прислушался к нему и полностью согласился с ним. – Да! Да! Да! – еще истовее зашептал он. – Только евреи могут помешать немецкому народу выполнить свое историческое предназначение.

Тысячу раз прав Гитлер: никому нельзя иметь больше одного врага. Один фюрер, один Рейх и один… враг! И этот враг – евреи!

И прав Генри Форд, издавший полумиллионным тиражом «Всемирного еврея» с бессмертными «Протоколами Сионских мудрецов». Но только фюрер первым до конца раскрыл еврейский заговор: еврей в Сити и еврей в Кремле… находятся в полном единении!

Геббельс встал с кресла. За окнами светало.

В отличие от Гитлера, он не был склонен к мистике. Но к своему внутреннему голосу по-гитлеровски прислушивался внимательно. И сейчас его внутренний голос был с ним, как всегда, откровенен до цинизма:

– Ну самих-то себя мы дурачить не будем! Разумеется, мирового еврейского сообщества, которое стало бы держаться вместе и в радости, и в беде, и каким мы его себе представляем, – тут Геббельс почувствовал, что губы его искривила злорадная усмешка, – на самом деле не существует. Нельзя же полагать всерьез, что интересы евреев из лондонского Сити и еврейских банкиров Уолл-стрит совпадают с интересами евреев, засевших в московском Кремле!

Тою же шаркающей походкой Геббельс снова прошел к лестнице, ведущей на второй этаж. Снова миновав апартаменты жены, попал к себе в спальню. Не раздеваясь, бросился на кровать.

Через несколько часов он, как козырную карту, выложит на стол перед фюрером свою гениальную идею. От которой, как говорят эти… в Америке… из Коза Ностры, никто не сможет отказаться! Ни Шпеер, ни Геринг! Ни сам фюрер!

За полчаса до пробуждения Геббельс увидел все тот же кошмарный сон, который иногда снился ему после Хрустальной ночи: в вагон подземки входит старуха-еврейка с желтой звездой на груди, и тут же все мужчины-немцы, голубоглазые и белокурые, бросаются уступить ей место!

Увидев его в первый раз, Геббельс не придал ему никакого значения. И даже шутя пересказал Магде. Но в тот же день в канцелярию министерства поступил донос точно такого же содержания.

– Вещий сон! – мрачно пошутил сам с собой Геббельс.

Но с тех пор такие доносы перестали быть редкостью.