Текст книги "Подарок фюреру, или В будущем году – в Аушвице! (сборник)"

Глава 27

В какой-то момент доктор Лустиг заметил, что стоящая невдалеке блондинка после нескольких тщетных попыток поднять с пола присевшую на корточки подругу вдруг решительно сняла с себя пальто и накинула на лежащее у ее ног чье-то неподвижное тело.

Но тут его отвлек мордатый шарфюрер. Что он сказал, Лустиг не расслышал, но когда снова всмотрелся в полумрак, увидел, что обе девушки, прижавшись друг к другу, уже сидят на том, что пять минут назад, возможно, тоже было их подругой.

Только сейчас доктор Лустиг обратил внимание, что ноги девушек обуты в тонкие трикотажные чулки и дешевые летние туфельки. От взгляда на эти четыре женские ножки на промозглом цементном полу Лустига пробил озноб. Холод в помещении был пещерный, но девчонки, сидящие на стремительно остывающем трупе, похоже, уже ничего не чувствовали.

Шарфюрер теперь беззаботно лузгал семечки. Он хотел предложить и Лустигу и даже протянул ему полную горсть пережаренной шелухи, но доктор демонстративно отвернулся и сделал шаг в сторону. Эсэсовец только тупо хмыкнул, но обижаться не стал. В конце концов, и этот высокопоставленный господин в шикарной фетровой шляпе всего-навсего говенный жид, и не будь довольно темного покровительства Эйхмана, безусловно, пошел бы на растопку печи в крематории.

Шарфюрер давно взял себе за правило не обижаться на покойников и кандидатов в покойники. А разве все собранные здесь евреи – уже не мертвецы? И разве этот в фетровой шляпе и с желтой звездой – не кандидат в покойники? Да это всего лишь вопрос времени!

Шарфюрер с удовольствием представил его себе в толпе этих, уже который час стоящих перед ним живых трупов, и по-детски задорно притопнул ногой.

А доктор Лустиг из-под изогнутого края шляпы уже пристально всматривался в странную, по-арийски блондинистую парочку. Кого-то она ему определенно напоминала. Но надышанный, плотно спрессованный полумрак мешал ему разглядеть лица.

– Когда депортация? – по-военному четко спросил он шарфюрера.

Повинуясь чеканному, властному голосу, тот подтянулся и, смахнув шелуху с губ, отрапортовал:

– Предположительно на десять вечера, доктор Лустиг! Как только будет полный комплект! Но в любом случае транспорт отходит в десять!

– Я, – теперь Лустиг смотрел ему прямо в глаза, – гляну на тех двоих, – кивнул он головой в сторону блондинок, – кажется, они мне знакомы.

– Яволь! – лукаво ухмыльнулся шарфюрер. – Без проблем. Вас проводить?

– Благодарю, Густав! Но я полагаю, вам не стоит покидать свой пост. Я сам.

Он подошел к Рут и Лотте и с высоты своего маленького роста окинул их взглядом. Теперь он уже точно знал, кто перед ним.

– Фройляйн Лебрам и Шюфтан! Что вы тут делаете, черт возьми? Насколько мне известно, у вас обеих ночная смена! Разве вы не в курсе, что вас ждет за прогул?

Он говорил нарочито громко, так, чтобы его слышал шарфюрер, который неотрывно смотрел в их сторону.

Девчонки с трудом оторвали головы от колен. Внезапное появление грозного шефа больницы еврейской общины Берлина прямо над их головами мгновенно вывело их из ступора.

– Но доктор Лустиг, – заплетающимся языком наперебой зачастили они, – мы… нас…

– Все ясно! – безапелляционно перебил их Лустиг. – Вы будете наказаны! Марш за мной! – и, обернувшись к явно напрягшемуся эсэсовцу голосом, не терпящим возражений, бросил: – Это – мои люди. Я забираю их. Они мне еще будут нужны!

– Яволь! – недовольно кивнул шарфюрер. – Но… под вашу личную ответственность, доктор Лустиг! Я доложу своему начальству. Надеюсь, оберштурмбаннфюреру Эйхману вы доложите сами. – И совсем тихо, себе под нос: – Своих спасает! Говнюк!

Глава 28

В ночь с первого на второе марта белые сирены воздушной тревоги, расположенные в Кудамме, взвыли по-черному. Их уже знакомый до ужаса вой поднял берлинцев с постели, бросил в сырую темноту бомбоубежищ и мрачных подземелий подземки. На то, чтобы спросонья осознать опасность и добраться до ближайшего укрытия, у людей оставалось минут десять-пятнадцать.

Уже английские летчики на подлете к Берлину в последний раз сверяли с картами смутные очертания огромного города, а самолеты наведения готовились выбросить «рождественские елки» – специальные сигнальные ракеты для обнаружения цели в темноте, уже лучи поспешно вспыхнувших прожекторов устремлялись в черное небо навстречу еще невидимому врагу, а десятки зениток и специальные зенитные башни лихорадочно приводились в состояние полной боевой готовности, уже последние перепуганные немцы забегали в первое попавшееся бомбоубежище, а тысячи евреев, согнанные в пять сборных лагерей, за забитыми досками окнами и дверьми, в кромешной тьме, смертельно уставшие, голодные и абсолютно незащищенные, покорно ждали своей участи.

Правда, и берлинские бомбоубежища, построенные в спешке, горожане уже успели высмеять во множестве анекдотов.

Когда Герману Герингу, только что выпившему последний бокал шампанского за День Люфтваффе, доложили, что 250 тяжелых бомбардировщиков Королевских военно-воздушных сил приближаются к столице Германии, он лишь раздраженно крикнул: «Шайсе!» и заявил своему адъютанту полковнику Боденшатцу, что лезть на Берлин в день его, Геринга, Люфтваффе – натуральное свинство и он не простит его томми никогда!

Кажется, месяц назад Герингу положили на стол листовку англичан, напечатанную по-немецки и разбрасываемую вместе с бомбами над Гамбургом, Кельном и Берлином, под заголовком «У крепости Европы нет крыши!»

Геринг тогда долго от души хохотал, хлопал по шее рыжую львицу и шептал ей в волосатое ухо, что Англия – дрековая избушка в океане и его парни скоро загонят ее в него по самую крышу! Львица томно щурилась, как будто представляла себе это незабываемое зрелище.

Геринг жил в уединении в своем поистине королевском имении на северной окраине Берлина. Да разве его парни из Люфтваффе допустят, чтобы всеобщий любимец, их великий крепыш Герман, как никто в Третьем Рейхе обожающий свою семью и друзей, был подвержен хотя бы малейшей опасности со стороны диких островитян! Ну разве что чуть-чуть, самую малость, как в ноябре сорок второго. Но их Герман – кадровый летчик-ас и привык к риску!

Поэтому в ответ на доклад Боденшатца о надвигающейся вражеской армаде Геринг сперва заорал «шайсе!», потом пошутил насчет свинства томми и, наконец, эффектно приказал:

– Рассеять! Гнать до самого океана!

А в это время английские самолеты наведения выбросили первые «рождественские елки» и первый эшелон тяжелых бомбардировщиков начал заходить на цель. И целью этой впервые с начала войны были не окраины Берлина, а его центр, и бомбометатели один за другим докладывали командиру корабля: «Вижу цель, вижу цель!..»

И тотчас мощнейшие лучи прожекторов пересеклись в ночном небе, пытаясь поймать зловещие силуэты бомбардировщиков. И как только в их перекрестии оказывался английский самолет, зенитки открывали бешеный огонь. Иногда самолет разрывало на куски, и они, пылая, падали на ту самую цель, которую за минуту до этого он собирался бомбить.

Но к земле уже неслись сотни тысячевосьмисоткилограммовых бомб – Wohnblockknacker. И когда они достигали крыш домов, дома разносило на еще более мелкие куски, чем самолет, сбросивший их, при прямом попадании снаряда зенитки.

Эшелон за эшелоном английские бомбардировщики заходили на одни им известные цели, и за полчаса шестьсот пожаров превратили Берлин в Помпею в момент извержения Везувия. Адское пламя жадно захватывало воздух и с новой силой закручивалось в смертельную спираль.

Один за другим взлетали на воздух и оседали вниз тоннами оплавленной вонючей пыли целые районы. Темпельхов и Далем рушились и выгорали дотла, как Содом и Гоморра. Построенный на века кафедральный собор Святого Хедвига исчез с поверхности земли, словно аннигилировался. Почти та же участь постигла невероятных размеров зрительный зал Фармакологического института Берлинского университета, Немецкий оперный театр на Бисмаркштрассе, театр драмы и комедии…

Вокруг сборного лагеря на Розенштрассе бомбы выбивали здания с гранитными фасадами, как кегли в кегельбане. Весело горела штаб-квартира Люфтваффе, словно огромная свеча, зажженная в честь его Дня рождения. Рядом полыхали конюшни королевского дворца.

В первые же минуты налета Геббельс, который всего час назад вернулся в Берлин, вместе с семьей спустился в личное бомбоубежище. По ступеням, покрытым толстым ковром, они сошли вниз на двадцатиметровую глубину. Эсэсовцы стояли по обеим сторонам лестницы, не сходя с места, пока гауляйтер Берлина не достиг бомбоубежища.

Как всегда, Геббельс зашел в бункер последним. Несмотря на панический страх перед бомбежками, он никогда не спешил и не суетился, в отличие от своих родных, бегущих в укрытие наперегонки при первых же звуках сирены.

В бункере было тихо. Даже Wohnblockknacker были бессильны перед двадцатиметровым слоем бетона, металла и земли. Даже при прямом попадании бомбы в район убежища в бункере только вздрагивали вентиляторы на стенах и на несколько секунд гас свет.

И в эту ночь Геббельс, спустившись в бомбоубежище, как обычно, стал играть с детьми. Наигравшись, сел рядом с Магдой и взял ее за руку. Магда разложила пасьянс. Удобно устроившись в кресле и закурив сигару, Геббельс с нежностью поглядывал на жену. В своей противоречивой, а порой и мучительной семейной жизни они не раз изменяли друг другу и обманывали друг друга. Но теперь перед лицом грозных событий, а возможно, и скорой гибели все взаимные претензии, кажется, были исчерпаны навсегда.

Кроме Магды, больше всего в этот момент тревожила «маленького доктора» судьба здания министерства пропаганды, его министерства. Уже в который раз он звонил по телефону, чтобы убедиться, что коммутатор работает, а когда он молчал, Геббельс упорно повторял то ли для Магды, то ли для себя самого:

– Наверняка летчики засчитали себе еще одно прямое попадание!

Но и в эту страшную ночь здание министерства пропаганды уцелело. И это чрезвычайно радовало его хозяина.

Вполуха вслушавшись в доклад офицера связи Верховного командования о том, что творится наверху, он раздраженно махнул рукой:

– Держите свои цифры при себе! Все равно они не соответствуют действительности.

А Магде бросил:

– Люфтваффе не имеет ни малейшего представления о том, что происходит! Все они вместе с их главарем – тупая и жадная шайка!

При очередном отключении света Магда испуганно воскликнула: – Представляю, что там сейчас творится наверху! Какие негодяи! Бомбить мирный город! Это же – терроризм, не правда ли, Йозеф?

– Это – общие приемы войны, дорогая! – на этот раз не согласился с нею Геббельс. – Поверь мне, мы бы сделали то же самое. – И, подумав, грустно развел руками: – Будь у нас такая возможность!

И, словно вспомнив недавний доклад офицера связи, уже совсем мрачно добавил:

– Еще одна такая ночь, и Берлин исчезнет!

К утру двадцать тысяч домов было разрушено до основания. Из них пять тысяч сметено в первый же час бомбежки. Около тысячи берлинцев не увидели рассвет, три тысячи были ранены.

И только все пять сборных лагерей, расположенных в различных местах города, остались невредимыми. Бомбы и пламя обошли стороной и больницу еврейской общины Берлина, хотя район Веддинг был буквально изрешечен, а в больничном саду зияло более сорока воронок от бомб. И что самое удивительное, среди погибших не было ни одного еврея.

В ночь на второе марта Гитлер находился в «Вервольфе», в своей ставке около Винницы. Всего десять дней назад он спешно вернулся сюда из-под Запорожья, где встречался с Манштейном. Внезапно прорвавшаяся танковая колонна русских оказалась в пяти километрах от аэродрома с личным самолетом фюрера. В последний момент на пути ее встал немецкий бронепоезд с зенитными установками, а с аэродрома взлетели самолеты прикрытия.

Гитлер был спасен и в панике сбежал обратно в Винницу, которую немцы называли «маленьким Берлином».

– Мой фюрер, – доложил ему адъютант, – ночью англичане бомбили Берлин. По последним данным, он весь в огне. Тысячи домов разрушено. Но… неповрежденными остались все пять сборных лагерей, куда свезены евреи по плану «Акции «Фабрики» и больница еврейской общины Берлина на Ираништрассе. Верховное командование считает, что этот налет – месть союзников за депортацию евреев. Военные просят остановить депортацию хотя бы на время, так как для восстановления Берлина потребуется несколько месяцев.

С утра Гитлер чувствовал себя плохо. Голова клонилась набок, непричесанная прядь волос густо залепила узкий потный лоб. От слов адъютанта он пришел в ярость, похожую на эпилептический припадок.

– Мои генералы ничего не смыслят ни в экономике, ни в политике! Они решили украсть у меня мою самую великую победу! Подарок к моему дню рождения! Я один в курсе, что происходит! Хитрый еврейский бог в сговоре с англичанами! Это он мстит нам за операцию «Фабрики»! Но именно поэтому я не могу позволить себе отступить! Я не трусливый египетский фараон и не буду покорно ждать, пока воды Красного моря сомкнутся над моей головой! Ни один еврей не уйдет от возмездия! Операцию «Фабрики» продолжать! Любой ценой, при любых обстоятельствах! Это приказ!

Глава 29

Наутро Герингу доложили, что прямым попаданием разрушено одно из крыльев штаб-квартиры Люфтваффе. Геринг брезгливо поморщился: Люфтваффе с одним крылом выглядело как-то печально и комично одновременно.

– Хоть что-нибудь уцелело? – подавляя зевок, спросил он.

– Рейхсканцелярия, гостиница «Адлон», министерство пропаганды… – по памяти начал перечислять адъютант.

– Ха! – рейхсмаршал грохнул по столу пудовым кулаком. – Нашему карлику опять повезло! Ну я же обещал ему личную неприкосновенность! Сейчас побежит объявлять на весь мир, что Берлин – цел и невредим! А ночной налет – лишь плод воображения проклятых томми! Вам не кажется, Боденшатц, что наш министр пропаганды всегда… не в меру возбужден? Он даже ест так поспешно, что похож на воробья, спешащего поскорее склевать корм с тарелки! Пока не отобрали! Ну вылитый воробей! Как по-вашему, Боденшатц, похож Геббельс на воробья?

Геринг не без усилия выбрался из кресла. Ночью для поддержания духа он позволил себе вколоть изрядную дозу морфия. После тяжелого ранения во время Пивного путча, когда нестерпимые боли врачи гасили исключительно морфием, Геринг навсегда стал убежденным морфинистом. Сейчас же на остатках ночной дозы он еще остро ощущал потребность в движении.

– Боденшатц, прикажите подать автомобиль! Мы едем на экскурсию! Я почти убежден, что на этот раз «маленький доктор» окажется прав и мы легко узнаем наш родной Берлин! Ни одна из «зенитных башен» даже не повреждена, значит, урон противнику нанесен тотальный! Попомните мои слова, Боденшатц, сейчас вы это увидите собственными глазами: весь город усеян обломками английских самолетов и телами их летчиков! Вперед!

Выпалив все это, Геринг снова тяжело погрузился в кресло. Ему очень некстати вспомнился дурацкий телефонный разговор с гауляйтером Кельна утром 30 мая сорок второго, когда почти вся бомбардировочная авиация британцев – 1045 самолетов – обрушилась на бедный Кельн, четко обрисовав печальное будущее немецких городов.

Рейхсмаршал тогда пребывал в замке Фельденштайн во Фраконии. Настроение с утра было омерзительное. Он никак не мог поверить донесениям о трагедии в Кельне.

– Это невероятно! Невозможно сбросить столько бомб за одну ночь! – скрипел зубами Геринг. – Боденшатц, свяжите-ка меня с гауляйтером Кельна!

– Донесение вашего начальника полиции – мерзкая ложь! – сходу заорал он в трубку.

Гауляйтер стал возражать.

– Говорю вам как рейхсмаршал, цифры чудовищно завышены! Как вы смеете докладывать этот бред фюреру?!

Но тот прохвост стоял на своем.

– А как это вы можете сосчитать зажигательные бомбы? – вконец разъярился Геринг. – Все это – ложь! Пересмотрите ваши данные и пошлите фюреру другой доклад. Или вы хотите сказать, что я лгу?! Я уже вручил донесение фюреру с правильными данными. И вы меня не переубедите!

Потом оказалось, что мерзкий шайскерл был-таки неправ. Число английских самолетов и сброшенных ими бомб на самом деле превысило даже «завышенные цифры» гауляйтера Кельна. Гитлер был в бешенстве. Но самое премерзкое, что при разговоре с тем засранцем присутствовали его заместитель Мильх и Шпеер, вызванные Герингом на доклад о бомбежке Кельна!

Первые же десять минут экскурсии по Берлину в открытом кабриолете повергли Геринга в тихий ужас. Он изо всех сил пытался узнать «родной Берлин» и не мог: повсюду вдоль дороги громоздились сплошные развалины. На них то там, то сям стояли совершенно безликие кучки людей. При виде кабриолета с любимцем Рейха (не Гиммлера же, в самом деле, любить!) люди приободрялись и вскидывали вверх испачканные в золе и крови руки.

На некоторых лицах Геринг заметил какие-то млечные, блуждающие улыбки, довольно истеричные и гипертрофированные, как после приличной дозы морфина. Геринг чувствовал, что и на его лице сейчас зияет такая же странная, сюрреалистическая улыбка.

Проезжая мимо крошечной толпы, стоящей у самой обочины, он велел притормозить. Машину тут же окружили какие-то изможденные, плохо одетые берлинцы, в основном женщины.

Они наперебой спрашивали его о чем-то, он что-то отвечал, не вникая в смысл слов. Вел себя отменно уверенно и, как ему показалось, вселял бодрость в сникшие души соотечественников.

Знакомым всем жестом руки отдал приказ шоферу – автомобиль тронулся, и скоро толпа, счастливая от встречи с живым полубогом, осталась далеко позади.

На Кудамме, у самых белых сирен воздушной тревоги, прямо у него на виду из руин откопали человека без глаза и правой руки. Он все еще был жив и, завидев перед собой знакомое по десяткам огромных портретов и кадрам кинохроники лицо Геринга, выбросив вперед левую руку, самозабвенно завопил:

– Хайль Гитлер! Германия потеряна, но мы все еще удерживаем Данциг!

На сучьях огромного дерева, под которым, наверное, когда-то пьянствовали древние викинги, висел искромсанный труп английского пилота. Геринг, подавшись вперед, посмотрел на труп врага, но, не испытав никакого торжества, лишь устало откинулся на спинку сиденья и прикрыл глаза рукой.

В тот же день Гитлер отдал приказ генерал-фельдмаршалу Люфтваффе Хуго Шперрле атаковать Лондон. Шперрле – сын пивовара, отличался нечеловеческой силой и, главное, неимоверно свирепым выражением лица, за что фюрер окрестил его и генерала армии Вальтера фон Рейхенау своими «самыми звероподобными генералами».

Но на этот раз один из «самых звероподобных» явно оплошал.

– Как вы могли, Шперрле, – совсем не театрально орал на него Гитлер, – не обнаружить Лондон – цель в тридцать километров диаметром?!

Но на этот вопрос фюрера в тот миг не смог бы ответить не только фельдмаршал Вальтер Шперрле, но и сам рейхсмаршал Геринг. А возможно, и сам Гитлер.

В районе Веддинг внимание рейхсмаршала привлек комплекс крупных, эффектных, практически не тронутых бомбардировкой зданий. Вокруг – груды битого кирпича, кусков цемента, оплавленной арматуры и кратеры от взрывов двухтонных бомб.

На фронтоне центрального, выходящего фасадом на Ираништрассе здания – каменный барельеф с высеченной на камне надписью. Геринг присмотрелся. Пораженно обернулся к сидевшему на заднем сиденье Боденшатцу:

– Больница еврейской общины Берлина! Боденшатц, что это значит? В центре Берлина – жидовская богадельня! После Хрустальной ночи! В сорок третьем году! Куда смотрит Геббельс! Фата-моргана!

– Это – не мираж, господин рейхсмаршал, – мгновенно отреагировал Боденшатц, – перед нами действительно – последняя еврейская больница Германии. Она находится под патронажем «еврейского отдела гестапо» и, насколько мне известно, с ведома самого фюрера.

– Вот как! – на мгновение Геринг потерял дар речи, но тут же злорадно гаркнул: – И под патронажем англосаксов, не правда ли, Боденшатц!

– Так точно, господин рейхсмаршал! – на лету ловя мысли шефа, улыбнулся адъютант. – А что, англосаксы – тоже евреи?

– Хааааа?! Это – не исключено! – захохотал Геринг, но вдруг резко оборвал смех, пристально посмотрел в сторону еврейской больницы и уже безо всякого пафоса, как-то безнадежно, махнул рукой: – Пропади все пропадом!

И совсем коротко – шоферу:

– Домой!

Глава 30

Только выйдя на улицу вслед за доктором Лустигом, Рут и Лотта почувствовали то, что чувствуют больные после клинической смерти: сумасшедшую радость воскрешения из мертвых и жуткий ужас перед неизбежным вторым пришествием смерти.

Доктор Лустиг холодно приказал им идти домой и утром явиться в управление больницы. Посмотрел на них, как патологоанатом на два еще свежих трупа, минуту назад поднятых из могилы для эксгумации, и, не прощаясь, бесследно исчез.

– Ты знаешь, шетцхен, – как-то сразу пришла в себя Лотта, – нам нужно отсюда сматываться, и как можно быстрее! Видишь тех двух пареньков в черненьком? Они уже с минуту пялятся в нашу сторону. Наверное, хотят познакомиться! А доктора Лустига-то рядом нет! – и вдруг капризно надула губки: – А наш доктор Лустиг – совсем не джентльмен! Бросить на холоде двух своих медсестричек! Причем очаровательных! И даже не сказать нам тчуууссс! И это после того, что мы с тобой там пережили! Как тебе это, Рути?

– Но Лотта, как ты можешь! Доктор Лустиг нас спас!

– Дддаа, ты права… кажется, спас, – Лотта подхватила под руку Рут и увлекла за собой. – Но какие манеры! Вы будете наказаны, марш за мной! Тоже мне, Христос Спаситель! Бесчувственный антисемит он, вот кто!

Когда они добрались до дома Рут, было уже совсем поздно. Господин Лебрам, очевидно, снова дежурил. Девчонки зажгли свет, скинули прямо на пол в коридоре грязные пальто, шатаясь, едва добрели до кухни, где обнаружили только стакан молока, немного джема, с десяток картофелин и пару кусков черного подчерствевшего хлеба. Без слов сжевали по куску хлеба, смазав его тоненьким слоем джема, и запили эрзац-кофе с молоком.

В спальне, не раздеваясь, без света, сразу бросились на старую, с никелированными набалдашниками в стиле рококо, металлическую кровать. В комнате было холодно и сыро. Но после Герман-Ге-ринг-казарме скрипучая кровать показалась им царским ложем.

Чудовищно хотелось спать, но сон не приходил. Кроме того, как только они закрывали глаза, перед ними вырастала бугристая стена полуживых человеческих тел, она кренилась прямо на них, мерзко дышала им в лицо и глухо стонала. Девчонки в ужасе открывали глаза и теснее прижимались друг к другу.

– Лотти, – робко позвала подругу Рут, – ты спишь? Лотти, мне страшно подумать, что они все еще там стоят. Может, о них уже просто забыли в этом самом… «еврейском отделе»? И транспорт не придет никогда, и они будет там стоять до самой смерти!

– Не думай об этом, дорогая! Спи! Мы должны забыть все, что было. Транспорт придет. Кто и когда забывал евреев! Наверное, он, шайсе, уже пришел! Рути, столько евреев в одном месте я не видела никогда! А я еще когда-то мечтала стать настоящей немкой, гордилась, что я живу в этой стране! Дура! Какая же я была дура! Представляешь, этот шайсфюрер мне сказал: «все под себя»!..

– Лотти, ты не права! Не все немцы такие! Не все служат в гестапо!

– А хотели бы все, Рути! Боже мой, как я их сейчас ненавижу! В следующие полчаса они лежали молча. За окном пошел зимний дождь. Ледяной, временами переходящий в мокрый снег. До утренней смены, когда обеим предстояло явиться в управление больницы, оставалось три часа.

– Лотти, – голос Рут был вязким, как мокрый снег, – Лотти, мне страшно. Зачем ты меня там заставила сесть на… лучше бы я упала на пол!

– В следующий раз, Рути, я не буду тебе мешать… падать на пол! Обещаю!

– Но Лотти, мы же сегодня с тобой сидели на чьем-то… мертвом теле! Я даже не знаю, кто мы… после этого! Евреи никогда не позволяли себе такого! Может, мы с тобой уже и не евреи!

– Спи, солнышко! Мы евреи! Боюсь, они нам это еще не раз докажут. А если мы уже не евреи, – глаза Лотты потемнели от гнева, – пусть тогда оставят нас в покое! Пусть выпустят из этого ада! Я все равно уже никогда не смогу жить в стране, где меня заставляют делать все под себя и садиться на труп такой же, как и я, еврейки!

Минут через десять они все же уснули. А еще через полчаса Рут с диким воплем вскочила с постели и стала тормошить Лотту.

– Лотти, Лотти, да проснись же!

– Рут, ты что, что случилось?! – испуганно закричала Лотта, тщетно вглядываясь в темноту комнаты. – Что с тобой?!

– Лотти, я, кажется, схожу с ума! Мне приснилось… нет, наверное, так и было! Мы с тобой все еще стоим там. А потом я падаю на пол… и умираю. И становлюсь скользкой и холодной, как тот пол. И кто-то садится на меня…

– Но это же только сон, шетцхен, – Лотта едва понимала, что говорит. – Только сон! Ты же видишь, мы у тебя дома, ты и я… Скоро придет твой папа и…

– Нет, нет, Лотти! Сон – то, что сейчас. А там самое страшное…

– Что, Рути? Что?

– Самое страшное, – последний отблеск уходящей луны высветлил лицо Рут, и оно заставило Лотту вздрогнуть, – самое страшное, что села на меня… ты!!!